Лога

25

Мутнеющим, угасающим сознанием Ларька в какой-то момент уловил — тень его от тусклой луны, жиденькая, едва заметная, шатавшаяся все время слева, переместилась вдруг, очутилась спереди, то ли дорога круто повернула, то ли близко утро и луна ушла за спину.

Тень, мотаясь, прыгая из стороны в сторону, стремительно и неимоверно удлинялась, узкая и плотная у ног и пропадающая, расширенная и раскиданная далеко по дороге, и Ларька наконец догадался — он в свете фар, его нагоняет машина, она перебивает свет луны.

У него не было сил и охоты оглянуться, не стало больше сил и держаться на ногах. Они разом подогнулись, парень, не разняв, не вынув из рукавов фуфайки сцепленных, окоченевших рук, свалился на дорогу боком, будто дорвался до желанного тепла, до пуховой постели.

Гула подъехавшей и остановившейся машины он не слышал, в ушах Ларьки плавал беспрерывный, успокоительный, приятный звон. Ему сделалось необычайно легко, ничего не хотелось, кроме как лежать и лежать на дороге в такой удобной согревающей позе.

Ларьку кто-то начал сильно трясти, отпугивая, отгоняя топкую зыбь сна.

— Эй, парень... На́ вот тебе, разлегся... — продиралось к нему откуда-то издали, из какого-то другого мира. И это еще больше успокаивало, расслабляло Ларьку.

Затем, после короткого, всего лишь секундного, мнилось, провала в пустоту, он очнулся от нестерпимого жжения, ломоты в руках. Он сидел в теплой просторной кабине урчащего мощного «Урала», в глубокой ямке-вдавыше старого и скрипучего сиденья. Перед ним, в ногах, стояло ведро со снегом, руки ему оттирал здоровый и добродушный на вид дядька, пахнущий табаком и бензином.

Ларька вырвал руки, затряс, замахал ими, пытаясь унять жжение, пытку.

— Зачем подобрал?.. Просили тебя?.. — стонал он, сгибаясь и разгибаясь.

— А-а, ожил! — обрадовался шофер. — Маши, маши... это хорошо, что загорелось. Надо еще лицо потереть, не шибко чтоб почернело... Я его мало тер, сразу за руки взялся, уж больно они белые были.

Дядька зачерпнул из ведра горсть снега и потянулся к вздувшимся щекам парня.

— Отстань... привязался! — отшатывался Ларька от шофера.

— Ты, парень, чего? С тобой же по-людски.

— Ничего... В милицию меня надо, к участковому, а не по-людски.

Шофер с добрую, наверно, минуту смотрел неверяще на парня, наконец понял, что с ним не шутят.

— Ты кто вообще-то? Чей?

— Какое имеет значение.

— Имеет! — дядька вонзил в плечо Ларьки крепкую пятерню, развернул рывком. — Отвечай, сопляк, когда спрашивают! Что натворил?.. Счас душу вытряхну!

И Ларьку опахнуло горячим дыханием, близко придвинулось широкое, скуластое, далеко не добродушное или только что рассвирепевшее лицо, измазанное под мясистым носом.

— Говорю, в милицию надо... Я человека убил.

Сказал так Ларька и сразу обмяк, опал. Прошла, безразлична стала и боль в руках.

— Да ты что? — Дядька был ошарашен, растерян. — Какого человека? Как?

— Охотника... Из ружья...

Шофер еще ближе притянул парня, никак не мог поверить, осознать случившееся.

— Давай по порядку все, толком, — потребовал он.

— Не хотел я, нечаянно вышло, — завсхлипывал, не сдерживаясь, не стесняясь, не вытирая обильно текущих слез, Ларька. — Я кричу ему: «Не подходи, Игнатий! Не подходи, стрелять буду!» А он... Ну ружье как-то само и выстрелило.

— Понятно, выстрелило, — старался поскорее разобраться дядька. — А почем знаешь, что убил?

— Как же, если почти вплотную было.

— Ровным счетом ничего не значит. Вдруг человек только ранен... Проверял, что ли?

— На кой проверять-то? И так все ясно.

— Балда ты осиновая!.. Где это стряслось?

— Недалеко от моей установки.

— Ты оператор, значит?

— Оператор.

— Понятно... — обдумывал что-то мучительно шофер. — Еще одни лыжи на установке найдутся? Я твои подобрал, в кузове лежат.

— Есть лыжи Кузьмича, сменщика моего.

— Гоним тогда, хватит рассусоливать, — схватился шофер за руль, начал спешно разворачивать тяжелую машину на узкой дороге.