Лоскутное одеяло

Говоря по совести, я уже умирал

Говоря по совести, я уже умирал, только не помню этого. Смертью я называю резкое и радикальное изменение существования. Умереть – это не исчезнуть, это измениться.

Ползала то по веткам, то по земле гнусная гусеница. Мохнатая, медленная. Птица увидит – склюет, если не побрезгует. Человек увидит – щелчком отбросит или, наступив, раздавит. Ползала-ползала. Заползла на ветку и скрутилась в клубочек, замерла. Упокоилась. Если животное отвратно, то куда более отвратен труп его. Но вот, из куколки, из этой гусеничной могилы рождается пестрое и воздушное существо, уже не ползающее, но грациозно порхающее. Существо с другим именем – бабочка.

Это образ нашей смерти будущей. Это как с зерном. Упало в землю, по Евангелию, умерло и многий плод принесло. «Если зерно пшеничное, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то многий плод принесет» (Ин. 12:24). Так и на могиле Достоевского написано. Думаю, не прогневается Спаситель, когда скажем: если гусеница не станет куколкой, то съест ее птица. А если станет – то со временем будет бабочкой.

Значит, надо умереть и продолжить жизнь в другом качестве. Ведь я уже умирал, однако вот жив и, более того, вечно жить надеюсь. Когда умирал? Когда мать покидал. Был я в ней вниз головой, весь в воде, как рыба, и питался через пуповину. А теперь хожу головой вверх, дышу легкими и жую своими зубами. Тот прежний «я», внутриутробный, умер. Потому как способ бытия изменил до неузнаваемости.

Значит, умирал я уже и еще умру. Только бояться этого не надо. Потому что Бог нас сотворил не для исчезновения, и мы еще поживем. Мы услышим Ангелов, увидим небо в алмазах и, подойдя почтительно к Давиду, сыну Иессея, с ним пропоем: «Не умру, но жив буду и повем дела Господня»…