Судья стоял у широкого офисного окна и вытирал скомканным платком мокрый от пота затылок. За глаза все, кто знал его, называли его «бульдогом». Его и нельзя было иначе назвать, стоило только раз увидать его сзади.
– Что там еще на сегодня? – спросил он у секретарши и пробормотал про себя: «Адская жара».
– Один священник из греческой церкви, той, что на окраине города, – сказала секретарша, не поднимая глаз. Все знали, что шеф не любит жару и страшно зол, когда потеет.
– Вшивые эмигранты. Моя бы воля, выставил бы их всех из страны в 24 часа.
Он провел мокрым платком по шее под подбородком и брезгливо поморщился, будто раскусил лимон.
– Может, открыть окно? – спросил он у секретарши.
– Нет, шеф. В помещении +28, а за окном все +35.
– Ну да, да. Так что этот греческий поп?
– На него опять жалоба, шеф.
– От кого? Опять из экологического надзора?
– Нет. На этот раз из этического комитета.
«Бульдог» порывисто развернулся и подошел к секретарше. Та заметно съежилась и подняла на него глаза, изобразив на лице выражение покорности и страха.
– Что за новости? Мало мне было возни с экологами и пожарниками?
Широкими шагами он промерил комнату взад и вперед по диагонали. Руки его были заложены за спину, а губы гневно шевелились, выдавая бушующий в душе огонь.
– Что еще он учудил?
– Я не знаю, шеф. В этический комитет пришли три жалобы от прихожан. Дескать, священник груб и не толерантен к людским слабостям.
– Зови его сюда.
Секретарша поспешно вышла и уже через десять секунд вошла обратно. Вслед за ней в кабинет вошел невысокий человек лет пяти десяти от роду, одетый в длинную одежду до пола, с длинными рукавами, закрывающими кисти рук. Он, казалось, вобрал голову в плечи, хотя в глазах страха не было. Напротив, в глазах была смелость и любопытство.
– В который раз вы приходите ко мне в качестве ответчика? – «Бульдог» цедил слова, сдерживая гнев и придавая себе лишней значительности.
– Третий.
– Разве Писание не говорит быть покорным властям? Разве весь Новый Завет, который вы день за днем проповедуете, не говорит о смирении?
– Да, Ваша честь. Но мы ни в чем не погрешили против властей и ни в чем не проявили гордыню.
– За что вас вызывали в прошлый раз?
– Экологический комитет счел опасным то, что мы разжигаем на службах кадило. Они установили в нашем храме аппаратуру, которая реагирует на дым. Все вроде для нашей пользы и безопасности, но служба лишилась кадильного благовония.
– На кой черт ваше благовоние?
– Осмелюсь сказать, Ваша честь, что черт как раз нашего благовония боится.
– Ладно. А в позапрошлый раз?
– Пожарники заставили нас тушить на службе свечи.
– И вы потушили?
– Мы потушили их, а затем снова зажгли. Мы нарушили предписание, но поймите: храм без живого огня – уже не храм. Кроме того, и в синагоге, и у кришнаитов разрешается зажигать огонь, и только у православных это запрещено.
– Я тоже христианин, но у меня в доме собраний лампады электрические. – «Бульдог» ненавидел религию и только ради мамы, которую очень любил, ходил по воскресеньям на баптистские собрания.
– Нашей вере больше двух тысяч лет, и в ней всегда было место светильникам, – видно было, что священник готов говорить больше в защиту веры, но сомневается, поймут ли его.
Мощный, размеренный и устрашающий звук работающих лопастей проник в кабинет сквозь закрытые окна. На крышу соседнего небоскреба садился вертолет. Закатное солнце пульсировало в мельнице его большого винта и порциями бросало малиновый свет в окна «бульдожьего» кабинета.
– Что теперь?
– Я не знаю.
– Что теперь? – судья повысил голос и повернулся в сторону секретарши.
– Одно заявление, – лепечущим голосом произнесла девушка, – касается того, что священник неуважительно отозвался о любителях домашних животных, а второе того, что он ругал на службе гомосексуалистов и лесбиянок. – Последнее слово она произнесла совсем тихо и, произнеся, густо покраснела.
– Это правда?
– Ваша честь. Я всегда говорил, что человека нужно любить больше, чем кошек и канареек. Можно шить собакам тапочки и спать с ними в обнимку, но при этом ни разу не пойти к больному родственнику в больницу. Это неправильно.
– А эти, как их там? Ну, эти?
– Гомосексуализм – страшный грех. Он, как магнит, тянет на себя наказание от Бога. Если угодно, я говорю об этом в целях национальной безопасности.
– Ха-ха-ха! Греческий приблуда окопался в нашей стране и переживает о ее безопасности! – Судья подошел к священнику вплотную и сверху вниз презрительно посмотрел на него. – Я вижу вас насквозь и ненавижу вас. Я ненавижу ваш церковный запах, вашу нелепую одежду, вашу бороду, ваши проповеди, хоть я их и не слышал. Я ненавижу законы нашей страны, запрещающие мне отвертеть вам, как цыпленку, вашу упертую башку!
Священник не изменился в лице, только опустил голову и закрыл глаза. Судья два раза сжал и разжал тугие кулаки и отошел к окну. Ему хотелось одним ударом справа сломать этого тщедушного эмигранта. Но он был судьей, а не тюремным надсмотрщиком, поэтому кровь пульсировала у него в висках и не находила выхода.
Солнце спряталось за крышу соседнего небоскреба. На улице стало чуть свежее. Судья открыл окно и, не оборачиваясь, сказал:
– Вы заплатите очередной штраф. Но это – в последний раз. Еще одна жалоба, и я закрою ваш эмигрантский клоповник, а вас на год посажу в тюрьму за злостное противление закону. Идите.
Священник вышел и неслышно закрыл за собою дверь.
– Сволочь, – сквозь зубы процедил «Бульдог». Секретарша испуганно покосилась на его мясистый затылок.
Судья открыл шире окно и посмотрел вниз. Люди с высоты тридцатого этажа казались маленькими, как муравьи. Зажглись фонари. Сновали туда-сюда машины.
– Гляди, гляди! – судья что-то увидел внизу и позвал к себе секретаршу.
Та выглянула из окна. Внизу по тротуару ползла ленточка людей в одежде одинакового цвета. Они что-то пели и бренчали не то колокольчиками, не то тарелками. «Кришна, Кришна… Харе, харе…», – слабо доносилось снизу.
– Все-таки у нас свободная страна, – сказал «Бульдог», широко улыбнувшись. Он закрыл окно и игриво ущипнул секретаршу. Та вздрогнула и глупо улыбнулась в ответ. Рабочий день окончился.