Ловец акул

Вопль двадцать первый: Лапуля

В общем, на рассвете я вызвался отвезти ее домой. Гриня спал пьяный, а я, так-то, тоже не был образцом трезвости, но мне очень хотелось еще хоть минутку с Сашей побыть.

Она сказала:

— Нет, спасибо. Не нужно. Вы и так были ко мне очень добры.

Эта ее мягкая вежливость была мне хуже удара по роже.

Я сказал:

— Ну, я настаиваю.

А она сказала:

— Если вы настаиваете.

Испугалась меня, видать.

Мы вышли в холодное весеннее утро, и я спросил:

— Ну, помогло тебе? То, что мы рассказали. С научной работой, я имею в виду. Я старался быть правдивым.

— Искренним, — сказала она. — Вы старались быть искренним. У вас получилось.

В мягком синеватом свете на асфальт ложились длинные тени от деревьев. Я сказал:

— Смотри, как красиво.

Ну, я имею в виду — движения души у меня были. Возвратно-поступательные.

— Нет, — сказала Саша. — Некрасиво.

— Почему? — спросил я. Какой-то у нас выходил книжный диалог, который надо было произносить МХАТовским актерам с хорошо поставленной речью.

— Потому что в реальности ничего красивого нет. Красиво у вас в голове. То, как вы это воспринимаете — красиво.

Неожиданно она заговорила жестко, нахмурила брови, недовольно дернула головой, вздрогнула ее толстая коса.

А я вдохнул этот воздух, такой свежий после холодной зимы, такой прекрасный, и совсем не понял, о чем она говорит. Если уж в мире что-то есть, так это красивое всякое. Очень-очень.

Но меня это все даже еще больше заинтересовало.

— У тебя плохое детство? — спросил я.

— Самое лучшее детство на свете, — сказала она.

— Ты смертельно больна?

— Нет, я абсолютно здорова.

В машине Саша предусмотрительно села на заднее сиденье, терпеливо ждала, пока я, нелепый и пьяный, вставлю ключи зажигания. Когда она молчала, присутствие ее становилось совершенно незаметным, словно она растворялась.

Я сказал:

— Но все-таки почему?

А Саша сказала:

— Я ненавижу все, что реально.

И я подумал, что такой бабы у меня еще не было.

— А как же ебаться? Жрать? Это-то все любят.

Саша посмотрела на меня с хорошо скрываемым, но все-таки вполне уловимым презрением.

— Лады, — сказал я, подняв руки. — Все-все, я молчу вообще. Извини. Что-то я не туда полез. Просто ты такая вся, ну.

Она не спросила, какая. Ей даже не было любопытно. Я оглянулся, посмотрел на нее.

— Хочешь сходим куда-нибудь? В кино хочешь?

Она все глядела в окно, на серо-голубой, как дым от костра в сумерках, мир.

— Нет, спасибо, — сказала она очень мягко. — К сожалению, у меня нет времени.

Мы выехали со двора в молчании, Саша снова попыталась исчезнуть, но я сказал:

— Ты умная такая вообще. Я всегда думал, что было бы, если бы я был умный.

— Мне не кажется, что вы глупый.

— Правда?

Саша кивнула, поглядела на меня большими, очень печальными глазами.

— Вы обладаете всем необходимым для того, чтобы страдать. Иными словами вы — полноценный человек.

Очень это мне стало приятно. Саша была такая теплая, такая мягкая, и я хотел себе эту мягкость, чтобы она обнимала меня и нежно мне что-нибудь умное говорила, чтобы хвалила меня, чтобы целовала так ласково и хотела.

— Ты вообще как? — спросил я. — Нормально?

— Вы хотите спросить, страшно ли мне?

— Да, ну, как бы, сама понимаешь.

Саша сказала:

— Нет. Не страшно. Хотя, разумеется, я вам не доверяю.

А мне понадобилось, чтобы доверяла. И любила. Я жалел, что она сидит позади, и я не никак не смогу ощутить тепло ее тела, и ее мягкий, какой-то молочный запах. Она совсем не красилась, оттого выглядела еще бледнее и печальнее, и я вспомнил почти что маленькую девочку Лизу, которая стерла с лица краску, когда умерла ее подруга.

А подруга ее была моя любовь, ну да. Мы западаем на похожих людей? Что-то общее, наверное, есть. Мне вот нравятся недоступные девчата, ну, то есть, я с ними со всеми никак не пара. Такой типаж.

Я попросил:

— А расскажи мне что-нибудь такое о себе?

— Мне нечего рассказывать о себе, — сказала она очень осторожно. — В моей жизни нет ничего интересного. Я учусь. Я живу с бабушкой, мои родители в другом городе.

— Но ты ненавидишь все, что реально, — сказал я.

Рекламные щиты шли перед глазами похмельными пятнами, я утер лоб.

— Да, — сказала она. — Потому что мир полон болезней, жестокости, мучений и смертей.

— О, я-то знаю, — сначала я как давай ржать, а потом врубился, что как-то оно не очень, но Сашу я ничуть не смутил.

— А ты бы хотела не родиться?

— Да, определенно, я хотела бы никогда не родиться вместо того, чтобы испытывать мучительный страх перед смертью.

Речь у нее была странная, очень выверенная, очень книжная, словно каждое произнесенное слово Саша записывала. Эта необычайная для живого диалога громоздкость меня тоже очаровала. Хотелось послушать, каким станет Сашин голос, если долго ее целовать. А я думал, эта штука во мне умерла, ну, про любовь которая, та, которая любить позволяет, а не только трахать.

Я попросил ее:

— Расскажи мне что-нибудь интересное, а то я за рулем засну.

И она всю дорогу рассказывала мне про триста шестьдесят пять небес Василида. Как дней в году, можно себе представить? Это столько небес между человеком и Богом. Я решил рассказать об этом Марку Нерону, он бы точно разобрался, так оно или не так.

Но вот мы приехали, и я почувствовал себя измотанным, расстроенным и усталым. Она рассказывала мне такие интересные, страшненькие сказки, и вот все возьми да кончись.

Я спросил:

— Не хочешь меня в гости?

Она сказала:

— Прошу прощения, но нет.

— Я бы хотел еще послушать про небеса и этого парня с похожим именем.

— Если хотите, я могу дать вам названия книг.

Я вышел из машины, чтобы с ней попрощаться, сердечно пожал ей руку, податливую и нежную, но холодную. Про таких говорят: ни рыба ни мясо, но это неважно. Вот жадные люди, они же для кого-то хозяйственные, кто в них влюблен. А разъебаи для кого-то очаровательные и непосредственные такие. На всякую крышку своя кастрюля, ну и все такое.

Я глянул на серое небо и подумал, что, если за ним еще триста шестьдесят четыре таких, и только потом — Бог, то все тогда понятно, почему так живем.

Я сел в машину, отъехал, но недалеко. Как я и предполагал, Саша попросила меня остановить машину раньше, она нырнула во дворы, я вылез из тачки и поспешил за ней.

Нашел ее благодаря запаху сигаретного дыма, так ярко различимому тихим утром. Саша шла и курила, быстро, глубоко и нервно затягивалась. Я следовал за ней через зазеленевшие от весны дворы, пустые, с неприступными стенами высоток и тоскливыми, недокрашенными скамейками. Только дворники делали вид, что работают, да в редких окнах светились тепло-золотые, далекие комнаты.

А в остальном были только мы с Сашей, я охотился, а она не знала, что я охочусь. Не, трогать я ее не хотел. Мне же надо было, чтоб полюбила.

Я шел осторожно, ни камушка нельзя было задеть, ни веткой хрустнуть, сердце колотилось до звона в ушах. Наконец, Саша нырнула в один из безликих подъездов, скрылась, исчезла, а я глянул на номер дома, такой счастливый, что не было сил.

Улица, номер дома, корпус, не хватало разве что квартиры, но узнать ее — дело времени. Кто там сказал такую фразу: все приходит к тому, кто умеет ждать.

Это религиозное что-то, или писатель какой? Писатели — люди с мозгами, хуйни не скажут, так ведь?

Я вдруг заулыбался во весь рот, глядел на дом, ожидая, что сейчас загорится какое-нибудь окошко. Все было темно десять, пятнадцать и двадцать минут. Потом они пошли косяком — золотые от света окна-то, и я, конечно, не мог определить, какое из них ведет в Сашину квартиру. Мне почему-то казалось, что живет она на седьмом этаже, вроде как эта цифра с ней вязалась, не знаю уж, почему.

Но ко мне пришла такая радость, такое заворочалось воодушевление, что дышать стало хорошо и просто, будто легкие мне почистили маленькие трубочисты. И если бы она мне сказала тогда:

— Я в вас выстрелю, Василий.

То я бы сказал:

— Ну и ебошь, главное, чтоб тебе хорошо было.

Но она же мне ничего не сказала, кроме:

— Спасибо, до свидания.

И ведь простые слова, а я их повторял и повторял в голове в своей, и непременно ее голосом.

Я думал все умерло во мне, а оно праздновало и жило. Я засмеялся тихонько, загляделся на небо, по которому поплыли тонкие, размазанные по синеве облака. Красота! Красотища даже!

Я подошел к двери подъезда, за которой Саша скрылась, приложил к ней руки и лоб и почувствовал себя таким абсолютно, таким замечательно счастливым человеком. Мне в тот момент даже перестало быть нужно, чтобы она со мной встречалась, какая-то радость наоборот появилась в том, что у ее меня нет, но где-то еще она есть, чужая-чужая, и все-таки моя.

Я был такой радостный и прекрасный, мне так стало здорово, и я стоял, прижимаясь к двери, к железу, выкрашенному мразотным бордовым, лбом, словно к иконе.

Так меня чуть не убила вышедшая покормить голубей бабка. Я потирал лоб, а она с хлопком открыла пачку крупы и большими горстями принялась разбрасывать ее налетевшим птицам. Крупа падала на грязный, мокрый асфальт, и ее, почерневшую, тут же склевывали голуби. Среди них был один бастард, такой с белыми длинными пятнами, у него батя, наверное, сбежал из голубятни, выделялся на ублюдковой голове даже какой-то хохолок.

Интересно, подумал я, а показался бы такой голубь красивым Саше?

Я поцеловал кончики пальцев и вытянул руку вверх.

— Лапуля! — сказал я. Бабка обернулась ко мне и уставилась удивленно, но, в то же время, не без тайной польщенности.

Я не стал говорить ей, что она уже не лапуля, потому что когда-то для кого-то она ей безусловно была.

Вечером я заехал к Марку Нерону и рассказал ему про Сашу.

— У вас, — сказал Марк Нерон, болтая лед в стакане с виски. — Не то чтобы удачное знакомство. Гностицизм, кроме того, настолько ересь, что был осужден даже безо всяких Вселенских Соборов. Попадет в ад твоя любимая, как пить дать.

— Да и я попаду.

— И то верно, — сказал Марк Нерон. — И я попаду. Так что, какая разница вообще-то?

Я спросил:

— Ну, как мне ее очаровать?

А Марк Нерон спросил:

— А зачем тебе ее очаровывать, выеби и все дела?

— Да я уже тебе сказал, хочу, чтобы любила. Это можно как-нибудь устроить?

— На героин подсади, — сказал Марк Нерон.

— Уже такое пробовал, — заржал я.

Тут в комнату заглянула Света, она сказала:

— А о чем вы разговариваете?

Она склонила голову, два ее рыжих хвостика промели по косяку двери.

— О любви, — сказал Нерон. — Дяде Васе нравится девочка.

— Вот да, — сказал я, смеясь. — Света, ты же тоже девочка. Скажи мне, что мне делать?

Света приложила палец к губам, закусила ноготь.

— Мама тебе говорила миллион раз, что ногти грызть нельзя, — сказал Марк Нерон, но тут же смягчился. — Хотя иногда можно, конечно.

За ним самим водилась эта привычка, редкая и почти изжитая.

Света сказала:

— Пригласите ее на танец.

— Но музыки-то нет, — я развел руками.

— А вы включите музыку!

Она засмеялась чему-то своему и убежала.

— Дети чокнутые, — сказал Марк Нерон. А я подумал, что девочки, у самых лиц которых я разбивал бутылки, чтобы они сжали меня внутри, когда-то тоже были маленькими и смешными. Странное меня захватило ощущение, продрало прям по позвонкам.

А Саша, она не полюбит меня никак, подумал я, может, права Света, и стоило первым делом пригласить ее не танец, не знаю.

Я иногда караулил ее у подъезда, сам понимал, как это тупо и опасно выглядит, но не мог ничего с собой поделать. Подарил ей кольцо с огромным бриллиантом, но Саша его не взяла.

— Прошу прощения, — сказала она. — Я не могу взять такой дорогой подарок.

— Ну почему? — спрашивал я. — Почему не можешь? Ты же любишь золото.

Черная одежда и золотая цепочка — всегда только так, значит любила ведь цацки?

Саша приподняла руку, показала браслет с дельфинчиком.

— Это подарили мне мои родители на восемнадцатилетие. Я их люблю и ценю, поэтому ношу подвеску. В детстве дельфины мне очень нравились. Я даже видела диких дельфинов в Черном море. С того момента я немного изменилась, но родители часто не замечают, как дети взрослеют.

И это был первый по-настоящему личный и важный факт, который Саша о себе рассказала. В каком-то смысле я победил.

— А если меня полюбишь и будешь ценить, то станешь мое украшение носить?

Саша мягко улыбнулась.

— Вы очень обаятельный, — сказала она. — Вас обязательно кто-нибудь полюбит.

И я целый день думал о том, комплимент ли это, что я обаятельный, нравлюсь ли я ей тайно. Ну, то есть, я же хотел ее изнасиловать, но, может, совсем-совсем тайно все-таки понравился? Зоя мне говорила, что бабы о таком фантазируют, но, когда все становится реальной реальностью, тогда пиздец, какие они напуганные, и как им такое не нравится. Сложные натуры.

Потом я проследил за ней до самого университета и встретил на следующий день с букетом роз. Цветы она тоже не взяла, пришлось подарить их какой-то старой преподше. Я представился ее бывшим студентом.

— Ну, Мишка, Мишка Кошкин, помните? — спрашивал я. — С днем рожденья!

— Но мой день рожденья не сегодня, — сказала тетька, поправляя очки. — Миша, это, конечно, очень приятно, но совсем не обязательно.

— А, — сказал я. — Для красивой женщины ничего не жалко.

Она сделала вид, что меня вспомнила, и улыбнулась максимально дружелюбно, мне аж приятно стало.

— Ну, ладно, — сказал я.

— Постой, Миша, — сказала она. — А ты-то как? Кем работаешь?

— А, — я махнул рукой. — Бизнесмен я. Теперь все бизнесмены. Ну, все, мне бежать пора, извините пожалуйста.

Я даже так произнес: Извините Пожалуйста. Словно это было ее имя и отчество.

А Саша моя, она свалила уже, сбежала.

— Ну, Лапуля, — сказал я. — Ну, как же так?

Но Лапуля учесала, а я остался.

В общем, так у нас с ней все и шло, я пытался за ней ухаживать, а она пыталась осторожненько от меня избавиться. Но всегда была такой нежной и мягкой, что я не обижался даже.

Я знал, что все у нас еще будет с ней, ну, как-то был в себе уверен. То есть, на животном каком-то уровне я ощущал, что подходим друг другу, что она моя, как Зоя, как Лара, как Люси когда-то.

Когда я засыпал, то всегда вспоминал ее аромат, и только потом на ум приходил давным-давно знакомый и привычный запах крови, с которым я окончательно уже закатывался.

Сил у меня от этой внезапной любви было много, поэтому работал я еще усерднее, мы с Нероном отжигали еще больше, и даже на воскресной службе, проспав перед ней час или полтора, я не чувствовал себя усталым.

Всюду у меня был зеленый свет, все ко мне в руки шло. В смысле, нормально, когда на человека тоска находит от безответной любви, но у меня не было такого. Я знал: полюбит, не денется никуда. Она ж не мамочка моя, то единственный человек, которого я обаять за свою жизнь не смог.

В общем, какая-то хорошая наступила жизнь, настоящая насквозь просто.

А потом Марк Нерон познакомил меня в "Метелице" с Михой из дурки.

Короче, пришли мы поиграть, тут Нерон такой:

— О, это же Мишаня Ежик, ничего себе встреча!

Я как раз допивал шампанское, пробулькал:

— Почему Ежик?

— Потому что заставлял людей мастырку глотать, — сказал Нерон. — Это завернутая в бумагу острая проволока, если что.

— О, — сказал я. — Ого, вот это мощно, конечно.

А потом я глянул на этого Миху и узнал эту лопоухую голову, эти распахнутые грязно-серые глаза, эту зубастую улыбку.

— Миха, бля! — заорал я.

— Васька! — заорал он.

Мы обнялись до хруста костей, я словно весточку получил из своей прошлой жизни, где много чего, хорошего и плохого, еще не случилось. Весточку от какого-то старого себя, прикольного и уже совсем чужого человека.

— Миха! — говорил я. — Миха, бля, сколько лет, сколько зим вообще!

— Не верю! — говорил Миха мне на ухо, от него пахло дорогим одеколоном, который он вылил на себя в невероятно тошнотном количестве.

Мы оба с Михой могли похвастаться дорогими костюмами, зубы себе сделали золотые, ботинки на нас были хорошие, из настоящей кожи. И уже, в таком ракурсе, не верилось ни в вязки, ни в галик.

— О, — сказал Марк Нерон. — Значит, не надо было вас представлять, сами разберетесь?

В темном прокуренном зале, под нервным сверканием, Миха казался еще ебанутее прежнего. Я хотел скорее вывести его под яркий свет. Мне удалось нормально рассмотреть Миху в другом зале, где за игровыми столами проигрывались целые состояния, а оттого в помещении всегда царил навязчивый запах нервозного пота, ни одними духами и одеколонами толком не перебивавшийся.

Марк Нерон сказал:

— Так-так, сейчас продемонстрирую свои выдающиеся мыслительные способности. Значит, это ты тот Миха, который выпускает из людей радиацию ножиком?

Миха засмеялся, замахал руками.

— Да я реально тогда ебу дал. Кто старое помянет — тому глаз вон.

Как-то было вполне понятно, что для Михи это не столько фигуральное выражение, сколько образ жизни, ха-ха.

Полуодетая блондинка принесла нам еще шампанского, Марк Нерон пошел покидать в рулетку.

Я сказал:

— Когда поставишь часы, позови меня, я тебя заберу!

— Хорошо, — сказал мне Марк. — Что у меня есть такой надежный друг, как ты. Сильно в разговор не погружайся!

— С Нероном тусишь! — сказал Миха с восхищением, когда мы остались без Марка. — Он большая рыбина! На побегушках у него, что ли?

— Обижаешь, — сказал я. — У меня свое дело, ну, он мой начальник, конечно, но не лезет.

Мы были страшно друг другу рады, но, в то же время, вглядывались друг в друга с какой-то настороженностью, еще пока не сложилось полной уверенности в том, что мы можем с ним спокойно говорить. Поэтому мы, в основном, глупо улыбались. Наконец, я прервал неловкую паузу.

— Пошли бухнем! — сказал я. — Эй, Марк, мы в бар!

— Ага, — крикнул Марк. — Ну и хуй с вами!

— Надо будет проверить потом, как он, — сказал я. — А то штаны проиграет.

— О, я в курсах, — сказал Миха. Нерона обсуждать было легче, чем спросить, наконец:

— Что тебя сюда привело? Как жизнь-то вообще сложилась?

Мы заказали себе водки, выпили, звонко чокнувшись.

— Ну, за уральский дурдом, — сказал я, и Миха меня поддержал.

Он изменился. Не в смысле приоделся, нацепил реальный ролекс и научился завязывать галстук, что-то было еще другое, едва-едва уловимое, но жуткое. Какая-то, может, излишняя самоуверенность или наоборот взвинченность. Такая готовность дикого животного напасть, мудрая настороженность.

Я не знал, есть ли такое и во мне. Со стороны оно виднее.

Мы еще выпили.

— Как ты вообще? — спросил я, как можно более нейтрально.

— Потихоньку, — ответил Миха. — Работа-работа-работа. В дурку даже больше не попадал, теперь времени нет.

Я заржал.

— Вот это я тебя понимаю!

Так оно странно, словно встретил своего одноклассника. Мы оба очень повзрослели, изменились, но что-то осталось прежним. И прежние шутки еще смешили, так, когда нажимаешь на клавиши расстроенного пианино, музыка все равно льется, хотя и звучит иначе.

— А ты как вообще устроился? — спросил меня Миха.

Я ответил так же осторожно.

— Да ничего, вроде. А чуть стервозный мужик, между тем, всегда намекал, что у меня карьерных перспектив нет!

— Интересно, конечно, где он сейчас!

Над нами неслась музычка, под фанеру заливалась соловьем модная певичка, бухало в ушах, бармен потирал виски, его рубашка синевато светилась, как призраки в кино.

— Ох, бля, — сказал я. — Не могу поверить.

— И я не могу! — Миха хлопнул меня по плечу. — И мы с тобой, получается, на одних и тех же людей работаем! Вот это совпадение! А ведь мы институтов не кончали!

— Не кончали, — согласился я. — Но контингент мы соответствующий!

— Это да, вообще много в деле тех, кто по дуркам бывал.

— После Афгана, небось.

— Да и просто так. Кое-кто и не косил даже.

— Работа нервная, — сказал я. — Для нервных людей.

— Больше нас головой едут только творческие да богемные!

Потихоньку мы этим разговором увлеклись, про дурку оно было легко и уютно. Мы вспоминали всякие забавные случаи, интересные персоналии, Миха рассказал, как он выписался (еще через полтора месяца после меня), и как его приняла мать (пиздюлями).

Время было, если подумать, довольно беззаботное.

— А котлетки помнишь? — спрашивал я.

— И даже компотик помню! — отвечал мне Миха.

Тут я отчего-то спросил:

— А у тебя еще было?

Мне хорошо вспомнились все мои мысли о самоубийстве и то особое ощущение, когда всаживаешь нож себе в бок.

— У меня было просто, — сказал я. Миха закурил, выпустил дым в сторону бармена, подался ко мне, и глаза его в этот момент горели жутковато.

— Под кокосом бывало, — сказал он. — Но это мелочи жизни. Теперь я в радиацию, конечно, не верю.

Мне хотелось спросить:

— Вообще?

Но я спросил:

— Не мешает такое?

— Да не очень, — сказал Миха, все так же пристально глядя на меня. — Нормально все. Все люди психанутые, есть просто недообследованные.

И как-то мы еще по водочке заказали, а потом еще и еще, а потом икорку черную с маслицем, и водочка под нее еще лучше пошла, прям со свистом.

Наверное, если б я не спросил про то, кроет ли еще Миху, мы бы никогда не разговорились по-настоящему, так искреннее и так доверительно.

Я и сам не заметил, как рассказал ему немного о том, чем занимаюсь.

— Ну, так, — сказал я. — Надо если, чтоб кого-то не было, там мы с ребятами устроим. Ликвидаторы как бы.

— Слово-то какое пафосное, — засмеялся Миха. — Как в Чернобыле?

Мы заржали, потому что очень это тесно смыкалось с той радиационной историей, из-за которой мы с Михой, собственно, и познакомились.

— Типа того, — сказал я, а когда бармен отошел, потянул его за воротник и прошептал. — Автоматчик я.

Миха присвистнул, потом сказал:

— Ожидал, ожидал. То есть не ожидал, но не удивился.

И он тоже мне прошептал:

— Я вот коммерсов потрошу. Знаешь, как весело?

Я вспомнил, как Миха оттягивал веки бедняге Вовке, и как-то сразу очень ясно понял, что Миха в своем деле разбирается. Это же хорошо. Но это и плохо.

— А знаешь что! — сказал Миха. — Нудно здесь! Поехали вообще ко мне! Шмар вызовем, отдохнем нормально, подбухнем еще, догонимся. Есть что? Ну, у Нерона-то точно есть.

— О, — сказал я. — Пойду Нерона заберу, а то опять его крутяка объебет.

Мы ввалились в зал, крупье, наученные не реагировать на шум и не отвлекаться, на нас даже не глянули, продолжили крутить барабан, сдавать карты и все такое, словно роботы.

— Марк! — проорал я. — Марк, пошли бухать! Земля один вызывает Марка на…

— Бухейшен! — сказал Миха.

— Давай мне тут без басурманского, — я отмахнулся.

Марк как раз расстегивал золотые часы.

— О, — сказал я. — И время пришло.

Шарик покрутился-покрутился, бешено, как в жизни бывает у человека, и скатился в черный карман.

— Ну, бля, — сказал Нерон.

А я подумал, что это и есть судьба. Крутишься себе, крутишься, а потом останавливаешься, сваливаешься в черный кармашек или в красный, а Бог такой:

— Ну, во, а я вообще не на то ставил.

И ему обидно, а тебе-то что? Ты жизнь прожил, и как оно крутилось, так и ты крутился.

Такая мне пьяная мудрость в голову пришла.

В сортире мы нанюхались кокоса и какую-то чушь несли всю дорогу до Михи. Картинка перед глазами у меня подрагивала и подергивалась красным, но, в остальном, все было заебись. Уже ближе к концу поездки, на отходах от короткой вспышки радости, я опять вспомнил о том, что Миха потрошит коммерсов.

Я знал, как это происходит, и что бывает с нерадивыми налогоплательщики и упрямыми баранами.

Но не знал, как я к этому отношусь. И понял, что не понимаю, что меня постигла такая, своего рода, моральная слепота. Я глянул на Нерона, его еще держало, он что-то невероятно лихо доказывал Михе, а Михе утирал кровь, подтекающую из носа, и облизывал ее.

Я потер виски, ощутил биение жилок.

Нет, я не понимал, как я к этому отношусь, как она мне вообще, эта вот новость.

У Михи была роскошнейшая квартира, заваленная вещами, вся в беспорядке, как его мозг, но очень просторная и уютная в то же время. Мы сидели на прохладной кухне, глушили конину, заедая ее кусочками лайма. Марк Нерон сказал:

— Ну, пацаны, давайте за судьбу, которая очень причудливо нами распоряжается.

Миха тост охотно поддержал, а у меня мозги как-то, может, после кокоса сели, а, может, еще отчего-то, но я даже не особенно понимал, что вокруг делается.

Все никак у меня не уходило это черное пятно. Вроде пытать людей плохо? Плохо. Ну, или уже хорошо, раз я такой? Ну, может, и хорошо. Я не чувствовал ничего, не мог как-то относиться к Михе по этому поводу.

Я удивительным образом умудрялся поддерживать разговор и даже шутить, но Марк поглядывал на меня с беспокойством. Миха вот был всем доволен и ничего не замечал.

Ранним утром, когда под окнами зазвенел первый трамвай, и мы все уже еле ворочали языками, я вдруг сказал Михе:

— Слушай, у меня к тебе будет просьба. Ты ж людей пытаешь?

— Бывает, — пожал плечами Миха. В его глазах мелькнул узнаваемый огонек удовольствия — такой сверкал у всех моих ребят, когда дело доходило до убийства. Очень приметная искорка. Наверное, у всех, кто любит свое дело, такая сияет.

Я подумал, будет полезно. Потому и попросил. Что попросил? То попросил.

Я сказал:

— Расскажи мне, как сделать больно человеку с помощью каждого предмета в этой комнате.

Нерон заржал громко.

— Учиться, — сказал он. — Всегда пригодится. Вот Васька Автоматчик — светлая голова. Но ты не жадничай, Ежик, мне и самому интересно.

А мне было странно, что Миху кто-то Ежиком называет. И я еще хорошо помнил, как меня бесило, что Миха Вовку мучает, как у меня от несправедливости сердце заходилось.

А теперь вот. Я на той рассветной кухне как-то, наверное, себя предал, что ли. Ну, того, давнишнего, я имею в виду.

Почему я так у Михи спросил? Мне кажется, уж больно у меня сложные чувства были по поводу мучения невинных людей. В смысле, меня это коробило, мне это было противно. А я уже хотел, чтобы мне ничего противно не было.

Так вот Миха стал иногда брать меня с собой на дела. Он сам бригадиром был, но, как и я, настоящей работой не брезговал.

Марк Нерон шутил, что я, значит, второе образование получаю, и я смеялся, потому что, ну, правда, не угарно ли, с каким рвением я все в своей работе старался постичь?

Мне нужно было себя преодолеть. Раз уж я зашел так далеко, то не хотелось бы уже когда-нибудь встретиться с тем, что меня шокирует.

Миха брал меня с собой редко, и я понимаю, почему. Чтобы научиться много не надо. Всегда одинаковая схема, одна и та же повторяющаяся ночь. Вскрытая дверь, испуганные жены с испуганными детьми, мужики в трусах и халатах, строительные веревки, стягивающие руки до белизны, крики, слезы, отборный мат и кровь на полу, много крови. Кстати, никогда не видел утюгов на пузе, ну, как-то мне не случалось. Зато я узнал, что фен, девчачья игрушка, хуже любого утюга, если его вставить чуваку в рот и врубить на полную мощность.

— Как в аду, — сказал Миха. — Дышать, я имею в виду.

А мне было почему-то интересно заглянуть внутрь, выжигает ли этот жар легкие, какие вообще последствия, как изменяется от этого человек?

Миха говорил, что легкие становятся черными, скукоженными, но он же никого не вскрывал, я не знал, верить или нет.

Сначала мне было херовато: все эти перебитые пальцы, выдранные зубы, размозженные молотком яйца, языки, поджаренные в тостерах (с капитализмом вместе к нам проникла удобная мелкая бытовая техника, удобная для всего, я имею в виду).

Я смотрел, но не делал, и Миха меня не тревожил. В обмен на одну простую вещь: я убивал, если это требовалось.

Я имею в виду, Миха этого терпеть не мог и очень боялся. А я думал, что наоборот избавляю живого человека от страданий, он, конечно, при этом становится человеком мертвым, но чего не сделаешь ради долгожданного покоя.

К убийству я относился просто, а вот Михе как раз эта часть казалась самой сложной. Он легко выдирал из людей зубы и дробил их кости, вообще без задней мысли, но, когда дело доходило до убийства, он как-то мялся, ему сложно было даже приказать ребятам своим.

В общем, у нас было взаимовыгодное сотрудничество — я учился быть сильным и выносливым, а Миха искал новый способ смотреть на лишение человека жизни.

Однажды, когда после дела мы поехали подбухнуть, подзарядиться, Миха вдруг сказал мне:

— Знаешь, как я в первый раз убил человека?

— Как? — спросил я. С заднего сиденья несся гогот молодых, злых парней, питомцев Михи, они обсуждали Оленя из "Мальчишника".

Миха поглядел на меня светлыми, стремными глазами и сказал:

— Не, не могу трезвым.

И я подумал: ух ты, какая там история. Я-то свою мог не то что трезвым рассказать, а даже спросонья — не проблема.

Потом, по мере того, как мы с Михой наебенивались, он становился все мрачнее и молчаливее. О том, что он про первое убийство говорил, я уже и думать забыл.

И вот мы вышли покурить да проветриться, из рестика неслась музычка, небо было темным и звездным, и мы едва умудрились зажечь сигареты, такие были бухие.

Миха вдруг сказал, отгоняя рукой дым.

— Случайно я.

— Случайно? — спросил я.

— Да. Это было еще когда я на рынке работал. Нам мужик торчал крупную сумму, мы его вывезли в лес. Ну, знаешь, как оно делается?

— Ну, догадываюсь.

Когда я сам торговал, ох, как я боялся, что с Лехой Кабульским мы лесную прогулочку совершим. Ночной кошмар просто.

— Он все говорил, что денег нет, денег нет, — задумчиво рассказывал Миха. Мне казалось, что в полной мере он не со мной, не под сияющей неоном вывеской, не с сигаретой во рту, не под звездным небом, не ночью. Короче, все, что можно было про Миху сейчас сказать, про время его и местоположение, вдруг стало невероятно ложным. А вы говорите машину времени надо — не надо никакой машины, только толичку воображения.

— Ну, я не знал точно, есть у него деньги или нет. Никогда точно не знаешь, это же первое, что они начинают орать!

Я задумчиво покивал, мол, заметил уже, но меня перед Михой на самом деле не было.

Он сказал:

— Мы его связали, усадили на пенек, угорали что-то, а он все свое орет про то, что денег нет. Я молоток взял только, чтобы попугать, и тут он меня так достал визгом и упрямством, что я его по колену стукнул. Ну, как, стукнул. Ебнул и сильно, там хруст какой-то был. Но от этого же не умирают.

Миха прищурил один глаз, выпуская дым.

— А у него, видать, сердце слабое было. Он как-то покраснел весь, завалился на спину, захрипел. Короче, я думаю, что сердце у него разорвалось. Ну, просто вот так вот совпало.

— Обидно, — сказал я.

— Не то слово, — сказал Миха. — Пошли пожрем, что ли, а то я вырублюсь сейчас.

И я все думал, потом еще долго, какие же люди разные. Даже в убийстве, даже в пытках, во всем-всем-всем они, сука, так различаются.

А были бы у меня муки совести, если б я убил случайно?

Ну, вот я наркоманчиков своих ставил, а они иногда коньки отбрасывали. Тоже, вроде как, убийство. Помнил ли я их всех, рассказал бы я кому-нибудь вот такое вот, будучи пьяным, с таким полным ощущением, что я не здесь, а где-то в другом месте, очень сильно хочу все изменить и никогда не могу.

Ну, не знаю, я бы вряд ли даже про Вадю так. Зато у меня были сложности с вырыванием зубов у живых людей. Так что рэкет и стоматология были мне, как виды профессиональной деятельности, строго противопоказаны.

Миха, конечно, говорил:

— Ты это зря. Обычно вообще ничего делать не надо, они все готовы в штаны наложить после одного единственного разговора.

Но я-то знал, что самая важная часть этой всей истории — возможность сделать больно.

Ха-ха, у меня есть возможность сделать тебе больно, и я не побоюсь ей воспользоваться.

Вот такое у меня было саморазвитие.

Марк Нерон, конечно, с меня угорал, но один раз, все в той же "Метелице", снимая с себя очередные часы, он сказал:

— А ты далеко пойдешь.

— А? — спросил я, пристально следя за вращением шарика, черное и красное на щите рулетки слились до полной неразличимости.

— Я имею в виду, — сказал Марк Нерон, разминая запястье. — Ты очень упорный. Твою бы энергию да в мирных целях. Миха говорит, ты молодца. И я тобой горжусь.

— Гордишься? — хотел спросить я. — Это вообще то слово? Нормальное слово?

Крупье провозгласил:

— Двадцать один!

— Блядь! — сказал Нерон, стукнув по столу. Медно поблескивала турель, крупье спокойно ждал.

Я сказал:

— Ну, пиздец просто.

Вот такая штука судьба, а? Никак нельзя угадать, и ничего ты с этим не поделаешь, будь ты хоть семи пядей во лбу. Может выпасть зеленый ноль, единственный на всей доске, вполне. В мире вообще нет ничего невозможного. Иногда ноль может выпасть два, или даже три раза подряд. А иногда, я верю, что такое бывает, он может выпадать прямо-таки бесконечно долго.

Вот, к примеру, я встретил еще одну знакомую из своего прошлого. Шанс был выше, чем столкнуться с земляком Михой в московской "Метелице", но и встреча — удивительнее.

Как-то я искал еще какой-нибудь подарок Лапуле. Ну, что еще бабы любят? Саша терпеть не могла реальное, но я ж не мог дарить ей нереальные вещи, так ведь? Приходилось выкручиваться. Говорят, книга — лучший подарок, но я ж не знал, что Саша читает. Может, она вообще уже все знает, и получится, что не нужен ей будет мой подарок, и Саша опять откажется.

Решил я купить ей духи, потому что она пахла только чем-то молочным, своим собственным, нежным-мягким, а, значит, парфюма не было у нее. Плюс к тому, будет нюхать духи и обо мне вспоминать, а это приятно.

В общем, у меня начался поиск идеальных духов для Саши. Таких, чтобы с ней ассоциировались, чтобы не слишком дорого и не слишком дешево стоили, чтобы флакон красивый, и чтобы мне при этом ее, пахнущую так, еще и драть приятно было, чтобы заводило.

Сложно, конечно, но я все старался. Я имею в виду, в голове моей сделка была такая: я тебе буду делать подарки, а ты мне говори снова, что я обаятельный, что я хороший.

Для нее все работало как-то не так, но я не сдавался.

В общем, болтался я по Арбату в надежде найти ей что-нибудь, заглядывал в каждый парфюмерный магазин, но мне как-то ничего в достаточной степени не нравилось. А этих лавок развелось, как клопов просто, но товар везде более или менее один и тот же.

И вот я уже отчаялся, устал от потока людей, от гармошки, на которой грустный дед играл военные песни, от бьющей по нервам капели. Решил: последний магаз, а потом лучше цветы тогда опять куплю, может, ей просто розы не понравились.

Зашел в один из таких прямо бутиков. Магазинчик был ярко, как ювелирный, освещен, всюду стояли за стеклом красивые скляночки рядом с красивыми коробочками. Интерьер был исполнен с фантазией, надо сказать. Все эти баночки-скляночки стояли в углублениях, закрытых стеклом и сделанных, как окошечки в позолоченных, витиеватых рамах. Марк Нерон бы сказал, что они — барочные. Изумительные штуки, бабы должны были быть в восторге.

Ко мне тут же подскочила бойкая девчушка.

— Здравствуйте!

На ней был розовый корсет, поверх него она накинула пушистый свитерок, форма явно его не предусматривала, но погода диктовала свои правила. Сиськи ее в корсете были замечательно приподняты. Что бы ни продавали, продают всегда секс.

— Добро пожаловать, не нужна ли вам помощь?

Она оттарабанила заученные слова и уставилась на меня с надеждой.

— А, ну, да, — сказал я. — Короче, мне надо девушке в подарок, но она еще со мной не встречается, но будет. Девушка очень умная. Аспирантка. Есть духи для умных?

— Сейчас что-нибудь найдем, — лучезарно улыбнулась девушка, а я подумал: если бы я встретил ее, когда она шла бы с работы домой, а я в тачке искал бы с кем поразвлечься, то что бы тогда?

То бы тогда, что и всегда. Чего спрашивать-то? Но от этих мыслей я все равно занервничал, стал крутить большим пальцем перстень на указательном.

— А какими духами пользуется девушка? Можете описать?

Я развел руками, мол, никакими.

— Так, — сказала девочка, вскинув черную, тонкую бровь. — В таком случае, это опасная затея, но мы справимся. Я думаю, что неплохо было бы подобрать что-то свежее, не душное.

Тут открылась неприметная дверь в подсобку, из-за нее послышалось.

— Рая, ты что ценники не поменяла?! Меняй быстро, а то мы сгорим просто!

— О, — сказал я. — А вот и изнанка любого бизнеса!

— Ой! — ответили мне. — Извините! Ну, сами понимаете, кушать всем хочется.

Голос мне с самого начала показался знакомым, но мало ли голосов на свете. Я уже готов был об этом забыть, как из подсобки выглянула, страшно меня удивив, Валентина.

Она стала еще толще и еще веселей.

— Васька!

— Валек! — крикнул я, распахнув объятия. Она выбежала ко мне, врезалась в меня, чуть не свалив, и крепко прижала к своему теплому, приятному телу.

— Васька! — повторила она. — Рая, это мой хороший друг, ему все тут бесплатно, что бы ни захотел.

Я щипнул цепку на шее.

— Да не надо, я упакован.

— Да надо! — сказала Валентина упрямо. — И никуда ты не денешься.

Валентина расцеловала меня в обе щеки, оставив липкие помадные пятна.

— Как ты, родной?

— Да живой пока, — засмеялся я. — Ничего, крутимся более или менее. А ты как? Хера ты поднялась!

— Да, — сказала Валентина, кивнув с неприкрытой горделивостью. — Я молодец, если честно. Теперь задницу не морожу. Тепло, хорошо, продают за меня девицы, а я только по жопам их иногда, чтоб не баловались.

— Валька, как ж я соскучился!

— А то! По мне как же не соскучиться!

И как-то мы разговорились, вышли покурить, сели на скамейку, наблюдая за радостным человеческим потоком. Валентина сказала:

— Ох, весна, мороженого бы сейчас!

И я сходил да купил ей мороженого, рожок вафельный, все по Валентининому вкусу. Она его кусала, облизывала губы. На белой, сливочной начинке оставались ягодные пятна помады, как разводы от варенья.

— Красота, — сказала она. — И как свежо. Пережили зиму!

И вправду — красота. Мы ели мороженое, курили и глазели на людей, солнце над нами сверкало так ярко, словно в осколке бутылки.

Мы немножко поговорили про Чечню, про то, будут ли мочить Дудаева, и хотя у Валентины к теме обнаружился неподдельный интерес, она все равно говорила с большой женской печалью.

— Такие молодые мальчики, — сказала она. И я просек, прочувствовал, что она говорит, хотя видел много мертвых молодых мальчиков и не считал это проблемой. Но Валентина как-то так ко мне обратилась, что меня проняло. Я вдруг понял: кто-то их рожал, а они там умирают.

Это бабское — простой фразой как-то так задеть неприятно. Я сразу попытался тему перевести. Вот на нее, например. Валентина о своем успехе говорила не особо охотно и даже наоборот, как-то она расстраивалась.

Я глядел на нее, почти уже незнакомую: серый брючный костюм, желтое, заграничное золото, скромные черные стрелки вместо розовых и зеленых теней на веках.

— Вот ты красотка, мужики, небось, штабелями.

— Да если бы. Бабла кобелям надо.

И все-таки за этой лакированной, похожей на фотку, Валентиной чувствовалось меньше счастья, чем за прежней, лихой торговкой.

— Слушай, — не выдержал я, наконец. — Случилось-то что?

— Ой, все случилось, Васенька, — сказала Валентина, смяла обертку из-под мороженного.

— Вот бля, испачкалась.

Она взглянула на меня необычайно печальными на таком веселом лице глазами.

Я ей улыбнулся.

— Да расскажи. Это ж я, сама знаешь, я всегда выслушаю.

Валентина тяжело вздохнула, и я заметил под ее глазами сочные мешки.

Она почесала нос, снова тяжело втянула воздух, выпустила его, будто хотела засвистеть, но у нее не получалось.

— Я в такой жопе, если честно.

— Но товарный вид поддерживаешь, будь здоров!

— Ой, спасибо, Вась. Сережку избили, в больнице сейчас. Сотряс у него и рука сломана в двух местах.

— Чего? Отморозки какие-то, что ли? Ограбили?

Валентина пристально посмотрела на меня, так, что по взгляду ее, тяжестью сравнявшемуся с набитым металлоломом китом, я все понял. Валентина считала себя виноватой.

— Это все я, — сказала она. — И бизнес мой. У меня партнер есть, Витя Минаев. По бизнесу, я имею в виду, а то сейчас партнерами кого только не называют. Ну, так вот, он партнером быть не хочет.

А хочет, значит, все в одно рыло схавать, как все хотят. Я совсем не удивился.

А Валентина разрыдалась, достала из кармана пачку одноразовых салфеток, и я понял, что плачет она часто. Выудив салфетку, словно белый флаг, она протерла глаза, высморкалась. Все это было таким новым и странным, я не привык видеть, чтобы она так унывала. Не, ну, бабы плачут, это нормально, но не так же горько.

— Тушь размазала, — сказала она. — Извини, что-то я так расклеилась.

— Ничего. Ты мне лучше расскажи все, как есть.

Она нахмурилась, некоторое время молчала, рассматривая меня. Взгляд ее задержался на золотой цепуре.

— Можешь помочь? — спросила она.

— Да без проблем. Давай выкладывай.

В общем, послушал я печальную и долгую историю о том, как Витя Минаев был человек-друг, а стал человек-гандон и решил у напарницы бизнес отжать.

— Мы же все вместе делали, все-все! — говорила Валентина гнусавым от соплей голосом.

В общем, Минаев Витя стал потихонечку намекать Валентине, чтобы она от своей доли в бизнесе отказалась, а он ее, так и быть, продавщицей возьмет, у нее и опыт, и все дела. Конечно, Валентина ни в какую не хотела уступать, в магазин она вложила силы, и ей было жалко созданное вдвоем уступать ему одному.

Ну и, в общем, неделю назад, когда Сережка возвращался домой, его прям у метро, загнав в щель между ларьками, отпинали до неузнаваемости.

На прощание сказали, что, если мать его не одумается, то ему, мать его, будет хуже.

Валентина плакала всю ночь, потом весь день, а потом и всю неделю, вот только сейчас чутка в себя начала приходить, да и то. А вопрос о магазине так и повис в воздухе. Очень было жалко, но как не отдать?

— Я думаю, — сказала она. — Уступлю ему. Нам ли печалиться, сколько раз жизнь начинали сначала! А ему все еще отольется.

— Нет, — сказал я. — Ты подожди уступать. Это же твой труд. И он, мразь, на ребенка наехал.

— Да какой это ребенок, — сказала Валентина. — Здоровый лоб!

И тут же она расплакалась снова. Я обнял ее, прижал к себе.

— Ну-ну, все хорошо будет. Ты мне скажи, где живет твой Витя Минаев, я с ним поговорю. Я человек тоже серьезный, он меня послушает.

— Поговоришь? — спросила Валентина. — Правда, Васечка, поговоришь?

— Все будет в лучшем виде, — пообещал я.

Пожалел я, что пообещал вообще? Да нет, не пожалел.

Я мог бы легко перекинуть это дело на Миху, профессионала в своем деле. Благо такое знакомство у меня водилось. Но, с другой стороны, кто лучше сделает для Валентины, чем я? Да и вообще, не очень хотелось в это Миху впутывать. Все-таки магазин у Валентины был хороший, жирненький, и не стоило к нему лишнее внимание привлекать.

Так что решено было: если хочешь сделать что-то хорошо (а тем более безопасно), сделай это сам.

Марк Нерон спросил:

— И чего тебе подставляться?

А я сказал, что ради дружбы.

— Ну, похвально, — сказал Марк без особенного энтузиазма. — Хочется тебе — развлекись.

Вот насколько оно все было просто и буднично. Это так, оказывается, развлекаться можно.

Я пацанов своих по дружбе попросил. Я сказал:

— Дело необычное. Не по нашей с вами части, но я в вас верю. Надо мужичка одного к ногтю прижать, чтоб не выебывался сильно. Как вам идея? Нормальная?

Мнения разделились. Валера с Виталиком, осторожные парни, как-то с холодинкой об идее отозвались.

— Мы таким не занимаемся, — сказал Виталик, ковыряясь в зубах. — А если он стуканет?

— Не стуканет, — сказал я. — Побоится, что хуже будет.

Я много раз видел, как загорается и гаснет идея стукануть ментам в глазах самых разных людей.

Валера сказал:

— Ну, слушай, бать, а может вальнуть его просто, делов-то? Так оно надежнее.

Они были очень похожие: светлые глаза, светлые волосы, светлые веснушки. И даже мысль у них, казалось, родилась одна, только они ее разрубили надвое. Серега сказал:

— Слушай, а сверху-то знают?

— Нерон знает, — сказал я. — Не проблема.

Мялись они, как девки, пока друг мой Желтый не заявил со всей ответственностью:

— Если тебе надо, то это не проблема вообще.

Саша с Федькой его поддержали, и я подумал: молодежь хороша, когда ей добро делаешь, она за тебя горой.

— Вот, слышали, пердуны старые? Люди готовы к приключениям!

Молодежь не только меня ценила превыше всего (не вошли еще в возраст, когда можно на мое место позариться), но и любопытство у них было к тому, как еще грешить можно.

Валера с Виталиком посомневались, да и согласились, а Серега все равно такой:

— Мы тебе рабы, что ли?

Ну, я и сказал:

— Не хочешь помочь, на хуй иди, но я тебе такое запомню.

Я хотел быть с ними открытым, не врать, что это задание Нерона, а предложить помочь мне. Такой у меня был стиль управления. А взять с собой я все равно планировал только четверых. Меньше народу — больше кислороду.

Правда, я не особо рубил, с чего начать. Сказал Сереге достать фуражку и удостоверялку поддельную. Раз уж Серега такой умный, подумал я, пусть и поработает больше других, тем более у него брательник двоюродный в органах где-то прописался недавно.

— Бать, а если не так что-нибудь? — спросил меня как-то Желтый.

— Да не парься, нормально все пройдет. Там главное аудиторию читать. Доклады в школе делал?

Он заржал, но я сказал:

— Не, по серьезу.

— Делал, — сказал Киря. — Про природу.

— Во. Переебешь ему и докладывай, как про природу.

В день, вернее, ночь икс у меня как-то и волнений особенных не было. Наоборот, я чувствовал себя, как хирург перед операцией, спокойным, устойчивым. Я имею в виду, хороший хирург, конечно.

В фуражке стоял Федька, потому как мы решили, что лицо у него самое доброе, самое ментовское, а остальные по углам ныкались.

— Откройте, милиция! — сказал Федька с волнением, искренним и даже каким-то располагающим.

На некоторое время воцарилось молчание, едва ли не самое напряженное в моей жизни.

— Милиция, — повторил Федька. Саша с Желтым одновременно покачали головами, я приложил палец к губам, тихо, мол.

Дверь распахнулась.

— В чем, собственно…

Но слово "дело" он произнести не успел, Федька ударил его локтем в лицо, заталкивая в квартиру, я махнул рукой.

Сам я заходил последним и закрыл за собой дверь.

— Витек, — сказал я. — Давай ключи.

Витек утирал кровь, текущую из носу. Он был мужик в халате, какие в московских квартирах встречались часто. Мужик с глубокими складками на почти благородном лбу, со свежим порезом от бритвы, со вполне человеческими глазами. Нормальный мужик, ну, как все.

И не скажешь, что такая сука жадная.

Я сказал:

— Ну, так как?

Взгляд его метнулся в сторону ключницы в форме совы.

Я запер дверь, сунул ключи в карман.

— Валентину Руденко знаем?

Витек кивнул. Он встал, пошатываясь, получше запахнул халат, чтоб трусы не было видно.

— Пошли тогда.

— Бать, там девка в комнате! — крикнул Желтый.

— Ну и хорошо, — сказал я. — Дочь, жена, любовница?

— Дочь, — сказал Витя одними губами. — Жена, она уехала. К маме.

— Повезло ей как.

Дочь и отца мы упаковали по первому разряду, усадили в гостиной. Я задернул шторы, Желтый включил торшер.

— Ну, что? — спросил я. — Валентина Руденко жалуется на вас, гражданин Минаев.

Витя смотрел то на меня, то на дочку. Они были очень похожи, тот же высокий лоб, тот же тепло-карий цвет глаз, разве что, нос девке, видимо, достался от мамы.

— Лет ей сколько? — спросил я.

— Шестнадцать, — сказал Витя. Но я заржал только, баба уверенно шла к четверти века.

— Хорошая попытка, — сказал я, кивнул Грине, и тот хорошенько Витьку врезал.

— За ложь Боженька накажет-накажет, я серьезно.

Девчонка, она вообще только плакала, можно сказать, сопли на кулак наматывала, но нельзя так сказать, потому что руки у нее были крепко связаны строительной веревкой.

Я сказал:

— Так про Валентину-то что? Раз знаешь ее, то и зачем мы здесь, знаешь тоже, так я говорю?

Но Витек замотал головой, так активно, что щечки затряслись.

— Не знаю.

В общем, ушел мужик в несознанку. Я думаю, он считал, что так оно лучше будет. Может, от шока у него мозги переклинило. Он явно плохого-то ничего не хотел, ни себе, ни дочке. Я его даже по-человечески понимал, мы все в детстве в несознанку уходим, даже если мать говорит:

— Я знаю, что ты вазу разбил.

Никто не хочет ни за что отвечать. Оттого так мало честных людей на земле.

— Не знаю, — твердил Витька. — Я ничего не знаю, ничего не знаю, честное слово.

Я ему уже и с Валентининым сыном ситуацию объяснил, и чуть ли не разжевал все, а он свое талдычит:

— Никого я не посылал, я не знаю, у меня и знакомых-то таких нет.

И плакал горько, когда его били, и дочка его всхлипывала.

— Пожалуйста, — говорила она. — Пожалуйста, пожалуйста.

Но у нее от страха голос почти пропал, поэтому не раздражало. А вот Витя мне кровь попортил изрядно. Я знал, что он людей послал Валентину напугать, да и он это знал, но упрямо твердил:

— Не понимаю, о чем вы говорите.

Тогда я обратился к его дочке.

— Тебя как зовут?

— Оля.

— Оля, скажи, где вы фен храните?

Ну, подумала Оля, слава Богу, что не про утюг спросил. Я это прямо-таки увидел в ее глазах.

Но она все равно молчала. Я сказал Сашке поискать, и он пулей вылетел из комнаты — нервы так себе.

Когда Сашка принес фен, я подумал: ничего особенного, но Витек хоть в себя придет. Миха так и говорил:

— Здорово отрезвляет.

— Вот, — сказал Киря. — Нашел розетку.

Стул с Витьком Федя и Желтый подтащили ближе к стене. Я врубил фен, подул на Витю, пряди с его висков взлетели, обнажив капельки пота, кровь на лице подсохла.

И он сказал:

— Я ничего не знаю!

Сказал даже несколько недоуменно, не понял, видать, зачем мне фен. Вот про утюг это все знают.

Я вставил дуло от фена ему в рот, прижал пальцем кнопку. Загудело. Сначала Витьку было терпимо, потом стало херовато — так всех нас ебет эта жизнь.

Я глядел на вылезающие из орбит очи Витька (когда человек так выпыривается, уже и непонятно даже, какой размер глаз у него, такие они шарики просто), на его покрасневшее лицо. И гудело странно, звук работающего фена приглушался глубинами Витькиного организма, и выходил такой далекий гул.

Сначала Витька инстинктивно задержал дыхание, но вечно ничто не длится. Он замычал, покраснел пуще прежнего, глаза его начали закатываться.

Смотреть на человека, которому очень больно, это то еще удовольствие — все эти надутые вены, разутые глаза, утробный вой, судороги.

Миха делал это много раз, вообще без проблем, а мне аж плохо стало. Я вытащил у Витька изо рта обслюнявленное дуло фена.

— Ну? — сказал я. — Как теперь, Витек?

Он попытался что-то сказать, но из горла вышел только тоненький, фальцетный хрип.

— Ну-ну, — сказал я. — Выдохни.

Я выдернул фен из розетки.

— Смотри, я добрый сегодня. Ты как?

Витек тяжело высвистнул:

— Дышать!

— Чего-чего?

Но мне и самому было плохо, прошиб холодный пот, руки дрожали. Такой позор, если честно. Смешно, конечно, но я думал: что если Витек заметит, как мне плохо?

Я отступил на шаг, взглянул на комнату в интимном полумраке. Голова кружилась, я старался зафиксировать мир, заставить его стоять, как прежде.

— Так что там с Валентиной?

И Витек замычал что-то похожее на "не знаю".

— Может, он крышкой поехал? — спросил Желтый. А я вдруг так разозлился на этого бедного Витька. После всего моего позора, он еще и упрямится! Ну вы представляете?

И я подумал: не можешь делать правильно, делай по-своему.

— Девку бери, — сказал я крепкому Грине. — Уходим.

Гриня поглядел на меня с удивлением, но я махнул рукой.

И тогда Витек очнулся, заорал сорванным, расстроенным, как сломанный музыкальный инструмент, голосом:

— Олечка! Все! Все! Я все ей оставлю! Все ей оставлю! Это я! Я заплатил, чтоб сына ее шуганули! Но я же не знал, что они так бить будут сильно! Я честно не знал!

К концу фразы он совсем выдохся.

Почему мы так злимся на тех, кого мучаем? Думаю, так защищаемся, а то, если не злиться, то и мучить тогда не выйдет.

Я сказал:

— А поздно уже.

Вообще не помню, чтоб я такой злой был, чтоб хоть когда-нибудь.

Мы когда спускались по лестнице, помню голова ее болталась, так мерно, ритмично даже, а я ей говорил:

— Только пискни, тварь, я тебя тогда на куски порежу.

Только она ведь совсем не была виновата в том, что я такой. Ну, не была и все, и ничего ты тут не попишешь. Лицо у нее раскраснелось, как у младенца, я подумал: сейчас будет орать.

Но она не орала, только рот раскрывала по-рыбьему.

Я велел Грине запихнуть ее в багажник.

— Чего?

— Того, — рявкнул я. — Быстро, бля.

Как только Оля оказалась в багажнике, у нее вдруг открылось второе дыхание, она забилась, заорала. Я взял ее за волосы.

— Тихо, блядь. Слушай сюда, будешь рыпаться, я тебя буду ебать всю ночь, а потом им отдам, понятно тебе?

Олюшка согласно закивала, и я захлопнул багажник.

Конечно, кому туда хочется — тесно, как в гробу, и воняет.

Некоторое время мы ехали молча, даже живенький Желтый не решался вставить слово. Я велел Грине остановить тачку у метро.

— Так, блядь, — сказал я. — Все свободны.

Гриня сказал:

— Есть!

Он кинул мелким взгляд по типу "он не в духе". Раньше это всегда было про Смелого, Гриня часто такую рожу корчил при нем.

Ну что ж так красно перед глазами стало, я аж башкой уебался о бардачок.

— Плохо, плохо, плохо, — сказал я. Гриня все сидел, спокойный и стабильный, как мой спуск в ад.

— А ты чего здесь забыл?

— А я тоже? — спросил Гриня осторожно.

— Ну а как же? Хочу побыть в одиночестве, не считая девушки в багажнике.

Гриня сказал:

— Ты только не глупи.

Я поглядел на него как-то так, что он из машины вылез. А я пересел на водительское сиденье и дал по газам.

Что меня так переебало? Отчего я такой раздерганный стал?

Ну, наверное, мне оказалось больно причинять боль.

Но не так ведь оно больно, как больно Витьку. Больно. Больно. Больно.

В общем, со мной случилась форменная истерика. Некоторое время я бездумно гнал по дороге, вообще не представляя себе, куда я еду и зачем. Мне даже похер было на гайцов, но они, наверное, почуяв это, меня не остановили.

Мне почему-то показалось, что вся жизнь моя рухнула.

Что с бабой-то было делать?

Ну, если я не знал, что предпринять, я всегда ехал к Марку Нерону. Разбудил его в четыре утра. Он вышел во двор в домашнем, широко зевая.

— Васька, ты больной, — сказал он. — Что у тебя там?

Я открыл багажник.

Марк Нерон присвистнул.

— Тихо, — рявкнул я Олюшке. — А то я тебя ему продам!

— Жестко ты, — сказал Марк Нерон, снова зевая и прикрывая рот рукой. — Ты бы хоть кляп ей всунул.

— Я ей кое-что другое всуну.

— Тоже дело.

Я сказал:

— Ну, что мне делать-то?

Марк глянул на меня, вскинув бровь.

— Ну, выеби ее.

— Не хочу. Я Лапулю люблю.

— Ну, свози ее к Тимурке Татарину на экскурсию.

Тимурка Татарин был наш общий знакомый, очень грамотный сутенер, который и с индивидуалок стриг, и с шалашовок, и с салонов. Уровня Марка мужик, только по пиздячьему бизнесу.

— Точно! — сказал я, захлопывая багажник. — Я тебя, сука, продам сейчас!

Марк Нерон сказал:

— Ты с нее майку сними, так унизительнее.

И я снял с нее майку, пока она ворочалась и мычала в Маркову ладонь. Пощупал ее немножко, но от этого мне так плохо стало, а не как обычно.

— Ну, все, — сказал я. — Теперь я поехал.

На самом деле я до сих пор не уверен, может, Марк тогда пошутил просто.

Я когда уезжал, он все стоял во дворе, глядел вслед моей машине.

Во ебнутый — это он, наверное, думал.

А я ехал и говорил сам с собой. То есть с Олюшкой, но с собой.

— Сука, думаешь меня наебать так просто можно? Думаешь я тебя пожалею? Да твой отец сам сдохнет, когда узнает, что с тобой стало!

Я несся на всех парах, прямо в сторону рассвета, оглушительно громко гудела в ушах кровь, и на небе разливался невиданный прежде свет. В конце концов, на пустой трассе, на полдороге к Тимуру Татарину, я развернул тачку.

Я остановился на пустыре, открыл багажник, и Олюшка завизжала.

— Тихо, блядь, — сказал я и перерезал веревки на ее руках. Она стала бить меня своими слабыми кулачками.

— Дура ты, — говорил, натягивая на нее футболку, а она извивалась, словно капризная девочка. — Дура, идиотка! Как я тебя ненавижу! И всех вас таких! Поняла меня, сука?

Я перерезал веревки на ее ногах, но она так и продолжала меня колотить. Тогда я поднял ее, окончательно вытащил из багажника и поставил на ноги.

— Ходить, что ли, разучилась?

И она, растерявшись, так и замерла передо мной. Я указал рукой налево.

— Там метро. Пятьсот метров. Или тебя еще и подвезти?

Она все стояла, и я заорал:

— Пошла отсюда на хуй!

И голос мой разнесся по пустырю далеко-далеко и во все стороны, и я подумал, что если сейчас не свалит, швырну тогда в нее камень. Олюшка глянула на меня красными печальными глазами. Вокруг нас были только высокие коробки старых брежневок и строительный мусор, все казалось пустым и тусклым, валялся, вот, неподалеку сдутый футбольный мяч, покрытый неровным слоем грязи.

Я еще и в говно собачье вляпался.

— Пошла на хуй, — повторил я тихо, обтирая подошву о свеженькую травку. — Отцу скажи, чтоб бизнес больше ничей не отбирал. Опасно это. Последствия бывают для здоровья.

И она почему-то только тогда побежала.

А я долго еще обтирал говно с ботинка, глядя на то, как она бежит и оказывается от меня все дальше. Как кадр из красивого фильма про влюбленных.

Валентина мне дня через три позвонила и сказала, что Витек ее теперь не прессует. Но почему-то больше она со мной не общалась, ха-ха.

Наверное, по той же причине, по которой я больше не общался с Михой.