Ловец акул

Вопль восьмой: Избушка на курьих ножках

Выехали мы уже из Москвы, вдруг смотрю — лесок, и думаю: красотища. Так и сказал им:

— Красотища.

Они заржали почему-то.

Катали меня вдоль леска и мозги ебали. Ну, знаете, всякое про ответственность, про чистоту рук, про горячность сердца, про хладность головы.

— Ну я, знаете, как в чекисты нанимаюсь.

— А это круче Конторы, — сказал мне парень в темных очках, чьего имени я так никогда и узнал. — И ты должен понимать, если что не так, мы тебя везде достанем.

— Да не вопрос вообще, — сказал я. — Не, ну понятно. Это ж деньги. Но я человек честный.

— Честный человек, — сказал Серега. — Ты базар-то фильтруй, честный человек. Честный человек батрачит с утра до вечера, а не ханкой торгует.

— Это да, — сказал я. — Моя ошибка, командир. Я местами честный человек.

Водитель заржал, я ему улыбнулся. У нас вроде чувство юмора похожее было, да и вообще я люблю, когда над моими шутками угорают. Короче, я-то не понял, что они меня припугнуть пытаются, ну, что мы за этим из Москвы выехали, что поэтому хреначим по трассе вдоль бесконечной лесополосы. А они, видать, не поняли, что я не понял, и очень впечатлились моими нервами. Как канаты, бля.

— Смотри, — сказал Серега. — Ты теперь с нами повязан. Ты уже не можешь свалить из города в любой момент, ясно тебе? Не можешь уволиться просто так, это тебе не на коопера шарашить. Понял меня?

— Да понял, понял, ну не дурак же, в конце концов!

Но я был дурак, такой дебил, просто кретин. И как я мог не додуматься, что они меня так пробивают, смотрят на меня в стрессовой, так сказать, ситуации. Только вот произошла нелепая ошибка, и ситуация для меня стрессовой не оказалась. Даже про угрожающих бычков я подумал, что они просто так мрачные, типа сами по себе. Работа такая, что уж там, людей пиздить велосипедными цепями, наводит на мысли о смерти.

Ну, короче, покатали они меня еще примерно час в таком духе, потом Серега дал водиле знак — разворачиваться на Москву. Поехали обратно, и вот с ними вдруг дивная перемена произошла. Такие классные стали мужики, вы не поверите, просто мировые. Чего-то угорали, меня по плечам хлопали, дали водочки в пластиковой стакашке.

— Да ты вроде нормальный пацан, — сказал мне, в конце концов, Серега. — Ну, такой. Ровный.

— Ага, — ответил я. — Да без базара вообще. Ровный-ровный. Ровнехонький.

Я к тому времени был уже прилично пьяный, и, когда они выгрузили меня в незнакомом районе, совсем ничего не понял.

— Э, друзья! Так вы ж меня на Рижском забирали!

Они глянули на меня, как на идиота, водила постучал по лысой башке.

— Так мы ж тебе сказали, ты теперь тут живешь.

Вот это без меня меня женили, конечно. Хотя я не мог ручаться за то, что такого мне правда не говорили.

— Подождите, ребят, а вещи, а?

— Да завтра съездишь, — махнул рукой парень в темных очках, уже давно снявший свои темные очки. — Что ты паришься-то. Иди домой, проспись. Разводить ханку умеешь? Нормально будет?

— Да без бэ. Все умею.

— Ну, завтра тебе работать. С утра приедет Сеня Жбан, все тебе объяснит.

— А Саня Жбан это кто?

— Это твой царь и президент теперь, — сказал мне водила. — Все, не грузи. Завтра разберешься.

Я попал из тесной машины в прозрачную весеннюю ночь, хорошенько там потянулся.

— Твоя квартира — шестьдесят третья, — сказал мне водила. — Этаж седьмой. Все понял?

— Квартира? — спросил я.

— Ну, рабочая, — пояснил Серега. — Но ты там будешь жить, понял?

А, да, вспомнил. Полный пансион же.

— Но если у вас так все готово уже, — сказал я. — То не для меня, наверное, я птица не важная. А который до меня был, он делся куда?

То есть, я уже понимал, куда отсюда можно деться и каким образом, но почему-то все равно спросил. Парень в темных очках (снова нацепивший их минуту назад) сказал:

— Да его вальнули.

— О, — сказал я.

— Баклан, — сказал Серега.

— Да не, — сказал я. — Нормально. В каждой профессии свои риски. Но, я так понимаю, молоко за вредность тут не выдают?

— Будешь хорошо работать, — сказал мне водила. — Сам себе молоко будешь покупать. Золотые сливки.

А не буду хорошо работать — край мне, это я уже понял. И оно в любом их слове, в любом их действии, даже в самом безобидном, было видно. Ну как бы понятно, общество очень кастовое, вроде и все друг другу братья, и всем сам черт не брат, но всегда есть кто-нибудь равнее тебя, а есть кто-нибудь равнее него, и так до самого-самого конца, до верхушки этой новогодней елки.

Но, в целом, я им, по ходу, понравился. Я их больше никогда не видел, и понятия не имею, как там судьба у этих ребят сложилась, но за тот вечер им большое спасибо.

— А как его? — спросил я, проведя большим пальцем по своей шее.

— Да стрельнули, — сказал Серега.

— Умник один, — сказал парень в очках (снова их снявший). Парень-то-в-очках-то-не-в-очках.

— Не боись, — сказал водила. — Он уже не с нами.

Они заржали, а я тогда не понял, как можно над этим всерьез ржать. Потом вкурил и как начал угорать, так угорал — буквально всю жизнь.

Подъезд был херовый, да и район херовый. Типа Чертаново, только Выхино. Вот она — горизонтальная мобильность. Ну, ладно, район районом, но подъезд был филиалом ада на земле, прямо вот так.

Стены в подпалинах, почти непереносимый запах мочи и мусоропровода, просто вонючая симфония, сбитые ступеньки, харча на перилах, шум крыс, разбитые лампочки, двери со следами поджогов — короче, все включено.

Седьмой этаж оказался лучше первого только в том смысле, что тут было настежь открытое окно, куда улетучивалась часть божественных ароматов. Когда я в первый раз решился вынести мусор и открыл мусоропровод, под крышкой оказался пяток маленьких серых комочков, обоссавшихся тогда не меньше меня. Просто "Ритц-Карлтон" на наш неповторимый манер.

В общем, да. Не, паскудство, конечно, такое, что блевануть можно, но человек ко всему привыкает, такое его, человека, свойство волшебное.

Мужики сказали, что вроде жрать нечего, но, может, чего и осталось. Я хотел спросить, когда забрали трупак, но решил не испытывать судьбу. В общем, открыл я дверь, ну, мужики тут же тепло со мной попрощались и оставили меня наедине с новой жизнью, в которой я барахтался теперь, как в океане, таком большом и непонятном.

Квартирка была старенькая, вонь бабульки из нее не могла изъять даже вонь нариков. Короче, уже понятно, что воняло там — просто пиздец. Ремонт в последний раз делали при царе Горохе, проводка шалила (но с этим я справился), потолок осыпался, а из зон утрат иногда выползали какие-то странные насекомые.

Пахло нарковским потом (очень своеобразный запах, не отнять), бабусиным ковром и чем-то еще, странным и незнакомым. Комнат было три, в каждой валялись грязные матрасы без белья. В одной комнате, кроме того, еще стоял шкаф — больше никакой мебличишки не водилось.

Я вдруг представил, какое мы с Люси могли бы из этой квартирки сделать райское гнездышко, как жили бы тут наши дети, как мы бы тут все отремонтировали, облагородили, запустили свету побольше и переклеили обои. Короче, это был всплеск какого-то приятного и уже невозможно далекого от меня сна — светлая квартирка на окраине Москвы, хорошенький ремонт, мягкий диван и большой телевизор, и лыжи на антресолях, конечно.

Ну ладно, я и на лыжах-то никогда не катался, так что чего уж тут.

В общем, закрыл я дверь, на всякий случай еще цепочку повесил и стал осматриваться. Квартиру свою я про себя сразу прозвал избушкой на курьих ножках — за охуительнейшие фотообои с березками. Причем расклеили их всюду, сплошняком, и на кухне, и в ванной, и в коридоре, и во всех комнатах, так что вполне себе создавалось ощущение, что я в буйно-зеленом лесу, и вокруг меня эти тоненькие березочки сгрудились, и всюду они, куда бы я ни пошел.

Фотообоев я еще в жизни не видел, и они страшно меня впечатлили. Эффект присутствия, знаете, стереопогружение. Они на ощупь были гладенькие-гладенькие, словно настоящая фотка, только мягче.

— Красота, — сказал я. Без китайцев и Люси оказалось, что я совсем отвык от одиночества, от пустых пространств.

Я долго ходил среди фотоберезок потерянный. С линолеумом было много хуже, чем с обоями, местами он отходил, всюду на нем были подпалины и сыпь сигаретных ожогов. В одной комнате линолеум так отошел от стены, что сам собой свернулся в небольшой рулончик.

— Это б подклеить, — сказал я, совершенно ясно отдавая себе отчет в том, что я не буду этим заниматься. В доме обнаружился телефон, он стоял на кухне, причем труба была довольно новая. Под аппаратом я увидел номер, накарябанный на листике, положенном под скотч.

Одна из конфорок на плите тоже была подклеена скотчем, серебристым при том. Видимо, это означало, что она не работает, а может и что-то другое. Кухонька была маленькая, тесненькая, почти как у меня дома, в Заречном. Зато изобиловала всякими полочками и шкафчиками, вообще непонятно зачем нужными. Старый добрый ЗИЛовский холодильник недовольно гудел, к нему прилип магнитик в виде пальмы с надписью "LA".

— Заебца, — сказал я. Только взглянул на холодильник и сразу подумал о Горби. Не, жрачку и воду я ему оставлял перед выходом на работу, но он ж привык спать со мной.

Да уж, Люси бы тут не понравилось, я надеялся, что хоть Горби воспримет переезд с радостью, но он, в конце концов, кот, это не обнадеживало.

Я нашел спички, подкурил, с трудом, чуть не вышибив из рамы стекло, открыл окно, чтобы впустить в квартиру воздух.

Ну, какой у нас там был расклад? Трехкомнатная квартирка? А притон не хочешь? Натуральный, блин, с гонорейными девахами, небось, и окочурившимися от передоза заблеванными торчками. Не, сейчас все натурально вычистили, в процессе, я подозревал, удаления трупа, но приличнее квартира от этого выглядеть не стала.

Тут меня как током ебнуло. Ханка! Я затушил сигарету о подоконник (тем более, не я первый, не я последний), швырнул окурок в окно и принялся шмонать квартиру на предмет наркоты. Нихера не было, ни крошки, а я где только не посмотрел, даже отходившую плитку в ванной снимал, чтоб заглянуть под нее, ну и понятно, что ни одного ящичка от меня не ушло. Ну, не было ханки и все, а значит вечер не обещал быть томным. Зато в процессе шмона всплыли старый чай, килька и мешок сахара.

Так что сладкий чай и килька без ничего — это и был мой ужин. Я ел его в гордом одиночестве, представляя Горби, который уже клянчил бы у меня еду.

В принципе, основной кайф жизни в одиночестве заключался, на мой вкус, именно в таких задумчивых ужинах. И основной ужас — тоже.

После ужина я предпринял еще одну попытку обшарить кухню. Ну, в крайнем случае, решил я, найду не ханку, а что-нибудь съестное. Килька только раззадорила аппетит и исчезла, словно ее и не было.

Но ни ханки, ни пожрать я не нашел, только средство для очистки труб. А что? Его я пил, было дело! Это уже давно превратилось в историю, которую я иногда рассказываю телочкам, чтоб они потекли от жалости. Текли, если уж не пиздой, то глазками красивыми.

Было мне тогда два с половиной года, я сам оттуда ничего не помню, но Юречка рассказывал. В общем, дело было так. Возвращается однажды наш пионер из школы домой, несет эклеров для мамы, а мама, эта самая, на кухне поит его маленького братика жидкостью для очистки труб. Ну, мать пересрала, это ясен хрен, тут же вызвала скорую, мне в больничке желудок промывали, я чуть не сдох и почти остался инвалидом, в конечном итоге, обошлось, но суть не в этом, все равно не помню, как там было. Суть в том, как это на Юречку повлияло.

Мамочка ему так и сказала:

— Не говори никому, а то маму посадят в тюрьму.

И он никому не сказал, а потом всю жизнь себя за это винил. Юречка-то мамочку очень любил в детстве, но после этого дальше как-то не смоглось. Я думаю, он и в Афган-то свалил, чтоб ее не видеть, не в последнюю очередь. Ну, и отчасти, чтоб ее, коммуняку старую, ублажить, конечно, не без этого. Сложные чувства, такие дела.

Я-то на нее зла не держу. Она бы и аборт сделала, если б ее бабка не уговорила. Бабка сдохла, а Вася отдувается. Ох, любовь материнская! Если так уж она велика, почему это в случае необъяснимой загадочной случайной смерти невинного ангела, первым делом проверяют на причастность его мать, даже если по всем признакам это просто ужасный несчастный случай? Святая любовь матери, она такая, защитит от всего, но кого-нибудь другого, а мне чуть пищевод не сожгла.

Ну ладно, в общем, жидкость для очистки труб я переставил подальше, а потом подумал, она ведь щелочная. Так что жидкость для очистки труб легко подходила и для трупов. А, может, и кино это. Ну, в жизни я такого точно не встречал, а я пожил.

Короче, с голоду выкурил полпачки и от нечего делать пошел спать, хотя совсем не хотелось. Приперся в комнату со шкафом, рассудив, что она для главного, раз тут меблировка даже. Матрасы там были один просто замечательнее другого — все в пятнах непонятного происхождения, самыми обнадеживающими из которых были желтые. В шкафу, кстати, неожиданно нашелся странный пирог. Что-то среднее между зефиром и творожной паской, не знаю, как объяснить, в нем были вкрапления сухофруктов, и он пах чем-то сладким, но странным.

Посомневался я, да и сожрал его. На вкус оказалось нормально, учитывая, что вкуса у него почти не было.

Лег я на матрас, от которого еще и потом изрядно пасло, поглядел на лампочку под потолком, от которой шла долгая тень. Я почему-то не мог решиться выключить свет.

Если не считать первой ночи без ханки, когда кумар волновал меня больше всего на свете, я никогда не засыпал один, всегда рядом кто-нибудь был, пусть даже Жуй Фей.

Я перевернулся на живот в надежде устроиться поудобнее, но вдруг наткнулся взглядом на коричневатые пятна, сначала, за общей грязюкой, я не заметил этой фигни на березках.

Я присмотрелся, даже понюхал их, непонятно зачем, поскреб пальцем. Да это ж мой предшественник, собственной персоной!

Пятна крови, конечно, как в старом замке, такие ужасы. Я пялился на них, думая, как же в него стрельнули, это из головы или от сердца. Попытался отвести взгляд и не смог, прям никак. Ну еще бы, такое все-таки внушает, особенно с непривычки. Я представил, каким он был человеком. Не, ну явном плохим, но каким именно. Были ж у него привычки, надежды и мечты, как у всех у нас тут.

А что он чувствовал, умирая? Он вообще долго коньки отдавал или как-то моментально?

Брезгливости я не почувствовал совершенно никакой, даже близко. Наоборот, какой-то возник нездоровый интерес, я эти пятна изучал, гадал, на что они похожи. Одно было похоже на самолет, это я точно помню. На маленький такой самолетик из мультика, за штурвалом которого этот парень, может быть, представлял себя, когда был ребенком. Вот такая грустная история. В общем, блевать меня совсем не тянуло, даже наоборот, я послюнил палец, потер пятно и снова коснулся пальца языком. На вкус ничего кровавого.

В общем, не, не то что я такой сразу: во что я ввязался, о небо! Скорее я такой сразу: ого, надо быть осторожнее, можно сгореть на работе!

Ну, решил я, в конце концов, поспать хоть немножко, подумал: не хватает мне одеяла, нашел в шкафу старый плед и тощую подушку, вырубил свет, улегся, закрыл глаза. И тут мне показалось, что кто-то на меня смотрит, прям пялится. Я подскочил, как в жопу ужаленный, весь зачесался.

— Да ну, — сказал я. — Во дурость. Ты успокойся, Васька. Ложись спать и спи.

Лег, но со спать не вышло — опять смотрит кто-то. И я такой вскакиваю, но пусто ж вокруг, квартира без никого. Ну, кроме меня, то есть. Страх и ужас!

Короче, и тут я понял, что по мою душу пришли призраки. Уж чьи они, не то мертвых торчков, не то не состоявшегося (хотя бы в одном отношении) барыги, я не решил, но однозначно квартира была нечистой.

— Так, Васька, давай без этого всего. Какие призраки? Ты взрослый человек уже.

Сердце в груди колотилось быстро-быстро, просто сердце-спринтер, не иначе. Тем более, что мне показалась какая-то тень, мелькнувшая и исчезнувшая у дверного проема.

— Что ты ссыкуешь-то так, а, Васька? Ну, даже если призраки, ну, предположим, что тебе убиться тут теперь?

Тут я дал себе по рылу.

— Какие призраки, даун, а? Призраков не существует!

Но, если теоретически предположить, что они существуют, то куда отправиться призраку убитого дилера, как не на свою квартиру? Тем более, тут и пятна его крови. А даже если не его — чьи-то же, тоже трупецкого какого-нибудь. Это ж вряд ли, чтоб из вены так много брызнуло.

И чем дальше, тем больше я себя накручивал, дебила кусок, и вот мне уже слышались шаги, причем почему-то мокрые: шлеп-шлеп-шлеп из ванной. А почему бы и нет, может, вышел мужик из ванной и пошлепал, а там его уже ждал какой-нибудь большой босс, или психанутый торч, или кто угодно другой, кто и пальнул в человека и вышиб мозги ему, и закончил его существование на земле.

Шлеп-шлеп-шлеп.

Я закрыл уши, но шлеп-шлеп-шлеп продолжался, только уже внутри моей головы, четко соответствуя биению моего сердца. И с одной стороны: ну какие призраки? А с другой все же знают, как оно бывает — ночь, темнота, и ты сам один, и что бы к тебе в голову ни лезло, все оно, особенно что помрачнее, кажется тебе невероятно правдивым.

Верите мне или нет, а я до рассвета сжимал крестик и молился, и обещал себе, что буду хорошим, очень-очень хорошим, если только призрак дилера меня не тронет.

Призрак дилера меня не тронул, однако я свое обещание не сдержал. Ну вот так бывает.

Заснул я, когда за окном стало светлеть. Был бы в Выхино петух, он бы уже три раза прокричал, разгоняя паночек и мертвых барыг. Как поднялось солнце, я сразу успокоился, весь ад и закончился тут же. Потный и усталый, я провалился в тяжелый и беспокойный сон, в котором призрак барыги все-таки ходил по квартире, но меня не замечал, а просто шлепал по своим делам, словно думал, что еще жив. Страшно уже не было, я даже не проснулся.

И вообще дрых я прилично, пока в мозг мой не ввернулся звонок в дверь, на редкость противный.

Я, немытый, дрожащий спросонья, отправился открывать. Выглядел я хреново, что мой новый знакомый немедленно и подметил.

— Какой-то ты хуевый. Для дилера это плохо. Ты же представляешь свой товар.

Сеня Жбан был просто дохуя маркетологом и прочитал много книг об искусстве дорого продаться. Это был низковатый (росточком поменьше меня, а я самый, что ни на есть, средний), скуластый парень со слишком заметными и слишком глубокими для его возраста мимическими морщинками. У него было ладное лицо, уголки его губ всегда были чуть вздернуты, оттого казалось, что настроение у Сени всегда хорошее.

Жбаном его прозвали (узнал я это позже) за анекдот про винцо, который он очень любил рассказывать. Тот самый про "смешайте в жбан". Ну, его все знают. Приходит новый русский в рестик, зовет сомелье, спрашивает:

— Какие у вас тут будут вина?

Ну, сомелье такой, конечно:

— Да рислинг, шеваль бланш, каберне совиньон, — ну и так далее, описывает их еще, короче. Новый русский смотрит на него, такой:

— Ага, ну понял тебя.

Сомелье, естественно, спрашивает его, что пить-то он будет. Новый русский думает, думает и выдает:

— А не знаю, не могу выбрать, все буду. Смешайте в жбан!

По-моему, не особенно-то и угарно. Ну, то есть, немного угарно, но не супер. Сеня же в этой шутке признал мать родную, потому что всякий раз встречал ее с той же радостью, что и первый.

Это хорошо, что Сеня в этой шутке нашел родную душу, потому что никакой другой родной души у него и не было — отказник был Сеня Жбан, в девичестве Коростылев (хотя кто его там знает).

В общем, с первого взгляда он мне понравился, я сразу понял: мировой мужик, с ним дело иметь можно. На шее у Сеньки была золотая цепочка, в утреннем свете она весело переливалась и предвещала скорое наступление лета.

Я сказал:

— Ну, проходи, гостем будешь.

— Ты как с начальством разговариваешь? — спросил он строго, но тут же смягчился. — Я тебе, кстати, пожрать принес.

— Да не обязательно было.

— И правда — не обязательно, но я принес.

Сенька-то по вене пускал, я это знаю. Со временем такое чутье образуется, сразу понимаешь, в теме человек или нет. Но при мне он до последнего с этим не палился, со мной не ставился. Я думаю, это у него был дисциплинарный момент, нечего со мной панибратствовать и показывать мне, что у нас одни слабости.

Сели мы пожрать, я нарезал-намазюкал бутеры с "Рамой" и баночной ветчиной, поставил старый ржавый чайник на плиту, ну, по закону гостеприимства, в общем, решил организовать завтрак.

— Короче, — говорил Сеня, жуя бутерброд. — Я тебя введу в курс дела по-быстрому. Ты у нас на точке живешь, тут типа притон, во! Понял? Сюда только знающие люди будут ходить, торчи уже, так что проблем не будет. Приносить часто будут вещи, твое дело брать их и продавать, или гнать нарколыг взашей, пускай сами продают. Но деньги у меня должны быть. С этим вообще шутить не стоит. Я на твоем месте был и знаю, сколько выходить должно.

— Не в такой же сложной экономической ситуации, — сказал я.

— Не умничай, — отрезал Сеня Жбан. — У них ситуации нет. Ширнуться захочется — пешком дойдут до капиталистического будущего.

Справедливость его слов зашкаливала, но я все равно сомневался в моих будущих торчах.

— Есть книги учета. Доходы все записываем. Я тебе и тетрадь принес.

Он достал из сумки толстую зеленую тетрадку, бухнул передо мной.

— Так и напиши "Книга доходов".

— А не палевно?

— А товар дома держать не палевно? Если уж примут, то тебе все равно не отмазаться. Книгу буду читать, все спрошу.

Был Сеня Жбан невероятным занудой.

Я кивнул, засовывая в рот половину бутерброда.

— Так, дальше. Ханка на твои нужды — это включено в расходы, из твоей зарплаты вычитается.

— Зарплаты? Серьезно?

— Твои отсюда будут во, — Сеня открыл тетрадь, достал из кармана барсетки ручку, щелкнул ей и написал цифру.

— Это процентов двадцать где-то. Зарплата плавающая, когда меньше, когда больше, но, чтоб примерно тебя сориентировать. Жилье у тебя есть, доза есть, а это все так, пожрать, девку снять.

На Сене был фиолетово-синий спортивный костюм, выглядел он, как самый пьющий на свете учитель физкультуры, да и выбрит был не слишком гладко, но потрясающей цепкости новой эпохи, вызывающей уважение, этого у него было не отнять.

— Только без глупостей, — сказал мне Сеня Жбан, отхерачив крышечку от пива о край стола. — Будешь приторговывать на стороне, я тебя закрою, без базара вообще.

— Да что ты, — я махнул рукой. — Человек я наивный, не боись.

— Из жалости им в долг не давай. Не вернут никогда. Живут, скотины, одним днем, сегодня проставился, а завтра — хоть трава не расти.

Уголки глаз у Сеньки Жбана слезились, словно у старушки, вечно воспаленные, вечно красные, с цитриновыми капельками на них, они делали Жбана необычайно лирическим героем.

— Понял, не дурак, — ответил я. — Никакой жалости. Пинать их не надо?

— А ты не ерничай, молодой человек, — сказал Сеня Жбан, оставив меня в легком удивлении от высокого стиля, на который он перешел. — Тем более, что ничего смешного тут нет. Вообще. А есть трагедия человеческой судьбы.

Сеня отхлебнул пива, взял еще бутерброд.

— Нам с тобой лучше друганами быть, — сказал он.

— Это без проблем. Я всем друг.

— Вот этого не надо. А то загрызут тебя, жалко будет.

Он потер глаза, снял слезки, не в том смысле, что ему уже меня жалко стало, а какая-то ж у него была болезнь глаз.

— Ханыч я привез, — сказал он, наблюдая за моей реакцией. Я постарался выглядеть как можно более разумным, в целом получилось.

— Ну и отлично.

Мы помолчали, я отпил пива и, спустя некоторое время, спросил:

— Слушай, а что случилось с моим коллегой?

— А, с Саней-то? Ну, его торч один пристрелил. Уж я не знаю, где он волыну достал, может, родич какой-то ментяра, но вот так. Повезло, что товара оставалось совсем мало.

А вот Сане не повезло.

— А где сейчас этот партизан?

Сеня Жбан перекрестился.

— С Саней разбираются, дай Бог им обоим. Ну да ладно, не будем о грустном. Весами пользоваться умеешь?

— Весами? — спросил я. Не, весы я вчера нашел на кухне, древние еще, с гирьками, какие я в детстве очень хотел, чтобы с ними играться. Я подумал, это типа для муки, или чего там.

— Весы аптекарские, — сказал Сеня важно. — Ты же должен фасовать, да и им вешать. Сможешь обжулить — давай, но только, если уверен, что неадекват перед тобой. Нам важно лицо фирмы, ты понимаешь? Важно, чтоб ты был заинтересован в качественном обслуживании. В том, что на западе называют сервис. Ты специалист, Васек. Спе-ци-а-лист.

Ну, это Сеня Жбан уже загонялся. Короче, с весами мы сидели долго, он мне показал облегченные гирьки, как весы настраивать и вообще всякие фокусы. А кроме того, называл расценки, которые я обязался запомнить крепко и не нарушать.

— А что не электронщина-то?

— А ты что в Нью-Йорке ниггам крэк толкаешь, что ли? Работаем с тем, что есть. Выкручивайся.

В общем, сожрал Сеня Жбан все, что принес, и вручил мне пакет, крепко захреначенный скотчем.

— Все, — сказал он, потирая золотую цепь. — На дозвоне, если что. Телефон мой знаешь, но часто не трезвонь, я тебе не нянька. По делу только. Ну, бывай.

Мы пожали друг другу руки, и Сеня Жбан свалил со своей спортивной сумкой, в которой, по крайней мере, мне так думалось, было еще много ханки для многих таких, как я.

Что я сделал первым делом? Выпил пивчанского и посмотрел на пакет. Ну переломался же. Даже обидно стало, как труд мой пропал. А все-таки сомнений не было. Раздербанил пакет и понял, что шприца-то у меня нет. Как я ругался, как я матом орал, и благим и всяким. Тут же меня затрясло, словно и не снялся я со всего этого дерьма.

Вышел в аптеку. На улице уже было совсем свежо и тепло, как-то незаметно исчезли последние сугробы. Я рысью пробежался до аптеки, отстоял очередь, состоявшую из причитавших о ценах бабушек, и выдал:

— Шприцы инсулиновые, пожалуйста.

Тетка-провизор с массивными золотыми сережками глянула на меня устало и одновременно взвинченно, уж не знаю, как это у нее получилось.

— Ну, давай, красотка, — сказал я. — Пожалуйста.

Она вздохнула, взглянула на меня по-коровьи печально.

— Сколько?

— А, — я махнул рукой. — Побольше давай.

У меня оставалась еще вся дневная выручка, и больше ни за что не надо было платить. Можно, так сказать, гульнуть на все. Раздербанили уже, небось, мой косметос "Руби Роуз". Ну и хорошо. Счастья всем, а мне — ханки!

Аптекарша быстро нагнулась и выставила на прилавок коробку со шприцами. Пришлось ей додать мимо кассы. Ну а что, все тогда так жили.

Взял я свою коробку, расплатился по-быстрому и припустил домой. В общем, проставился я хорошенько, оказалось, стандартный дозняк мне стал велик, и накрыло меня мощно, сразу с головой.

Такой, не але вообще, я и поехал. В итоге, наблевал на станции Серпуховская от подвываний каких-то патлатых рокеров, а потом едва не проспал уже свою станцию, потому что под веками у меня разливалось такое волшебное, всепрощающее тепло, что про метро, вагоны и прочую мишуру жизни мне было совершенно все равно.

Может, от ханки китайцы и относятся к жизни с их странной, покорной простотой. Поэтому и коммунизм у них живет и здравствует.

А я вышел из метро и понял, что мне до слез жалко мою красную страну.

С Горби мы просто в десна целовались, так друг по другу соскучились. Налил ему воды свежей, дал ветчинки, специально для него сохраненной, забрал сытого кота и сказал Паше:

— Я съезжаю.

— Ну и хер с тобой, — сказал Паша, а потом добавил. — Но удачи.

Решил я, что у Горби все будет, как у людей (ну, как у котов, в смысле), купил ему на нашей местной оптовке корм сухой (капиталисты, оказывается, все это время котов сухарями кормили) и две эмалированные мисочки. Я ж удолбанный был, где мне понять, что кот может и из тарелок поесть. Хотелось ему подарок сделать.

— Не, Горби, радость моя, у тебя будет все! Все! Будешь жить, как лучшие коты Лондона и Брюсселя!

Продавщица так умилилась Горбику, что дала ему еще ошейник с бубенчиком, синенький.

— Красавец, — сказала она.

— Чистая правда, — ответил я, а Горби раздраженно мяукнул, его-то незнакомое шумящее море рынка пугало, в отличие от меня. На вечер купил пожрать тунца в банке, (и себе, и Горби побаловать) еще тушла и макарошек.

— Заживем с тобой, Горбач, — сказал я. — Все, я же тебе обещал перестройку! Вот она!

Горби посмотрел на меня так, словно уже знал, что если перестройка, значит все рухнет.

— А какие у меня там обои, а? — говорил я ему по пути к метро. — Закачаешься просто. Березки! Настоящие русские березки! Хотя обои такие вроде ГДРовские, я слышал.

Горби моргнул.

— А! Нет уже ГДР! Это ты все сдал! Никаких теперь обоев!

Я чмокнул Горби в пятно.

К тому моменту, как мы с Горби ступили на нашу щербатую лестницу, меня уже порядком отпустило, тепло еще пульсировало во мне, но где-то в отдалении.

— Это твой новый дом, генсек, — сказал я. — Нравится? А тут, знаешь, нравится-не нравится.

Горби замурчал. Он был чрезвычайно ласковый кот, умудрялся мурчать даже на ходу.

— Но-но, я тебе не Раиса Максимовна.

Тут я замер, насторожился. На нашей лестничной клетке слышались какие-то голоса.

— Может, ее вынести как-то можно?

— Не знаю, может, слесаря позвать и на лапу ему дать?

— Да он мазаться не будет!

Я бегом преодолел последний пролет и увидел троих парней совершенно безобидного вида.

— Что стоим, кого ждем? — спросил я.

— Э-э, — сказал один, рыжий. — Да мы соседи.

Двое других, чернявых, одновременно толкнули его локтями в бок.

— Друзья соседа, — понравился он. — Сашки.

— А Сашка умер, — сказал я как можно более серьезно.

— Вот говно, — сказал рыжий.

— Ну такое, да, — ответил я. — Посторонись. Я за Сашку.

Пацаны они были совершенно обычные, студенты, небось, такие помладше меня чутка, все миловидные, как щенята и даже немножко похожие. Я представлял себе торчей, (хотя сам уже им был, но как-то это не осознавалось) как обреченных, жалких, полуживых существ. Типа зомби из "Ночи живых мертвецов". Я ее как-то смотрел в видеосалоне в Ебурге, но меня даже больше напугал запах пота от соседушки.

Короче, нормальные ребята, как все, один в один. Никаких ужасов. И мне подумалось, а, может, и работа нормальная? Ну, все равно, что бухло продавать.

Это я тогда многого не знал. А настроение у меня от их вида сильно улучшилось.

— Вася, — сказал я.

— Толя.

— Игорь.

— Владлен.

— Ого.

— Ну, да.

Я легко провернул ключ в замке, словно всегда здесь жил, и березки встретили меня бело-зеленым свечением. Ох и ханка.

— Так, ну что? Сколько вешаем?

Они нервничали. На них были легонькие ветровки в пивных пятнах, и эти пятна пацаны по очереди теребили.

— Да не парьтесь. Сейчас мы быстро.

Я закрыл дверь, выпустил Горби и щелкнул замком.

— Котик у вас красавец.

У вас? Никто в моей жизни, кажется, меня на "вы" не называл. Ну, некоторые врачи в дурке, может. Я глянул на пацанов, а они мне заулыбались. Не особо заискивающе, но с какой-то такой ноткой.

И я понял, что для них Вася Юдин — царь и бог. Вот что ханыч с людьми делает. Я мог обломать их очень по-крупному, поэтому они вели себя тихо-тихо. Но в то же время у меня перед глазами (не буквально, конечно, слава Богу) был пример Сани, он тоже, небось, торчка крупно обломал. А торч его и кокнул. Короче, это как с зажатыми в угол крысами, которые в ответственный момент легко прыгнут, вхерачившись зубами тебе в щеку, герой.

Так что я решил, что торчковыми заискиваниями лучше не злоупотреблять.

— А где Саху убили? — спросил Владлен.

— А в той комнате, где шкаф. Поди посмотри, если хочешь.

— Да не, — сказал Владлен. Смешные они были щенята. Ну, тогда, во всяком случае.

Отвесил я им, сколько попросили, они мне денюжку, я — товар. Все, как на рынке, только без толпы, на дому, в тепле и уюте.

— Э! Подождите! — сказал я. — Вот вам подарок от фирмы.

Я вынул из коробки один шприц и протянул им. Во тупой, а?

— Спасибо, — сказали они почти хором. Сенька Жбан бы оценил маркетинговый ход.

Распрощался с ними, сел покурить, тут снова звонок. Горби шастал по квартире, гонялся за комками пыли и всячески осваивался, я на ходу погладил его, но меня отвлекла новая упорная трель звонка.

Я глянул в глазок, а потом махнул рукой. Толку-то привередничать, если ты барыга. Тут сплошные подозрительные личности, в этом же и суть.

Я открыл дверь.

— Здорово, ты за Саху? — спросил меня здоровый хрен.

— Ага. Вася, — ответил я оторопело. В мужике было метра два, а, может, и больше. Он даже чуточку пригнулся, чтобы пройти в квартиру.

— Армен, — сказал он.

— Ну да, приятно очень.

Армен только усмехнулся. У него был этот страдальческий надлом, знакомый мне по Юречке и Лехе Кабульскому, нездоровый и такой, ну, компрессионный, словно напряжение, копящееся в нем, могло разрядиться в любой момент, возможно, пулеметной очередью.

С Арменом мы разговорились, я даже сам его проставил — одна рука у него не работала, хотя и была на месте, формально. Какой-то там нерв перебит, я так и не понял. Армен ставился редко и держался спокойно, никакого тебе раболепного взгляда глаза в глаза.

Вообще я б его и нариком не назвал, хотя он, безусловно, им был. Армен ставился только, когда промедола не давали (помимо того, что рука у него не работала, его еще мучили дичайшие боли в спине), а нынче с промедолом было туго. На ханку его саданули еще в афганском госпитале, когда промедоша кончился в первый раз, и кто-то подсказал медсестрам, чем еще можно обезболивать страждущих, и как легко это достать. Армен называл ханку своим запасным вариантом, говорил об этом легко, даже весело. В нем была вот эта горская самоуверенность, отчасти и наглость, обаятельная и разудалая.

— Ну, бывай, мужик, — сказал он, когда я его проставил. — Пойду теперь дочку со школы заберу.

— Дело хорошее, — сказал я. — Если что, заходи.

Он махнул рукой, засмеялся.

— Да лучше бы не.

Насыпал Горби корму, налил ему воды, сел, забычкованную сигарету взял — бля, опять звонок. Я уже и в глазок не посмотрел.

— Перерыв на обед, бля, — сказал было я, но потом увидел чувака, и как-то раздражение у меня пропало, а вместо него пришла оторопь. Выглядел он хреново. То есть, реально хреново, и все вены у него были запортачены, даже на ногах. Глаза запали так глубоко, а волосы были такими редкими, что он походил на мультяшный череп. Он чесался, из носа у него текло. То еще зрелище, красавчик вообще.

Вот и первый сложный клиент. Руки у него так тряслись, что он попросил его проставить. В услуги нашей фирмы это входило, ха, так что я взялся. Лучше б я не брался. Ставить его пришлось в вену на большом пальце, это было сложно и прям противно, учитывая, что его приходилось крепко держать за руку, а он весь как-то подгнаивался.

Не, не то, что крокодиловые гаврики, но все-таки подгнаивался, и для меня это зрелище было новым и удивительным.

— Хуя ты себя запустил, — сказал я. Он только махнул рукой и кинул на стол смятые купюры.

— Тебя как зовут хоть? — спросил я, расправляя купюрки.

— Олежка, — сказал он. Я хотел его выпроводить, но Олежка внезапно поперся в одну из комнат и лег на матрас.

— Сука, — сказал я. — Если наблюешь тут мне, я тебя отхреначу.

— Не, — сказал Олежка. — Все нормально.

Я пошел покурить, наконец, а потом у Олежки началась тряска. Что это такое, я тогда еще не знал, и отчего это получается. Выглядело просто страшно — мужик горячий, как головешка, и в то же время его хреначит дрожью, глаза из орбит вылезают.

— В скорую я звоню, да? Сейчас выкину тебя в подъезд и позвоню!

— Н-н-нет, — говорил Олежка, стуча зубами. — Сейчас пройдет. Пройдет скоро! С-с-с-скоро!

— А если не пройдет?

Он ответил с философским спокойствием:

— Ну, тогда я умру.

На это Олежке было глубоко насрать.

В общем, колотило его полчаса, потом правда прошло, и он забылся беспокойным сном. Я подумал, что неплохо было бы обзавестись пушкой, чтоб меня не обнесли эти добрые люди. Ханку я решил не прятать, а носить при себе. В конце концов, у меня, в отличие от любого тайника этой квартиры, есть нож.

К вечеру притон наполнился разного рода наркошками, еще больше народу прошло через мои руки и, получив свою порцию, умотало восвояси. Ставил я их теперь ловко, да и развес делал легко. Это смешно, но, по сути, такая же работа, свои есть хитрости, свои привычные клиенты, свои печали и радости.

Взгляды их я уже узнавал, голодные и пустоватые (даже у самых нестажевых) взгляды тупорылых животных. Как только они видели ханку, так сразу выплывали из тумана повседневности, обыденности, когда их не отличить в толпе, истинные лица. И у меня, и у меня тоже были такие глаза, вот чего я не понимал.

С кем-то мы болтали, кому-то уже не до ля-ля было, по-разному. Все зато хвалили Горби. Ну, коты людям вообще нравятся, даже конченным.

Проблема была — самому хотелось проставляться еще и еще. Знаете, как когда в кино кто-нибудь красиво курит. Только это все было некрасиво. В общем, к вечеру в квартире было многолюдно, и я уже страшно устал, куда больше, чем от рынка. И не был уверен, что к ночи не подвалит еще больше торчков и торчкесс. Но я знал, на что шел, так что воспринимал всю эту кутерьму философски. Ну, насколько мог. До Олежки с его покорностью смерти мне было, конечно, далеко.

Опять звякнули, я пошел открывать.

— Еб твою мать, — сказал я. — Ну сколько вас, сук, еще сегодня сюда придет, а? Сколько?

— Имя нам легион, — ответили мне. — А мне имя — Антоша Герыч. Очень приятно.

— Прям Антоша? — спросил я.

— И прям Герыч, — ответил он.

— А что за ханкой тогда приперся?

— Да денег нет, — он махнул рукой, зашел и мечтательно огляделся. Лет ему было примерно как мне, торчал он давно и плотно, но его это странным образом не портило. Антоша Герыч был тощий, но выглядел еще поздоровее меня, как будто просто такая конституция. У него было красивое лицо, черты даже, в общем, изящные. Что-то такое аристократическое было в Антоше Герыче, причудливое. Он был сын двух конченных алкашей, кто-то из них уже умер, но я не помню, кто именно, да и Антоша вряд ли помнил точно. Антоша Герыч занимался мелким мошенничеством, при деньгах был далеко не всегда, поэтому ему приходилось, несмотря на свою говорящую кликуху, перескакивать на ханку. Он увлекался всякой шизотерикой, всем затирал про души-хуюши, а девка его была потомственная экстрасекс, как он говорил.

Наверное, Антоша Герыч был моим первым настоящим другом, в смысле без шуток, с духовной близостью, общим чувством юмора и всем таким прочим. Может быть, он был и моим последним настоящим другом.

Мы с ним зацепились языками как-то сразу. Он зачем-то уговорил меня проставиться вместе с ним.

— Да давай, — сказал он. — Тебе же хочется, я вижу.

— Да уж, не без этого. Но, вроде как, надо держаться.

— За хуй надо держаться, чтоб не упал, — сказал Антоша Герыч и, после изречения этой мудрости, с наслаждением закурил. Я потянулся к его шприцу, Антоша приоткрыл один глаз и стукнул меня по руке.

— Больной?

— Чего?

— Нельзя одним шприцом ставиться, от этого СПИД бывает или другая какая чухня. Никогда не ставься с кем-то одним шприцом. Ни при каких обстоятельствах. Лучше ее в рану втереть голяком, чем чужим шприцом ставиться, понял? Так потрясет, но хоть не СПИД. Страшное дело, у меня так друг умер.

После этого неожиданного приступа разговорчивости, Антоша снова расслабленно закрыл глаза и долго мне не отвечал.

— А что СПИД типа как правда смертелен? А как тогда? А я уже ставился с одним китайцем!

Только через полминуты Антоша Герыч раскрыл зеленые, мудрые, чуть раскосые глаза.

— Ну, молись тогда.

Я пошел, взял чистый шприц и хорошенько проставился.

— Спасибо, брат, — сказал я. — За науку. Во я дурак был.

— Проверься в кож-вен диспансере. Там это даже бесплатно.

Антоша Герыч принялся качаться на стуле.

— Про Саху слышал? — лениво спросил он.

— Ага. Даже видел капли Сахи на стене.

Антоша заржал, потом зажал рот рукой.

— А, — сказал он. — Понял.

И отошел поблевать. Антоша, в отличие от многих моих гостей, хорошо рассчитывал время на то, чтобы добраться до сортира. Я увидел Горби, вынюхивавшего что-то у коробки со шприцами.

— Котя-котя-котик, — позвал я, такой довольный жизнью и расслабленный. — Горби! Иди сюда!

Горби мяунул и сунул голову в коробку.

— Е! — сказал я. — Лоток-то мы твой забыли! Завтра заберу!

Но, в принципе, ссаки Горби не худшее, что в этой квартире было. Далеко не.

— Или ты просто в коробку хочешь?

Я, шатаясь, добрался до коридора, вынул шприцы и раскидал их, постояв под шприцовым дождем. Антоша, выходя, чуть не зашиб меня дверью.

— Ебануться — стены гнутся, — сказал он и засмеялся. Горби прыгнул в коробку, а Антоша принялся собирать шприцы в аккуратных упаковочках.

— Тяжелый был день? — поинтересовался он. А я осознал, что так и не позвонил Люси, а она, небось, волнуется и убеждена, что Леха убил меня за долги. Торчи как раз надумали петь, во красота будет.

— Торчки и торчкессы! — крикнул я. — Заткнулись на минутку! Ваш благодетель звонит своей благоверной!

Из комнаты донесся взрыв хохота. А слышали когда-нибудь, как поют опиатные торчи, как они заливают? Голоса у них становятся хриплыми, в мелодию они не попадают, что-то быстрое воспроизвести и вовсе не могут, растягивают до невозможности звуки, и речь такая не очень внятная, а тем более уж пение. Красота! Тянули что-то из "Наутилуса", и эти восхитительные торчковые вокальные данные из песни сделали какую-то жуть, реально страшную, как во сне.

То есть, это сейчас я так думаю, а тогда казалось, что даже мелодично вытягивают, типа бабки-плакальщицы, конечно, но немного прикольно.

Тут еще кто-то позвонил, девка какая-то шалая. Антоша Герыч помог ее проставить.

— Ты отдохни, — сказал он.

Короче, по итогам мы с ним разговорились, и неожиданно посреди ночи я обнаружил, что рассказываю ему самые важные вещи о себе. Впрочем, Антоша в долгу не остался.

Мы лежали на матрасе, рядом посапывала какая-то тощая деваха, которую мы с Антохой безо всяких задних мыслей гладили, просто как собачку или кошечку, у нас было типичное ханочное добродушие.

Иногда звонили в дверь, и мы с Антошей отправлялись работать, на двоих все шло быстрее и веселее. Девку ту мы, вернувшись на матрас, заставали в той же позе и всякий раз проверяли, не откинулась ли она уже.

— Не знаю, — сказал Антоша. — В школе хотел стать актером, по-моему. Или режиссером, что ли. Короче, что-то связанное со зрителями. Кто же знал, что не задастся.

— А я не помню, чтобы кем-то особенно хотел стать, — сказал я. — По-моему, я даже в детстве не хотел, там, профессию какую-нибудь получить или типа того.

— Бомжом, что ли, хотел быть?

Мы тихонько заржали.

— Да не. Ну, не знаю. Наверное, хотел…

Почему-то этот вопрос показался мне жутко важным, но я не мог на него ответить. Никак, хоть тресни.

— Да ладно, — сказал мне Антоша. — Какая разница, кем ты хотел стать, раз не вышло. Вот я хотел, и чего из этого? А ничего!

— Но актер ты хороший, — сказал я. Не знаю, почему так решил.

— Это да, — ответил Антоша Герыч, расслабленно улыбнувшись. Тут он глянул на меня.

— А про твою мать, кстати. Я в одной книжке читал, ну, как книжке. Ну да, наверное, в книжке. Короче, это про аборт.

— В гинекологии, что ль, книжку взял? — заржал я, а он такой:

— Нет, на развале. Очень умный человек, между прочим, написал. Называется "Кармические свойства души и родовые программы".

— Жутко звучит.

— Ну, да. И вот он там пишет, что если аборт баба сделала, то это тоже нормально.

— Это ж грех большой.

— Ну да, но он пишет, что все нормально. Что типа эта душа, значит, воплотилась, чтобы быть убитой вот так. За свои предыдущие грехи. И как бы женщина берет на себя грех, но для самой души так и задумано тоже, чтобы она умерла, не родившись.

Я закрыл глаза, под веками заплясали красные эмбрионы, я засвистел какую-то песенку.

— И вот твоя мать хотела сделать аборт, но не сделала. Бабка ее, говоришь, отвела?

— Ну да, а сама через сколько-то там заболела и умерла. Я еще не родился даже.

— Вот. Может, тебе и не стоило рождаться, отсюда все твои страдания. Ты умереть должен был. Такая у тебя в этом воплощении была задача, но тебе не дали ее выполнить, и поэтому ты хочешь умереть теперь. Тебя просто не должно существовать.

— Это ты загнул, — сказал я.

— Я не из враждебных чувств говорю, — ответил Антоша. — Лично я рад, что ты существуешь. Просто ты приносишь людям горе. Там так и было написано, что такие души приносят людям много горя.

Я расстроился. Когда нас уже подотпускало, и Антоша, наоткровенничавшись, перевернулся на бок и засопел, я загрустил еще сильнее.

Значит, моя душа не имела здесь другой задачи, да и ту проебала. И, ко всему вдобавок, я мог приносить людям только горе. Вот радость-то какая целый день ходить и горе людям приносить.

Выходило, что я все-таки Буджум.