Ловушка для княгини

Глава XI. Заступница

За воротами терема дышалось вольнее, это Настасья почувствовала сразу. И ветер вдоль улиц летал смелей, и собаки лаяли задорней, и люд посадский улыбался и кланялся радушней, и даже небо над головой казалось выше и прозрачней. А с петляющей от детинца дороги Настасья сумела разглядеть изгиб убегающей к полуночи реки и плотную стену одетого в золото леса. Пока княгиня затворницей сидела в тереме, осень окончательно села хозяйкой на престоле жизни.

Широкий торг гудел растревоженным ульем, покупатели и праздные зеваки сновали туда-сюда вдоль грубо сколоченных лабазов[1].

— Прежний-то торг был тесным, не протолкнуться, окаянные тати[2] так и шныряли — чтоб в толпе стянуть, — принялась объяснять Фекла, — а нынче-то простор. Княже велел посаднику нашему, Домогосту, торг побольше делать. Теперь вольно, ходи да смотри.

— Домогосту? — вздрогнула Настасья. — Так здесь, в Дмитрове, посадником Домогост сидит?

— Он, он, — утвердительно закачала головой ключница. — Оборотистый боярин, правда до серебра больно охоч.

«Вот, значит, как, — княгиня задумчиво поправила край убруса, — недаром Ермила тревожился. И так этот Домогост посадником сидит, а уж, если дочь за князя пристроит, так и вовсе возвысится, бедному Ермиле за ним и не угнаться».

Народ, вначале хлынувший, чтобы лучше рассмотреть молодую княгиню и поприветствовать, постепенно начал расходиться по своим делам, и двигаться стало легче. Теперь и без работающих локтями гридней можно было подойти к лабазу, посмотреть, прицениться. Настасья потянулась купить Прасковье серебряные заушницы[3], но Фекла неодобрительно покачала головой:

— Нечего баловать, подарками любовь не купишь, только еще больше нос станет воротить, — сказано это было шепотом, но довольно громко, чтобы бредущая чуть в стороне Прасковья услышала.

В глубине души Настасья была согласна с ключницей, но заушницы все ж купила.

— Мне не надобно, — надулась девочка.

— Бери уж, нечего отца на торгу позорить, — прикрикнула на нее Фекла, девочка недовольно что-то буркнула себе под нос, но подарок приняла.

Настасья заметила, что ключница вообще ни с кем особо не церемонилась, позволяя себе не только давать непрошенные советы молодой княгине и воспитывать юную княжну, но и возражать боярам, и даже ворчать на самого князя; и все ей сходило с рук, а, самое главное, никто из них на нее отчего-то не обижался. Настасья таким даром не обладала и Фекле слегка завидовала.

Торг княгине понравился, не такой богатый, как в Черноречье, но гости[4] все обходительные, в меру навязчивые, а для хорошенькой княгиньки молодые ухари так и вовсе готовы были все задаром отдать. Но Настасья не наглела и исправно платила, не торгуясь. Да и купила она немного, тратя только свое серебро. Кошель князя так и болтался на поясе не тронутым. У сапожника княгиня выбрала крохотные сапожки для Ивашки, пусть ходит, раз на ножки встал; скорняку оставила мерку на теплый тулупчик. Себе, лишь из уважения к местному посаду, взяла мягкие пуховые рукавицы. На этом покупки были окончены.

— Давай, Прасковья, к матушке твоей зайдем, службу за упокой закажем, — предложила она княжне.

Прасковья растерялась, как лучше поступить: хорошо ли с мачехой к могиле матери являться, и надо ли вообще с новой княгиней куда-то, кроме торга, ходить. Да и на торг Прасковья пошла скорее из вредности, раззадоренная обидными словами отца, мол, не берите ее. Как тут дома усидеть? Все эти мысли буквально отразились на лице юной княжны. «Порода батюшкина, никуда не денешься, — вздохнула Настасья, и тут же вспомнила странный сон. — надо Ростиславу письмо отправить, уж он-то знает, как во Христе его дядьку звали».

— Отведите княжну домой, а мы с Феклой до Успения сходим, — обратилась она к гридням.

— Вот еще, я тоже в церковь хочу, — тут же передумала Прасковья, и горделиво пошла впереди.

Фекла сокрушенно покачала головой.

— Ох, хворостина по ней плачет.

— Скажи, Феклуша, — обратилась Настасья, пока ни охрана, ни княжна не слышали ее, — а правда, что князь к дочке посадника Домогоста сватался?

— Не знаю я того, — недовольно сморщила длинный нос ключница, — чудил он после смерти княгини много, может и посватался, с него станется. Себя не бережет, так хоть людей бы поберег. Ах, светлейшая, уж как нам хозяюшка добрая нужна, уж как тебя ждали, — Фекла с улыбкой заглянула Настасье в лицо.

— Не справляюсь я, подвела я вас, — снова расстроилась Настасья, разом вспомнив все свои неудачи.

Фекла набрала воздух ответить что-то бодрое и успокаивающее, но не успела.

— Благослови Бог княгинюшку, — между гриднями и Настасьей как из-под земли выросла древняя старуха.

Длинный шерстяной убрус почти полностью обволакивал маленькую сгорбленную фигурку, оставляя открытыми только протянутую к Настасье иссушенную крючковатую руку да сморщенное пожелтевшее лицо с узкими слезящимися глазками и щелью беззубого рта. Один из гридней, поздно опомнившись, попытался оттеснить старуху, но княгиня жестом показала не трогать.

Настасья торопливо полезла в кошель Всеволода, отчего-то именно туда, а не в свой, и извлекла векшу[5].

— Благослови Бог и тебя, бабушка, — протянула Настасья серебро, собираясь вложить его в иссушенную руку.

— Никого не бойся, княгиня, — взгляд старухи стал цепким, притягивающим, — тебя есть кому защитить.

— Бабка, ты что ль защитница?! — гоготнул басом самый здоровый гридень. — Клюкой ворогов княгини зарубишь.

— Надо будет, и клюкой зарублю, — как-то обыденно прохрипела старуха, откланиваясь и сходя с дороги Настасьи.

«А народ меня любит, вон, даже старухи за меня. А что в тереме княжьем гадюки сидят, так мне и дела до того нет», — взбодрилась Настасья и, осмелев, догнала Прасковью, и взяла ее за руку. От неожиданности девочка не стала вырываться, и так они вместе ступили на порог Успенского храма.

Князя по возвращении застали на дворе, он кружил с одним из кметей[6], упражняясь на деревянных мечах. Свитка небрежно валялась на сенных перилах, рукава рубахи по локоть закатаны, движения то мягкие, крадущиеся, то стремительные, жалящие, в очах светился азарт борьбы. Молодой вой старался угнаться за Всеволодом, разгадывая направление нового удара, но сам атаковать уже не успевал. Взмах, взмах, выпад, и вот уже деревянный меч кметя летит на землю. Всеволод, пряча довольную улыбку, утирает крупные капли пота со лба. «Радуется, что отрок», — с набежавшей нежностью подумала Настасья.

И только сейчас она разглядела, что неловким кметем был никто иной, как Борята. Увидев княгиню, парень с досадой пнул свой меч. Одно дело проиграть пред очами дружины и совсем другое — показать себя желторотым птенцом пред красавицей-зазнобой. В другое время Настасью это бы позабавило, но сейчас она видела только Всеволода. А вот князь ее появления как будто и не приметил вовсе.

— Тятя, а мы к матушке ходили, — подлетела к Всеволоду Прасковья, — службу заказали.

Всеволод выпрямился, медленным движением надел поднесенную ему свитку. Лицо сразу стало каменным, непроницаемым.

— Мы с тобой тоже сходим, — потрепал он дочь по белокурой головке, — сходим проведать.

И этим «с тобой», а не «с вами» князь давал понять Настасье, что она лезет куда не просят, что горе семьи — это только их горе, его и дочери, а молодая жена лишняя даже в скорби. Тоненькая ниточка, протянувшаяся между супругами, оборвалась. «Опять я поспешила, нельзя с ними спешить. Ловчий с меня дурной», — расстроилась Настасья.

— Я как лучше хотела, — отчего-то стала она оправдываться.

— Знать бы, чего ты там на самом деле хотела, — процедил князь, отворачиваясь.

[1] Лабаз — здесь в значении лавки.

[2] Тать — вор, разбойник.

[3] Заушницы — височные кольца.

[4] Гости — здесь купцы, торговцы.

[5] Векша — мелкая денежная единица Древней Руси.

[6] Кметь — здесь старший воин.