Ловушка для княгини

Глава XVII. Ловы

Навстречу княгине выбежала Фекла.

— Князь пробудился, к заутренней трапезе тебя дожидается.

— Уж вечерять пора, — усмехнулась Настасья. — Сильно мается болезный? — не удержала она злой иронии.

— Крепится, — вздохнула Фекла, но узкие щелочки хитрых глаз тоже смеялись.

— А Прасковья с Ивашей? — Настасья скинула тяжелый полушубок на руки подбежавших челядинок.

— Не гневайся, не дождались тебя, светлейшая, уж откушали.

Настасья потерла красные обветренные руки. В волнении, выбежав из церкви, она забыла не только надеть рукавицы, но и запахнуть плотнее шерстяной убрус, и только попав в домашнее тепло, всей озябшей кожей ощутила, как продрогла под влажным, пробирающим до косточек ветром.

— Похлебочки бы горяченькой, — улыбнулась Настасья Фекле.

— Так все готово, светлейшая.

Настасья зашуршала подолом вдоль бревенчатых стен, направившись в трапезную. После вчерашнего сеновала видеть Всеволода ей не хотелось. «Чего он меня ждет? Похлебал бы кислых щей с похмелья, да и шел бы по своей надобности, — раздраженно думала она, и тут же участливо вздыхала, — а не простудился ли, не в жару ли?» Определить свое отношение к мужу до конца она так и не смогла.

Всеволод смурной в одиночестве сидел за трапезным столом. На столе дымились кушанья, но князь не ел, задумчиво глядя куда-то в край столешницы.

— Здрав будь, княже, — холодно произнесла Настасья, приближаясь.

— Все ли ладно? — неожиданно мягко вдруг обратился он к ней, даже слегка привставая.

— Молиться ходила, в толпе не могу, в одиночку лучше, — поспешила оправдаться Настасья, хотя у нее об том никто и не спрашивал.

— А нынче пироги с брусникой, как ты любишь, — указал Всеволод на золотую корочку сдобы.

«Откуда ему знать, что я люблю?» — удивилась Настасья, медленно присаживаясь к столу. Ела она молча, не поднимая глаз, продолжая мыслями пребывать у мрачного надгробья.

— Да не буду я больше так напиваться, обещаю, — по своему объяснил ее отсутствующий взгляд Всеволод, — не знаю, что на меня нашло, и выпил не так что бы уж и много… бывало и больше, — и тут же осекся, осознав, что взболтнул лишнего.

Настасья промолчала, отложив полпирожка. Кусок в горло не лез.

— Наговорил тебе чего во хмелю? — насторожился Всеволод, заглядывая ей в лицо.

— Нет, Фросей назвал, — с вызовом посмотрела на него Настасья.

— Ну, прости… опять скажешь, обижает, а потом прощение просит, — кисло улыбнулся он.

— Не скажу, княже, твоя воля, — равнодушно пожала плечами Настасья. «Сломалась я. Сил уж нет, а как в храме жарко просила, а пришла, и нет воли бороться».

— Левонтий сказал, ты на меч кидалась, чтоб меня выволочь, — у Всеволода покраснели мочки ушей, а по шее пошли красные пятна, — ты так больше не делай, я ж зарубить тя мог.

— Не зарубил бы, не мучь себя, — наконец поняла причину княжьей доброты Настасья.

«И зачем ему конюх все поведал? Теперь мается, а изменить уж ничего нельзя. Впрочем, так ему и надобно».

— Я не хотел, не знаю, что на меня нашло. Я уж бранил их, что за тобой послали… что ты меня таким увидела, — князь прикусил нижнюю губу, вид у него был крепко виноватым.

Можно было потоптаться по нему, раз уж он готов каяться, отмстить за «ведьму» и пир у Домогоста, и Настасья не отказала себе в удовольствии:

— Да ты горишь, княже, не жар ли? — ехидно спросила она, намекая на покрасневшие стыдом уши.

— Да может и жар, приложи ручку, — и лицо серьезное, без усмешки.

Настасья встревоженно поднялась, потянулась ладонью ко лбу мужа — теплый, но не горячий. Облегченно выдохнула.

— Ты губами, ловчей будет, — а вот теперь в серых очах плясали веселые искорки.

— Нет у тебя жара, и так понятно, — надувшись, села на место Настасья.

— Целовать уж не хочешь? — Всеволод замер, ожидая ответа.

«Зачем выпытывать, опять по кругу ходить? А потом ворвется какой-нибудь посланник, и все рассыпится».

— А ты хочешь? — смело ответила она на вопросительный взгляд.

И как в воду глянула. В горницу с поспешным поклоном, сияя кривой улыбкой, влетел тиун Яков:

— Княже, вепрь! Ловчие вепря выследили на Терновой заимке. Тебя ждут, бают — матерый зверина.

Яков говорил с придыханием, увлеченно размахивая руками и глупо скалясь, но глазом косил то на молодую княгиню, то на князя, словно пытаясь угадать, а что здесь происходило. «А ведь это может быть и он, — пробрало Настасью, — покойную Желану отправлять со двора не хотел, все время против меня князю поет. И по росту на одного их злодеев подходит. И сейчас прибежал, спроста ли?» Настасья разволновалась, комкая край рукава. Вот он, враг, да еще и так близко.

— Настасья, да слышишь ли меня? — как сквозь толщу воды долетели до нее слова мужа.

— Что? — встрепенулась она.

— Хочешь, не поеду? Слово скажи, — и взор горячий, прямо в душу заглядывающий, как желала она совсем недавно, чтобы муж вот так на нее снова посмотрел, оттаял.

Но не только Всеволод, но и Яков маленькими поросячьими глазками прощупывал лицо княгини. «Они не будут ждать весны, сейчас убьют, если приметят, что меж нами с князем есть что-то?» Ладони вспотели.

А ведь Настасья так отчаянно молила у гробницы помощи, клялась, что жизни за любовь не пожалеет, и сама верила в это, а теперь струсила, испугалась наваливающейся угрозы. За окошком зарядил дождь, а так хотелось дождаться зимы, на саночках прокатиться, и чтобы мороз за щеки хватал. Жить хотелось.

— Нет, — почти выкрикнула княгиня. — Ты, княже, поезжай на ловы, — и, увидев, как погас взгляд мужа, торопливо добавила, — там же вепрь.

— Вепрь, вепрь! — довольно закивал Яков, чувствуя победу.

— Ну, вепрь так вепрь, — раздосадовано отозвался Всеволод, поднимаясь. — Вели, пусть лошадей запрягают, — небрежно махнул он тиуну.

Настасья почувствовала, как его досада перетекла и к ней, словно они опять упустили что-то важное.

— Удачных ловов, — пожелала она мужу в спину.

— А Микула мне вина не присылал, — бросил он ей через плечо.

— Какого вина? — не поняла Настасья.

Всеволод резко развернулся, захлопывая оставленную Яковом открытой дверь.

— Борятка, кметь, за тобой волочится, мне об том ведомо, — холодно бросил он. — И вино сам купил, чтобы тебя повидать.

Опять обвинения, и оправдываться бесполезно, уж там ему растолковали, как ворогам надобно было.

— Ну, я же дочь колдуна, чего от меня еще ждать, — ледяным тоном произнесла она, ожидая вспышки гнева.

— Я тебя в том не обвинял! — рявкнул Всеволод. — Да только ты пред ним зарделась и бусы для него нацепила.

«Для тебя я, дурень, все утро наряжалась! — простонало Настасьино сердце. — Да коли тебе не надобно, так я здесь при чем?» Всколыхнулась обида, ну никак с этим дурным не получается равнодушной ходить.

— Пошли ко мне кого, княже, я тебе меч твой передам, — ответила Настасья невпопад, не желая продолжать бессмысленную перепалку.

— А меч у тебя что ли? — буркнул Всеволод. — А я думал у Домогоста обронил.

Настасья поклонилась и пошла к себе, но Всеволод упрямо побрел за ней.

— Сам заберу. И подарки от него принимала, думала, я не знаю? — настырно продолжал он обвинения.

— Какие подарки? — раздраженно бросила Настасья.

— Пряник печатный, — выдал Всеволод.

Настасья резко развернулась, чуть не налетев на следующего по пятам мужа.

— Кто тебе про то сказал? — уперлась она в него взглядом.

— Кому надо, тот и сказал, — упрямо не выдал осведомителя князь.

— А что ж тот «которому надо» не сказал, что я того подарка не принимала, что он мне в окно сам влетел?

— Так выкинула б назад, как благонравной жене положено! — взорвался Всеволод.

— Мне как благонравной жене хлебом разбрасываться не положено, я его девкам своим отдала, чтоб попотчевались. А коли бы и сама съела, так и что? — взбунтовалась Настасья, да так громко, что должно стены задрожали под ее звонким голосом. — Я те не супружница, об том всем ведомо, и отроку этому безусому ведомо, что я у тебя в небрежении, вот он там себе чего и навыдумывал. А к чужой жене и он бы не полез!

Выкрикнув все это опешившему Всеволоду, она залетела в свою ложницу, приподняла подушку, доставая меч.

— Вот, забирай! — протянула вошедшему мужу. — А я домой уезжаю, к отцу. Моему отцу! Всем ты веришь, кроме меня, все у тебя хорошие, одна я ведьма!

— Да не ведьма ты, — растерялся Всеволод от ее напора, — в сердцах бросил, ты мне теперь до смерти припоминать станешь?

— То пусть тебе другие припоминают, к Домогосту сходи, там тебе что надо напомнят, — Настасья с вызовом скрестила руки на груди.

— Чего ты к Домогосту пристала, он-то тут причем? — проворчал Всеволод.

— Сам разбирайся, охрана мне твоя до Черноречья не нужна, сама на торгу найму. А отца не бойся, он на тя не пойдет, женись здесь на ком хочешь, — Настасья заметалась по горнице, хватая и скидывая в короб вещи — зерцало, ларец с бусами, старый повой. — А Иваша без няньки этой, больно доброй, на поправку идет, только няньку ему из другого града сам перевези, здоровее будет. Поезжай на ловы свои, приедешь, а злобной ведьмы уж не будет.

— Ну, чего расходилась? — поймал ее за талию Всеволод.

— Пусти! Там вепрь убегает! — попыталась отпихнуть его Настасья.

— Да ты ж сама меня на ловы спровадила, — возмутился Всеволод, — надоел тебе уж больно.

— Тебе ж туда и хотелось, так и не держу. Чего ты за меня хватаешься? Я девка и себя для мужа блюсти стану!

— Для мужа? — разжал Всеволод объятья, отступая.

— Для мужа, — подпалила «последний мост» Настасья.

— А я не муж?

— Нет.

— И не люб тебе? — моста уж нет, но осталась тоненькая кладочка[1].

Ну и что сказать? Она и сама не знала, ненавидела, это да, а любит ли? Настасья упорно молчала.

— В Черноречь не пущу, и не надейся, — рявкнул Всеволод и вышел, громко хлопнув дверью.

[1] Кладь — небольшой мосток через ручей или речушку.