Лучшая зарубежная научная фантастика: После Апокалипсиса

Джефф Райман родился в Канаде, сейчас живет в Англии. Впервые он продал свое произведение в 1976 году для антологии «Новый мир» («New Worlds»), но серьезное внимание к себе привлек лишь в 1984-м, появившись в «Interzone» со своей великолепной повестью «Непобежденная страна» («The Unconquered Country»). «Непобежденная страна» вошла в число лучших повестей десятилетия, оказала большое влияние на научную фантастику того времени и практически за одну ночь превратила Раймана в одного из самых востребованных писателей поколения, завоевав ему и премию Британской ассоциации научной фантастики, и Всемирную премию фэнтези; впоследствии повесть была опубликована отдельной книгой: «Непобежденная страна: история жизни». С тех пор Райман печатается нечасто – по высокопроизводительным стандартам жанра, но везде наособицу – его рассказы периодически появляются в «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», а повесть «Детский сад: комедия-фарс» («The Child Garden: A Low Comedy») заслужила престижную премию Артура Кларка и Мемориальную премию Джона Кэмпбелла. Роман Раймана «Воздух» («Air») также завоевал премию Артура Ч. Кларка. Среди прочих его работ «Воин, несший жизнь» («The Warrior Who Carried Life»), критически встреченный роман «Было» («Was»), «Родом из Энкиду» («Coming of Enkidu»), «Последняя песня короля» («The King’s Last Song»), «Похоть» («Lust») и культовая классика андеграунда «253», «печатный ремикс» «интерактивного гипертекстового романа», выложенный в оригинальном виде на сайте Раймана www. ryman.com; в печатной форме роман получил премию Филипа К. Дика. В сборник «Непобежденные стран ы» («Unconquered Countries») вошли четыре его рассказа. Среди последних работ Раймана антология «Когда все менялось» («When It Changed»), роман «Кинематографисты с Марса» («The Film-makers of Mars») и сборник «Райские сказки и другие истории» («Paradise Tales: and Other Stories»), Нижеследующий рассказ представляет собой мощное эмоциональное повествование о личностях, оказавшихся промежуточным поколением, принадлежащих нации, которая сама по себе находится между современным миром и старым миром племенных суеверий.

Не могу спать. Еще темно. Жду рассвета.

Петух кукарекает. Знает, сегодня свадьба. Слышу, как снаружи хрюкает свинья. Свинья, традиционный дар семье моей будущей жены.

Не могу спать, потому что, когда я один в темноте, нет ничего общего между мной и осознанием того, что я не хочу жениться. Нет, Патрик, уже не тебе решать.

Вокруг не видно ни зги. 3:30. Еще три часа, и в церкви в конце дороги запоют. Потом еще два часа – и оба семейства в полном составе столпятся в моем дворе. Снова кукарекает петух, все его жены спят в тесном пространстве за домом. Там все еще валяются битые бутылки – с той поры, как мой отец усыпал забор по верху осколками стекла.

То было очередное время его «хорошего поведения», когда он ходил в брюках и шляпе и командовал напропалую. Я мешал цемент и передавал ведра с раствором моему старшему брату Мэтью. Тот восседал на заборе, как на лошади, шлепал серые лепехи и посыпал их стеклом. Рафаэль читал в тени крыльца.

– Не собираюсь тратить на это время, – заявил он. – Думаете, ваши осколочки остановят грабителей, если они захотят войти?

Он всегда смешил меня, уж не знаю почему. Остальные даже не улыбнулись.

Когда мы были маленькие, отец сажал нас на жаркую, ворсистую тахту, без света, без телевизора, потому что гудение генератора сводило его с ума. С округлившимися глазами он мелко дрожал, как натянутая проволока, прислушиваясь, когда же оно начнется снова. Мать пыталась заговорить с ним, но он отвечал:

– Тс-с-с! Тс-с-с! Вот опять, опять.

– Джейкоб, машина не может включиться сама собой.

– Тс-с-с! Тс-с-с!

Он не позволял нам шевелиться. Мне было лет семь, и я приходил в ужас. Если генератор так страшен, что пугает моего большого сильного папу, что же он сотворит с таким малышом, как я? Я спросил маму, что делает генератор.

– Ничего, твой отец просто очень осторожен.

– Теремба трус, – хмыкнул мой брат Мэтью, назвав мое имя на языке тив. Мать шикнула на него, но глаза Мэтью весело блестели: «Я еще тебе покажу». А Рафаэль вывернулся из рук мамы и как ни в чем не бывало потопал по полу гостиной.

Люди думают, что Макурди[69] – захолустье, но сейчас у нас есть все, что нужно для цивилизованной жизни. Прекрасные банки с бронированными дверями, сканированием сетчатки и кондиционерами; солнечные батареи на всех фонарях и телефоны, битком набитые электронными книгами. На одном из речных островов построили новую больницу; и в моем университете имеется медицинский факультет на госбюджете, с лабораториями не хуже, чем у прочих. По крайней мере, эксперименты на мышах там проводить можно.

Мой помощник Джайд – йоруба, его народ верит, что внук, родившийся первым после смерти деда, продолжит его жизнь. Джайд говорит, мы доказали, что это правда. Однако для христиан-нигерийцев это проблема – выходит, значит, что зло продолжается.

Так вот что мы обнаружили на примере мыши. Если лишить мышку материнской любви, если все раннее детство создавать ей стрессовые ситуации, ее мозг метилирует. Высокий уровень метила деактивирует ген, производящий нейротрофин, важный для памяти и эмоционального баланса как у мышей, так и у людей. У шизофреников эти уровни чрезвычайно низки.

Чудо Божье, что с каждым новым поколением наши гены очищаются. Дают новое начало. По-научному это означает, что результаты одной жизни никогда не наследуются другой.

Еще нами обнаружено, что высокий уровень метила влияет на клетки спермы. Метиляция переносится на них и таким образом деактивирует. Стресс деда передается по мужской линии вплоть до третьего поколения.

Джайд говорит, что нами обнаружено, как жизнь отца продолжается в сыновьях. Вот потому-то мне и не хочется жениться.

Мой отец блуждает всю ночь. Трое его старших сыновей спят в одной комнате. Наша дверь, щелкнув, распахивается, и он застывает в проеме и пялится на меня испуганно и смущенно, словно я сделал нечто возмутительное. Он обнажен; его великанский рост и широкие плечи принижают меня, заставляют ощущать себя ничтожным, чувствовать, что мне грозит опасность. У меня странной формы голова с V-образной вмятиной на лбу. Считалось, это оттого, что меня вытягивали щипцами – рождался я трудно. Потому я и медленно говорил, и тяжело учился. Отец верил тем, кто так думал.

Моя мать пытается затащить его обратно в их спальню. Может, он будет покорен и позволит вести себя; а может, станет хихикать, словно все это игра, и тискать ее. А может, взорвется, раскричится, замашет руками, станет звать ее «женщина», «ведьма», «демон». И тогда мать прошепчет: «Демон в тебе, Джейкоб; демон овладел тобой».

Иногда он, шаркая, проходит мимо нашей двери и бредет, не просыпаясь, по главной улице, похрапывая на ходу, к своему и нашему стыду.

В те дни работой жены было не допустить, чтобы из дома вынесли семейный сор. Наша мать запирала все внутренние двери даже днем, чтобы удержать отца внутри, подальше от прихожан церкви или родственников, заглянувших к нам по пути в Абуджу. Если он безумствует в гостиной, она загонит нас в спальню или выметет метлой во двор. Она даст ему виски, если он попросит, чтобы он уснул. Наша мать ни с кем никогда не говорит о таких вещах, даже со своей собственной матерью, только с нами.

Мы слышим, как он шумит по ночам, стонет, словно от боли, или шлепает кого-то. Кроха, что спит в комнате родителей, начинает реветь. Я вглядываюсь во тьму: не причинил ли папа вред моему маленькому брату? Утром лицо отца будет опухшим. И что-то сказать посмеет лишь Рафаэль. В первый раз я услышал его дивный голос, когда он спросил мать, резко и требовательно:

– Почему этот человек бьет себя?

Мать рассердилась и толкнула Рафаэля в лицо; нет, просто «отвесила пощечину» будет неверно, она пришла в ужас от того, что проблема, с которой она промучилась всю жизнь, ясна пятилетке.

– Не смей называть своего отца «этот человек»! Кто ты такой, чтобы задавать вопросы? Вижу, пришла пора приставить тебя к работе, как было принято поступать с детьми в мое время. Ты не знаешь, как тебе повезло, что ты родился в этом доме!

Рафаэль смотрел на нее, прикусив губы:

– Это не ответ на мой вопрос.

Мать совсем разозлилась и наорала на него, много еще чего кричала. Потом он выглядел таким маленьким и грустным, что я притянул его ближе к себе на тахте. Он вполз ко мне на колени и устроился там.

– Жаль, что мы не у самой реки. – сказал он, – мы могли бы гулять там и играть.

– Мамамими говорит, река опасна.

Нашу мать зовут Мими, что означает «правда», так что Мама Правда – это вроде как титул.

– Все опасно, – сказал он, выпятив нижнюю губу. У пятилетки не должно быть такого сурово-унылого лица.

Когда мне стукнуло девять, папа попытался спихнуть нас в колодец, то ли чтобы спрятать, то ли чтобы убрать с глаз долой. Его широкие ладони легли на наши затылки и плечи, притискивая нас к штукатурке. У Рафаэля был вид как у раздавленной ягоды, но он закричал в ярости:

– Нет! Нет! Нет!

И все же мой отец носил костюм и сам ездил на службу. Джейкоб Теремба Шаву работал налоговым инспектором и выборным чиновником.

Неужто другие правительственные сотрудники поступают так же? Влезают за работой в скорлупу спокойствия? Его вызывали на важные встречи в Абуджу, порой на несколько дней. Однажды Мамамими сказала за столом, не съев еще своего белого хлеба, не заботясь о том, что дети слышат ее:

– Зачем ты едешь в Абуджу? С кем ты там спишь, дикарь? Какие болезни принесешь в мой дом?

Мы не отрывали глаз от тостов и чая, ошеломленные словами матери.

– Ты обманом втянул меня в этот брак. Я оплакиваю тот день, когда согласилась. Никто не сказал мне, что ты сумасшедший!

Мой отец – не из тех, кто в доме глава. Но он поднялся, в своем рабочем костюме.

– Если тебе не нравится, уходи. Посмотрим, кто захочет тебя после того, как ты оставишь своего мужа. Кто захочет тебя без всех тряпок и драгоценностей, что я покупал тебе. Может, тебя больше не устраивает этот уютный дом со всеми удобствами. И твоя машина тебе не по нраву. Что ж, я могу отослать тебя обратно в твою деревню, и никто не станет меня винить.

Мать ринулась в кухню и принялась греметь кастрюлями. Она не плакала. Она тоже не претендовала на главную роль, но знала, что порядка вещей ей не изменить. Мой отец залез в свой джип и поехал в Абуджу в своем особом блестящем костюме, отметающем все вопросы, с отполированной до блеска лысиной и прямоугольным портфелем. Машина промчалась по обрамленной деревьями главной улице, и никто не помахал ей прощально вслед.

Полное имя Джайда – Бабаджайд. На йоруба это означает «отец просыпается». Его сына зовут Бабатанде, «отец возвращается». Многие люди верят во всякое такое в мешанине народов Нигерии.

Моя работа по мышам была опубликована в «Nature»[70] и стала широко известна. Люди хотели верить в то, что личность можно наследовать; что подавленные отцы передадут свою несостоятельность собственным внукам. Казалось, это открывает двери унаследованным свойствам, возможно, преображает теорию эволюции. Наши эксперименты убеждали: существуют не только негенетически обретенные эмоциональные тенденции, мы можем реально устанавливать уровни метила.

Мой отец родился в тысяча девятьсот шестьдесят пятом, в год, предшествовавший восстанию тивов против того, что они считали мусульманским вторжением. То было время переворотов и контрпереворотов. Из-за всеобщей жестокости мой дед покинул Джое, перевез семью в Макурди. Они шли пешком, затолкав кое-что из пожитков и моего будущего отца-младенца в тачку. Поезда, полные безголовых игбо, мчали на восток, самолеты бомбили наши собственные города – полыхала гражданская война. Мои ровесники скажут: ох уж эти старые войны. Что нам за дело до какой-то Биафры[71], а?

А мы обнаружили, что тысяча девятьсот шестьдесят шестой может дотянуться до твоей головы, вползти в твою мошонку и покрасить твоих детей красным. Ты продолжишь прошедшую войну. Раздраженные старики в деревнях, никакой живой музыки в клубах, всеобщее недоверие, солдаты повсюду, злодеяния колониализма запечатлены в дорожных картах. Мы проживем жизни наших дедов.

Снаружи блестят звезды. Будет чудесный ясный день. Традиционное облачение висит, невостребованное, в шкафу, и я боюсь за сына, который может у меня появиться. Что я передам ему? Кому захочется, чтобы его сын повторил жизнь моего отца, жизнь моего брата? Следует ли мне вообще жениться? Снаружи, во дворе, влажные от росы, выстроились белые пластиковые стулья для гостей.

Моя бабка Иверин является в гости без предупреждения. Ее имя означает «Благословение», и в нем для нас звучит горечь. Бабка Иверин посещает всех своих детей по очереди, и неважно, как далеко от нее они забрались: в Кано, Джалинго или Макурди.

У ворот вдруг останавливается такси, и мы слышим стук. Один из нас, мальчишек, бежит открывать, и там уже стоит она, стоит как принцесса.

– Иди, скажи моему сыну спуститься и заплатить за такси. И будь добр, прихвати мои сумки.

Она собирает нас в гостиной вокруг тлеющего кончика своей сигареты и изучает так, словно все вокруг не оправдывает ее надежд. Морозильная камера, которая только и может сохранить холод, газовая плита, сетка с овощами, гора жестянок с сухим молоком, сбившийся коврик на полу, безупречно гладкое одеяло на тахте, телевизор, весь день показывающий «Волшебную Африку». Проходя мимо, она со вздохом выключит его.

– Образование, – скажет она, качая головой.

Она изучала литературу в Университете Мэдисона, штат Висконсин, и пользуется этим, как пользуется своей сигаретой. Иверин крохотная, сухонькая, весьма привлекательная и элегантная в своих поблескивающих голубых или фиолетовых платьях с головными повязками в тон.

Мать моей матери тоже может присутствовать, шить что-нибудь, стрекоча на своей швейной машинке. Эти две женщины притворяются любезными, даже улыбаются. Ввалится мой отец со своим портфелем; две бабушки станут делать вид, что им все равно, где спать, но Иверин займет дальнюю спальню, а другой бабуле достанется тахта. Мой отец сядет, уставившись на собственные колени, сомкнув челюсти крепче, чем черепаха. А его сыновья решат, что так делают все дети и все матери соблюдают такой порядок.

Закончив преследовать нас по всему нашему же дому, Иверин в очередной раз вздыхает, опускается на тахту и ожидает, когда моя мать принесет ей еду. С сознанием своего долга Мамамими так и делает – семья есть семья, – после чего садится, каменеет лицом и скрещивает руки на груди.

– Тебе следует знать, что семья говорит о тебе, – может начать бабуля, сладенько так улыбаясь. – Они говорят, что ты заразила моего сына, что ты нечиста после аборта.

Она скажет, что моя тетушка Джудит больше не желает впускать Маму- мими в свой дом и даже заплатила одной женщине, чтобы та наложила заклятье, чтобы держать мою маму подальше.

– Просто ужас. Заклятье можно снять, только если рассечешь его бритвенным лезвием.

Вид у бабушки Иверин такой, словно она с удовольствием помогла бы.

– Слава небесам, в христианском доме такого не произойдет никогда, – отвечает моя мама.

– А в этом доме можно получить что-нибудь выпить?

С той секунды, как у нас появляется бабушка, весь алкоголь начинает бесследно исчезать: маленькие бутылочки, какие дают в самолетах, виски, подаренный отцу его боссом, даже бренди, привезенный папой из Лондона. И не только алкоголь. Бабушка предложит Мамемими убраться в спальне; и кое-какие безделушки пропадут навечно, колечко там, или шарфик, или маленькая бронзовая статуэтка. Она продает то, что тащит, и покупает себе платья и духи.

Нет, ее дети не пренебрегают своими обязанностями. Ее станут кормить и давать ей кров до тех пор, пока хоть у кого-то хватает терпения. Но все равно она будет воровать и прятать все съестное в доме.

Моя мать с мрачным лицом приподнимает матрасы, демонстрируя припрятанные под ними жестянки и бутылки. На верхней полке шкафа в спальне обнаруживается пропавшая кастрюлька со вчерашним ужином.

– Тут же все сырое! – стонет моя мать. – Не сварено, не потушено! Вы хотите, чтобы все сгнило, при такой-то жаре?

– В этом доме меня никогда не кормят! И глаз с меня не спускают! – жалуется Иверин своему гиганту-сыну.

У Мамымими своя стратегия. Она может сказаться больной и уйти в свою комнату, убрать еду в сумку-холодильник и держать ее под кроватью. Вопреки всем традициям, особенно если отец в отлучке, она иногда вообще отказывается готовить. Для себя, для бабушки, и даже для нас.

– У меня забастовка! – объявляет она. – Вот, нате деньги! Идите, покупайте еду! Валяйте, готовьте сами! – Она сует сложенные купюры нам в руки.

Мы с Рафаэлем, хихикая, тушим курицу. Нас предупреждали насчет кулинарных способностей Иверин.

– Хорошие мальчики, замена матери, – говорит она, ероша нам волосы.

Столь скверное поведение всех сторон вызывает у Рафаэля смех. Он любит, когда Иверин остается у нас, с ее шуршащими юбками, и театральными манерами, и пьяными спотыканиями; любит, когда мама плохо себя ведет и дом распухает от безмолвной войны двух сил воли.

Бабушка говорит маме нечто вроде:

– Мы знали, что ты не нашего поля ягода, но думали, что ты простая девчонка из деревни и твоя невинность пойдет ему на пользу. – Смешок. – Если бы мы только знали.

– Если бы знала я, – отвечает мать.

Братья отца рассказывали нам кое-что о бабуле. Когда они были маленькими, она пекла пирожки, клала в них соль вместо сахара и смеялась, когда они кусали угощение. Она могла сделать жаркое из одних лишь костей, а козье мясо выкинуть вон. Готовит она то без всяких приправ, так что стряпня ее пресна, как вода, а то положит столько чили, что ты все равно что глотаешь огонь.

Когда мой дядя Имон пытался продать свою машину, она украла стартер. Влезла прямо в двигатель с гаечным ключом и умыкнула железку. Потенциальные покупатели поворачивали ключ зажигания, а машина лишь кашляла да скрипела. А потом Иверин поставила движок на место и продала машину сама. А Имону сказала, что ее угнали. Естественно, когда Имон увидел свой автомобиль на улице, беднягу-водителя, нового владельца, арестовали, тогда-то эта история и всплыла.

Другой мой дядя, Эммануил, – офицер военной авиации, и форма ему очень идет. Когда он впервые отправился на учения, бабушка нажаловалась всем соседям, что он – неблагодарный мерзавец, пренебрегающий матерью, никогда не позвонит и пустячка не подарит. Она всех восстановила против него, так что, когда он приехал домой, в деревню, старейшины едва не подняли его на колья с криками: «Как смеешь ты нагло являться сюда после того, как так обошелся с матерью!» Ибо кто же может представить, что мать наговорит гадостей о собственном сыне без всякой причины?

Однажды бабуля радостно сообщила Эммануилу, что у его жены положительный тест на ВИЧ.

– Тебе надо бы и самому провериться. Боюсь, ты как мужчина не в силах удовлетворить свою женушку и удержать ее при себе. Это все курение, оно сделало тебя импотентом.

Она, верно, ведьма, сказал дядя Эммануил, иначе откуда бы ей знать то, чего не знает он сам?

А Рафаэль смеется над ее кривляниями. Ему нравится, когда бабушка начинает клянчить у нас подарки – у всех, даже у девочки-сироты, живущей с нами. Иверин спрашивает, нельзя ли ей прихватить с собой домой несколько наволочек или хотя бы вон тот поясок. Рафаэль визжит от хохота и аплодирует ей. Бабуля смотрит на него, хлопая глазами. Что он нашел такого смешного? Не похож ли мой брат в чем-то на нее саму?

От меня она подвохов не ждет: я тихий, веду себя хорошо. Меня можно и помучить.

Но и я скоро научился, как с ней держаться. Нужно стоять, а не сидеть, молча, в белой рубашке, при галстуке и в синих шортах.

– Эти вмятины на его черепе, – сказала она как-то маме, когда они, ведя невидимую войну, сидели на диване. – Это из-за них он такой тупой тормоз?

– У него просто такая форма головы. Он не тормоз.

– Ха. Твой чудовищный первенец не желал братца и заколдовал его во чреве.

Криво ухмыляясь, она посверкивала на меня недобрыми глазами.

– Мальчишка и говорить толком не умеет. Он дурачок.

Мама ответила, что по ней – так со мной все в порядке, я славный мальчик и хорошо учусь в школе.

Отец мой не проронил ни слова. Почему же папа не сказал ничего в мою защиту? Может, я правда глуп?

– Посмотрите на своих детишек, – сказала моя мама. – Ваш сын не справляется с работой, и ему задерживают жалованье. Так что у нас очень мало денег. Боюсь, мы не в состоянии предложить вам что-либо, кроме колодезной воды. Но у меня болит спина. Не затруднит ли вас самостоятельно набрать себе водички, раз уж ваш сын ничего вам не предлагает?

Бабушка беззаботно хихикает, словно моя мама – дурочка, нуждающаяся в присмотре.

– Какое скверное воспитание. Бедный мой сынок. Неудивительно, что ваши дети такие страшилища.

В тот же день мама увела меня в садик позади дома, где она выращивала всякие травы. Она наклонилась, заглянула мне прямо в глаза, положила руки на плечи и сказала:

– Патрик, ты хороший мальчик. Ты все делаешь правильно. С тобой все в порядке. Ты отлично справляешься с уроками, а как здорово ты сегодня утром вымыл машину, хотя тебя даже никто об этом не просил.

В конце концов именно Рафаэль дал бабуле отповедь. Она прожила у нас три месяца. Волосы отца завились штопором и торчали во все стороны, а в глазах застыл странный огонь. Каждый готовил себе еду сам, по ночам, и в доме исчезли все ложки и ножи.

– Убирайся из этого дома, воровка. Если бы ты уважала свою семью, тебе разрешили бы остаться и дали бы все что угодно. Но ты не прекращаешь красть. – Он хихикнул. – Зачем ты врешь и создаешь столько проблем? Следовало бы вести себя мило со своими детьми, любить их и заботиться о них.

– А тебе следовало бы поучиться вежливости. – Бабуля даже охрипла от удивления.

– Ха-ха! Тебе тоже! Ты говоришь о нас жуткие вещи! Никто из твоих детей не верит ни одному твоему слову. Ты являешься сюда, лишь осточертев всем остальным, и уходишь, когда понимаешь, что отравила колодец, да так, что уже сама не можешь пить из него. Не очень-то разумно с твоей стороны, ведь ты зависишь от нас, мы тебя кормим.

Он упорно гнал ее из дома, гнал, пока не стало ясно, что иного выхода для нее нет.

– О радость, о счастье, такси здесь! – преследовал он ее насмешками до самых ворот. Даже Мэтью засмеялся. Мама прикрывала рот ладонью. Рафаэль распахнул перед бабушкой дверь: – Лучше читай свою Библию и перестань расточать свой никчемный яд!

Отец взял Рафаэля за руку довольно мягко.

– Хватит, – проговорил он. – Бабушке в жизни выпало много плохого.

Он сказал это не в гневе. Не как дикарь. Мрачная печаль в его голосе утихомирила Рафаэля.

– Ты родился под кустом, – почти невозмутимо заявила бабуля. – Неудивительно, что мой бедный сын теряет рассудок. – Она сверлила Рафаэля взглядом. – Прошлое аукается. – Странно, он был единственным, к кому она обращалась напрямую. – Дорожки проторены.

Что-то произошло с моими исследованиями.

Сначала повторные эксперименты стали выдавать менее заметное воздействие, меньший унаследованный стресс, более низкий уровень метила. Но вскоре мы вообще не смогли воспроизвести наши первоначальные результаты.

Новые опыты деморализовали меня, поставили на грань самоубийства. Я чувствовал, что достиг чего-то своей статьей, что я, несмотря на все свои недостатки, сделал что-то, из-за чего моя семья, будь они живы, гордилась бы мной.

Благодаря открытию метиляции я стал ординарным профессором. Сайт штата Бенуэ[72] даже выделил для меня местечко, где назвал меня примером великолепного университетского исследователя. Я искал конструктивные недостатки в изучении воспроизводства; больше я ничего и не опубликовал. Всю свою жизнь я пытался доказать, что я не «тормоз», или по крайней мере скрыть это напряженной работой. И вот в глазах всего мира я делаюсь почти что мошенником.

Потом я прочел труд Джонатана Шулера[73]. С ним случилось то же самое. В своей научной работе он доказал, что, если ты досконально опишешь то, что помнишь, ты вообще все забудешь. Если объект исследования описывал чьи-то лица, впоследствии он переставал их узнавать. Результаты казались точными и недвусмысленными, и людей так заинтриговала роль того, что он назвал «вербальным помрачением», что на статью Шулера ссылались в сети четыреста раз.

Но постепенно стало невозможно добиться первоначальных результатов. Каждый новый эксперимент уменьшал эффект на тридцать процентов.

Я связался с Шулером, и мы начали перепроверять документы и официальные отчеты прошлых лет. И обнаружили, что еще в тридцатых годах двадцатого века эксперименты по изучению внесенсорного восприятия Джозефа Бэнкса Рейна[74] обернулись тем же. При повторах его первоначальные открытия испарялись, превращались едва ли не в чистую случайность. Научные истины как будто истощались, словно бы сам акт наблюдения снижал их эффект.

Джайд рассмеялся, тряхнув головой.

– Мы думаем точно так же! – заявил он. – Мы всегда говорили, что правда изнашивается от высказанности.

Вот почему я сижу здесь и пишу, страшась услышать тарахтение первых прибывающих машин и первый стук в мои ворота.

Я пишу, чтобы стереть и память, и правду.

Когда мой отец отсутствовал, а иногда и спасаясь от Иверин, Мамамими увозила нас, мальчиков, в родную деревню. Называлась она Кавайе, это по дороге к штату Тараба. Друг матери Шеба подбрасывал нас к автобусной станции у рынка, и мы ждали под козырьком рядом с женщинами, готовящими рис и цыплят и продающими запотевшие банки с кока-колой. Потом мы забивались в автобус рядом с каким-нибудь жирным бизнесменом, который надеялся в одиночку занять целый ряд.

Мэтью – первенец и потому пытался руководить всеми, даже Мамоймими. Дружил он с маленьким Эндрю – с той секунды, когда тот родился. Эндрю же слишком мал, чтобы быть угрозой. Четверо братьев разделились на две команды, и Мамемими приходилось судить, тренировать, организовывать – ну и карать.

Если мы с Мэтью оказывались притиснутыми друг к другу, мы начинали драться. Я терпел его подколки и команды не слишком долго, а потом молча начинал колотить его. Тогда меня наказывали. Мамамими стукала меня по голове, и взгляд Мэтью говорил мне, что он нарочно все это подстроил.

В автобусах всегда душно и тесно – три ряда битком набиты потеющими дамами, тощими дядьками, пытающимися удержать на коленях свои журналы. или мамашами, укачивающими одурманенных жарой младенцев. А когда тут еще четверо распаленных мальчишек толкаются локтями и коленками, становится вообще невыносимо.

Мамамими начала возить нас сама в своей старенькой зеленой машине. Мэтью она сажала вперед, так что он чувствовал себя старшим и ответственным. Я и Рафаэль читали сзади, а рядом повякивал Эндрю, добиваясь внимания Мэтью.

Самой садиться за руль – храбрый поступок на грани подвига. Поперек «пограничных» дорог часто лежат бревна, охраняемые солдатами, – и это называется контрольно-пропускным пунктом. На битком набитые автобусы солдатам плевать, но женщину с четырьмя детьми они остановят и осмотрят машину. Не смахиваем ли мы на бандитов или террористов? Они станут задавать маме всякие вопросы, и рыться в наших сумках, и невнятно бормотать что-то себе под нос. Не уверен, что они всегда действуют по правилам.

Рафаэль, громко шурша, перелистывает страницы книги.

– Тут уж ничего не поделаешь, – бурчит он.

Сунув солдатам немного денег, мама едет дальше.

Вверх по холму, потом вниз, вверх-вниз, и вдруг, как бы внезапно, по лабиринту маисовых полей, мы въезжаем в Кавайе. Мне здесь нравится. Дома тут – лучшие в Нигерии, типичные для народа тив, круглые, с толстыми стенами, высокими заостренными крышами и крохотными оконцами. Жаре внутрь не проникнуть, а стены потеют, как человек, храня прохладу. Никакие буяны не поджидают нигде в засаде, чтобы наброситься, и никаких ядовитых бабушек. Мой двоюродный дедушка Джейкоб – это имя распространено в нашей семье – чинит машины с терпением сверчка; вскрывает, режет, плавит, делает, переделывает и улучшает. Однажды он починил автомобиль, заменив ремень привода вентилятора резинкой от нижнего белья нашей матушки.

Рафаэль и я покупаем дрова и часть из них меняем на яйца, имбирь и батат. Еще мы помогаем тетушке в ее бизнесе. Она жарит свинину. Чтобы опалить щетину, мы опускаем тушу в огонь и смотрим, как красные язычки слизывают со шкуры лишнее. Пахнет жженым волосом, и мы с Рафаэлем воображаем себя пиратами, поджаривающими людишек. Потом мы поворачиваем свинью на вертеле, пока она не покроется хрустящей корочкой. Ночами мы официанты – подаем пиво и собираем деньги.

Оба мы толстеем, потому что с нами расплачиваются свининой, а когда никто не видит, то мы и пива прихлебываем. Я ем, потому что мне нужно стать большим, как Мэтью. Вечерами кашляют, оживая, генераторы, деревня пахнет бензином, а я босиком играю в футбол под фонарями.

Имелись тут и свое судопроизводство, и разногласия, но смеющиеся дядюшки выносили решения с мудростью Соломона. Так что даже мы четверо в Кавайе любили друг друга сильнее.

Потом, после долгих недель душевного равновесия, телефон матушки взрывается голосом Мэрайи Кэри, или Американской пророчицы. Экран освещается, и лицо Мамымими мрачнеет. Мы понимаем – звонок означает, что наш отец вернулся домой и требует от нас того же.

Дядя Джейкоб сменит масло, проверит шины, и мы покатим обратно через поля и гору, по ухабам на главную дорогу.

На перекрестках дети толпятся вокруг машины, суют ручонки в открытые окна, продают канистры с водой и пятнистые переспелые бананы. Их глазенки сверлят нас. Мне отчего-то стыдно. Рафаэль опускает стекло и орет на них:

– Убирайтесь и перестаньте глазеть! Тут вам смотреть не на что!

Отец будет ждать нас, читая «Этот день», напряженно, словно у него вместо костей метловища, и не скажет ни слова.

После долгой поездки мама молча отправляется готовить. А Рафаэль высказывается:

– Не слишком-то честно с твоей стороны, папик, заставлять ее вкалывать. Она ведь была так мила, что отвезла нас в деревню, подарив славное времечко, а теперь вот привезла обратно.

Отцовский взгляд нацеливается на него, как отвертка на шуруп.

Это забавляет Рафаэля.

– Ты ведь предпочел отсутствовать, а ей приходилось делать тут всю работу. А теперь ты сидишь, как пень.

Отец шуршит газетой и не отвечает. Рафаэлю уже двенадцать.

Я хорошо играл в футбол, поэтому довольно неплохо пережил школу. Но мой брат – он был легендой.

Они на уроке английского читали «Старик и море», и Рафаэль разругался с учительницей в пух и прах. Она говорила, что львы – символ звездной болезни Хемингуэя. Что старый рыбак, несущий мачту, – это как бы Иисус с крестом. А Рафаэль сказал ей, что у нее голова чушью набита. Я прямо вижу, как он это провозглашает. То и дело разражаясь хохотом, качаясь взадвперед на стуле, с наслаждением восклицает:

– Бред и хула! Это просто рассказ о старике. Если бы Хемингуэй хотел написать об Иисусе, то он, как довольно неглупый человек, так бы и сделал!

Директор надрал ему уши. Голова Рафаэля моталась из стороны в сторону, будто укоризненно покачивающийся палец.

– То, что вы меня бьете, не значит, что я неправ!

Другие ученики никогда не досаждали нам. Рафаэль всегда учился на отлично.

Наши маленькие сонные книжные лавки, темные, деревянные, ютящиеся по углам рынков знали, что если им попадется книга по химии или генетике, они всегда могут продать ее Рафаэлю. Он начал свое дело, скупая книги, которые, по его сведениям, собирался рекомендовать штат Бенуэ.

В шестнадцать он будет сидеть на университетской скамье, попивая холодный лимонад и продавая книги, старые сочинения и презервативы. Все будут считать, что он уже учится здесь. Высокие стройные студентки станут называть его Шахом. А одна красавица – Профом.

У нее длинные, медового цвета волосы, и всю копну она перебрасывает через одно плечо.

– Я его брат, – гордо говорю я ей.

– А ты милашка, – отвечает она, проявляя любезность к тому, кого считает младшим братцем Рафаэля. Много недель я хранил ее образ в своем сердце.

Крыша нашего бунгало плоская, и мы с Рафаэлем предпочитаем жить на ней. Мы там спим; мы даже влезаем туда по лестнице с полными тарелками. Мы читаем при свете фонарей, защищенных москитной сеткой, и втыкаем мобильник в нетбук. Мир затопляет нас; сайты газет нашей прекрасной Нигерии, Би-Би-Си, Аль-Джазира, «Природа», «Новый ученый». Мы пиратски скачиваем новинки Нолливуда[75]. Влезаем на слэшдот[76]; взламываем страницы научных журналов, бесплатно добывая десятидолларовые файлы.

Мы возносились над мраком нашего дома. Рафаэль читал вслух на разные голоса, в основном выбирая издевательский тон. Он смеялся над новыми статьями.

– Ну и историйка! Теперь они пишут, что Фашола[77] – взяточник. Хи-хи-хи. Вот взяточники это и говорят, отрабатывая свои денежки. А вот это интересненько, – продолжает он и читает о том, что какой-то индус из Калифорнийского технологического выяснил насчет гравитационных линз[78].

Отец голышом отправляется спать, он похож на старого опаршивевшего льва, он глядит вверх на нас, смотрит озадаченно, словно тоже хочет к нам, но не может придумать как.

– Не следовало бы тебе стоять там без одежды, – говорит ему Рафаль. – А что если кто-нибудь явится к нам в гости?

Отец мрачен, как брошенный пес.

Джейкоба Терембу Шаву вынуждают уволиться. Ему всего-навсего сорок два. Теперь он должен покинуть правительственный район. Наша фамилия означает «высоко на горе», там-то мы и стали жить. Наш колодец оказался таким глубоким, что однажды, когда я уронил ведро, его ничем не могли достать. Пришлось одному мальчику спускаться вниз по вырубленным в каменной стенке колодца ступенькам.

Мы переехали в дом, в котором я живу и поныне: респектабельное одноэтажное бунгало на другом конце города, обнесенное высоким забором. Только крыша у него оказалась скошенной, так что мы с Рафаэлем больше никуда не возносились.

Во дворе не нашлось места для садика с травами Мамымими, так что мы прикупили клочок земли у соседей, но на песок и цемент для ограды средств у нас уже не хватило. Школьники взбирались по склону и прятались в нашей кукурузе, таскали початки или справляли в кустах нужду.

Школу строили по открытой подписке[79], а единственная дешевая земля у нас – это болото. И года не прошло, а над водой уже возвышалось, подобно замку, новое двухэтажное здание. Глядя на него, я вспоминаю шотландские острова из отцовских календарей. К входным дверям пристают лодки, и девчонки взбираются на причал. А дальше идут уже трясины, топи, птицы, водяные лилии: красивые, но пахнущие сыростью и гниющим тростником.

Мы продолжали посещать службы в главном соборе. С потолка там свисали белые полотнища, а грязные стеклянные двери открывались гармошкой, впуская свежий воздух. Местные прелаты приветственно кивали нам. когда наше семейство становилось в очередь, чтобы причаститься и преподнести дары церкви, демонстрируя уважение богам респектабельности среднего класса.

Но церковь в конце нашей грунтовой дороги представляет собой бетонный коробок, вечно открытый с боков. Мимо окон моей спальни шастают прихожане, а с рассветом голова начинает пухнуть от гимнов. Здесь деревенские хижины перемежаются престарелыми городскими виллами. В нашем новом узеньком заднем дворике все еще кудахчут куры. А если уронить в колодец ведро, то придется лезть за ним вниз.

Вода беспрестанно просачивалась в дом, и прекратить затопление оказалось сложно. Бетон внутреннего двора покрыт трещинами, этот жаркий пятачок никто не использует, только Рафаэль держит там свои самодельные тренажеры – железные прутья и мешки с цементом. Толстенький коротышка, он мечтает о стальных мускулах. На рабочем столе его компьютера толпятся всевозможные нигерийские чемпионы в одних трусах. Я вздрагиваю от смущения, когда экран включается на людях. Что подумают о брате, увидев всех этих голых мужиков на его нетбуке?

А мой отец все время ловит мух. Он берет длинные клейкие ленты и вешает их повсюду: в дверные проемы, на потолок, на окна. Они цепляются за наши волосы, когда мы несем еду из кухни. Мы видим только мух, прилипших к бумаге. Мы просыпаемся по ночам от стука – отец шлепает по стенам книгами, бормоча: «Мухи, мухи, мухи».

Крыша дома была жестяной, и мы внутри припекались, как хлеб. Особенно это возмущало Рафаэля. Полненький, он остро реагировал на жару. Кондиционер наши родители установили только в своей спальне. Так вот, братец регулярно вторгался туда с гаечным ключом и отверткой и похищал прибор. Громко топая, волоча за собой кабель, он гордо удалялся, не глядя, как мать заламывает руки, и не слушая ее воплей:

– Этот мальчишка! Сумасшедший мальчишка! Джейкоб! Посмотри на своего сыночка!

Тогда Рафаэль кричал:

– Купите еще один! Вы можете себе это позволить!

– Не можем, Рафаэль! Ты же знаешь! Не можем!

А Рафаэль отвечал:

– Я не позволю вам стаскивать меня до своего уровня.

Мэтью к тому времени было уже почти девятнадцать, и он бросил университет. Голос его в такие моменты вдруг обретал глубину и печаль:

– Рафаэль. У семьи неприятности. Мы все желали бы иметь кондиционер, но если его нет у отца, он бродит, а это тоже проблема.

Мне не нравилось, что Рафаэль забирает кондиционер без спроса. Стыдясь предательства, я помог Мэтью приладить установку обратно на окно родительской спальни.

Рафаэль притопал ко мне и ткнул в меня пальцем.

– Ты бы лучше помогал мне, а не бросался чуть что наутек, поджав хвост! – Он отвернулся. – Я с тобой не разговариваю.

Должно быть, у меня был очень грустный вид, потому что чуть погодя я услышал шлепанье его тапочек за моей спиной:

– Ты мой брат, и, конечно, я всегда буду разговаривать с тобой. Мне жутко стыдно из-за тех моих слов.

Когда приходилось просить прощения, Рафаэль тоже был гением.

Когда Эндрю исполнилось двенадцать, наш отец отвез его в Абуджу и оставил там у какой-то двоюродной бабушки, которую мы не знали. Она была бездетной, и Эндрю вернулся совершенно счастливый, щеголяя в новеньких спортивных ботинках с шипами. Она покупала ему мороженое из Гранд-Сквера. Он отправился обратно.

Однажды ночью Рафаэль подслушал разговор мамы с папой. Он вышел на крыльцо, его круглое лицо блестело.

– А у меня новость. – шепнул он мне. – Мамамими и папаша продали Эндрю!

Впрочем, «продали» оказалось преувеличением. Они приставили его к работе и получали его зарплату. Взамен он жил в доме с кондиционером. Рафаэль хихикнул:

– Как гадко с их стороны!

Он взял меня за руку и потащил за собой прямо в родительскую спальню.

Они уже умолкли, вели себя прилично, лежали в постели с книгами. Очень довольный собой, Рафаэль провозгласил:

– Вы не просто продали моего брата в услужение. Он был ошибкой, вы оба не хотели его так поздно, вот и решили избавиться от него.

Мамамими кинулась на него. Он побежал, громко хохоча и размахивая руками. Я заметил только, что в кулаке у него зажаты ключи от джипа. Он выволок меня во двор, а потом толкнул вперед:

– Открывай ворота!

Рафаэль юркнул на место водителя, тут же взревел двигатель. Мамамими ковыляла следом. Машина рванулась вперед, железные ворота со скрипом распахнулись, залаяли собаки. Рафаэль вывел подпрыгивающий джип со двора и открыл дверцу для меня. Мамамими была совсем близко, и мне не хотелось, чтобы наказали меня одного, так что я сиганул в машину.

– Пока-а-а-а-а! – пропел Рафаэль, ухмыляясь прямо в лицо матушке.

Каким-то образом мы добрались до Абуджи живыми. Водить Рафаэль не умел, попутки то и дело, бибикая, обгоняли нас. Мы виляли из стороны в сторону, уклоняясь от смерти, оставляя позади трупы выстроившихся вдоль обочины старых машин. Даже я хохотал, когда грузовики, завывая, проносились в считаных дюймах от нас.

Повинуясь GPS-навигатору, Рафаэль добрался до дома той женщины. Эндрю впустил нас; одет он был здорово: белая рубашка, джинсы, кожаные плетеные сандалии. Мы вошли, и Рафаэль заговорил, поначалу весьма вежливо:

– Здравствуйте! M’sugh! Как ваши дела? Я сын Джейкоба, брат Эндрю.

Я сразу увидел, какая это милая леди. Огромная, как воздушный шар, с чадолюбивой улыбкой, она приветствовала нас и прижала Эндрю к себе.

– Вы заплатили моим родителям сколько-нибудь вперед за работу Эндрю? Потому что они хотят, чтобы он вернулся, они так по нему скучают.

Похоже, она поверила.

– О, они передумали? Ну конечно же, Эндрю ведь такой прелестный молодой человек. Что ж, Эндрю, кажется, твои братья хотят забрать тебя.

– Это я за них передумал, – сказал, как отрезал, Рафаэль.

Смущенный Эндрю не отрывал взгляда от прострочки на своих джинсах.

Он, должно быть, понял, что произошло, потому что не спросил, почему мы двое явились за ним. Рафаэль спас его, Рафаэль, а не первенец Мэтью – если, конечно, он желал быть спасенным от приличной одежды и магазинов Абуджи.

Когда мы вернулись домой, никто никому ничего не сказал. Только Рафаэль – мне, позже:

– Интересненько, правда, что они будто воды в рот набрали? Потому что знают, что поступили неправильно. Как бы им самим понравилось – быть ребенком и понимать, что твои родители отослали тебя на заработки?

Мэтью тоже промолчал. Прежде мы были богаты; теперь бедны.

Мы с Джайдом измерили ухудшение воспроизведения.

Наш старый эксперимент мы проводили снова и снова, наблюдая, как без какой-либо видимой причины падает уровень метила. Затем мы подняли планку стресса. Бедные мышки! Во имя науки мы лишили их матерей и вообще всякой опеки. Мы кормили их нерегулярно, бессистемно чередовали свет и тьму, подвергали воздействию электрического тока – жестокий режим, что и говорить.

Сомнений не было. Неважно, какие потрясения мы им устраивали, после первых показательных результатов уровень метила падал с каждым последующим экспериментом. И не только – связь между метилом и подавлением нейротрофина тоже слабела – объективные измерения показали, что количество метила и его воздействие на производство нейротрофина уменьшаются на каждом этапе. Мы получили доказательство эффекта снижения. Истина истощилась. Или, по крайней мере, научная истина.

Мы опубликовали результаты. Идея людям понравилась, нас широко цитировали. Джайд стал читать лекции, его считали ценным сотрудником. Начались разговоры о некоем Всеобъемлющем Привыкании. Старые методы больше не работали. И мне было тридцать семь.

С гостями Рафаэль был совсем другим, вежливым и любезным, ему это нравилось. Дружески мило он говорил:

– M’sugh, – что по-нашему «привет», «пока» и «извините» в одном флаконе.

Он с удовольствием притаскивал на подносе холодную воду из морозильной камеры. Он помнил имена и дни рождения каждого. Он ненавидел танцы, но любил одеваться для вечеринок. Портной Муса шил ему чудные балахонистые рубахи с длинными рукавами, и брюки к ним, и шейные платки.

Мой отец тоже любил гостей, а после своего Падения так еще сильнее. Он мог внезапно вскочить и заулыбаться во весь рот. Клянусь, его рубашка вдруг становилась будто отутюженная, и ботинки казались начищенными до блеска. Я завидовал их компании, обычно это были коллеги с его старой работы. Они могли рассмешить отца. Смеясь, он выглядел молодым, веселым, он хлопал в ладоши и оживленно обносил всех пивом. Мне хотелось, чтобы он смеялся вместе со мной.

Неожиданно Мэтью объявил, что женится. Мы понимали, что он нашел свой способ сбежать. После свадьбы они с невестой уезжали к мужу ее сестры. Мэтью должен был помогать на их рыбной ферме и на плантации. Мы уж постарались для него: правда, оркестра не было, зато всякой еды – вдоволь. Отец все хвастался Мэтью, называл его настоящим командиром. Рассказывал, что с двенадцати лет он читает новости бизнеса, как иные мальчишки – приключенческие романы. Мэтью, говорил отец, рожден для лидерства.

Тут отец заметил, что я приуныл, и вдруг вскинул руки:

– А этот тихоня – мой Патрик. Вслед за сильным сыном у меня родились двое умных.

И я почувствовал тепло его руки на своей спине.

К полуночи стало прохладно, и все танцевали во дворе, даже Рафаэль, ухмыляясь, вертел локтями и притоптывал негнущимися, как опоры автострад, ногами.

Отец колыхался, как мираж в пустыне, со своей банкой «Хай-лайф». Он стоял рядом со мной, глядя на танцующих и на звезды.

– Знаешь, – сказал он, – твой старший брат был послан тебе Иисусом.

Сердце мое упало: да, знаю, чтобы возглавить семью, чтобы быть примером.

– Он так расстроился, когда ты родился. Увидел тебя на руках у матери и взвыл. Ты представлял для него опасность. Иисус послал тебе Мэтью, чтобы ты понял, что за себя надо бороться. И ты понял. Ты становишься собой.

Так он выразил мне свою благосклонность; внезапно, когда никто больше не слышал, словно доброты следовало стыдиться.

Я вернулся на крыльцо, там стоял Рафаэль – большой, согбенный, как престарелый патриарх. Уж он-то слышал слова отца.

– А кто, интересненько, научил Мэтью глупости? Почему папенька никогда не просил его оставить тебя в покое?

Кожа отца побледнела. Она всегда была очень черной, такой черной, что он мог бы пользоваться осветлителем как кремом без малейшего результата. И вдруг она обрела медовый оттенок, а волосы свалялись в грязно-бурый ком. Подсохшие белесые комки слюны грозили навечно склеить губы, глаза стали нехорошими, громадными шарами, окруженными распухшей плотью, как у лягушки. Он завел толстые очки и, чтобы разглядеть что-то, закидывал голову назад, постоянно моргая. Он уже не помнил, как, выйдя из гостиной, найти туалет. Завел привычку сидеть на корточках позади бунгало вместе с курами, а потом, когда ситуация ухудшилась, то и на крыльце перед домом. Мамамими сказала:

– Я начинаю думать, что без колдовства тут все-таки не обошлось.

Лицо ее опухло и затвердело, стало будто каменным.

Во вторник ночью, перед смертью, отец на короткое время вернулся к нам. Высокий, в одних трусах, кожа да кости, он снова выглядел почти молодым. Обед съел, вел себя совершенно прилично, дул на суп аккуратно, не пролив ни капли. Снаружи, на крыльце, заговорил, перечислив поименно всех своих братьев.

Потом сказал нам, что бабуля на самом деле не настоящая его мать. Родила его другая женщина, забеременевшая на последней стадии рака. Дедушка знал, что роды убьют ее, но вынудил пойти на это. Она выносила его первого сына.

Через две недели после рождения моего отца его настоящая мать скончалась, и мой дед женился на женщине по имени Благословение.

Соль вместо сахара. Иверин нравилось изображать, что это она подарила семье первенца. В церкви они смотрелись особенно хорошо. Но молока-то у нее не было. Первые пять лет Джейкоба Терембы Шаву прошли без любви и в войне.

Мой отец умер за три дня до рождения первого ребенка Мэтью. Мэтью с женой привезли дочку в наш дом, чтобы мать думала хоть о чем-то радостном.

При крещении девочке дали имя Изобел. На ее комбинезончике вышиты три диснеевские принцессы, и волосы у нее совершенно рыжие.

– Не волнуйся, Мамамими, дедом она быть не может, это же девочка, – пошутил Мэтью.

Рафаэль ухмыльнулся:

– Возможно, она – дед, переродившийся в женском теле.

Жена Мэтью поцокала языком. Мы ей не нравились, и уж определенно ей не нравилось то, что она слышала о Рафаэле. Она выпрямилась и заявила:

– Ее зовут Иверин.

Мэтью уставился на собственные руки; Мамамими нахмурилась; Рафаэль захохотал и принялся пританцовывать.

– Так звали мою мать, – сказала жена Мэтью.

– Ах! – воскликнул Рафаэль. – Две штуки, Мэтью! Две Иверин! О, тебе повезло вдвойне!

По неподвижному лицу Мамымими, по тому, как дергались, точно отбрасывали что-то, ее пальцы, я понял, что она перепоручила новорожденную семейству ее матери, да и Мэтью тоже. Она никогда не выказывала особого интереса к маленькой РІверин.

Но бабуля, должно быть, считала, что ребенка назвали в ее честь. Позже она отправились жить к ним; иного благословения для Мэтью я и пожелать не мог.

Рафаэль стал тише, озабоченнее, будто невидимые мухи жужжали над его головой. Я говорил себе, что мы слишком много работаем. Мы оба подали заявки на стипендии от нефтяной компании. Мне хотелось, чтобы мы вдвоем поехали в один из лучших университетов, в Лагос или Ибадан. Я думал обо всех этих чужаках из Игбо, Иорубы, а то и вовсе мусульманах. Я был уверен, что мы – команда.

На книжной полке в коридоре появилось объявление: НЕ ТРОГАЙТЕ МОИ КНИГИ. Я НЕ ЛЕЗУ В ВАШИ ДЕЛА. КНИГИ ДОЛЖНЫ БЫТЬ В ПОРЯДКЕ.

Но книги-то не только его.

– Ну мне-то хотя бы можно заглянуть в них?

Он злобно зыркнул на меня:

– Если сперва попросишь.

Я проверил, что он скачивает. Сплошное порно. Одни жуткие имена файлов уже выглядели расовым и сексуальным оскорблением. Хороший христианский мальчик, я был потрясен и напуган. Я что-то сказал ему, и он надулся:

– Я не живу по чужим правилам!

Он поставил на наш компьютер новый пароль, чтобы я не мог войти. Мои слабые протесты ни к чему не привели.

– Мне нужно учиться, Рафаэль.

– Учеба и ты несовместимы, – отрезал он. – Учеба тебе не поможет.

Его школьные учителя не могли найти худшего времени, чтобы устроить забастовку, потому что им не платили. Рафаэль дни напролет щелкал мышью, не удосужившись даже одеться. Голос его звучал кротко, сладко, но слова он произносил односложные:

– Да. Нет. Не знаю.

Он не злился, но будто бы совершенно ослаб.

На Рождество Мамамими, Эндрю и Мэтью с семьей пошли в церковь, а меня мама попросила остаться присмотреть за Рафаэлем.

– Ты его успокаиваешь. – сказала Мамамими, и отчего-то у меня в глазах защипало.

Они отправились в церковь, а я остался в гостиной. Я сидел на старенькой тахте, смотрел по телевизору какую-то чушь о каких-то. деревенских болванах, переехавших в Лагос.

Внезапно из нашей спальни выскочил Рафаэль – передвигался он мелкими шажками, точно японка, и на нем было мамино платье. Голова его, обмотанная подходящей тряпкой, превратилась в гигантский цветок, на лице не осталось живого места от косметики. Мое собственное лицо, наверное, исказилось от ужаса, и Рафаэль захохотал:

– Вот как одеваются роскошные примадонны в этом сезоне.

Тогда я подумал только: «Рафаэль не бросил меня». А потом я принялся подталкивать его обратно в сторону комнаты; как и мама, я боялся гостей.

– Иди, иди, что ты делаешь?

– Тебе не нравится? – Он захлопал ресницами.

– Нет, не нравится! Что на тебя нашло?

– Рафаэль не нянька! Рафаэль не обязан быть милым!

Я умолял его снять платье, то и дело поглядывая на телефон, чтобы знать время, опасаясь, что наши вот-вот вернутся. Кроме всего прочего, мне не хотелось, чтобы мама знала, что он берет ее вещи.

Наконец он вылез из платья; «головной убор» размотался сам и волочился по полу. Я все подобрал, проверил, нет ли где грязи или мазков косметики, и сложил вещи так аккуратно, как только мог.

Когда я вернулся в спальню, Рафаэль сидел в длинных шортах и шлепанцах, уставившись в экран, будто ничего и не произошло.

Я задал глупейший вопрос:

– Что ты делаешь?

– А на что это похоже? Развлекаюсь. Можешь присоединяться.

Он рассмеялся. Потом повернул ко мне экран. Там крутилось видео, мужчина пользовал женщину сзади. Я и не представлял, что люди занимаются подобным. Взвыв, я зажал рот, зайдясь хохотом от потрясения. И выбежал из комнаты, оставив брата досматривать.

Без Рафаэля мне не к кому было пойти, никто не мог увидеть, как я плачу. Я вышел наружу и понял, что я совсем один. Что я мог сказать маме? Наш Рафаэль сходит с ума? Для нее он всегда был сумасшедшим. Только мне Рафаэль нравился по-настоящему, а теперь он становится кем-то другим, а я так медлителен, что могу быть только самим собой.

Он заболел чем-то странным, кожа его блестела, но жара не было. Хворь, как у нашего отца: не совсем телесная. Он перестал заботиться о волосах. По всей голове они свалялись в колтуны, делая Рафаэля похожим на нищего.

Он почти никогда не одевался полностью. Бродил по дому в нижнем белье и шлепанцах. Я стал его персональной Мамоймими, пытался помешать остальной семье заметить его болезнь, пытался удержать его в комнате. Он просыпался посреди ночи.

Я вскакиваю, обнаруживаю, что его нет, и кидаюсь на поиски, обхожу темные улицы. Что не очень разумно в нашем районе. Местные патрули ловят воров и чужаков и не слишком любезны с теми, чьего лица не узнают сразу.

– Я Патрик, я переехал в дом над школой. Я ищу моего брата Рафаэля.

– Как же ты его потерял?

– Он нездоров, его лихорадит, он бродит.

– Сумасшедшая семейка, – говорит один.

Их фонарики слепят меня, но я вижу, как они переглядываются.

– Это он про того грязнулю.

Они о Рафаэле?

– Он мой брат. Он болен.

Я жду, когда его приведут, и его приводят, небрежно помахивая автоматами. Его запросто могли пристрелить. Он почти голый, пошатывается, как лунатик, и волосы его – просто ужас. Рафаэль всегда был такой щеголь. Мазался кремом с запахом роз, носил рубахи навыпуск, пряча пузо, делал маникюр. А теперь он выглядит как чернорабочий, остро нуждающийся в ванной.

В конце концов, однажды ночью луна светило особенно ярко, а ребята подвели его слишком близко к нашему дому. Мама выбежала из застонавших ворот.

– Патрик, Патрик, что это?

– Эти люди помогли мне искать Рафаэля, – вот и все, что я ответил. Мне было стыдно и горько, что я сам не сумел успокоить его, не сумел его найти, не смог утаить беду – особенно от Мамымими.

Увидев его, мама прошептала:

– Дикарь! – и меня будто обдало ледяным ветром. Она сказала то, что я знал, но не хотел признавать. Опять, это происходило опять, сперва с отцом, затем с сыном.

Я отвел его в постель, держа за обе руки и направляя. В нашей комнате было холодно, как в горах. Я вернулся в жару; Мамамими ждала. Она как будто разом постарела.

– Он чем-то обкурился? – спросила она.

Я сказал, что не думаю.

– Но я больше не понимаю его.

Мысленно я твердил: «Рафаэль, возвращайся». Порой мама молила меня глазами: сделай хоть что-то. Такие беды не должны валиться на одну семью дважды.

Макурди существует только благодаря реке. Бенуэ впадает в великий Нигер, она серо-зеленая, с отлогими берегами и течениями столь изменчивыми, что кажется, будто откуда-то из глубины вдруг выплескивается заплесневелый кисель. В ней никто не купается, только в сумерках на отмелях умываются работяги, бродят по воде в исподнем.

Рафаэль исчезает на закате, он спускается по склонам, чтобы воспеть людей. Это единственный случай, когда он одевается: желтая рубашка, широкие коричневые брюки, добротные ботинки. Он важно выступает по песку и поет о людях, дразнит их и смеется. И пытается их фотографировать. На него смотрят со страхом или не обращают на него внимания, как на кривое дерево, а иногда швыряют в него гальку, чтобы он убирался. Он не отвечает за свои слова. Меня с Мэтью посылают вернуть его. Мэтью ненавидит подобные поручения. Он в деловом костюме, а потом натрясет в машину песка.

– Пусть торчит там! Навлечет позор на свою голову, и только!

Но мы не можем позволить, чтобы в нашего брата кидали камни. Он ходит по берегу, дико хохоча сам с собой, восхваляя красоту моющихся, выспрашивая их имена, интересуясь их адресами. Мы с Мэтью немеем от стыда.

– Иди домой, иди домой, – зовем мы его, а рабочим объясняем: – Пожалуйста, извините нас, мы добрые христиане, а он нездоров.

Мы не можем заставить себя назвать его нашим братом. Он смеется и убегает. Когда мы настигаем его, он садится на землю, и нам приходится поднимать его и тащить назад к машине Мэтью. Плоть его будто перестала быть плотью; кости его – свинец, кровь – ртуть.

– Это невыносимо, – говорит Мэтью.

Все закончилось в мгновение ока. Он, как обычно, исчез из дома: Мама- мими выругалась и позвонила Мэтью. Мы поехали мимо университета, мимо зоопарка, куда отец водил нас, когда мы были детьми, потом вниз по старому мосту.

Этот раз оказался худшим из всех. Рафаэль натянул платье Мамымими и слонялся среди рабочих-строителей, вихляя бедрами, с зонтиком от солнца, распевая и заливаясь смехом.

Увидев нас, он замахал руками:

– M’sugh! Братья мои! Мои дорогие братья! Я иду купаться!

Он побежал от нас, как ребенок, – в реку. Он пробивался сквозь мощные зеленые потоки, повизгивая, как маленький, возможно, от удовольствия, ведь вода охлаждала его. Просторное платье вздулось пузырем и утонуло. Рафаэль споткнулся о какой-то камень, ушел под воду – и больше мы его не видели.

– Иди, вытащи его! – крикнул Мэтью.

Я промолчал и не пошевелился.

– Иди же, ты единственный, кто действительно любил его.

Он подтолкнул меня.

Я встал у края бурной реки. Я звал его по имени, слабым голосом, так тихо, будто по-настоящему не хотел, чтобы он вернулся. Я злился на него, словно теперь он затеял особенно глупую игру. Наконец я вошел в воду, неглубоко, только чтобы Мэтью мог сказать матери, что я пытался отыскать брата. Я стал звать громче; новая реальность неуклонно изгоняла надежду найти его. Рафаэль. Рафаэль, кричал я, имея в виду, что такое ужасное событие не могло произойти, не так просто, не так быстро. Наконец я нырнул под воду. Почувствовал, как течение тащит меня, хватает за пятки. С трудом я выбрался на песок, понимая, что сделал недостаточно и действовал слишком медленно. Я знал, что его уже унесло далеко.

На берегу Мэтью сказал:

– Возможно, оно и к лучшему, что его не стало.

С тех пор, обращаясь к нему, я не в силах выдавить больше пяти слов подряд.

Но примерно то же самое сказала вся семья. К лучшему, что его нет. А полка с его объявлением осталась. Я знал, что мы прокляты. Знал, что всех нас унесет.

«Ну и историйка, – словно бы говорил мне Рафаэль. – Ты что, старался казаться убогеньким, чтобы у тебя был предлог для неудачи?»

«Нам нужно тело для похорон», – отвечал я воспоминанию о нем.

«Какая разница; никто в этой семейке не станет скорбеть. У них слишком много своих печалей. Теперь тебе придется самому о себе заботиться. У тебя больше нет младшего братца, который бы за тобой присматривал».

Солнце село, все уже были в доме. Мне хотелось залезть на крышу или посидеть верхом на стене. Я подключил мобильник к лэптопу, но в нашем захолустье сигнал не ловился. Тогда я прошел в душную гостиную и вытащил книги, но без Рафаэля они стали скучны. Кто будет смеяться за меня, если я не смеюсь? Кто выскажет мое мнение, если я никогда не могу определиться с ним вовремя? Кто покажет, как вести себя с гостями, цивилизованно в нецивилизованном мире? Я взял наугад книгу по генетике, и поднялся на вершину холма, и сел под навесом церкви, и попытался читать в последних оранжевых отсветах заката. Патрик, сказал я себе, ты не слишком воспитан и не умеешь сделать так, чтобы другие смеялись, но ты сможешь. Эта частица Рафаэля тебе по плечу.

Я произносил слова по слогам, как ребенок, обращая их в факты. Позже я понял, что пытался читать в темноте, в церкви. Я читал вслух абсурдную «Гаттаку», ничего не видя, ибо глаза мои были полны слез. Но я сказал себе одну простую истину и остался ей верен. Я учился много лет.

Когда я чувствовал себя слабым, или униженным, или одиноким, в моей набитой зубрежкой голове звучал голос Рафаэля. Я берег его книги. По химии, по теории наследственности. Я выходил в заброшенный дворик и тягал железные прутья с бетонными глыбами – занимался на сделанных им тренажерах. Я стал похож на накачанного чемпиона с его рабочего стола. Я такой, какой я есть, только благодаря моему брату.

Я почти ни с кем не разговаривал. Мне не хотелось. То, что осталось от свинца и ртути Рафаэля, переплелось с водорослями или белеет где-то в песке.

В те дни, чтобы расплатиться за заявку на стипендию, нужно было приобрести в банке лотерейный билет. Я купил их великое множество. Даже не помню, подавал ли я заявку в Комитет по стипендиям штата Бенуэ. Мне назначили небольшое пособие, которого хватило бы, только если бы я остался жить дома и к тому же подрабатывал бы где-нибудь на стройке. Так я стал одним из тех рабочих, что мылись на отмелях.

Бывшие коллеги отца нашли Мэтью работу – клерком в банке в Джосе. Мэтью уехал жить к дяде Эммануилу. Эндрю упрямо требовал отпустить его с братом. Он знал, где будут разворачиваться события. И Мамамими тоже знала – она молча кивнула, разрешая. Мэтью стал Эндрю вместо отца.

Мы все выстроились во дворе, на звенящей жаре, глядя, как Мэтью садится в джип, свое наследство. Мы махали вслед, как будто половина нашей семьи просто отправилась ненадолго в родную деревню или в китайскую булочную за рулетами. Наша машина поднялась на рыжую гору, миновала церковь и исчезла. Мы с Мамоймими остались одни среди жужжания насекомых в душном мареве и вернулись в дом точно так же, как вышли из него, шаркая тапочками. В тот день ни она, ни я не проронили ни слова. Даже телевизор мы не включали. Наконец в кухне, в темноте, Мамамими обратилась ко мне:

– Почему ты не уехал с ними? Учиться в приличном университете?

И я ответил:

– Потому что кто-то должен помогать тебе.

– Обо мне не беспокойся, – сказала она.

Вскоре после этого она взяла свою ржавую зеленую машину и поехала в Кавайе в последний раз. Она живет с дядюшкой Джейкобом и старейшинами. Я остался один в шепчущем доме.

В нашем захламленном, неоплачиваемом, пушенном на самотек кампусе жил один математик, грязный, не признающий порядка, очень напоминавший мне Рафаэля. Он был из Идомы, звали его Томас Аба. Он явился к нам с Джайдом со своим ноутбуком и открыл на нем страницу с формулами.

Эти формулы описывают, сказал он, как акт наблюдения за событиями изменяет их на квантовом уровне. Следующая страница. А здесь те же самые формулы описывают, как наблюдение влияет на эффект на макроуровне.

Он математически показал, как простой акт повторяемого наблюдения меняет реальный мир.

Мы опубликовали статью в «Nature». Людям хочется верить, что кто-то может произвести коренной перелом в космологии одной системой уравнений. Из нас всех лишь Сомневающийся Томас был гением. Пекинский университет Цинхуа предложил ему профессуру, и он покинул нас. Ссылки на нашу статью множились лавинообразно; даже «Гугл» не успевал удовлетворять спрос. Люди желали знать, отчего все меняется, желали получить объяснения катастрофам, вызванным изменением климата, и услышать, почему больше нет чудес.

Проще говоря, наука нашла истину, но в процессе поиска ее же и изменила. Наука губит себя, и цикл этот бесконечен.

Однажды теория эволюции обернется ложью, и закон сохранения энергии перестанет работать. И кто знает, возможно, мы когда-нибудь сможем передвигаться быстрее скорости света?

Томас все еще пишет мне о своей работе, хотя его результаты – интеллектуальная собственность Цинхуа. Он теперь может вычислить, сколько времени требуется наблюдению, чтобы изменить наблюдаемое. Вращение Земли вокруг Солнца прочно укоренилось во вселенной, так что истощение его займет четыре тысячи лет. И что же придет ему на смену? Земля. Солнце, все звезды тайно совместятся? Вне четырех измерений окажутся в одной геометрической точке?

Столько всего существует лишь в виде метафор и цифр. Атомам потребуется еще пятьдесят лет, чтобы исчезнуть – всего пятьдесят! – прихватив с собой кварки, мю-мезоны и прочие частицы. Большой адронный коллайдер только ускорит их кончину.

Томас рассчитал даже, какое время наблюдения потребуется, чтобы исчерпать его наблюдения. Потом, сказал он, вселенная снова обретет стабильность. История тает и возрождается.

Моя невеста – простая деревенская девушка, захотевшая профессора в мужья. Я понимаю, в чем тут дело. В Мамемими. Возможно, это не так уж и плохо. Девушку я едва знаю. Она носит длинные платья вместо джинсов и мило улыбается. Семья моей мамы с ней знакома лучше.

В церкви запели, звук ширится вместе с жарой и рассветом. Мой парадный костюм весь в сине-золотых разводах, отражающих солнце. Переливчатая ткань будет прохладной, прохладнее, чем весь этот грубый трикотаж из Индонезии.

Нас ждет две свадьбы: по-новому и по-старому. Сегодня семьи официально соглашаются на брак. На следующей неделе – церковь и необъятное белое платье. Так что я пройду через все это дважды. Исполню роль в пантомиме под названием «Любовь и счастье»; фотографии будут вполне соответствовать написанному на рамочках: «Патрик и Летиция: истинная любовь навсегда». Мэтью и Эндрю приедут со своими семьями впервые за многие годы, и я обнаружу, как это больно – иметь братьев, ни в грош тебя не ставящих.

Я слышу, как отец говорит, что моя сельская женушка должна быть благодарна за все, что я ей даю. Что если она несчастна, то пусть уходит. Однако на этот раз он говорит моим собственным голосом.

Буду ли я ночами стучать по стенам или просто бить себя по лицу? Сойду ли с ума и стану танцевать для работяг, натянув женское платье? Приготовлю ли жаркое такой остроты, что только я и смогу его есть? Я смотрю на свое тело, укрытое белой простыней, тело, которое я сделал идеальным, чтобы компенсировать несовершенство моего разума.

Будет ли у меня малыш с мятым лбом? Станет ли он носить пыльную фуражку моего отца? Сделается ли лунатиком, рыдающим ночью или хохочущим без причины? Если я назову его традиционным в нашей семье именем, проживет ли он заново жизнь своего деда? Какой яд передам я дальше?

Я пытаюсь представить всех явившихся на свадьбу гостей и вообразить, как вытянутся их лица, если я просто возьму и уйду или гордо выступлю, как Рафаэль, чтобы радостно проорать: «Никаких венчаний! Вам меня не женить, ни за что и никогда!»

Я улыбаюсь; я слышу, как он говорит это; я вижу, как важно он шагает.

И еще я слышу его слова: «На что еше годится такой как ты, кроме как на женитьбу? Ты слишком тихий, невзрачный, домашний. А статейка в „Nature“ обеда тебе не сварит. И постельку не согреет».

Я думаю о моем будущем сыне. Христианское имя его будет Рафаэль, но личное имя я дам ему Изи, «стертый». Это значит, что Бог сотрет прошлое со всеми его ожиданиями.

Если проклятье однажды сработало и наука исчерпала себя, то, мне кажется, Бог любит нашу свободу больше, чем нерушимую истину. Если у меня будет сын, свободный от прошлого, я пойму, что Бог любит и меня тоже.

Так что я могу представить себе Изи, моего первенца. Он в шортиках, бежит, запускает бумажного змея, счастливый, чистый, свободный, и мы – Шаву, снова – Живущие на горе.

Я думаю о Мамемими, стоящей на коленях, чтобы видеть мое лицо, и говорящей: «Патрик, ты хороший мальчик. Ты все делаешь правильно. С тобой все в порядке». Я вспоминаю отца, обретшего на время здравый рассудок, вспоминаю его руку на своей узкой спине и его слова: «Ты становишься собой». Он гордился мной.

А больше всего я думаю о Рафаэле, которые выкладывал все, что на уме, о Мэтью, о бабуле, даже об отце, но никогда обо мне. В сумерках он пересказывал мне свои книги, а я приносил ему чай, и он говорил, как бы удивляясь: «Здорово. Спасибо». И лицо его светилось любовью.

Я верю, что сумею передать сыну и любовь.