Луна над рекой Сицзян

Человек с маузером

перевод Л.Р. Мирзиевой

Процесс мимеографии[1] выглядит так: сначала текст наносят стальным пером на вощёную бумагу, положенную на металлическую пластину, после чего эта бумага закрепляется в специальной рамке; валик обмакивают в краску и раскатывают её по поверхности, так чтобы чернила проникли через процарапанные участки. На выходе получается листовка или газета-таблоид[2]. Это удивительный процесс, вдобавок молодёжь, приобретя необходимые знания и опыт в этом деле, в стремлении к новаторству начинает использовать всякие хитрости и необычные приёмы. К примеру, с помощью нескольких подобных устройств можно напечатать многоцветное изображение; последовательно чередуя шлифовку и соскабливание, можно создать эффект гравюры по дереву или тонкого письма; можно даже получить разные по интенсивности слои краски, а результат не будет уступать типографской печати обычных изданий.

Трудно представить себе, каких вершин достигло бы искусство подобных мастеров, пусть и использующих поистине доисторическое оборудование, если бы хунвейбины[3] ещё пару лет продолжали «прекращать занятия и поднимать революцию». Возможно, в этом деле расцвели бы свои особенные направления наподобие импрессионизма или романтизма.

Спустя годы, когда Сюй Бин, вспоминая го время, показал мне несколько своих иллюстраций, выполненных в технике мимеографии, я был поражён до глубины души. Вероятно, в ту пору на лице этого уважаемого мастера тоже виднелись следы краски, а пальцы покрывали жёсткие мозоли. Проходя по улице, он замечал только газеты, висящие на стенах. Его совершенно не интересовало содержание; он пристально и внимательно разглядывал заголовок, формат, вёрстку, иллюстрации, оценивал уровень мастерства и новаторство, креативные идеи. Умных притягивают умные, талант притягивает талант. Его намётанный глаз сразу выделял самые изысканные экземпляры, Сюй Бин заочно включал их авторов в круг единомышленников, жаждал преодолеть разделяющие их расстояния и лично пожать им руку, поговорить по душам.

Мне тоже приходилось плавать в этой среде.

Тогда мне исполнилось полных четырнадцать лет. Самое большое клеймо позора на моей трудовой биографии — подделка печатей. Честно говоря, раз уж из-под твоего пера могут выйти работы, достойные называться произведением искусства, то добиться полного сходства с оттиском настоящей резной печати — для тебя пустяковое дело. Спустя примерно полгода после объявления по всей стране «великого бесплатного объединения студентов»[4] эта акция наконец была остановлена, но в сердцах многих учащихся не остыло желание приключений, путешествий, поэтому они как заворожённые смотрели на билеты внутреннего железнодорожного сообщения. Подбиваемый ими, с помощью увеличительного стекла я тщательно и кропотливо нанёс изображение на вощёную бумагу, затем осторожно провёл по нему тряпкой, смоченной в типографской краске. В результате получился документ от управления железной дороги — с большими красными штампами, которые легко было принять за подлинные. Некоторые одноклассники потеряли голову от радости: «Лучше вырежи официальную печать Центрального военного комитета, и мы прямо на бомбардировщике полетим отдыхать!»

Кто бы мог подумать, что афера с фальшивыми печатями окажется удачной и повторится не один раз. Так, тем летом часть моих друзей отправились компанией в Гуанчжоу, другая часть — в Пекин; те, кому повезло меньше, поехали прогуляться по Юэяну или Хэнъяну; в конце концов в кампусе воцарилось непривычное спокойствие, которое нарушал лишь треск не знающих устали цикад. В местах, куда отправились мои друзья, я уже был, поэтому решил остаться при школе, проводя всё время в своей комнате.

По соседству располагались седьмая средняя школа города Чанши и мемориальный парк героям революции, в северной части кампуса за горным склоном протекала река Люян. Пока однокашники не разъехались, мы часто ходили на реку досаждать лодочникам. Нашей целью были лодки, доверху наполненные арбузами или дынями. Если выпросить не удавалось, то крали, если украсть не получалось, отнимали силой — просто ради забавы. Затем мы придумали ещё одно развлечение: хором кричали владельцам лодок «хозяин Чэнь» или «хозяин Фань». Дело в том, что фамилия Чэнь созвучна с китайским глаголом «чэнь» («тонуть»), а Фань — со словом «фань» («переворачиваться»), и это были самые жуткие и ненавистные проклятия, которые можно было услышать на прекрасной реке. Некоторые рыбаки были до ужаса суеверными, так что, заслышав наши вопли, начинали громко причитать, от досады топали ногами, не выдерживали и выбрасывали за борт несколько плодов, чтобы заткнуть рты маленьким поганцам.

С грустью я осознавал, что в одиночку мне не добиться такого же эффекта, леденящие душу проклятия «лодка потонет» или «лодка перевернётся» теряли всякую устрашающую силу, поэтому, недовольный и с плавками под мышкой, я отправился восвояси.

Так всё и шло. В тот день 1967 года, возвращаясь домой, я чувствовал себя совсем подавленным, тоска и уныние охватили меня и сделали безучастным ко всему. Я стремительно прошёл мимо спортзала, мимо покачивающихся вывесок остановки общественного транспорта и лапшичной; вот-вот должна была показаться дугообразная проволочная дверь жестяной мастерской, когда позади неожиданно раздался резкий звук.

Постепенно я осознал: это был звук выстрела.

В тот же миг на улице образовалась невероятная сумятица, люди суетились, словно безголовые мухи, отчаянно ищущие выход и бросающиеся то туда, то сюда, пытаясь спастись. Я тут же похлопал себя по голове проверить, на месте ли она, для большей уверенности сильно ущипнул себя за ухо. Помню, что какая-то бабка поскользнулась и упала, а какой-то мужчина, побледнев, глазами, полными смертельного ужаса, в упор смотрел на мою ногу — только тогда я заметил на своей голой ноге раневое отверстие размером с пуговицу, из которого сочилась кровь. Что случилось? Эта алая жидкость и есть кровь? Господи, раздавшийся выстрел поразил именно меня? На свете столько людей, кому же я так насолил, чей гнев я навлёк на себя, что мне так не повезло, что я проходил тут именно в этот момент, ни раньше, ни позже? Тысячи невзгод и лишений подвели меня под чёрное дуло пистолета.

Я не испытывал боли, даже почувствовал, что могу передвигаться. Поплотнее зажав рану плавками, я последовал за другими и для безопасности сошёл на обочину. Толкнул какую-то дверь и наудачу взмолился: «Помогите!» Выкрикнув это, я разглядел перед собой двух застывших в оцепенении женщин: старую и молодую. Только потом я узнал, что попал в дом одной из учениц нашего колледжа, старше меня на курс. Тогда она, конечно, не могла представить себе, что через какое-то время мы с ней вместе будем работать в деревне[5]. И уж тем более не могла вообразить, что в дальнейшем переедет в США, бизнес её пойдёт в гору, а судьба раскидает её партнёров и друзей по всему миру, — всё это было в неясном далёком будущем.

Помнит ли она ещё, как бабушка просила её зажечь бумагу, чтобы остановить у меня кровотечение, как тряслись её пальцы и никак не удавалось зажечь спичку? Помнит ли, как они вдвоём перевязывали мне рану и руки их так ослабли, что не хотели слушаться?

Наконец крики и выстрелы за окном прекратились. Мужской голос, приближаясь, произнёс: «Где малец, который был здесь? Тот, раненый». Должно быть, соседи указали, где я. В дверь постучали. На пороге показался худощавый, сильно ссутуленный мужчина, в руках у него был маузер. Лицо его расплылось в натянутой улыбке: «Простите, мы пытались поймать этих подлецов из органов, чёрт бы их побрал, и не успели опомниться, как началась перестрелка».

«Подлецы», о которых он говорил, — это люди, работавшие в правоохранительной системе, очевидно, у него на них был большой зуб. На те дни как раз пришёлся пик движения под лозунгом «разрешить использовать в политической борьбе оружие», города превратились в клубки, раздираемые разногласиями, в места конфронтации течений и идей. Стоило кому-то вспылить, и он тут же пускал оружие в ход. Даже школьники могли иметь при себе карабин «Тип 53», винтовку «Ханьян-79» или советский ППШ с барабанным магазином[6]…

Честно признаться, но большей части это был металлолом, ранее использовавшийся для подготовки народных дружин; патроны к нему тоже невозможно было достать. Если кому-то в руки попадался автомат «Тип 56», применявшийся в регулярной армии, обладателю хватало наглости показывать своё оружие каждому встречному и хвастаться им на всех углах. Было немало недовольных этой ситуацией, заявлявших: «В Пекине лукавят, говоря о „вооружении коммунистов“. Куда девается всё хорошее оружие? Может быть, освободительная армия прибирает его к рукам, хитро ухмыляясь?»

Дальнейшее развитие событий можно было легко предугадать. Тощий горбун, осторожно поддерживая, вывел меня на улицу, посадил в грузовик, который они с дружками только что конфисковали на дороге, и мы поехали во вторую больницу при медицинском институте Сянъя. Глядя, как на фоне пустого неба, шелестя листвой, качаются ветви зонтичных деревьев, задетые машиной, я начал ощущать нестерпимую боль от раны; я понимал, что в ноге засела пуля, на задней части бедра осталось входное отверстие. По приезде в больницу боль стала адской.

Не знаю, в какой точно момент от мелькающих перед глазами белых халатов отделилась медсестра, которая начала задавать мне разные вопросы непонятно зачем: какую еду я люблю, какие песни, какие игры мне нравятся, приходилось ли мне пускать воздушного змея, собирать модель самолёта — всё в таком духе. Только спустя время я понял, что она отвлекала моё внимание, не давая мне зацепиться взглядом за лежащие на подносе окровавленные бинты, чтобы я от страха не закричал и не потерял сознание. По её словам, операция длилась несколько дольше, потому что выстрел был произведён с близкого расстояния; из-за высокой токсичности пороха пришлось полностью открыть рану и тщательно её прочистить. Если начистоту, «очищение раны» — это процесс, при котором с помощью пропитанного лекарством бинта пилообразными движениями выскабливают её содержимое, затем с помощью пинцета рану обкладывают ватными тампонами.

Брат мой пришёл в больницу и в палате, забитой настолько, что, когда понадобилось поставить ещё одну кровать, её чуть не запихнули в туалет, нашёл меня. Вне себя от ярости он кричал на горбуна: «Да что ты за человек такой? Что ты из себя вообразил? Ты хоть понимаешь, что натворил? Хотя бы знаешь, как оружие держать в руках? Кто тебе его доверил? Если бы ты наставил дуло пистолета чуть выше, его уже не было бы в живых. На самом деле это тянет на покушение на убийство. Ты чуть не стал убийцей… Кому какое дело до твоих консервированных фруктов? Можешь засунуть свои деньги на оплату лечения куда подальше! Если будут осложнения, ты, ублюдок, по гроб жизни будешь за это отвечать, даю слово!»

Маленький горбун то краснел, то бледнел, потом схватил пистолет, ткнул себе в грудь и решительно вложил в руки брата со словами:

— Что я могу поделать… Как мне поступить? Застрели меня, друг! — Брат опешил. — Если ты всё ещё считаешь, что я не получил по заслугам, тогда пусти в меня две пули. Но, по правде говоря, я его не убивал, так что и ты не вправе застрелить меня!

Брат никак не решался браться за маузер.

— Ну же, давай стреляй! Как подумаешь, жизнь моя ломаного гроша не стоит, словом, крыса я последняя. Дружище, если ты стрелять не научен, товарищ сейчас тебе покажет. — Теперь настала очередь моего брата меняться в лице. Он то краснел, то бледнел.

И по тому, как в дальнейшем развивались события, и внешне этого парня невозможно было принять за бандита: рано состарившееся лицо, спина как у моллюска и кривой обезьяний рот.

Когда ему было нечего делать, он, заметив, что старику с соседней койки тяжело добраться до туалета, не раз провожал того туда и обратно, поддерживая под руку; кроме того, он получал и разносил нам питание.

Обнаружив, что в палате очень душно, они с другом протянули соединительный шнур и притащили большой вытяжной вентилятор, неведомо откуда добытый. Вентилятор с жужжанием продувал воздух, ко всеобщей радости. Ему удалось найти общий язык и с врачами, порой белые халаты приходили за ним и просили с чем-нибудь срочно помочь. Они все звали его «старина Ся», или «товарищ Ся», или «самоотверженный товарищ Ся Жухай».

На шее он всегда носил две связки ручных гранат. Он брал одну из них, открывал крышку и вытягивал чеку, а потом врывался, например, в операционную с громким криком и выпученными глазами и приказывал подлым мерзавцам заткнуться и дружно отойти к стене. Эти самые «мерзавцы» были вооружены до зубов и настроены сурово, большинство из них были куда более крепкими и рослыми. Тогда в больницах случалось, что некоторые, глядя на страдания друзей-однополчан, срывались от переживаний и нетерпения и, угрожая оружием врачам, вынуждали тех делать операцию вне очереди, требовали лучших хирургов и всё такое. И вот в ту самую минуту, когда «обутые страшились босых, а босые боялись рискующих жизнью», у нас неожиданно нашёлся один ещё более отчаянный камикадзе, и, поскольку другие не были готовы погибнуть вместе с ним, им оставалось молча подчиниться.

«Товарищу Ся» несколько раз удавалось взять под контроль беспорядок. Потом я начал догадываться, что больничное руководство оставило меня больше чем на двадцать дней и до последнего оттягивало с выпиской только для того, чтобы подольше задержать в своих стенах этого гаранта стабильности и безопасности. Смешно представить, как доктора могли бы воспринимать его при обычных обстоятельствах — горбуна, не скупящегося на смачные выражения наподобие «сволочь» или «чёрт возьми!». Благородные и чинные люди с высшим образованием, которые перед едой обязательно моют руки с мылом, каждый выходной прогуливаются по парку и любуются цветами, пишут исключительно красивым почерком на латинском языке, при встрече с ним не то что не смогли бы вымучить улыбку — отшатнулись бы с брезгливостью. Однако, как говорится, «нонеча не то, что давеча», меняются времена, меняются и нравы. Бывает, что мы делаем то, чего раньше и представить себе не могли.

Поскольку он хотел и умел усмирять бунты, в глазах революционного медицинского персонала он превратился в опору, надёжного товарища, сочетающего в себе высокую нравственность и таланты. Пусть он и был безнадёжен — как шея, которую никогда дочиста не отмоешь, — разве теперь это имело значение?

Купаясь в бесчисленном множестве тёплых доверительных взглядов, горбун до того окрылился, что, услышав очередные жалобы белых халатов на тяготы жизни, в порыве сочувствия призвал на помощь своих братков. Те дружно нацепили красные нарукавники с надписью «Молодая гвардия» и с азартом несли свою службу на посту у главного входа в больницу. Горбун работал в поте лица: строил докторов в шеренги, муштровал их, успевал контролировать санитарию, наставлял разносчиков-зазывал, трудился не покладая рук. Как говорится, «народному герою — народная любовь, народная армия заботится о народе». Если бы он и дальше продолжал свою деятельность, дни напролёт беседуя с людьми, однажды точно заговорил бы на человеческом языке.

В эти дни моё моральное состояние постепенно приходило в упадок. Каркас здания моего настроения рушился, а я оказался в самом низу, заваленный обломками. Деятели культуры идеализировали героев войны, пели им дифирамбы, плясали, осыпали их цветами и овациями. По где были эти герои? Кого можно было назвать героем в этой больнице, которая служила перевалочным пунктом, принимавшим раненых после столкновений на полях «культурной революции»? Может, крестьянина, которому осколком снаряда отрезало нос; школьника, в брюшную полость которого попало четыре пули; буддийского монаха-расстригу, которому взрывом оторвало обе ноги; грузчиков, которым ломом разбили голову, или трупы в морге, покрытые белыми простынями, из-под которых торчали клочья чёрных волос или босые пятки? Это зрелище леденило кровь в жилах. Неужели это и есть «борьба за политическую линию»? Пет, самая настоящая, форменная скотобойня, где туши висят рядами. Сутками напролёт в ярко освещённых операционных белые халаты сновали туда и сюда, суетливо работали, разрезая и перекраивая людей, ревущих под беспощадными, неумолимыми стальными лезвиями. Никто не сдерживал воплей, непроизвольного мочеиспускания, как на поле боя, — так это и есть те самые выдающиеся плоды «продолжения революционного пути»?

Мой сосед по койке, носивший тёмные очки, участвовал более чем в тридцати организованных объединённых восстаниях цзаофаней[7], ходил в военный поход и вроде бы принимал участие в освобождении Сянтаня. Однако, когда толпы этих людей, словно пчелиный рой, действительно добрались до передовой, в местечко под названием Ицзяовань, оказалось, что ими некому было командовать, никому не было дела до их пропитания, каждый сам искал место, где укрыться и прилечь.

Какие-то люди, по всей видимости большие начальники, с биноклями на шее и переносной радиостанцией, в компании сопровождающих приезжали на военном джипе. С важным видом, изображая великих стратегов, у которых давно готов план, они вселяли в окружающих нетерпеливую надежду, однако с наступлением ночи всё глохло, никакого продолжения не следовало. Пчелиный рой волей-неволей понемногу разлетался. «Эй, расхитители продовольствия, война войной, а обед по расписанию! Что нам стоит накопать бататов?»

Только тогда открылся мне мир, лежащий за стенами торжественных собраний и страницами газет.

Спустя год анархия в стране постепенно сошла на нет. Я покинул школу и город, пополнил ряды работающей в деревне образованной молодёжи, устроившись на чайную плантацию в уезде Гуло провинции Хунань. Жизнь потекла очень спокойно, вот только постоянно мучила боль в спине и пояснице; на работу и с работы я шёл в потёмках. Бесконечное поднимание целины, пахота и прополка, удаление сорняков, жатва, сжигание соломы — всё это серьёзно истощало физически. Со временем наши тела иссохли, словно испарившись. Остались только колеблющиеся тени, бредущие по земле. Спустя годы я описал всё это в одном из своих рассказов.

«…Когда солнце достигало зенита, люди были уже хорошенько прожарены, многие покрыты ожогами. Пот лился ручьями, с бровей стекал прямо в глаза и жёг их, покрывал почерневшее от солнца тело. Пропитавшись потом, складки одежды и края штанин высыхали на солнце и дубели на ветру, на одежде проступали солёные разводы, похожие на белые кругообразные узоры».

Для нас, «больших фабрик по производству соли», события «культурной революции» поросли быльём и казались не менее древними, чем времена У-ди, У Цзэтянь, Бэйянской милитаристской клики[8]. Впрочем, время от времени, словно отголоски тех лет, возникали мелкие неприятности, приносившие беспокойство и оставлявшие нехороший осадок на душе. Из города к нам наведывались кадровые работники, проверявшие, не хранит ли кто-то из образованной молодёжи незаконные военные трофеи. Хвала небесам, меня это не коснулось. В другой раз следователи интересовались, не прихватил ли кто перед тем, как покинуть колледж, казённых баскетбольных мячей, гантелей, спортивной формы или гармони. К счастью, в этом я тоже не был уличён.

Большинство проверок, обысков и расправ были связаны с охватывавшей всю страну сетью организаций хунвейбинов во время «культурной революции». Например, те, кто одалживал деньги или зимнюю одежду в одном из приёмных пунктов хунвейбинов, обязаны были сейчас же расплатиться по счетам. Моему соседу Хуанмо, давным-давно потерявшему студенческое удостоверение, несмотря на все его доводы и объяснения, пришлось-таки полностью (ни фэня не уступили) покрыть заём в пятнадцать юаней, который взял присвоивший его удостоверение человек. Кстати, и сам Хуанмо урвал своё от государства — не то чтобы украл, но… Как он сам рассказывал, разработанная им транспортная афера была проста: определившись с направлением поездки, первым делом он заучивал несколько дежурных фраз на диалекте тех мест, а затем на вокзале обращался к станционному начальству, притворяясь горемычным туристом, на свою беду столкнувшимся с жуликами, и просил помочь ему вернуться домой. Начальник, слыша неместный говор, принимал обман за чистую монету, проникался жалостью и сажал моего товарища на поезд. Только однажды Хуанмо прокололся. Вопреки ожиданиям он наткнулся на человека вдумчивого и скрупулёзного. Тот нашёл пассажира из Шанхая, чтобы сравнить произношение, и даже когда Хуанмо поспешно изменил показания — мол, он родом из пригорода Шанхая, — попытки обмануть тонкий слух настоящего шанхайца были тщетны. Однако его не скрутили и не доставили в участок, что было, конечно, подарком судьбы.

В тот день очередной следователь приехал на чайную фабрику на междугороднем автобусе. Побеседовав с ним, начальник фабрики сделался мрачнее тучи и приказал привести не кого-нибудь, а меня лично. От страха моё сердце готово было выпрыгнуть из груди; я подумал, что всему тайному рано или поздно суждено стать явным. Наверняка вскрылась история с подделкой печатей.

— Вы знакомы с Хайсылином? — спросил следователь.

— С кем?

— Ся Жухаем, человеком, стрелявшим в вас.

Я выдохнул, только сейчас вспомнив о том случае. Да, был такой человек, только позапрошлый год казался таким далёким, будто с тех пор прошло несколько столетий.

Мне начали задавать вопросы:

— Между вами был конфликт? Или между ним и членами вашей семьи? Что подтолкнуло его напасть на вас в общественном месте?

— После того как он ранил вас, он не делал попыток сбежать? Не уклонялся от ответственности? Как вы его нашли потом?

— Состояние вашей раны? Не дала ли она осложнений на кости, нервную систему, внутренние органы? Влияет ли рана на вашу жизнь и труд? Вы проходили полный медицинский осмотр?

— Будучи пострадавшим, почему вы до сих пор не обратились за помощью к правительству? Почему не привлекали его к уголовной ответственности за причинённый жизни и здоровью вред? Не запугивал, не угрожал ли он лично вам или членам вашей семьи?

— Общаясь с ним, не замечали ли вы совершения им других противозаконных действий? Например, не устраивал ли он перестрелок с ранениями или смертельным исходом? Не было ли случаев сведения с кем-либо счётов при помощи оружия, грабежей, приставания к женщинам с его стороны? Постарайтесь вспомнить, не носил ли он часов, кожаных ботинок, золотых колец, появившихся из сомнительных источников?

Спасибо дяденьке следователю: вернулся к работе[9], взялся за наведение порядка в Поднебесной и сразу проявил такой интерес ко мне.

И я приступил к рассказу. Дело в том, что в ту пору повсюду царили хаос и беспорядок, немало было плохих, дурных людей, только большинство нарушали закон иначе, не так, как представлялось следователю. Допустим, перед принятием декрета о пользовании оружием парни взялись за копья и палки, однако, если не считать расхищения библиотеки, расположенные вблизи кампуса банк, почта, магазины, кафе, мясные и хлебные ларьки, киоски с напитками остались целыми и невредимыми. Даже найдя кошелёк, все наперегонки спешили вернуть его владельцу. Никому не нужны были лишние неприятности, не так ли? Возможно, социально опасные элементы давным-давно перевелись. Хотя скорее всего они боялись полиции, а ещё больше дружинников. Самый же большой страх вселяли революционные народные массы, сующие нос не в своё дело, действующие отнюдь не в соответствии с высокими принципами; чуть что они пускали в ход кулаки, могли и приставить пистолет к твоему лбу. Даже чтобы отправить гуманитарную помощь, они являлись на вокзал с оружием.

Всё это я говорил не с целью что-либо утаить, просто я счёл, что следствие несколько пристрастно и притягивает факты за уши.

Было видно, что беспорядочные заметки, которые следователь делал в маленькой книжечке, завели его в тупик. У меня был только не слишком впечатляющий шрам — ни коляски, ни костыля, не говоря уже о бутылочке с катетером. Инспектор явно начал подозревать, что столь дальняя и срочная поездка оказалась напрасной. Понукаемый им, я напрягал мозги, всеми силами стараясь помочь следствию; вспомнил о некоторых проделках маленького горбуна: как тот рыбачил с помощью ручной гранаты и как, выиграв в покер махорку, решил дать мне отведать вкус сладкой жизни, уговорив выкурить первую в моей жизни сигарету. В результате я выкурил только половину, и всё так поплыло у меня перед глазами, что я чуть не провалился в туалет.

Тут, однако, я остановился, поскольку заметил три-четыре бычка, валявшиеся под ногами толстого следователя, а также желтоватые следы от табака на его пальцах.

— Уважаемый, не подумайте ничего дурного, я не хотел сказать, что курить плохо.

— Ничего, всё в порядке.

— Вы ведь обычно… не играете в покер, верно?

— А что если даже играю? Письменным постановлением ЦК запрещено играть в карты? Безобидные простые развлечения тоже необходимы, не так ли? Молодёжи нужно немного развеяться, расслабиться, в этом ничего зазорного нет.

— Само собой разумеется.

В тот же день следователь вернулся обратно. Остальные, увидев, что я легко отделался на допросе (меня не оштрафовали, не лишили пайка), даже немного завидовали.

Я не мог и предположить, что дело на этом не закончилось. Если я правильно припоминаю, примерно четыре года спустя меня отправили в небольшую типографию при командном пункте на строительстве дамбы в провинции Хунань.

Однажды по дороге в столовую я заметил незнакомую девушку, стоящую в дверях. Завидев молодого человека, она учтиво кланялась и спрашивала, не состоит ли он в бригаде образованной молодёжи и нет ли здесь кого-либо по фамилии Хань. У неё были большие глаза, кончик носа порозовел от холода. Под ярко-красным пуховиком вырисовывались нежно-округлые девичьи формы. Края рукавов и кончики кос были запачканы глиной, — наверное, она где-то поскользнулась.

Наконец она обратила на меня внимание: уставилась широко раскрытыми глазами, некоторое время оглядывала меня с ног до головы и вдруг заплакала, зажав рот рукой: «Боже, ты же тот самый…»

Выходившие из столовой рабочие, опешив, чесали в затылках и гадали, что за история здесь приключилась и какая роль в ней отведена мне.

Что я натворил? Не спутала ли она меня с другим человеком?

(Если бы дело происходило в фильме, в этот момент должна была бы раздаться музыка, что-то виолончельное; скользя по струнам, смычок рождал бы звуки, похожие на водопад, стремительный поток, с грохотом разносящийся по всей округе.)

Чуть позже выяснилось, что она — младшая сестра Ся Жухая; больше месяца она безуспешно и с неимоверными трудностями разыскивала меня. Словно иголку в стоге сена, пришлось ей искать ученика по фамилии Хань, «окончившего седьмую среднюю школу города Чанши», потому что в решении военного трибунала обо мне сообщалась лишь эта скудная информация. Сначала она нашла мою школу, выяснила пункты назначения выпускников, уехавших в деревню (три уезда на севере и на юге провинции), потом обыскала семь коммун в этих уездах (столько учеников по фамилии Хань были туда распределены); при этом у всех выпускников судьба сложилась по-разному: один устроился на работу, другой продолжил учёбу, кто-то уволился по болезни, кто-то пустился бродяжничать, в конце концов найдя приют у родственников или друзей… Она переезжала из уезда в уезд, порой даже выезжала за пределы провинции в поисках то исчезающего, то расходящегося в разные стороны, хаотично петляющего следа, и сейчас, можно сказать, само провидение привело её ко мне. Мёртвой хваткой она уцепилась за меня как за последний луч надежды, чтобы больше никогда не дать мне потеряться.

Она нашла меня, того самого Ханя, в добром здравии, как и уверял её браг. «Он не мог остаться инвалидом» — это была ключевая фраза в решении суда.

В этом документе говорилось о том, что её горемычный брат осуждён на двадцать лет тюрьмы. Очевидно, суд принял такое постановление из-за его предыдущей судимости, «трудового перевоспитания» и последовавшей за этим публичной расправы с сотрудниками правоохранительных органов. Ненависть порождает ненависть. Когда в руки им попался эдакий отброс общества, букашка, осмелившаяся пойти против правительства и покуситься на власть, как можно было не воспользоваться случаем и не нанести удар? Нетрудно догадаться, что если бы в то время действовали правовые нормы, существовали адвокаты, открытые судебные заседания, система защиты и так далее, дело пошло бы иначе, но, к глубокому сожалению, всё сложилось так, как сложилось. До цивилизованного будущего было ещё так далеко; даже спустя годы слово «адвокат» казалось чем-то непонятным и не имеющим к нам отношения. В моём уезде никто не собирался учиться на адвоката, не желал, чтобы его доброе имя упоминалось рядом с именами обвиняемых, не хотел, чтобы судачили о том, что он в сговоре с преступниками. Ходили слухи, что первый так называемый адвокат был направлен сюда от безысходности, по приказу начальника уезда. Однако в итоге защита этого присланного студента от начала и до конца состояла из порицания, полностью опираясь на предъявленное обвинение, так что в своей риторике адвокат перещеголял прокурора, вызвав общий смех и слёзы. Но об этом позже.

Если копнуть поглубже, становится очевидным, что в истории Ся Жухая большую роль сыграли семейные дела. Как потом рассказывала его младшая сестра, у них с братом были разные биологические отцы и матери. Браг у неё появился только после того, как мать повторно вышла замуж. Непонятно по какой причине между мачехой и братом Ся всегда было отчуждение, они постоянно ссорились и точили зуб друг на друга, а маленькой сестричке казалось, что с появлением старшего брага жить стало гораздо лучше. Она восхищалась тем, как ловко он карабкался по деревьям и перелезал через стены, ей нравились его рогатка и бочонок для кузнечиков, но больше всего, выходя на улицу, она наслаждалась мальчишеской опекой и защитой.

Старший брат называл мачеху «красотка Чжоу», «красавица Чжоу», что казалось ей в чём-то забавным. Когда она начала ходить в школу, мать только ей давала с собой паровую булочку баоцзы с сахарной начинкой, и она всегда тайком оставляла половину для старшего брата. В ненастную погоду девочка всегда поджидала брата возле школы, держа наготове зонт, подаренный матерью, чтобы, укрывшись от дождя, вместе вернуться домой.

Как-то раз, несмотря на сильный дождь, сопровождаемый резкими порывами ветра, браг в течение целого дня не возвращался домой. Тогда она раскрыла зонт и отправилась на поиски, бродила по улицам, пока наконец не увидела в мусорной яме знакомый силуэт. На куче отбросов посреди неумолчного жужжания мух, поджав колени, сидел её брат, что-то прижимая к груди. С первого взгляда она догадалась, что мать с братом опять сцепились и она выставила его из дома, в гневе выбросив его вещи; среди них была старая подушка. Эта подушка принадлежала родной матери Ся Жухая, и он бережно хранил её как единственную память о своей маме. Ему не нужны были рогатка и бочонок для кузнечиков, не было жалко учебников и портфеля, больше всего он дорожил подушкой, на которой остался еле уловимый родной запах.

Она увидела на руках брата кровоточащие раны. Из недр зловонной и тёмной, как ночь, мусорной ямы он выгребал сгнившие ошмётки овощей, арбузные корки, рыбьи жабры, осколки посуды, битое стекло, подгузники всех оттенков, упаковки от лекарств, печную золу, обрывки бумаги, дохлых крыс — пока наконец не нашёл своё сокровище. Он крепко обнял сильно испачканную подушку и залился слезами.

Она тоже заплакала.

— Брат, давай вернёмся домой.

— Отвяжись!

— Брат…

— Отвяжешься или нет? Какой я тебе брат?

— Ты носил меня на спине, носил на спине, — в слезах повторяла она, пытаясь доказать ему, что он является её братом.

— Пуговка, тебе что, жить надоело?

Вероятно, брат хотел скрыть плач за напускной грубостью, но чем больше он бранился, тем сильнее его лицо искажали рыдания.

Она помнит, как в тот вечер брат, заглаживая свою вину, насухо вытер ей слезы и сквозь зубы сказал, что отец его пьяница и уже давно отказался от него, а для мачехи он — как кость в горле. На самом деле он давно уже хотел бежать далеко отсюда, обойти весь свет, добраться до горы Уданшань или Наньхуашань, но боялся, что, когда он покинет эти места, в один прекрасный день родная мать придёт за ним и не найдёт. У него не было другого выхода, потому он и застрял здесь в ожидании.

Он со злостью повторял: мама ещё вернётся, чтобы забрать его. Недавно он слышал, как она кашляла, тогда он спрыгнул с постели, распахнул дверь. Глубокой ночью в узком переулке стояла тишина, не было ни души, но он принюхался, вдохнув поглубже пару раз, и под уличным фонарём почуял след родного аромата, того же, что остался на подушке.

Пуговка не понимала смысла его слов и не хотела в них вникать, она продолжала плакать.

Сейчас мне известно, что её полное имя — Ся Сяомэй. Позже она писала мне, что все эти годы очень винила себя за то, что её сочувствие не только не приносило никакой пользы, а, наоборот, распаляло ненависть мачехи к брату, возбуждало страх, усиливая возникшее на этой почве помешательство. «Чтоб тебе пусто было, мерзавец! В самом деле, с виду маленький, а ума хоть отбавляй; мало ему хитростей и проделок, он ещё и на Пуговку планы строит. Жаба ты эдакая, не в состоянии сам за своим горшком присмотреть?..» Мачеха наотрез отказывалась верить, что не сможет защитить собственную дочь, и в конце концов пустила в ход «тяжёлую артиллерию». Как раз в это время на улице украли несколько велосипедов, оказалось, что это было дело рук компании малолеток. Кто бы мог подумать, что мачеха заставит отца-забулдыгу отправиться в участок и дать начальнику взятку в виде двух бутылок водки. Неизвестно, как проходили переговоры, но в результате жалобе дали ход, имя Ся Жухая тоже стало фигурировать в деле, более того, его сделали одним из главных виновников преступления. Трёхлетнее трудовое воспитание принесло плоды. Из участка в дом Ся даже отправили почётное красное знамя за «пожертвование родственными связями ради общего блага».

Начальник участка и был тем самым подлецом из органов, которого маленький горбун хотел подстрелить из маузера. Конечно, Ся Сяомэй, чтобы собрать доказательства для обжалования приговора, тоже разыскивала его. Начальнику пришлось хлебнуть сполна — его арестовали молодчики из «молодой гвардии». Однажды во время публичного порицания он ударился головой о ступеньку, упал, серьёзно повредил поясничные позвонки. После этого он повсюду ходил с поддерживающей поясницу большой подушкой. Он признал, что в то время разбирали дела быстро, возможно, немного погорячились. Но он лично общался с родителем подозреваемого, который напустил на себя вид борца со злом, преданного всей душой делу и ставящего общественные интересы выше личных, — куда ему было деваться? Откуда он мог знать, что за обвинениями в краже и свидетельскими показаниями скрывались чёртовы семейные передряги? И ведь что самое забавное, забулдыга, вначале отправивший сына в руки полиции, спустя короткое время принялся жаловаться на правительство и требовал вернуть сына, устроив в участке форменный балаган.

Очевидно, дело обстояло именно так. Хотя не стоит забывать, что это всего лишь пересказ слов Ся Сяомэй, довольно субъективное видение событий с преобладанием эмоций. Приношу извинения дорогому читателю в том, что не могу гарантировать полную достоверность деталей и отдельных реплик.

Из-за недостатка точных сведений нельзя с уверенностью утверждать, что перед нами полная картина. К примеру, нет возможности осветить все обстоятельства дела горбуна, уточнить, что на самом деле двигало его отцом и мачехой, этими непоколебимыми исполнителями своего долга, — как и во множестве других историй, случавшихся испокон веков до наших дней, когда часть действующих лиц оставались без защиты и возможности высказаться.

Как бы то ни было, уж «инвалидом»-то я точно не стал. Подтвердить это было необходимо. Самое странное — именно в тот момент, когда пришло радостное известие о принятии апелляции к рассмотрению, Ся Сяомэй неожиданно прервала связь. Я предоставил ей письменное свидетельство, пообещал, что в любое время могу выступить на суде с показаниями, всякий раз интересовался, как продвигается дело. Не было ни одного повода для исчезновения.

Однажды, год спустя, я проходил мимо государственной хлопкопрядильной фабрики в Чанши. Мой взгляд остановился на вывеске с названием фабричной марки. Внезапно мелькнула мысль: «А это случаем не почтовый адрес Ся Сяомэй?» Потоком нахлынули воспоминания прошлого, и я решил войти и попробовать её разыскать. В машинный цех посторонних не пускали. Пройдя через бюро пропусков, я сообщил о своём деле какому-то старику, после чего ко мне неторопливо подошла работница в форме и шапочке, к которым прилипли волокна хлопка; лицо её закрывала глухая маска. Она сказала, что Ся Сяомэй несколько месяцев назад уволилась и никому не известно, куда она ушла.

Мне оставалось только печально удалиться.

Что же в конце концов произошло? Почему она, с трудом разыскав меня, ни слова не говоря, исчезла, словно её никогда и не было, даже словом не обмолвилась, не объяснилась? Похоже, вся эта долгая история так и останется незавершённой. Ведь, в отличие от повести или романа, в жизни так много оборванных сюжетов, у которых есть начало, но нет конца или наоборот.

Мне бы не очень хотелось рассказывать здесь другую историю, раз за разом перебирать всплывающие в памяти догадки и отсылки, искать взаимосвязи. Но, конечно, ничто не мешает всё же поведать её.

Дело было так. В конце 1970-х годов некоторым моим друзьям удалось реабилитироваться и после пересмотра судебного решения выйти из-за «высоченных стен» на свободу. Время от времени они рассказывали о том, чему стали свидетелями в тюрьме. Не помню, от кого я услышал эту историю о конфликте и нападении на полицейского, но она глубоко засела в моей памяти, заставляя меня вновь и вновь возвращаться к этому случаю. Тюремная форма с номером 313. Худощавый невысокий человек, одетый в тюремную форму с номером 313. Маленький тощий человек в форме с номером 313, медленно поднимающий с пола осколок черепицы. Поговаривали, что этот парень так и не согласился с решением суда, не ладил с тюремщиками; неизвестно, сколько раз они подвергали его телесным наказаниям, сколько раз оставляли печься под палящим солнцем до потери сознания — он развязал с ними настоящую войну. Некоторые рассказывали о надзирателе, который приставал к его сестре и поносил её нелестными словами — девушку, которая приходила навещать его. Заключённый впадал в неистовую ярость, его глаза наливались кровью, и он грозился убить надзирателя. Воспоминания — яркие сполохи, в которых трудно различить, где правда, а где вымысел. Как бы то ни было, тюремщики почувствовали исходящую от этого заключённого опасность, усилили контроль над ним, надели на него тяжёлые наручники и большие кандалы, следили, чтобы эта полудохлая крыса не вздумала бунтовать. И доходяга подчинился, утихомирился, стал тише воды, ниже травы — до того дня, когда его повели в комнату для допроса. Нетвёрдо держась на ногах, качаясь, он прошёл половину пути и неожиданно остановился, опустив голову и уставившись себе под ноги, — оказывается, кожа на лодыжках треснула и кровоточила, окрашивая алым кандалы и рваные кеды. Дежурный надзиратель выругал его на чём свет стоит, очевидно, подумал, что вид лужи крови режет глаз, и, не найдя напарника, подошёл к заключённому снять кандалы, собираясь для начала отвести его в лазарет. Никто не мог представить, что за этим последует. Очевидцы потом не могли ясно припомнить, что именно произошло. Зверь, спавший глубоким сном, проснулся, ненависть сверкнула из-под его полусомкнутых век. Неожиданно он собрал все силы — из каждой клетки, каждого волоска своего тела — высоко поднял скованные руки и обрушил их, как молот, на затылок надзирателя.

Всё было шито белыми нитками: кровавые пятна оказались приманкой, частью тщательно продуманного и подготовленного плана. Кровотечение, вызванное маленьким куском черепицы, как нельзя лучше подходило для того, чтобы метко ударить под самым выгодным углом и с самого лучшего расстояния.

— Прокажённый! — выкрикнул он прозвище своего врага. — Настал и твой черёд! Ты только и заслуживаешь, чтобы лизать мои пятки! Ну так на, полижи! Сегодня ты ведь нализался досыта, не так ли? Ха-ха-ха!

Словно правитель, вернувшийся во дворец с победой, он, сияя радостью и гордостью, ожидал, что ликование волной прокатится среди подданных. Однако в четырёх стенах тюрьмы было тихо, как в гробу, пауза длилась бесконечно, казалось, в этом безмолвии можно было расслышать звук падения сухого листа.

К сожалению, именно в тот день в комнате для допроса его ожидали двое уполномоченных работников суда, которые должны были заново рассмотреть его дело. Потом люди поговаривали, что, если бы судьи прибыли на день раньше, или дежурил другой надзиратель, или на нём не было этих кандалов; если бы он смог потерпеть ещё немного, если бы нанёс удар с меньшей силой, или вовремя удержался, или ударил не по затылку, так, что выступило какое-то белое вещество, то история приобрела бы совсем другой оборот. Но от реальности не уйдёшь, белое вещество не загонишь обратно, плёнку не получится отмотать назад, так что во всех этих «если» нет никакого смысла.

В конечном итоге дело было пересмотрено, и ему вынесли смертный приговор.

Как обычно бывает в таких случаях, после полуночи на кухне готовили завтрак; в темноте раздавался размеренный стук ножа, шинкующего овощи. Чтобы не беспокоить заключённых, военная полиция предусмотрительно позаботилась о том, чтобы ещё до рассвета тайно вывезти приговорённого. Нужно было также проследить, чтобы тот получше поел, перед тем как отправиться в последний путь. Именно поэтому звуки, доносящиеся из тюремной кухни по ночам, всегда вызывают беспокойство. Любой шорох заставляет узников навострить слух, подобно кротам, почуявшим дуновение ветра.

Я уже говорил, что мне тяжело представлять всё это и совсем не хочется продолжать рассказ до наступления утра.

Несмотря на то что обе истории в чём-то перекликаются, Ся Жухай, о котором я говорил ранее, не заслужил такого и не мог дойти до того, чтобы оказаться в положении несчастного заключённого с номером 313. С точностью до наоборот: спустя пару десятков лет, вполне возможно, жизнь его сложилась хорошо. Например, он вышел на пенсию после работы на каком-то заводе.

Очки для страдающих старческой дальнозоркостью надвинуты на нос, руки сложены за спиной, праздно и неспешно он прогуливается по улице, следит за тем, как добрые старики-соседи играют в шашки или карты. А может, пристроился к женщинам, танцующим на площади, показывает им, как надо двигаться. Наверняка его сопровождает собака, с собой у него термос с крепко заваренным чаем, а ещё в его жизни непременно есть яркая полоса света, отражающаяся на поверхности реки в предзакатных сумерках, и южная осень, глубокая и необъятная.

Вполне возможно, он по-прежнему живёт в том узком переулке, в маленьком доме с красными стенами рядом со столбом линии электропередачи. Наверное, долгие годы прожив по одному адресу, он привык к этому месту, так что ему уже не хочется его покидать. В прошлом году сын дал ему пачку денег, сказав, что спустя столько лет дому нужен ремонт. А он опять увильнул от ответа и палец о палец не ударил.

Ся Сяомэй, так ли сложилась его история? Ся Сяомэй, если ты увидишь эту заметку, прошу понять, что я не воспользовался в корыстных целях твоим настоящим именем и именами твоих близких, однако надеюсь, что ты с лёгкостью узнаешь знакомую историю и тебе несложно будет догадаться, что я хотел сказать. Ты наверняка не забыла всего этого. Если ты пожелаешь и тебе это будет нетрудно, ты можешь связаться со мной через редакцию журнала, сообщить о том, как сложилась твоя судьба после того, как оборвалась связь между нами, и живёт ли твой брат так, как я это себе представляю.

Ты так и будешь молчать?

2016