Луна над рекой Сицзян

1

перевод Л.Р. Мирзиевой

Мама сказала, что папа ушёл постричься.

Она произнесла эти слова двадцать лет назад.

Была ранняя осень. Погода стояла жаркая, а лето ещё сушилось на золотом от ярких солнечных лучей окне. Как мне представляется, в тот день отец, по обыкновению, методично и тщательно привёл в порядок свой внешний вид, доведя его до образцово-показательного. Перекинувшись с дворником парой фраз но поводу ремонта водопровода, он двинулся навстречу солнцу, ступая по белым лепесткам старой японской акации. Больше его никто не видел…

В полицейском участке приняли заявление о том, что пропал человек, однако несколько дней подряд не было никаких вестей. Тогда мама отправилась на поиски отца сама. Она обошла все опасные места вроде железнодорожных путей или колодцев. Воображаю, каково ей было разглядывать бесчисленных незнакомцев. У одних в ушах красовались серёжки, у других были вставлены золотые зубы, а у третьих на лице застыло выражение нескрываемой ненависти к соседям или родным. Однако среди них не было того, кого она искала. То было время, когда резко сократилась численность населения, и причина крылась не в войнах, не в эпидемиях, а в политической буре. Пройдут годы — в памяти людей от этой бури не останется и следа, возможно, её сознательно позабудут.

Народ с упоением предавался разоблачениям и демонстрациям, даже я впал в эйфорию и крайнее воодушевление, так что именно в тот день, когда мой отец ушёл в парикмахерскую, вопреки обыкновению меня не было дома. Несколько дней кряду я наслаждался бесплатными поездками для революционной молодёжи, на каждом шагу разглядывая дацзыбао и плакаты.

Видя, как мать каждый вечер возвращалась домой подавленная, с пустыми руками, отец, у которого дела на работе шли лучше, встречал её торжествующей улыбкой. Позже в рабочем кабинете отца нашли предсмертную записку, в которой он признавался в преступлениях против партии и социализма и выражал надежду, что его дети и другие члены семьи порвут с ним и навсегда сохранят верность революции. Удивительно, но даже на пороге смерти он сохранил простоту слога и отточенность грамматики, даже знаки препинания были правильно расставлены. Этот документ перепугал его сослуживцев, трепетно заботившихся о своём здоровье: занимавшихся гимнастикой и принимавших укрепляющие лекарства. Лица людей, которых я всегда по-простому называл «дядями» или «тётями», были теперь полны глубокого, проницательного выражения, в них сквозила мудрость. Каждый пытался превзойти другого в технике кашля, стремясь произвести его проникновенно звучным, доведённым до совершенства, с неограниченной палитрой оттенков. Они по очереди пытались вывести нас на откровенный разговор: «Ваш отец прекрасно читал лекции по философии и грамматике. Как такой умный человек мог решиться на самоубийство? Это немыслимо! Нет, нет, нет, подумайте-ка ещё раз. Может, он отправился к друзьям? Скажем, есть у него друзья в США или на Тайване?»

Всякий раз, склоняя меня к беседе начистоту, дядечки и тётечки улыбались мне доброжелательно и открыто, надеясь, что, расчувствовавшись, я расплачусь и выдам все секреты, в которые меня посвятил отец.

— Этого не может быть! — испуганно воскликнула мама. — Он взял с собой лишь четыре мао[18]. Мой муж никогда бы не пошёл на предательство партии, предательство Родины…

— Тогда почему до сих пор не нашли тела?

— Был бы живым — объявился бы, а если бы умер, нашёлся бы труп.

— Тогда выходит, что он просто испарился?

Это был неопровержимый аргумент. Отсутствие покойника стало большой проблемой. Без тела в деле не получится поставить точку, а значит, подозрения в соучастии нам не избежать. Мы всегда будем находиться под пристальным взглядом, каждый день будет отравлен покашливанием, от которого у нас перехватывает дух и неспокойно на сердце. По выражению лиц толпившихся за дверью было легко понять, что народ потирал руки и ждал интересной развязки в полной уверенности, что правда рано или поздно выйдет наружу, а истинные обстоятельства окажутся ярче красноречивых слов. В тот момент меня пронзила мысль: для нас смерть отца была бы лучше, чем новость о том, что он жив.

Мама сжалась всем телом. От волнения её виски, казалось, впали ещё глубже. Когда она плакала, прозрачные, блестящие слёзы тонкими струйками стекали у неё по щекам. «Человек — не иголка в стоге сена. Даже иголку можно отыскать, а взрослого не могут найти. Если бы он оказался на небе или зарылся в землю, то должен был оставить хотя бы малейший след». Она проклинала отца: «Какой же ты дурак! Настоящий глупец! Тебе следовало умереть полностью, с концами. Дети ещё малы. Не смей порочить, впутывать их! В нашем дворе есть колодец, в доме есть электрические провода, по улице ездят машины, а в аптеке продают снотворное. Столько способов умереть…»

Хоть я и приходил в ужас от этой безумной мысли, внезапно мелькнувшей в моей голове, осознавал её безжалостность и крамольность, но втайне я тоже молился: «Только бы отец не остался жив».

Рыдания матери не вызывали никакого сочувствия. Соседи по-прежнему спокойно читали газету или готовили лекарственный отвар, равнодушно подметали пол и стирали. Выйдя подышать вечерней прохладой, они смачными хлопками убивали комаров, следя за тем, как женщина продолжает играть свою роль. Той ночью в усиливающихся и затихающих, словно волна, хлопках слух мой различил громкие овации, приветствующие новую жизнь.

Мама начала более масштабные поиски. Она брала с собой сестру отца, и каждый день спозаранку, взяв сухой паёк и воду, соломенные шляпы и веера, чтобы защититься от солнцепёка, они рука об руку решительно отправлялись в путь. Я оставался дома, готовил еду и ждал их возвращения. Именно в тот день, когда я практически потерял всякую надежду, мама неслышно появилась на пороге. Она высоко держала голову, а глаза её горели особым блеском. Весть распространилась так быстро, что через мгновение у нас дома собрались соседи со всей округи. Их было очень много, и стулья под ними ходили ходуном и угрожающе скрипели. «Нашёлся? Нашёлся?..» Все взгляды были прикованы к моей маме. В ответ она только отворачивалась, делая вид, что не замечает их в упор. Тётя тем временем осторожно стала рассказывать, как они прошли десятки километров вниз по реке и им повстречалась одна крестьянка, которая сообщила, что больше месяца назад видела тело мужчины, проплывающее вдоль берега. Следуя её рассказу, мама с тётей нашли на речной отмели временную могилу. У них не было с собой инструментов, и они принялись рыть землю руками. Вскоре мама нащупала под глиной одежду, затем — рот, полный глины. Я подумал о том, сколько ненависти должно было быть в человеке, чтобы он попытался проглотить этот мир.

— Как вы удостоверились, что это именно он? — спросила одна тётка, расстроенная тем, что речь не о телеграмме из Америки или Тайваня.

Мама мгновенно отреагировала:

— Какие вам ещё нужны доказательства? Имеется его обувь. Время совпадает. Фотографии сделаны полицией на месте опознания. Помимо прочего, остался его вязаный жилет. Чего вам не хватает? Он мёртв! Умер!

На мамины туфли налип жёлтый песок, превратившись в твёрдую корочку. Правая туфля лопнула спереди, обнажив большой палец. Взглядом, полным триумфа, она оглядывала лица собравшихся, наблюдая за тем, как на них проступает выражение доверия, понимания и запоздалого сочувствия. Наконец-то мама могла насладиться их унылыми жалкими оправданиями. Она победила!

Старшая сестра заплакала.

Старший брат заплакал.

Мама тоже плакала. Теперь наша семья получила полное право удариться в слёзы, выплакать тяжёлый груз, лежащий на сердце. Мы ощущали облегчение, умиротворение и даже своего рода восторг; наш плач был наполнен ликованием от неопровержимого подтверждения смерти отца.

Однако это означало, что отец ушёл от нас навсегда. Он пропал 27 сентября 1966 года. Завтракали ли мы, обедали или ужинали, его больше не было с нами. Его не было с нами, когда мы мыли посуду после еды. Его не было с нами во время чаепития. Его не было с нами, когда мы обсуждали за чаем погоду, соседей, политику. Его не было с нами, когда мы шли в туалет или принимали ванну. Его не стало ни в одном мгновении нашей жизни.

2

По правде говоря, я всё время сомневался, умер отец или нет.

Да, его не было с нами. Он перестал педантично пересказывать партийные передовицы, скрупулёзно подбирая слова, при этом ругая себя за ошибки. А вдруг он просто стоит у другого окна, пристально глядя вдаль? Может, он шагает по улице где-то в дальних краях? Если он не здесь, не рядом, это ещё не значит, что он пропал. Раньше, когда он уходил на лекции, собрания, помогать на полевых работах, мы его не видели, и в этом не было ничего странного. Почему, если человека «нет», это означает «умер»? Я продолжал ломать голову над этим вопросом, и когда в 1988 году, сев на корабль, пересёк море и перебрался на остров Хайнань, и когда в 1991 году покинул страну и, сидя в самолёте, смотрел, как растворяется земля под гул двигателя. Я был так поглощён этой мыслью, что на носу корабля и в передней части самолёта мне мерещился знакомый силуэт.

Если бы не страх и смятение, мне нужно было бы тогда пойти с матерью и тётей на отмель, где нашёл своё последнее пристанище отец. Так у меня было бы больше доказательств того, что незнакомый мертвец на незнакомом берегу точно не мой отец.

На фотографиях, представленных полицией, были видны лишь неясные очертания лоснящегося, покрытого волдырями, опухшего трупа. Только морщины, скопившиеся в уголках глаз, были мне немного знакомы. Раздутое лицо имело мало общего с лицом отца. Все это сильно походило на фальсификацию. Старшая сестра подсказала мне, что шерстяная кофта на трупе не очень похожа на мамину работу. Пряжа у мамы была потолще. Она связала мужской жилет светло-серого, а не песочного цвета.

Я тоже помню, что пряжа была светло-серой. Куда же тогда подевалась отцовская вязаная жилетка?

Как и прежде, я ощущаю запах отца, тепло, исходящее от его мягкого живота, кислый запах пота из-под мышек и от шеи, к которому примешивался аромат антибактериального мыла «Учжоу». Отец пользовался им после бритья. Мама часто напоминала папе, чтобы он использовал его, чтобы уберечься от воспалений.

Этот запах был связан с одним воспоминанием. В тот вечер я лежал на бамбуковой кровати. Мы только вернулись с отцом с полевых работ, куда отправлялись во время каникул.

Я проснулся от приятной щекотки. Я почувствовал, что в этот момент отец отгоняет комаров веером из пальмовых листьев и легонько поглаживает мою голую спину, осторожно соскребая куски обгоревшей под солнцем кожи. То ли обращаясь к матери, то ли говоря сам с собой, он произнёс: «Малыш и впрямь вырос. Тринадцатилетний мальчик уже способен накопать сто двадцать цзиней батата. Целых сто двадцать цзиней! Я смотрел на весы, они показывали именно столько».

Я был потрясён до глубины души. Оказывается, мой отец был способен на нежность, как и все остальные отцы. Почему же обычно он надевает маску строгости, держит меня на расстоянии?

Отец продолжал: «Малыш стал лучше понимать, как надо себя вести. Сегодня во время трапезы он проявил любезность в присутствии хозяина дома, похвалил, что тот приготовил еду с особым мастерством. Мол, какое блюдо ни возьми, каждое оставляет приятное послевкусие. Ха-ха, приятное послевкусие!»

В попытке маленького школьника проявить вежливость, воплощённую в этой фразе, произнесённой от души, не было ни малейшего намёка на юмор или оригинальность. Наверное, отцу показалось, что мои старания остались без должного внимания, поэтому окольными путями тот попытался три раза напомнить о ней. Как назло, никто из присутствующих не реагировал, продолжая галдеть и наперебой обсуждать зерновые и погоду. Вероятно, он до сих пор сокрушался по этому поводу.

Я по-прежнему лежал с закрытыми глазами, притворяясь спящим и умоляя время идти медленнее. Я делал вид, что во сне нечаянно выгибаю спину и что так глубоко уснул, аж рот забыл закрыть. Я боялся, что наступит конец лёгким шершавым прикосновениям его пальцев, которые гладили мою кожу.

Я удержался, чтобы не чихнуть.

Отец был человеком осторожным и предусмотрительным даже со своими детьми. Однажды мы, ещё малыши, затаили на отца злобу за то, что он не отвёл нас на плавание, уснув в обеденное время. Чтобы наказать его, мы утащили его очки и сигареты, а на голове сплели косичку, вдобавок прицепив к ней солому. До конца не очнувшись ото сна, он сразу пошёл на работу, не поглядев на себя в зеркало. Ему точно пришлось выдержать насмешки коллег и неудобства, связанные с отсутствием очков и сигарет. Однако, вернувшись, он лишь глухо проворчал, что проделка не удалась. На этом дело и закончилось. Мы тут же осмелились показаться из-под стола и из-за шкафа.

Я помню, как однажды он упал с велосипеда по дороге домой. Правой ногой он серьёзно порезался о глиняный осколок, так что кровь хлынула фонтаном. Его тут же обступили зеваки. Лёжа на земле, отец заметил моего старшего брата, возвращающегося из школы с сумкой через плечо. Из любопытства тот протиснулся сквозь толпу. Непонятно, почему, постояв немного, брат выбрался из толпы и ушёл один, так ничего не сказав и не сделав. Чужие люди помогли отцу добраться до дома. После, когда отец втайне поделился с мамой этим происшествием, он выглядел очень опечаленным. Однако он по-прежнему любил сына, особенно ценя его талант к письму. В шумной компании, когда речь заходила о сочинениях, он скромно упоминал о сыне, о его выдающихся способностях.

Во время неурожая, охватившего всю страну, отец заболел водянкой: ноги его отекли так, что стали белыми и толстыми, дыхание было частым и прерывистым; если он долго сидел, то потом никак не мог подняться. При этом сою и муку, которые выдавали на работе, он полностью отдавал детям. Во время каникул он первым рвался записываться на сельские работы, после чего, изжаренный солнцем до полной черноты, покрытый укусами насекомых и порезами от травы, он, измождённый, возвращался домой, не чуя под собой ног. Обычно трофеями нашего сельского труженика были груды тыквы, зимней дыни, бататов или картошки в доме. Лёжа в своём уголке и переводя дух, он улыбался радостной возне, которую устраивали дети по случаю его возвращения.

У него часто кружилась голова, так как здоровье было неважным. Специально для него мама купила большую банку мясных консервов, но из жалости к нам он отказался есть, сказав, что лучше припасти их на празднование Нового года. Он поставил банку на шкаф так, словно взгромоздил туда статую Будды. Два месяца мы с вожделением взирали на это «божество». В итоге отведать консервов так никому и не удалось. Какой-то воришка пробрался в дом и стащил банку. Мама была вне себя от ярости, осыпала вора проклятиями, досталось и отцу. Она припомнила ему все разы, когда он терял деньги и когда позволял соседям нажиться на нашей семье, упомянув даже о его происхождении из землевладельцев и вреде, который это могло принести его детям и внукам. Тогда мы ещё не всё понимали, однако тоже ругали отца за прошлые ошибки на чём свет стоит.

Отец сидел перед домом без единого звука. Потом ушёл, так и не поев. Следующие полмесяца сразу после работы он обходил улицы и закоулки, надеясь отыскать банку с говяжьими консервами. Невероятно, но ему удалось обнаружить вора — в кабинете полицейского участка, куда того привели из-за нового преступления. Его сдал властям другой человек.

Несомненно, консервы давно были дочиста съедены, а от банки не осталось и следа. Отец не только не потребовал компенсации, но и ни единым словом не обругал грабителя. Увидев, что это попросту нищий оборванец, которому нечего есть и не во что одеться, отец положил ему в руку немного денег.

Дома он никому ничего не рассказал. Я узнал об этом после от соседских детей.

3

Кто знает, возможно, тем летним вечером отец предчувствовал надвигающуюся опасность, догадывался о том, что пойдёт в парикмахерскую и шагнёт навстречу солнцу, поэтому вопреки обыкновению одарил меня ласковыми прикосновениями. По обыкновению, он бы ничего мне не сказал. Но этих нескольких минут отеческой нежности было достаточно. Достаточно для того, чтобы я навсегда запомнил его запах, чтобы я всю жизнь пытался отыскать светло-серый жилет, пахнущий именно гак. Он знает, что его младшенький может выкопать целых сто двадцать цзиней батата, он сам видел на весах. Знает, что я, его сын, теперь стал взрослым. Даже если в этом мире не останется человека, который бы помнил о нём, сын всё равно его отыщет. Отец наверняка это знает.

Я под любым предлогом пытался выйти из дома — например, чтобы посмотреть на демонстрацию или ещё что-то в этом роде. Словно пёс, я бросался во все стороны. Порой обходил одну и ту же улицу двадцать раз подряд, недоумевая, что мне делать дальше. Честно говоря, я боялся наткнуться на одноклассников, не желал встречи с соседями и знакомыми, поэтому мне приходилось выбирать заброшенные, узкие тропы и глухие переулки. Иногда, сворачивая с оживлённого проспекта на узкую пустынную улочку, я ликовал, словно вырвавшаяся из клетки на свободу птица. Это было облегчение человека, миновавшего опасную зону. На маленьких улочках меня точно никто не узнает, не заметит следов позора на моём лице. Никто не станет, как школьные хунвейбины, расклеивать плакаты типа «Дети реакционеров — подонки» или перегораживать выход из класса, пропуская только детей революционеров, заставляя нас, так называемое сучье отродье, выпрыгивать в окно или пробиваться с боем и под градом насмешек убираться восвояси.

Я искал повсюду, ходил по пятам за каждым, кто со спины казался мне похожим на отца, с надеждой на чудо заглядывая в лица. Я обходил места, где отец частенько бывал: книжные магазины, театры, библиотеки, почтово-телеграфное отделение, даже европейские рестораны. Я вглядывался в нескончаемый поток людей, пытаясь поймать удачу за хвост. Потом я отправился в пригород, мне хотелось найти дом, о котором рассказывал отец. Он говорил, что эта небольшая хижина находится под горой у реки. У ворот раскинули кроны два больших зонтичных дерева. По шпалерам вился виноград, в его тени стояли бамбуковые стол и стулья. Помню, отец говорил, что хозяина хижины зовут Ван. Стены дома были выложены камнем, дорожки вымощены плиткой. Мебель в доме на скорую руку смастерили из толстых, плохо обработанных досок. Несколько шкафов с книгами, рассказывающими о прошлом и настоящем страны и мира в целом. Тыква-горлянка, наполненная вином. Большеротая керамическая фигурка свиньи. Всё это произвело на отца неизгладимое впечатление. Он говорил, что обошёл Китай вдоль и поперёк, чтобы наконец найти эту обитель небожителей, настолько родную, словно он прожил в ней всю жизнь.

Может, как раз в этот самый момент он скрывается в хижине с каменными стенами и дорожками? Тогда где мне её искать? Миновало ещё полмесяца. Я обошёл пригороды в южном, северном, восточном и западном направлениях, не пропустив ни одной возвышенности, ни одной речушки. Иногда мне казалось, что цель близка, я ощущал пристальный взгляд нары глаз, украдкой следящих за мной. Мне даже мерещился запах отца у какого-нибудь порога, забора или маленькой дороги, точно он только что побывал здесь. Казалось, стоит мне резко повернуть голову, как он отскакивает в сторону или приседает и пропадает из виду, чтобы я не смог раскрыть его тайну.

Однажды на пристани в толпе людей я заметил фигуру, очень напоминавшую отца: га же причёска с проседью на висках, те же широкие плечи. Я побежал, но неуловимая фигура успела прошмыгнуть в автобус.

Окликнуть его? Крикнуть «папа»? Стоило мне на секунду заколебаться, как автобус тронулся.

— Вы запомнили, как выглядел человек, который только что здесь сидел? — спросил я старика, обслуживавшего чайные столики. — Какая на нём была обувь? Сколько на вид лет? Не был ли он похож на моего…

Старик медленно поднял голову. Чёрный, как бездна, рот медленно и широко раскрылся, не издав ни единого звука. У него были редкие зубы и широкие щели между ними. Гнилые, они напоминали покрытые ржавчиной гвозди.

— Дедушка, вы запомнили, как выглядел сидевший здесь мужчина?

— Вода в реке разлилась, малыш.

Я не понял смысла его слов.

— Вода вышла из берегов. Уразумел?

Он бросил на меня многозначительный взгляд, медленно опустив широкие веки. Может, это была одна из тех загадок, которую никогда не дано раскрыть.

Ему было известно всё о моём отце, просто он из вредности не хотел говорить мне.

Спустя время я рассказал матери об этом происшествии. От удивления лицо её вытянулось:

— Как такое могло быть? Вздор! Кости твоего отца пропитались водой. Пригоршня за пригоршней выкапывала я его из речной грязи и песка. Что, по-твоему, я слепая?

— Тогда как же быть с серым шерстяным жилетом?

— С жилетом?

— С тем самым! Светло-серым жилетом. Почему не сходится цвет? Как он стал джутовым?

Загоняя её в тупик своими вопросами, я был похож на тех дяденек и тётенек, уверенных в своей правоте.

После того как я повторил это несколько раз, моё упрямство стало раздражать её, и она прямо велела мне идти и ложиться спать. Сказала, что я совсем запутал её. Может, джутовый, может, серого, а может, и зелёного цвета. Сейчас это не имеет значения. Ей срочно нужно было приколотить подошву к башмаку — каблук на одном из моих уже отошёл, следовало поскорее смастерить новую пару.

Каждый день перед сном повторялся один и тот же ритуал: мать выгребала всю мелочь из карманов. Она расставляла монеты стопками на столе и каждой в отдельности оглашала её важную миссию: «Эта стопка — на покупку тофу. Эта — на овощную закуску. Эта — на спички…» (Спустя годы я случайно обнаружил у неё спрятанные банкноты — свыше двух тысяч юаней — и так и не знаю, откуда взялись эти деньги.) Па покупку новых ботинок денег явно недоставало, поэтому она с особенным рвением мастерила обувь сама. Подошва, которую она изготовляла, получалась особенно прочной. Сделанной ею обуви было так много, что мы никак не успевали её сносить. Вместо тонкой нити она использовала толстую и часто звала меня помочь ей протянуть нитку. Верх башмаков мать обрабатывала с помощью самодельного рисового клея. Готовая обувь сушилась на балконе и напоминала стаю ворон, решивших устроиться на отдых.

Чтобы сэкономить, она не только мастерила башмаки, шила одежду, вязала шапки и шарфы, но и отказалась от транспорта и начала ходить пешком, одалживала газеты вместо того, чтобы их покупать, в еду клала меньше масла, больше соли. Сдала одну комнату внаём. У нас стало теснее, меня положили спать рядом с матерью на месте отца. В повести «Женщина, женщина, женщина» я упоминал о том, с какой почтительностью я часто крепко обнимал мамины ноги, чтобы она смогла почувствовать моё участие. Подошвы её ног были сухими и холодными, как зимние ростки бамбука. Большие пальцы были так сдавлены обувью, что вытянулись вверх, а косточки сбоку причудливо выпятились. Помню ещё, как совсем маленьким я часто вертелся вокруг этих ног. Однажды, идя вслед за матерью, я поднял голову и заметил на её брюках тёмно-красное пятно крови. Только потом я узнал про месячные, которые бывают у женщин. Не знаю, какое чувство примешивается к этим воспоминаниям, брезгливость или сочувствие. Почему-то сыновья отказываются воспринимать свою мать как земную, обыкновенную женщину, к примеру, представить, что у мамы может быть интимная жизнь — а ведь были моменты, когда я замечал её исполненный страсти взгляд, устремлённый на мужчину. Сын и в отце не желает видеть человека простого, заурядного. Например, невозможно представить, что он опорожняется, мочится, поверить в то, что иногда в темноте он предаётся похоти; представить, как в момент опасности оставляет товарища на произвол судьбы и бросается спасать свою шкуру, а ради расположения начальства не побрезгует угодничеством, способен даже предать друзей у них за спиной… Бывает ли так на самом деле? Жизнь безжалостно доказывает нам, что всё это правда. Я не раз был свидетелем того, как родители опасливо шептались, и постепенно стал смутно осознавать, что и у них найдутся скелеты в шкафу.

Однако они по-прежнему мои родители. Как мне их не любить?! Я продолжаю их боготворить даже справляющими большую и малую нужду, ночами предающимися любовным утехам, даже отказывающими в помощи нуждающемуся, лебезящими перед руководством. Я буду продолжать их любить. Пусть они вульгарны. Я сам такой же. Более того, мои потомки будут такими же вульгарными, но от этого я не перестану любить своих близких. Я ещё крепче обхватываю мамины ноги, постепенно отогревая у себя на груди сушёные бамбуковые ростки. Я всё ещё хочу обнять ноги отца, но могу лишь дотронуться до пустоты.

Мало-помалу до меня стал доноситься мамин храп. Я никогда не слышал, как мама храпит во сне, считал, что женщины настолько прекрасны, что не способны храпеть. Звук маминого храпа неожиданно оказался очень густым; она храпела громко, как будто её внутреннее напряжение наконец ослабло, словно она почувствовала облегчение и уверенность, что не могло меня не разочаровать.

Мне никак не удавалось уснуть. Часы били, отмеряя время и оставляя меня бодрствовать безо всякой надежды на сон. Я лежал, ожидая, когда в доме заскрипит пустое плетёное кресло, в котором раньше любил сидеть отец.

Кресло то и дело скрипело. Отчего бы это? Последние дни в доме творилось что-то странное. К примеру, однажды ночью из кухонного шкафа донёсся оглушительный грохот, сотрясший весь дом. Мама пошла взглянуть. Оказалось, что голубая фарфоровая пиала с цветочным орнаментом, из которой ел отец, без причины разбилась вдребезги. Вся остальная посуда была цела, упала лишь эта пиала. Что за напасть?

Со страхом я ждал телефонного звонка. В нашем доме был общий коридорный телефон. Когда на днях я подошёл ответить на звонок, из трубки донёсся прерывистый, сиплый мужской голос. Ни слова разобрать было нельзя. Я не понимал, что за человек был на другом конце провода. Мне казалось, что из трубки веет холодом загробного мира. Я испугался. Потом консьержка предположила, что это неполадки на телефонной станции. Допустим, проблема связана с АТС. Но почему ни с кем из соседей ничего подобного не происходило? С какой стати после нашего разговора консьержка опасливо прикрыла дверь и всё время озиралась по сторонам? Почему именно я услышал этот сиплый голос? Я не настолько наивен. Я был уверен: сиплый голос принадлежал человеку, который хотел со мной поговорить, но в то же время опасался, что я узнаю его. И он обязательно свяжется со мной ещё раз.

Снова я почувствовал еле различимый знакомый запах медицинского мыла «Учжоу». Им пропитаны волосы одного человека.

— Ещё не уснул?

Мама заметила, что я ворочаюсь.

— Немного душно, — сказал я.

— Сходи умойся или откинь одеяло, — предложила она.

Я решил ополоснуться в общем душе. По неосторожности опрокинул оставшуюся в тазике часть воды на стену. И тут же пронзительно вскрикнул, оцепенев от страха. Тёмное пятно от воды точь-в-точь повторяло профиль отца, только волосы длиннее.

Он пришёл, наконец-то пришёл и молча ждал, пока я позову его.

Меня точно парализовало, за несколько месяцев я совсем отвык от слова «папа». Онемевший язык отказывался ворочаться во рту. Я смог лишь машинально подобрать штаны, так и не издав ни единого звука.

Серая стена постепенно впитала в себя водяной след и стала подсыхать.

На стене снова показалась надпись «Здесь нужду не справлять», которая, как заевшая пластинка, ещё долго крутилась у меня в голове.

4

Профиль отца бесследно исчез, а я даже не успел сказать ему хоть слово. Я просто не знал, понятия не имел, что следовало говорить. Раньше я боялся того, что он жив. Теперь мне было страшно, что он мёртв. Я был способен только стоять, разинув рот. Предупреждение «Здесь нужду не справлять», как бетонная плита, похоронило во мне, тринадцатилетнем, все накопившиеся слова.

Потом я жил и работал в деревне, поступил в университет, перебрался из Хунани на Хайнань, повстречал на своём пути очень много людей, но так и не нашёл отца. Копившиеся внутри, но не нашедшие за все эти долгие годы выхода слова уже стали превращаться в труху. Стыдно признаться, но я уже оставил надежду найти его, воспоминания стали неясными и бессодержательными. У меня не осталось сил искать его в разводах и неровностях на стенах, в тени, падающей от лампы, в следах плесени. Он не оставил после себя ничего, кроме двух пожелтевших фотографий. То, что они были бессильны поднять со дна памяти, утекало и пропадало. Я уже с трудом вспоминаю, что поначалу он состоял в Гоминьдане[19], затем воевал на стороне коммунистов, показав себя с самой лучшей стороны. Последние годы жизни провёл в учебной аудитории за кафедрой. Ещё усилие — и проступают воспоминания о том, как мы сплели ему, спящему, маленькую косичку, как он рассёк ногу на дороге, — всё, что вам уже известно. Возможно, такое забвение и есть настоящая смерть? Вероятно, в этом нет ничего необычного. Разве мы не позабыли о десятках, сотнях поколений предков, продолжая курить, пить вино и признаваться в любви?

Пусть даже его тело постаралось оставить своё продолжение в мире, например, потрудилось отдать глаза сыну, подбородок — дочери, форму носа или некрасивые короткие ноги — внучке. Но ведь в процессе передачи от поколения к поколению эти характерные признаки постепенно исчезнут, полностью растворятся в людском море, не пережив воспоминаний о своём первоисточнике. Когда моя племянница располнела от шоколада, её особый «дедушкин» изгиб подбородка мгновенно исчез. На земле существует бессчётное множество шоколадных фабрик, сколько же наследственных черт хоронят они изо дня в день!

…Нашу семью неотступно преследовали паранормальные явления. С того дня, когда раскололась та самая голубая отцовская пиала, в доме постоянно билась без причины посуда. Было похоже, что в кухонном шкафу из раза в раз втайне от всех распускались цветы, а после осыпались множеством осколков, тем самым празднуя день рождения матери или поздравляя меня с успешным возвращением из дальней поездки.

Это действительно отдавало мистикой. После моего переезда на Хайнань диапазон ударной силы увеличился, от кухни распространившись по всей квартире: лампочки, зеркало, оконные стекла, термос и другие предметы взрывались по неведомой причине, оставляя замысловатые трещины или блестящие осколки. Особенно это касалось лампочек. Иногда купишь десяток, а запас полностью сходит на нет за пару месяцев. Некоторые утверждали, будто лампочки бракованные или всему виной скачки напряжения. Но эти доводы были очень сомнительными. Почему соседи почти не покупали лампочек? А какая связь может быть между трещинами на зеркале в форме хризантемы и напряжением в электрической сети? Спустя время мы свыклись с неизбежностью и постоянством этих взрывов, перестали воспринимать их как нечто необыкновенное. Порой, подметая пол и не обнаруживая осколков, мама изумлённо спрашивала:

— Ого! Как же в этом месяце обошлось без потрясений?

Мать постарела. У неё больше не было сил подбивать подошвы к башмакам. С другой стороны, у всех её детей появилась постоянная работа, поэтому не нужно было мастерить обувь. Так как с отца сняли обвинения, государство каждый год выплачивало ей пособие. Но она всё ещё не могла понять, как обращаться с деньгами.

Выходя на улицу, она надевала поношенные туфли, сделанные из старых лоскутов.

Я говорил ей, что в шкафу есть новая обувь. Ведь она походила на нищенку, давая людям повод думать, что мы, её дети, никак не заботимся о ней, жестоко обращаемся со старушкой.

С подчёркнутым вниманием слушая мои доводы, она энергично, с глубоким пониманием смысла сказанного кивала, но стоило отвернуться, как она с невероятной скоростью облачалась в старые туфли и с триумфальным видом выходила из дома.

Иногда она открыто выражала протест. Капризно кривила рот: «А мне нравится эта пара обуви. Та, что покупаете вы, жмёт, аж искры из глаз. Вам не понять!» На самом деле все туфли мама покупала лично и, примеряя, нахваливала…

Мать болезненно относилась к любым покупкам, кроме соли и риса, непрестанно попрекая невесток за расточительство, даже если было очевидно, что это дело рук её сыновей. Особенно это касалось бытовой техники со множеством кнопок или надписями на иностранном языке, к которым она затаила вражду. Спустя несколько лет после того, как в доме появился цветной телевизор, она продолжала брезгливо зажимать нос, приговаривая, что он ни в какое сравнение не идёт с чёрно-белым. Вид красной крови на экране был слишком пугающим, а актрисы — неприлично уродливыми. Она без всяких оснований прибавляла им по два-три десятка лет, ущемляя, как правило, самых симпатичных. Охая, наблюдала за тем, как эти «старушки» демонстрируют своё профессиональное мастерство.

Мама постоянно оставляла дверцу холодильника открытой. После того как в доме установили газовую плиту, она не раз забывала завернуть вентиль, так что газ успевал заполнить всю гостиную.

Мать оправдывалась, что огонь на плите погас и про вентиль она забыла, либо бормотала: «Пустяки это. Пустяки». Собравшись прогуляться до школы, где работал старший брат, или отправляясь на большой продуктовый рынок за овощами, она опасливо озиралась, выходя из дома, готовая в любую секунду принять меры предосторожности. Заметив, что кто-то из нас решил вызвать для неё велорикшу, она мгновенно пускалась наутёк, словно к ней посылали не водителя, а убийцу. Мама, которой вот-вот должно было исполниться семьдесят лет, бежала мелкой рысью, раскачиваясь на бегу всем телом. Откуда у неё бралась такая юношеская прыть?

— Этим водителям лишь бы обокрасть! А сколько среди них всяких чудиков? — возмущалась она.

Однажды я был свидетелем тому, как вместо одного юаня мать неохотно протянула водителю восемь мао в качестве платы за проезд. Причиной тому было подорожание капусты в тот день. Водитель не знал, смеяться ему или негодовать.

Единственной вещью, которую мать всегда просила ей купить, была обувь. Иногда её заботила мысль о покупке резиновой обуви. Иногда она мечтала о ватных туфлях. А иногда просила обувь с носком из тёмного вельвета. Наверное, позабыв о двух парах резиновых ботинок, мать, насупив брови, спрашивала: «Что же надеть в эту дождливую погоду?» Я напоминал ей поискать под кроватью или в платяном шкафу совершенно новые ботинки, с чем она тут же бурно соглашалась, сетуя, что память стала совсем никудышной. Когда я собирался в командировку, мать пыталась всучить мне несколько монет: «Когда доедешь до Гуанчжоу, ничего мне не покупай, кроме вот этих вот вельветовых туфель без застёжки. Говорят, что такие продаются только в Гуанчжоу. К тому же они недорогие. Одна пара стоит два с небольшим юаня».

Она не догадывалась, что цена на эти туфли значительно выросла, и не раз, и что эти туфли можно было найти в большинстве местных обувных магазинов, а самое главное, что в её ящике лежали такие же.

Однажды летним днём мать решила заняться маринадами. Кадки по обыкновению взрывались без причины: чеснок, редька и другие овощи разлетались по всему полу, а рассол, растекаясь, белёсой струйкой просачивался на лестницу. Потеряв равновесие, мать упала, получив ушиб тазобедренного сустава. Поскольку она не могла выходить на улицу, чтобы занять и отвлечь её, я нашёл несколько печатных изданий, среди которых была «Летопись округа Лишуй», посвящённая её малой родине. Превыше всего она ставила роман «Речные заводи»[20], восторженно дивилась героизму У Суна или Лу Чжишэня. Что касается других книг, она могла просидеть полдня, почтительно держа любую из них в руках, но, внимательно приглядевшись, можно было заметить, что она не перевернула ни одной страницы, да и глаза её уже закрылись.

Как-то раз я сам пролистал «Летопись округа Лишуй» и наткнулся на рассказ об одном удивительном событии. При Цинской династии, во времена императоров Цяньлуна и Цзяцина[21], на отроге горы Хуншань в уезде Ли произошло народное восстание: все местные жители как один потеряли рассудок. Всклокоченные, они бешено метались из стороны в сторону; полностью обнажённые мужчины и женщины танцевали, провозглашая себя императорами или членами императорской семьи, что вошло в анналы неофициальной истории как «помешательство целой деревни». Тогда император приказал губернатору провинции Хугуан отправиться с войском и подавить восстание, со всей строгостью наказав мятежников. Взобравшись по горному кряжу, им удалось захватить Хуншань. Четырнадцать предводителей были казнены, а остальным более чем шестистам преступникам, потерявшим рассудок, в назидание другим было приказано отрубить ступни. Я был потрясён! Больше шестисот пар окровавленных человеческих стоп. Если их грудой сложить друг на друга, получится ещё одна гора — залитая кровью. Я отыскал на карте Хуншань. Оказалось, он находился на расстоянии не более ста ли[22] от места, где я родился. Мне ужасно захотелось узнать, не было ли моих предков среди мужчин, которым отрубили стопы. Может статься, необычная страсть матери к обуви досталась ей по наследству от людей, чьи ноги когда-то отсекли большим мечом дадао?

Возможно, обувь превратилась в предмет драгоценный и почитаемый после того, как наличие стоп стало редкостью?

Я спросил маму, известно ли ей об этих событиях. Она покачала головой: «Небылица. Никогда такого не было».

Вспоминая родные места, мать только и говорила о наводнении. Она рассказывала, что, когда укрепления прорвало, все побежали к плотине. Там было полно змей; оглушённые водой, они ни на кого не нападали — большинство просто свернулись в клубок. Люди и змеи в тот вечер уснули вместе…

Откуда всё-таки взялась мамина зависимость? Действительно ли нет никакой связи между этой болезненной страстью и шестью сотнями людей, которых подвергли наказанию через отсечение стоп? А может быть, это привычка хозяйки дома, прожившей годы в бедности и нищете… Я решил посоветоваться об этом с одним психологом. Во время нашей встречи он с большим энтузиазмом уставился на черепаший суп, который моя супруга первым подала на стол. В ответ на свой вопрос я услышал лишь «угу» и «хм-хм».

Воистину, человек — самое непостижимое существо на Земле!

5

Порой нам казалось, что стоит переехать из общежития — и посуда перестанет взрываться. Мама мечтала об этом, как и о том, чтобы я устроился на завод учеником, поэтому постоянно просила о помощи одного давнего соседа. Однако тогда многие заводы были закрыты, да и мне недоставало лет… Обнадёживающих вестей сосед нам не принёс.

Скрепя сердце мать с этим смирилась, теперь она задалась целью переехать в деревенскую глушь, отвезти меня в самый бедный уголок. Я очень обрадовался этому. Моя тётка по матери как раз работала на государственном хозяйстве в Гуйчжоу. Ещё несколько лет назад она говорила, что к переселенцам там относятся доброжелательно. К тому же мне хотелось быть как можно дальше от одноклассников и школы, отправиться в совершенно незнакомое место и начать жизнь заново.

Подошла к концу наша жизнь в Чанше. Старший брат взял отгул, чтобы помочь нам с отъездом. Он очень хорошо учился, вполне мог поступить в университет смешанного типа: половину времени работать в поле, половину учиться. Лицо его было чёрным от загара, а руки загрубели от мозолей. Он помог матери распродать практически всю мебель, включая плетёное кресло отца. Заброшенное, оно обветшало: выцветшая краска, деформированный каркас, обмотанные старыми тряпками ручки — всё выглядело очень потрёпанным. Кресло упрямо скрипнуло, как прежде, слегка удивив барахольщика. Брат сказал, что скорее всего прутья когда-то придавило, теперь они встали на место. Только после этого хозяин с неохотой взял и внёс кресло в торговое помещение, бросив его посреди совершенно чужого старья: неведомо откуда взявшихся платяных шкафов, туалетных столиков, письменных столов и столов для игры в маджонг, сундуков, переносных сидений, наваленных грудой подставок. Эту разномастную свору сиротливых отщепенцев придавило наглое и высокомерное кресло тайши[23]. Хотя теперь уже некому будет прислушиваться к его скрипу. В последний раз я обернулся, обдумывая эту мысль.

Брат посадил нас на поезд, втиснув рядом свёрнутое одеяло и огромный несуразный сундук. Это был самый дешёвый ночной рейс в теплушке. Вагон был доверху наполнен суетой и громкими голосами крестьян, запахом вони от свиней и овец. Вместо туалета в углу вагона стояло простое ведро. Брат боялся, что мы не сможем пробиться в этой давке, поэтому неожиданно решил проводить нас до перевалочного пункта Хуайхуа на границе провинции Хунань. Мы сошли там посреди глубокой ночи, поели лапши, и мама велела брату возвращаться. Не отрывая взгляда от бездонно-чёрного неба, брат сказал, что проводит нас до Цяньдуна. Все молча сели в поезд, слушая в темноте, как стучат колёса. Мы с братом прижались друг к другу, крепко обнявшись. Осознание постепенно надвигающейся разлуки давило, как тяжёлый груз, на сердце. Раньше мы с братом спали на одной кровати. Частенько, лёжа под одеялом, я что-то потихоньку жевал, слушал его рассказы или смеялся над его шутками. Но этой ночью всё было по-другому. У нас состоялся серьёзный разговор. Ещё сам не ставший взрослым, старший брат дал мне наказ хотя бы самостоятельно выучить точные науки по программе старшей школы. Напоминал, что во время работы под палящим солнцем нужно носить соломенную шляпу, а во время купаний в реке — быть осторожным, так как ноги может свести судорогой. Я накрепко запомнил его слова.

Я чувствовал его крепкие и надёжные плечи. А со спины он очень напоминал мне отца, был чем-то вроде его уменьшенной копии, от чего в глазах у меня щипало.

Мы с мамой пересели в машину, всё больше отдаляясь от дома. Очередная пересадка — и наш прежний дом растаял в прошлом. Это была моя первая дальняя поездка. Пока мои одноклассники в красных нарукавниках мчались в Пекин, Шанхай и другие большие города, воспользовавшись возможностью бесплатных путешествий в период «большого воссоединения сил», я бежал в деревню. Ощущение того, что я не хуже их, вселяло в меня совершенно необыкновенное чувство радости и гордости. Взором философа я смотрел на то, как водитель поднимается по дороге меж горных хребтов, встающих один за другим. Словно художник, любовался волнами густой зелени, то вздымающимися, то опадающими за окном машины. Земли становились пустыннее. Вобрав в себя силу гор и мощь рек, я окидывал величественным и решительным взглядом подмостки, на которых мне предстояло показать себя во всей красе и великолепии.

Временами зелёная волна захлёстывала нас, от чего в салоне машины тотчас становилось темно. Вдоль дороги высились скалы, окрашенные в багровый. Неприступные, таящие в себе неведомую опасность, они вселяли в пассажиров тревожный трепет. Могучая сила горообразовательных процессов, происходивших здесь миллионы лет назад, была просеяна ситом бесчисленных эпох, и теперь в воцарившемся навечно безмолвии остались лишь эти кровавые раны. Очертания окруживших нас гор являли собой мрачное доказательство последней битвы — отчаянной попытки одолеть время.

Впереди забрезжил свет, а значит, машина выбралась из очередного ущелья. Салон наполнился туманом. На волосах и усах пассажиров нависли капли воды. Можно было видеть, как с вершины напротив спускаются облака, заполняя горную долину, неспешно обволакивая горный хребет. Я был несказанно рад тому, что вырвался из города, что скрылся от настороженных и задумчивых дядечек и тётечек. Я избавился от восторженных возгласов и рыданий своих одноклассников, обращённых к громкоговорителям. Сбежал от соседей, которые каждое утро бежали вымыть свой ночной горшок и каждый вечер устраивались на своих постелях вдоль дороги, дыша свежим воздухом, напоминая солёную рыбу, уложенную для просушки. Наконец-то мне удалось скрыться от засиженных мухами уличных прилавков, злющих швейцаров, стоящих перед входом в гостиницу, от пропахших формалином больничных коридоров и вечно закрытого окна напротив нашего дома. На радостях я стал напевать себе под нос одну молодёжную песню о горе Тайшань, костре и посевных работах. Эту песню пела мне мамина младшая сестра. Вдохновившись ею, она покинула отчий дом.

Людей попадалось мало. Порой у самых колёс виднелся край отвесной скалы. Один раз вдалеке, на той стороне пропасти мы рассмотрели чёрный деревянный домик, рядом с которым маячила крошечная красная точка. Возможно, это была женщина, одетая в красное. Пассажиры обрадовались этому зрелищу — всё-таки мир людей был рядом.

Впереди мелькнула тень. Это был олень-мунтжак.

— Раздави его!

— Дави насмерть!

Пассажиры кровожадно загомонили. В общем гвалте явственно слышалась чужая незнакомая речь.

Машина брала новых и новых пассажиров, говоры становились всё менее понятными, и вскоре мы добрались до цели — фермы на границе провинции Гуйчжоу. Дорога, можно сказать, прошла хорошо. В пути маму стошнило только один раз, и полицейский дал ей таблетку. Несмотря ни на что, настроение у неё было замечательное. Она даже не вспоминала о еде и воде.

На пороге нас ждала мамина младшая сестра, лицо её было смугло-жёлтым, а па глазах блестели слёзы. Она выглядела напряжённой и взволнованной. Не успели мы поздороваться, как она поманила маму за собой для какого-то разговора. Мне даже не удалось толком разглядеть её. Предоставленный сам себе, я немного поиграл с чёрной собакой. Она сидела под карнизом. Я поделился с ней недоеденной в дороге высохшей булочкой маньтоу[24]. После по указанию тётки я вместе с двумя незнакомыми девушками отправился полоть редьку. Во время работы никто со мной не говорил. Обе девушки с обеспокоенным видом сидели на корточках на своей стороне грядки и вполголоса щебетали о своём. Сквозь густой туман и изморось я мог разглядеть только два круглых зада, выпиравших из-под кусков белой синтетической плёнки, служащей им защитой от дождя. В тот момент, когда, полный энтузиазма и распирающего меня чувства гордости, я был проникнут глубоким смыслом первой работы, лишь эти два широких круглых зада были обращены на меня. Назад я пришёл, по локоть перемазанный глиной и очень довольный. Когда я искал мыло, чтобы помыть руки, послышался мамин голос:

— Мой быстрее! Пока не стемнело, мы должны вернуться.

— Куда вернуться? — очень удивился я.

— В Хунань.

— Но почему?

Мама с тёткой промолчали.

Я почувствовал ледяной холод, идущий от земли. Он просочился сквозь мои босые ступни и пополз вверх по телу, добравшись до самого темечка.

Только спустя годы тётя рассказала мне, что произошло. Почему я был так глуп?

— Начальник фермы хотел, чтобы я порвала всякие связи с «гнездом реакционеров». — Она улыбнулась. — Я поверила, что мой долг — разорвать с вами отношения. Решила, что не могу приютить у себя старшую сестру…

Когда она говорила это, шёл 1984 год. Вместе с её семьёй я вернулся на эту давно заброшенную ферму, снова посетив жёлтую глинобитную хижину. С нами поехал и мой друг, торговец мебелью и превосходный поэт. Как только он дописывал стихотворение, то сразу же рвал бумагу, поэтому никогда не публиковался.

По необыкновенному совпадению в тот день лило не переставая. Как и десять лет назад, по карнизам барабанила вода, грязь стояла по колено. Вокруг царило безлюдье, ласточки по-прежнему кружили в небе посреди дождя. Странноватый мужчина, приглядывавший за пустым домом, нещадно бил по деревянному ящику, словно гневно протестуя против бурного цветения персикового дерева, росшего напротив. Что он всё-таки делал, навсегда осталось для меня загадкой.

— Нам пора возвращаться.

Я резко обернулся. Не было ни души. Это был голос матери, звучавший здесь десять лет назад…

— Папа однажды сказал, что я могу накопать целых сто двадцать цзиней батата, он сам видел на весах. Ещё я умею пахать землю, высаживать саженцы и полоть сорняки, а также могу косить траву и собирать навоз…

— Ничего не поделаешь. Вам лучше вернуться.

— Тётя, я не имею права стать даже крестьянином. Может, я вообще зря родился? Я тоже теперь преступник?

— Племянник, не говори так!

Тётя покусывала губы. Было ясно, ещё чуть-чуть, и она зарыдает в голос.

Дождь усилился. Глиняную дорогу совсем развезло. Помнится, что я всё время силился идти по тракторной колее, но поскользнулся и потерял в грязи резиновый ботинок. Несколько раз я был на волосок от того, чтобы завязнуть в густой жиже навсегда. Дождевая вода лилась за воротник. Плечи жгло от боли. Я хотел попросить тётю подержать меня, чтобы я мог снять обувь и носки, закатать штанины и наконец перекинуть с одного плеча на другое тяжёлый мешок. Повернув голову, от неожиданности я остолбенел. Позади меня никого не было!

Она не пошла провожать нас.

Под навесом в нескольких чжанах[25] от нас виднелось несколько фигур, которые смотрели в нашу сторону. Скорее всего они работали вместе с тётей. Они колебались, нужно ли помогать нам. Я мог смутно видеть, как тётя, опустив голову, повернулась к нам спиной и пошла в сторону свинофермы. Казалось, я могу различить, как она слегка подрагивает плечами под заплатанной кофтой. Те люди, что остались, по-прежнему смотрели в нашу сторону.

Перед глазами всё стало расплывчатым. Дождь и туман размыли очертания, превратив в сплошную пелену и дома, и деревья, и весь этот день. Точнее сказать, эти полдня, ради которых мы преодолели путь в тысячу ли.

В молочно-белом мареве появилась маленькая чёрная точка, которая постепенно росла и обретала чёткие очертания. Ко мне бежала собачонка, которую я недавно накормил маньтоу. Вот она на мгновение остановилась, глядя на меня с ласковой доверчивостью. Виляя неказистым обрубком хвоста, собака будто прощалась со мной. Потом неожиданно прыгнула, прочертив в воздухе чёрную дугу, перескочила водосточную канаву, взобралась на травянистый склон и, быстро обогнав нас, умчалась вперёд, сквозь дождь и туман, словно указывая нам путь. Уши её жалобно обвисли, шкура промокла и напоминала переливающийся чёрный атлас. Она то и дело отряхивалась, так что брызги летели во все стороны. Оглянувшись на нас, снова устремлялась в путь.

И вдруг, сам не понимая почему, я заревел. Быть может, из-за этой собаки, верной и искренней, которая, невзирая ни на что, провожала нас. Или из-за того, что у меня нет больше маньтоу, чтобы накормить пёсика. Я плакал от того, что забыл попрощаться с ней перед отъездом, забыл погладить её по голове. Кроме того, на моих глазах один парень чуть не огрел её, а я не мог разозлиться и врезать ему. Я оплакивал одинокую собаку, которой не на кого было опереться в этой глуши, её коротенький некрасивый хвост… Мои слёзы вместе с дождевой водой стекали на землю. Я знал, что дождевая вода была моими слезами, а раскаты грома были моими рыданиями. Я ни на кого не обращал внимания.

Сейчас я не знаю, где эта собака с обрубком вместо хвоста. Жива ли она ещё? Если умерла, то где похоронили? Я буду всегда скучать по ней. У меня осталось ещё немного слёз, но должен признать, что большая их часть была выплакана тогда по этой собаке. Все мои рыдания остались там.

6

Ночью мы вернулись в уездный центр и, отыскав маленькую гостиницу, которую покинули только накануне утром, заночевали. Было много комаров. Электричество снова отключили. Одну туфлю мама порвала, зацепившись о камень. Сидя у керосиновой лампы, она сокрушённо причитала:

— Разве тебя можно назвать туфлей? Как же можно быть такой неаккуратной… Ты же теперь просто рваная калоша…

Внезапно я спросил:

— Мама, куда мы завтра пойдём?

Она тоже задумалась. Действительно, куда нам идти?

Старшие брат и сестра ещё учились. У тёти по отцу была работа, но она жила в заводском общежитии и не могла приютить нас. На остальных родственников нечего было и рассчитывать: если они сами не терпели лишения, то от греха подальше давно прекратили с нами всякое общение. Я напряжённо думал.

За окном стояла по-особому тихая, спокойная ночь. В оставленном нами городе у нас больше не было прописки, дома, места в школьных списках, даже папиного плетёного кресла. Мы остались ни с чем. Нас уже ничто не связывало с родными местами, пусть даже мы по инерции тянулись к ним. Сейчас мы напоминали корабль, сорвавшийся с якоря. Свобода свалилась так неожиданно, что в одночасье у нас не стало ни цели, ни пути назад. Мы могли держать курс в любую сторону бескрайнего моря.

Свобода пришла так быстро, и новый день наступал, принося с собой ни с чем не сравнимое чувство лёгкости и простора. Это была реальность, которую я неожиданно осознал.

У меня в одночасье открылись глаза. Какой дальновидной была мать. Она втайне сделала так много обуви, потому что заранее предвидела, как сложится наша жизнь. Она знала наперёд: исчезновение отца заставит пройти много, очень много дорог, и лишь обувь будет нашим спасением, будет вести и направлять нас.

Вот почему взгляд её был таким спокойным! Её совсем не беспокоили завтрашние трудности. Она лишь сидела у окна, чиня и журя свою туфлю: «Ты же теперь просто рваная калоша…»

Я бесшумно вышел из комнаты.

Серебряный диск луны уже показался из-за облаков. До него было можно дотронуться. Горную гряду окутала дымка, отсвечивающая голубым. Маленькая речушка напоминала покрытую чешуёй рыбину: всё тело её вздрагивало, то мерцая, то потухая. Огибая древнюю башню, словно испугавшись мрачных крепостных стен, она опрометью ныряла под плотину и тут же скрывалась из глаз. На фоне тёмного берега показалась тень коровы. Было слышно, как женщина колотит вальком бельё.

Вода в реке поднялась. Я вышел на залитое лунным светом пространство, вбирая в себя запах свежей травы, отдающей сырой рыбой, и внимая обрывистым людским голосам, доносящимся в ночной тиши. Я отправился поглядеть на плотину и коров, пасущихся неподалёку. Чем ниже к реке я спускался, тем выше вырастала тёмная линия гор, громоздящихся друг на друга, заслоняя теснящиеся вдалеке вершины. Я почти растворился в лунном сиянии. В ту минуту, любуясь силуэтом горного хребта, плывущего в синем море тумана, слушая мягкий звон колокольцев на ночном ветерке, я понял, что мой отец не вернётся. Уверенность в том, что мы больше не увидимся, была так же сильна, как и осознание великолепия этого мира. Точно, он не вернётся.

Обратно я пошёл другим путём и забрёл в чужой дом. Мне показалось знакомым это жилище. У входа росли два высоких зонтичных дерева. Под их сенью располагались стол и стулья, сделанные из бамбука. Войдя во дворик, я увидел мощённые камнем дорожки. При свете керосиновой лампы можно было различить книжные шкафы в комнате, тыкву-горлянку, наполненную вином, керамическую фигурку свиньи. Неужели это было то самое место, которое я так долго искал?

Здесь кто-нибудь есть? Хозяина дома зовут Ван?

7

Спустя годы в рассказах отца будет постоянно всплывать незнакомое имя «Мартин». Наверное, он полагал, что я знаю, о ком идёт речь. Кажется, Мартин имел какое-то отношение к алкоголю, деревянным лодкам и банановым плантациям. Папа просил этого человека отыскать нас, но, как на беду, его младший брат наткнулся на стаю крокодилов. После этой встречи у него осталась лишь одна стопа.

Я не слышал раньше ни о брате Мартина, ни тем более о крокодилах.

Я рассказал отцу, что, когда взорвались кадки с соленьями, мама вспомнила, что жилетка всё-таки была светло-серой, и тоже засомневалась, не обозналась ли она. После этого она перестала плакать, потому что верила: обязательно наступит день, когда муж вернётся.

Отец потёр глаза, тяжело вздохнул и сказал, что, должно быть, вернулся слишком поздно. Он никак не мог поверить в то, что в Китае произошли такие колоссальные изменения и в семье всё так переменилось. Все эти годы были похожи на сон.

Я признался: с самого начала я не переставал верить в то, что это всего-навсего сон.

Я перевёз вещи, оставшиеся от матери: большой ящик с обувью разных фасонов и видов, в которой можно было бы отшагать тысячу дорог длиной в тысячу ли. Каждая пара была совершенно новой, каждая обвязана бечёвкой, обёрнута газетой или плёнкой. Мама любила, чтобы упаковка смотрелась аккуратно и надёжно защищала обнову. Кончиками непослушных пальцев он сжимал, гладил каждую пару обуви и наконец, кивнув, сказал: «Это её обувь».

Он точно узнал мамин запах.

Голос его изменился. Он рассказывал, что у мамы был очень большой размер ноги. Там, откуда мама родом, крупные ступни у всех женщин. В древности, как правило, всем девушкам бинтовали ноги, однако у них на родине был особый обычай: вне зависимости от происхождения девушкам никогда не бинтовали ног…

Мысленно я представляю себе, как в тот день отец, осмотрев мамину обувь и пролистав несколько фотоальбомов, не смог удержаться от желания выпить. Когда он попросил свою невестку подогреть вино, то оговорился, назвав её по привычке именем моей матери. Мы уговаривали его пить поменьше, отчего лицо его будто помрачнело, и он сделал вид, что не услышал нас.

Я решил перевести разговор на другую тему и стал расспрашивать его о «массовом помешательстве целой деревни» в середине XVIII — начале XIX века, во времена правления династии Цин.

— Было. Было такое событие, — сказал он.

— А мама говорила, что нет.

— Наверное, она просто не хотела рассказывать.

— О чём?

— Твоему прапрапрадеду правительственные войска отрубили ступни.

Я не отставал от него:

— Любовь мамы к обуви, превратившаяся в болезненную страсть, связана с этими событиями? Из-за того, что было очень много жителей деревни, оставшихся без ног, обувь стала явлением редким и очень высоко ценилась. Так у людей развилось особое отношение к обуви… — размышлял я.

— В этом есть зерно истины. Раньше у нас на родине предпочитали дарить не вино или мясо, а обувь. Это было чем-то вроде благословения.

Ещё он вспомнил, что, придя в новый дом, достаточно было посмотреть, сколько пар обуви стоит под кроватью, чтобы судить о достатке этой семьи. Самое главное умение, которым должна была обладать девушка, — шить обувь. Во время похорон важным ритуалом было сжигание бумажных туфель: чем больше, тем довольнее будет дух усопшего. Когда проклинали человека, говорили: «Чтоб восьми поколениям твоих потомков было не во что обуться».

Я решил отыскать «Летопись округа Лишуй» и показать отцу. Однако, перевернув вверх дном книжные полки и рабочий стол, не нашёл ничего. Пол был завален книгами, так что ступить было практически некуда. Мы с женой искали до тех пор, пока не стало ломить поясницу и спину. В изнеможении мы сели на пол, удивляясь, куда могла запропаститься эта книга.

— Может, тут посмотришь?

Жена передала мне толстый том «Календаря-справочника», тоже своего рода историческую книгу. Красно-зелёная безвкусная обложка, цена достаточно высокая. Она была издана несколько лёг назад, но, несмотря на это, до сих пор нарасхват. Даже я не удержался и купил. Хотя до сих пор не понимаю, почему люди гак ухватились за это, чем был вызван их интерес к событиям, к которым никто из них не имел отношения, ведь вся эта многовековая история была не чем иным, как набором дат и цифр. Почти на каждой странице одно и то же — пустынно, холодно и безлюдно. Не упоминается ни обо мне, ни о тебе, ни обо всех прочих, только цифры, цифры, цифры. Вместе с тем не спрятано ли сообщение о паранормальном самоуничтожении обеденных пиал в этих бесконечных дебрях? Должно быть, мне просто не удаётся найти абзац, где говорится о разбившейся посуде?

Шелестя страницами, я листал тысячелетнюю историю.

Вспышка белого света.

Я услышал, как по-старчески заскрипело плетёное кресло отца на балконе.

1991