После семимесячного изгнания в конце марта Эмма снова приехала в Лондон. Мать сопровождала ее, чтобы остаться с нею, а ребенок должен был воспитываться в Хадне у бабушки.
За время своего отшельничества Эмма полюбила это живое, милое создание и просила Гревилла не разлучать ее с ребенком. Но он отказал ей в этом. В его тихом доме, святилище науки, нет места для ребенка, который нарушит его покой. К тому же мягкий морской климат залива Ди здоровее, чем лондонские туманы. Если Эмма любит своего ребенка, она оставит его в Хадне для его же пользы.
Скрепя сердце, она подчинилась его решению. Но в душе осталось глухое раздражение.
Но теперь, когда дилижанс тяжело катился по лондонской мостовой, все дурное было забыто. Сердце ее стучало. Ей было не усидеть на месте, она распахнула окно и высунулась в него, чтобы высмотреть того, кому теперь принадлежит вся ее жизнь.
А вот и он! Перед зданием почтовой станции, в стороне от толпы встречавших стоял Гревилл! Она показала его матери, превознося его красоту, его благородство и доброе сердце. Она смеялась и плакала, махала ему платком, была счастлива, когда он узнал ее и слегка приподнял шляпу. Когда дилижанс остановился, она бросилась в его объятия:
— Гревилл, любимый! — только и могла произнести она. И он тоже был заметно тронут. В глазах его промелькнул светлый, теплый лучик.
Но он мягко высвободился из ее объятий:
— Не будем устраивать этим людям спектакля, дорогая! Подожди! Мы будем принадлежать друг другу, когда останемся одни.
Кивнув ей, он отошел, чтобы помочь ее матери выйти из экипажа. Его глаза с пристальным вниманием оглядели ее с головы до ног. И казалось, он остался доволен результатами своего осмотра: перед ним стояла, смущенно глядя на вето, красивая пожилая женщина, с гладко причесанными на пробор волосами, ничем не выдавая своего низкого происхождения.
— Как вы еще молоды, — сказал он любезно. — И как похожа на вас Эмили! Вас можно принять за сестер!
Миссис Лайен ответила на комплимент старинным французским реверансом еще усугубившим ее сходство с хозяйкой родового поместья.
— Сэр Гревилл очень мил, и я надеюсь…
— Пожалуйста, не называйте меня по имени, — быстро прервал он, ведя ее и Эмму к остановившейся неподалеку карете, в которую работник почты укладывал их багаж. — Эти люди любопытны. И не нужно им знать, кто мы такие. В Эдгвар Роу, Паддингтон Грин! — приказал он кучеру, задергивая занавески кареты, и попытался смягчить свое поведение шуткой. — Ты ведь знаешь, Эмили, я ревнив. И не хочу, чтобы кто-нибудь увидел тебя. Будь это даже подметальщики лондонских улиц!
Сердце ее болезненно сжалось — стыдится он ее, что ли?
В Эдгвар Роу Гревилл снял небольшой домик. Деревня лежала в городской черте, за Гайдпарком. Далеко простирались ровные поля, обработанные трудолюбивыми сельскими жителями. Среди обширных садов и огородов, на большом расстоянии друг от друга, были расположены их жилища — дома причудливой формы с выступавшими почерневшими балками и массивными соломенными крышами, поросшими мхом. Среди них выделялись живописные харчевни и трактиры, летом становившиеся местом паломничества многочисленных городских жителей, ищущих отдыха в деревне, на чистом воздухе. Со своими печными трубами и массивными воротами, обитыми для безопасности тяжелыми листами железа и украшенными старинными дверными ручками, они напоминали укрепленные замки. Далеко на улицу тянули они свои длинные черные руки с большими заржавленными вывесками, с которых свешивались искаженные странным образом фигуры зверей, солнце и звезды. От ветра эти вывески противно скрипели, медленно раскачивались взад и вперед, как полинявшие, отягощенные дождем знамена.
Такова была картина, которую наблюдала Эмма, слушая объяснения Гревилла, пока их экипаж катил по деревенской дороге.
Так вот где она будет жить…
Летом, когда все покроется свежей зеленью, возможно, и будет здесь идиллия, о которой говорит Гревилл, но пока… Ни собачьего лая, ни живого существа. Деревня словно вымерла среди бесконечной равнины, освещенной последними лучами заходящего солнца. В бледном свете деревья простирали безлистые ветви, как дрожащие пальцы увядших стариковских рук. Серые неосвещенные глыбы домов и запертые ставни делали обиталища людей похожими на мрачные гробницы, в которых угасли последние признаки жизни. Все как бы застыло в недвижном безмолвии, нарушаемом странным призрачным скрипом колес.
В этой тягостной тишине они приближались к цели. Эмму охватила дрожь. Она невольно запахнула плотнее свой плащ. Как бы ища поддержки, нащупала руку Гревилла. Твердым пожатием ответил он на ее робкое движение, и все в ней вдруг просветлело, стало тепло и радостно.
Он любил ее, он с нею. Чего же ей бояться?
Дом стоял в большом саду, его черный ход выходил прямо в чистое поле. В одной из комнат первого этажа была приготовлена скромная трапеза, Гревилл предложил сесть за стол. Но Эмма едва прикоснулась к еде. Ей не терпелось сразу же осмотреть дом.
Они спустились в подвальное помещение, где были уложены штабелями дрова и уголь. Там же была прачечная и комнатка для двух служанок. На первом этаже они осмотрели кухню, где будет хозяйничать мать, прививая Эмме умение вести дом. Рядом с кухней была комната матери. Кроме кровати, стола и нескольких стульев в ней помещался платяной шкаф и большая софа, где она сможет вздремнуть днем после утренних трудов и хлопот.
По другую сторону от входа была женская комната — та самая, где они только что сидели за столом, а оттуда был вход в столовую, большую, как зал. По стенам — на высоту мужского роста — поднималась деревянная обшивка. А стены над ней и потолок были покрыты живописью, изображавшей четыре элемента — землю, воду, огонь и воздух. Все они услужливо тянулись к ногам изображенной на потолке богини красоты, сидевшей на троне в окружении парящих над ней крылатых гениев. Увидев лицо богини, Эмма удивленно вскрикнула — с потолка на нее глядело ее собственное лицо.
— Ромни! — воскликнула она. — Это написал Ромни?
Гревилл кивнул.
— Он не мог отказать себе в удовольствии украсить немного жилище своей Цирцеи. Драгоценная отделка, имеющая еще и то преимущество, что очень дешевая!
Он смеялся. А она была взволнована и тронута. Ей вспомнились тихие дни в ателье на Кавендиш-сквер. На глаза навернулись слезы.
— Ромни, — произнесла она наконец. — Дорогой мой друг Ромни, так он не забыл меня!
— Забыл? Все это время он говорил только о тебе. И не давал мне покоя, пока я не позволил ему прийти завтра навестить тебя!
— Завтра? Уже завтра? Как добр ты, Чарльз, как добр!
Она схватила в восторге его руку, прижала ее к груди, наградив его сияющим взглядом. Впервые за много месяцев она почувствовала себя воистину счастливой.
— Ты давно знаешь его? Ты любишь его?
— Очень! Он великий художник, человек достойный уважения, Я уже много лет знаком с ним. Совершенно случайно мы не встретились в его ателье.
Она пыталась вспомнить.
— Гревилл? Действительно, я слышала от него это имя. Но не обратила внимания. Я ведь и не подозревала, кто это — Гревилл! — Лицо ее стало серьезным. — Но какой же чудак этот Ромни! Почему он не ответил на мое письмо?
Гревилл будто и не слышал этого вопроса. Он обошел его молчанием. Открыв дверь в переднюю, он повел дам по лестнице на второй этаж.
Комната Эммы была расположена над кухней. Обстановка в ней была столь же проста, как в комнате матери. Не было только большой софы, вместо нее стоял письменный стол, покрытый книгами и тетрадями. А на стене над ним изречение: «Carpe diem!»[51] в качестве единственного украшения. Отсутствовали все те мелочи, которыми Эмма любила создавать хотя бы видимость уюта. Комната показалась ей чужой и холодной. Она выглядела строгой и прозаичной, как школьный класс.
Гревилл, казалось, угадал ее мысли:
— Мы будем здесь вместе работать! — сказал он, обращаясь к матери. — Эмили ведь известно, что ей предстоит еще многому научиться!
Встретив его серьезный взгляд, она покраснела. Ах, что за низкое она существо! Едва вступив в новый дом, который он подарил ей, она уже начала видеть во всем недостатки. А почему бы ей было не найти хоть слово благодарности за самоотверженную заботу, с которой он стремился возвысить ее до своего уровня?
Но горло свело судорогой. Ах, она так и не научилась владеть собой. Позволяла себе давать выход любому мимолетному настроению. Не раздумывала над тем, насколько оно оправдано.
Она последовала за Гревиллом, ушедшим с матерью вперед. В соседней комнате он зажег множество свечей, и их мягкий свет позволил различить детали.
Все стены были покрыты массивными полками с книгами. Потемневшие от времени переплеты были украшены излучавшими свет разноцветными драгоценными камнями. В высоких застекленных шкафах поблескивали минералы и кристаллы — начиная с простого полевого шпата до голубоватого тессинского цианита и сверкающей серебряным блеском уральской платины. Все они были снабжены номерками; на шкафах висели тетради с подробным описанием месторождения, вида и свойств каждого камня.
Склянки, горшки, реторты, весы на двух Длинных столах, маленькая плавильная печь были предназначены для опытов. С их помощью Гревилл изучал состав пород, чтобы определить, как лучше их использовать.
Когда он рассказывал все это Эмме и матери, глаза его сияли, их неведение он встречал снисходительной улыбкой, без устали стараясь объяснить им все в самой доходчивой форме.
Следующая комната походила на антикварную лавку. Стены были сплошь покрыты старинными изображениями святых католической церкви в темных рамах. У них были странноватые, более чем стройные фигуры в одноцветных, похожих на рясы одеждах; сквозь матовую кожу худых лиц, сухих ступней и ладоней, казалось, просвечивали кости скелета. У одних головы были увенчаны коронами, в руках — лилии, другие волочили на себе груз тяжелых крестов, третьи указывали пальцами на свои выступавшие из груди ярко-алые сердца, пылающие огнем, как факелы. И все они выражали экстатический восторг, будто возвышавший их над земными страданиями.
На столах, постаментах, консолях лежало старинное оружие и утварь. В трех стеклянных шкафах видны были римские вазы, покрытые черной или разноцветной росписью. Дядя Гревилла, сэр Уильям Гамильтон, извлек, их при раскопках Помпеи из лавы Везувия и доверил сохранение этих бесценных сокровищ племяннику. Тут же рядом на книжной полке блистательно были представлены оба многотомных труда господина посла о его наблюдениях у Везувия и о Флегрейских полях[52] в Королевстве обеих Сицилий. Но меж полуистлевших свидетельств ушедшей культуры, с одной стороны, и бледных проповедников отречения от земной жизни — с другой, сияя ничем не прикрытой наготой, простерлось, соперничая с живым, тело прекрасной женщины.
«Венера» Корреджо.
С высоты мольберта, выступая из тяжелой золотой рамы, она посылала улыбку, затаившуюся в уголках полных приоткрытых губ. Казалось, она победно смеялась и над мирской суетностью, и над религиозным отречением, над язычеством и христианством, над чувствами, мыслями и стремлениями прошлого и настоящего: отрицайте меня в своей близорукости, отворачивайтесь от меня сколько вам угодно! Все равно вы всегда вернетесь ко мне. Я мать и властительница всего, что было, есть и будет.
Гревилл нашел покрытую пылью, полуистлевшую картину в одной из лавок предместья, купил ее за гроши, притащил домой и кропотливо работал над ее реставрацией. На ней не было знака Корреджо. Но он не сомневался, что она принадлежит кисти великого итальянского мастера. А если это удастся доказать, то эта картина — почти состояние.
Он утопал в красноречии. Указывал на признаки, которые свидетельствовали о подлинности картины, и пытался убедить в этом слушательниц. Он весь был — страсть, сила, воля.
Эмма с трудом понимала то, о чем он говорил. Но внимательно слушала его, следя за каждым его движением и меняющимся выражением лица. Ей было тяжело сознавать, как мало она его знает. Он ей показался совершенно незнакомым человеком, совсем не таким, каким она его себе представляла. И теперь с помощью окружающих его предметов, его склонностей и занятий и всего того, что он говорил, она пыталась уяснить себе его подлинную сущность.
Почему при встрече с ее матерью он запретил называть свое имя? Почему во время поездки по городу прятался за задернутыми занавесками? Опасался людской молвы? Может быть, он просто трусил? Его радость по поводу того, что отделка Ромни столовой ему ничего не стоила… Мизерная обстановка комнат Эммы и матери… Нескрываемое удовольствие по поводу того, как дешево досталась ему Венера, — может быть, он мелочный скряга?
И, наконец, резкость, с которой он не упускал случая упрекнуть Эмму в недостатке образованности, — может быть, он заносчив, как школьный учитель?
После осмотра верхнего этажа он опять вернулся с дамами в их комнату для того, чтобы обговорить хозяйственные вопросы: лучше сделать это сразу же, сегодня, чтобы каждый знал, на что он может рассчитывать. Он сказал это коротко и ясно, так что было видно, что он действует по заранее обдуманному плану. А потом повел речь о своем положении и о том, как он представляет себе совместную, жизнь с ними.
Его семья относилась к знатнейшей ветви английского дворянства. Его отец, восьмой барон Брукс, первый граф Варвик происходил из знаменитого рода, давшего Англии многих королей, сыгравшего выдающуюся роль в истории империи. Покойная мать Гревилла была Элизабет Гамильтон, графиня Варвик, дочь лорда Арчибальда Гамильтона, губернатора острова Ямайка и Гринвичского госпиталя[53].
Дядя Гревилла, сэр Уильям Гамильтон, молочный брат и доверенный друг короля Георга III — посланник Англии при королевском дворе Неаполя, ученый, покровитель искусств и наук — очень богат. Он женат на знатной даме. Смерть похитила его единственную дочь, и из-за постоянной болезни жены он потерял надежду обрести другого наследника. С тех пор он обратил всю свою любовь на Гревилла. Он всеми силами старался продвинуть его. Поручил ему управление своими владениями в Уэльсе, относился к племяннику как к другу-сверстнику. Гревилл всячески старался выразить ему свою благодарность, оказывая различные мелкие услуги. Он сообщал сэру Уильяму, служба которого вынуждала его жить вдали от центра интересов и государственных событий, все самое важное — об изменениях в духовной жизни нации, о новых находках и торгах лондонских археологов и антикваров, об интригах при дворе короля и за кулисами парламента. Сэр Уильям уже четыре года как не был в Англии, и теперь он уже рассчитывал на более длительный отпуск. Гревилл возлагал на этот приезд большие надежды. Он рассчитывал на то, что дядя улучшит его положение, так как доходы Гревилла крайне мизерны. И необходимо, чтобы женщины ясно поняли это. Как младший сын, отлученный от родовых доходов семьи, он получал только небольшую ренту. Заработок, полагающийся ему по должности, едва ли достоин упоминания. Он не отказывается от своего места только в надежде на лучшее будущее. Небольшое состояние матери исчерпано; да, ради коллекций минералов и картин он даже влез в порядочные долги. Хоть вложенный в это капитал и оправдает себя со временем, но пока он заморожен, и требуются еще новые вложения. Целиком и полностью годовой доход Гревилла составляет двести пятьдесят фунтов. И в эту сумму нужно уложиться. Из комода у окна он достал тетрадь и положил ее перед Эммой. Сюда ей следует тщательно, с точностью до полупенса заносить свои доходы и расходы. На хозяйство отводилось сто фунтов. Ими придется покрывать все расходы на питание, стирку, отопление, освещение, одежду для женщин. На первый взгляд, сумма может показаться недостаточной. Но сад дает овощи и фрукты, а мать Эммы — прекрасная хозяйка, у которой Эмма научится бережливости. Кроме того, ни женщин, ни Гревилла не назовешь гурманами и обжорами, предъявляющими к кухне чрезмерные требования. Жалованье обеим служанкам будет платить Гревилл. Первая девушка получает девять, вторая — восемь фунтов, стало быть, всего семнадцать фунтов. В качестве небольшой компенсации для матери он определяет тринадцать фунтов и тридцать фунтов Эмме на карманные расходы, так что себе он оставляет девяносто фунтов на одежду, занятия и удовольствия.
— Расходы на гостей тоже несу я! — сказал он в заключение. — Как ни скромна будет наша жизнь, все же мне придется принимать родных и влиятельных друзей, если я не хочу отказаться от своего будущего!
Мать выслушала все это внимательно.
— Вам ни от чего не следует отказываться, сэр Гревилл! — воскликнула она. — Это уж наше дело! Я знаю людей, которые живут, имея меньший доход и, несмотря на это, а может быть, именно благодаря этому, пользуются всеобщим уважением!
Поднявшись с софы, она подошла к Гревиллу:
— Я дивлюсь вам, сэр Гревилл! Благородный лорд, который знает счет деньгам… Когда мы приехали сюда — ах, на сердце у меня тяжело и страшно было. Я думала, вы из тех, кто считает, что все создано только им на удовольствие. И я боялась, что моя бедная Эмма… ах, простите, но каково матери видеть своего ребенка в таком положении… без обручения, без имени… Но теперь, когда я узнала вас… Вы ведь не сделаете мою Эми еще несчастнее, не правда ли? Теперь я знаю, теперь я вам верю, и я успокоилась. И сделаю все так, что вы будете довольны.
Тихо всхлипывая, она вернулась на софу. На мгновение воцарилось всеобщее молчание. Гревилл подошел к Эмме и испытующе заглянул ей в глаза.
— А Эмили? Что скажет моя Эмили по поводу нашего бюджета? Еще есть время для отступления!
Она сидела все в той же позе, как и тогда, когда он начал посвящать их в свои расчеты и признаваться в том, что беден. К своей нужде он добавил заботы о ней и ее матери. А она еще сомневалась в нем, мелочно осуждала его поступки, выискивала дурное в его характере. Ей стало очень стыдно, и в то же время тепло и радостно.
Ну и что из того, что он не утопает в богатстве и довольстве! Он дал ей самое высокое — свою любовь.
Она подняла на него глаза, все в ней тянулось к нему, но она не смела броситься в его объятия. Он казался ей таким великим, высоким, неприступным. А она была по сравнению с ним мелкой, низкой, грешной. Рабыней, которой следовало молчать. И ждать. Ждать молча…
Глупое сердце, все оно мудрит. Глупая душа с ее вечными вопросами и страхами. Разве не любит она его? И разве не любила бы точно так же, даже если бы он был нищим?
Она тихо помотала головой и склонилась к нему. Поцеловала руку, лежавшую на ее плече.
Они пожелали матери спокойной ночи и вместе поднялись по лестнице. На ходу она прислонилась к его плечу. И от этого прикосновения ее пронзила приятная теплота. Сладкая мечта билась в сердце… Забыто все, что когда-то случилось с ней. Сэр Джон, Геба Вестина, ребенок — ничего этого как не бывало. Она была молодой невинной девушкой. Непорочная и чистая, она рука об руку с любимым переступала порог своей первой ночи.
Перед ее дверью Гревилл остановился и протянул ей руку, как бы на прощание.
Вдруг она вспомнила, что в ее комнате стоит только одна кровать.
— А ты? — спросила она в замешательстве. — А ты где спишь?
Он отвел глаза. Казалось, он смущен так же, как и она.
— Я… за картинной галереей есть небольшая пристройка… над верандой первого этажа…
Вот где он спал! Отделенный от нее всей шириной дома.
— Почему ты не показал нам эту комнату? — спросила она, собрав всю свою волю. — Позволь мне взглянуть, удобно ли тебе там.
Не ожидая его согласия, она взяла из его рук дампу и прошла через свою комнату, лабораторию и картинную галерею. По пути свет ее мерцающей лампы упал на «Венеру» Корреджо. И опять Эмме показалось, что полные губы насмешливо улыбались…
Эмма тоже улыбалась. И тоже насмешливо. Пусть Гревилл ученый, мудрый и сильный — и все-таки она в чем-то превосходит его. Ведь она женщина, опытная женщина… И над собой она насмехалась — над своей мечтой о непорочности, что бы она с ней делала! Перед картиной Венеры эта непорочность превратилась в ничто!..
Маленькая комнатка, выходящая окнами в сад.
В открытые окна видны раскачивающиеся на ветру черные ветви. Бледный свет на востоке возвещал приближение нового дня…
Здесь, наверное, хорошо жить летом, над большим садом с его деревьями, кустами и цветами. А теперь здесь было пусто и тоскливо. В комнате не было даже самого необходимого. Только кровать, стул, умывальник. А ведь было еще место для нескольких удобных мелочей и для второй кровати.
Опять проснулось в ней недоверие. Она пыталась рассуждать холодно и трезво. Она была его любовницей. Хотела принадлежать ему. Почему же он не стремился к ней?
Она еще раз взглянула на него. Он не закрыл за собой дверь, а остановился у нее, как бы ожидая, что Эмма уйдет. Когда ее глаза встретились с его глазами, он робко отвернулся. В его лице не было ни малейшего осознания собственной мужской силы, стремления к господству. Он стоял, как юная девица, дрожа и краснея.
И откуда только он набрался тогда в театре Друри-Лейн храбрости поцеловать ее? Или это был внезапный взрыв подавленного желания, овладевающий иногда и самыми стыдливыми. Властный порыв, за которым пряталась робкая душа. Его удивительные мысли, речи, действия — теперь она поняла все, Несмотря на свои тридцать три года, он, наверно, никогда не знал женщины…
Ее охватило чувство неловкости. На глазах выступили слезы. Смущенно, с грустью смотрела она на Гревилла, между ними на стуле колебалось пламя. У стены в темноте громоздилась высокая кровать.
Что делать? Уйти, как этого, казалось, ждал от нее Гревилл? Робко, неуверенно она отвернулась, чтобы прикрыть окно. Чтобы за каким-то действием спрятать свое смущение…
Влетел порыв ветра… Пламя вспыхнуло и погасло…