Любовь и пепел

Глава 46

— Она может оставить меня не у дел, если захочет, — сказал Эрнест, имея в виду Паулину.

Мы всё еще ждали, согласится ли она на условия их развода или назло ему будет тянуть месяцами или даже годами. Назло нам. Тем временем она отправила мальчиков в школу-интернат, а сама, заперев дом в Ки-Уэсте, уехала в Нью-Йорк к сестре.

— Джинни оказывает слишком сильное влияние на Паулину, — продолжал он. — Все может стать намного хуже, и лучше уже не будет.

— Давай постараемся быть оптимистами, — предложила я. — Может быть, у нее есть свои причины двигаться дальше. Она еще молодая женщина. Впереди ее ждет много всего.

— Может быть, — ответил он неуверенно. — А пока я собираюсь вложить в эту книгу все, что у меня есть. Я напишу ее так хорошо, что все остальные книги покажутся ничтожными по сравнению с ней. Вот такой оптимизм я могу себе позволить.

Я понимала его желание опереться на работу в момент неопределенности. Именно это я и делала, ожидая, когда «Поле боя» увидит свет. Книга посвящалась Эрнесту и всем моим надеждам и мечтам на долгую карьеру романистки, которыми я жила, когда писала свой роман, и которыми веяло с его страниц.

Но когда появились первые рецензии, я оказалась совершенно выбита из колеи. Критики писали, что история слишком похожа на репортаж, слишком сухая и документальная, недостаточно творческая. Марианна Хаузер из «Сатердей ревью» зашла так далеко, что назвала мою героиню Мэри Дуглас «слишком доблестной и ненастоящей». Меня бы не ранило это так сильно, скажи она то же самое обо мне, но не о Мэри.

— Интересно, знают ли они, как близко к сердцу мы это принимаем, — заметила я Эрнесту, держа в руках очередную рецензию. Твердый, острый ком застрял у меня в горле.

— Там была и статья миссис Рузвельт. Она отзывалась о книге положительно.

Ее рецензия и вправду была замечательной. Она хвалила книгу в своей колонке «Мой день», назвав ее «шедевром, примером живой картины», но из-за множества в основном негативных комментариев я не могла доверять ее похвале.

— Просто она верный друг.

— Позволь мне прочитать их за тебя, — предложил Эрнест. — Ты заболеешь или, что еще хуже, начнешь верить, что все это правда.

— Это будет трусостью не читать их, да?

— Чушь. Это самосохранение. Какой смысл в жизни двух писателей под одной крышей, если они не будут присматривать друг за другом?

Я сдалась и перестала их читать, но потом с почтовым судном прибыл журнал «Тайм» — тихая бомбочка, напичканная едкими словами. Они написали обо мне впечатляющую статью — с полстраницы, — но она никак не относилась к книге. Это была сплетня обо мне и моем «великом и добром друге» Эрнесте Хемингуэе.

Фотография, которую они использовали, была слишком большой и какой-то вампирской. Губы накрашены темно-красной помадой, модная стрижка — все это лишний раз подтверждало слова журналиста о том, что мое лицо «слишком красивое» для писательницы, а мои длинные ноги «отвлекают». Это выглядело как чертово разоблачение.

Когда я показала статью Эрнесту, он со злостью швырнул журнал в другой конец столовой.

— Эти люди отвратительны. Они понятия не имеют, какие неприятности причиняют мне и мальчикам.

Конечно, он беспокоился о своей репутации. Это был первый раз, когда кто-то осмелился написать, что у нас романтические отношения. И также первое упоминание о предстоящем разводе Эрнеста и Паулины. Я понимала его беспокойство и сама кипела от злости и досады. Без всяких усилий журнал лишил меня звания писательницы и перевел в статус наложницы Эрнеста.

— Только послушай это, — сказала я, подняв, вопреки здравому смыслу, журнал. — «Геллхорн направилась в Сан-Франциско-де-Паула. Куба, где зимует Эрнест Хемингуэй». Как они вообще это узнали? Репортеры следят за нами?

— Наверное. — В его голосе не отразилось никаких эмоций, он был ровным, как лист бумаги. — Теперь это не имеет значения. Файф теперь пойдет в наступление. Можешь не сомневаться.

Так и случилось. На следующий день пришла телеграмма. Паулина передумала отпускать мальчиков в Гавану весной на пасхальные каникулы. «Окружение для них неподходящее», — писала она.

— «Окружение», — кисло повторил Эрнест. — Можно подумать, я содержу здесь бордель. Она не может не пускать детей к отцу.

Голова стала такой тяжелой, что пришлось обхватить ее руками.

— У нее не получится, ведь правда?

— Возможно, не получится, — ответил он. — О черт! А может, и получится.

Он тут же написал ей длинное письмо, стараясь оправдаться. Мы ждали ответа, нам было так не по себе, что мы не могли думать ни о чем другом. Я написала несколько злобных писем в «Тайм», угрожая подать на них в суд, и просидела за своим письменном столом несколько часов, пытаясь читать и чувствуя себя хуже некуда. Одно дело получать негативные рецензии, и совсем другое — называть чужую работу дешевой и бессмысленной, когда это совсем не так. Я усердно работала в течение года — невероятно усердно, — но теперь меня запомнят из-за моей порочной связи с самым известным писателем Америки!

Известный писатель тоже не мог писать. Реальный мир стал слишком громким и заглушал Роберта Джордана и остальных героев книги, оставшихся там, в середине двадцать восьмой главы. Эрнест начал впадать в панику. Он сказал мне, что хочет уехать ненадолго, пока пыль не уляжется, и попробовать вернуться к работе. Я согласилась остаться, чтобы разбираться с почтой и репортерами, но тут же пожалела об этом. Я нуждалась в покое так же сильно, как и он. Мне хотелось снова поверить в ценность своей работы и убежать подальше, пока мрачные голоса в моей голове не утихнут. Но его нужды были важнее моих.

Он уехал в Камагуэй — город в центральной части Кубы, в сотнях миль от меня. Очень далеко от всего и всех, как он и хотел. Эрнест писал мне каждый день, говорил, что его голова понемногу проясняется, а книга возвращается.

Я радовалась за него, но в то же время горевала о своей книге и чувствовала себя очень одинокой. С самого начала мы обещали, что книги будут нашими детьми, что мы будем заботиться о них вместе: он — о моей, а я — о его. Мне нужно было знать, что мы еще верны этому обещанию, даже несмотря на появившиеся трудности. Я понимала, что он подавлен, но и мне было нелегко.

Я написала ему письмо, в котором говорила, как сильно скучаю по нему и с каким нетерпением жду, когда он будет рядом со мной, в нашем доме. Затем закрыла дверь в свой кабинет, отложив на время работу. Мои статьи для «Колльерс» были опубликованы, и я понятия не имела, что будет дальше. Когда-нибудь я снова подумаю об этом, но пока мне хотелось только одного: чтобы меня оставили в покое.

Глава 47

Эрнест вернулся домой в конце марта, как раз к приезду на остров Патрика и Гиги. Паулина наконец смилостивилась, хотя и не слишком охотно. В тот день, когда они должны были приехать, я ходила по дому, нервно стирала несуществующую пыль и переставляла стопки книг, чтобы отвлечься. Я все еще не могла прийти в себя после выхода моего романа и пережить его провал. В мире продолжали происходить ужасные события: Советы бомбили Виипури, в результате чего Финляндия вынуждена была согласиться на их условия капитуляции. Я думала о финском народе, о том, что, несмотря на его спокойную решимость и достоинство, их страна все равно пала. Чувствовала я себя ужасно. Не зная, чем заняться, я дважды перемыла все стаканы в раковине, а затем приняла настолько горячий душ, какой только смогла выдержать.

— Им все равно, что и как выглядит, — сказал Эрнест. — Они же дети.

— Я хочу, чтобы им здесь было удобно, — ответила я.

— Так и будет. Вот увидишь. Просто дай им время.

Они полюбят тебя, не переживай.

— Боже, надеюсь.

Увидев сыновей на трапе парома, Эрнест кинулся к ним и каким-то образом ухитрился оторвать от земли обоих сразу. Их лица светились счастьем, чистой, неподдельной радостью от встречи с ним, от возвращения домой, от любви.

— Как поживаете? — произнес Патрик с теплой и нежной улыбкой, когда Эрнест подвел их ко мне.

У него был прямой, тонкий нос, каштановые волосы, зачесанные с макушки, и красиво очерченные, пушистые брови. Я сразу же разглядела в нем мягкую, спокойную натуру, которую он прятал в глубине души. Это было так же легко разглядеть, как и его хлопковую рубашку в синюю клетку.

— Привет, — прощебетал Гиги.

Он вложил свою теплую тонкую руку в мою, его глаза были черными, как стеклянные пуговицы. Когда он взглянул на меня, я сразу почувствовала в нем какое-то веселье, словно забавная история уже зарождалась внутри его, где он пытался быть хорошим, и я тоже пыталась.

— Можешь звать меня Марти, если хочешь.

— Это твое имя?

— Да, сокращенное. Полное имя — Марта, но в большинстве случаев это звучит слишком серьезно.

— По-моему, мое имя тоже звучит слишком серьезно, — вмешался Патрик. — Но здесь им никто не пользуется. Думаю, что мне с этим повезло.

— Тебя называют Мексиканский Мышонок, потому что ты в детстве был коричневый и маленький, как мышонок?

— Я и сейчас летом становлюсь очень коричневым, темнее любого из моих братьев.

— Слушай, я тоже могу стать коричневым, — сказал Гиги.

— Конечно можешь, — встрял Эрнест. — На этой неделе вы будете проводить много времени на солнце, и мы устроим соревнование, а Марти будет судить.

Сложив багаж в машину, мы усадили мальчиков на заднем сиденье, после чего отправились домой привычным маршрутом: проехали через центр города и поднялись на холм. Хоть это и был наш обычный путь, сегодня все выглядело по-особенному. Было очень весело ехать по сельской местности, когда мальчики оживленно болтали и подмечали интересные вещи. Стекла были опущены, и Патрик немного высунул руку, пытаясь справиться с сопротивлением воздуха.

— Может, попозже сходим на рыбалку? — спросил Гиги.

— Конечно, если вода не слишком мутная, — ответил Эрнест. — Мы еще успеем порыбачить, так что не расстраивайся, если сегодня не получится.

— Марти, тебе нравится ловить рыбу с маской под водой? — спросил Патрик.

— Ну конечно. — Я повернулась к нему лицом, положив руку на спинку сиденья. — Правда, сама рыбалка меня мало интересует, но вот возможность рассмотреть подводный мир — другое дело.

— Кому может не нравиться рыбалка? — Вопрос Гиги был бесхитростным и честным, он задал его сразу же, как только эта мысль пришла к нему в голову. Так позволяли себе только дети, еще не обремененные желанием угодить другим.

— Это не имеет значения, — сказал Патрик. — Она может делать все, что ей заблагорассудится. Есть много вещей, которые могут радовать. — Он одарил меня улыбкой дипломата. Патрик явно был прирожденным посредником, как это часто бывает со средними детьми, которые оказываются не столько на стороне кого-то конкретного, сколько на стороне беспристрастности.

— Может быть, со временем мне понравится рыбалка, — предположила я.

— Вы писательница, да? — спросил Гиги. — Как папа?

— Да. — Неожиданно у меня сдавило горло. Ни уборка, ни подготовка к приезду мальчиков не излечили моей раны. — Никто не может быть таким, как твой отец, — сказала я. — Но да, я писательница.

Режим дня раскачивался, как гамак, пока мальчики привыкали к своему отдыху. Они не ложились вовремя спать и иногда засыпали за обеденным столом или на полу во время игр. Холодильник всегда был открыт, даже если совсем скоро нас ждал завтрак или обед.

— Мальчикам нужна еда, — просто отвечал Эрнест.

Конечно нужна, но я понятия не имела, сколько именно. Исчезали целые головки сыра. Если я покупала дюжину яиц, то оказывалось, что надо было взять три дюжины. А количество молока, которое они сметали, просто шокировало. Но в то же время было здорово, войдя на кухню, увидеть, как один из мальчиков, не дыша, выпивает целый стакан пенистого молока, а потом, задыхаясь от холода, вытирает губы рукавом.

Они спали на раскладушках на большой солнечной веранде и оставляли разбросанными на полу постельное белье, комбинезоны, футболки и пижамы. Их носки я находила повсюду, что было забавно, потому что они редко их носили. Эрнест смеялся над этим и над всем остальным. Похоже, у него было только два домашних правила: не ругаться до четырех часов дня и не приносить в дом песок. Если мы возвращались с пляжа или с прогулки на «Пилар», он заставлял их мыть ноги на террасе в ведрах с дождевой водой. Конечно, приходилось следить и за другими вещами, которые они приносили в дом, — камни, кору, блестящие листья, а однажды даже ящерицу с желтыми крапинками и мутными глазами. И даже это было в некоторой степени допустимо до четырех часов дня, но если позже — наказания не избежать.

— На самом деле они очень стараются ради тебя вести себя прилично, — поделился Эрнест однажды вечером, когда мы собирались ложиться спать. — Я знаю, что так не кажется, но подожди: стеснение перед тобой исчезнет — и все полетит к чертям. И тогда, может быть, они тебе перестанут нравиться.

— Думаю, я выдержу, — сказала я, натягивая белую хлопковую пижаму. — В конце концов, они же просто дети.

Я видела, что удивила его.

— Мисс Голландский Очиститель. — Он любил меня так называть. Эрнест посмотрел на меня с улыбкой, а потом рухнул на кровать и вытянулся во весь рост. — Я бы хотел, чтобы у меня была хоть какая-то поблажка, раз уж я их отец.

Я выключила свет и легла рядом с ним, отбросив простыни.

— Нет, так не бывает.

— Вот что я тебе скажу: я лучше сплю, когда они рядом. Даже если я не слышу их дыхания, я знаю, что оно теплое, ровное и спокойное. Так они засыпают. Они еще не сделали ничего дурного в жизни.

— Я надеюсь, что они будут часто сюда приезжать. Мальчики приносят с собой жизнь.

Мы долго лежали неподвижно — так долго, что я решила, что Эрнест заснул. Затем, понизив голос почти до шепота, он сказал:

— Я хотел бы иметь дочь.

Он застал меня врасплох. Я почувствовала, как мой пульс участился.

— Правда?

— Да. От тебя. Я хочу, чтобы у нас был ребенок.

В один момент я ощутила бурю эмоций: радостное возбуждение и ужас одновременно, а также все то, что между ними. Я была рада, что мы были в темноте и он не мог прочитать все по моим глазам.

— Ты действительно думаешь, что мы к этому готовы? Мы еще даже не женаты.

— Свадьба сейчас — это просто формальность, согласна? Мы вместе, и только это имеет значение. И в любом случае никто никогда не готов к ребенку. Мне это стало ясно еще в Париже с Бамби. Я просто сходил с ума и продолжал думать о том, что теряю, вместо того чтобы представлять, каким он вырастет замечательным человеком и невероятной личностью. И даже не представлял, сколько он принесет в мою жизнь.

— Тебе кажется, что чего-то не хватает, раз у тебя нет дочери? Ты об этом?

— Отчасти. — Он передвинулся на свою половину кровати и тяжело вздохнул. — Я просто хочу, чтобы у нас с тобой был ребенок. И я не понимаю почему, но я постоянно думаю о дочке. Иногда она кажется мне такой ясной и реальной, что я почти верю, что она уже у нас есть. — Он с трудом сглотнул, его голос сел от эмоций. — У нее твои волосы и твои глаза, и все хорошее в ней от тебя.

— А что в ней будет от тебя?

— Немного, пока она не подрастет. Тогда она научится рыбачить, плавать и ходить под парусом, как ее братья. Наша девочка рано научится плавать, будет как маленькая выдрочка, с веснушками от солнца.

От его слов во мне пробуждались чувства, к которым я была не готова.

Чем больше он говорил, тем отчетливее я начинала ее представлять, эту маленькую сияющую сущность дочери, золотой листочек, дрожащий в луче солнечного света.

— Выдра с двумя родителями-зайцами?

— Именно так, — сказал он. — Она будет читать по три книги до завтрака, как Мышонок, будет забавной, как Гиги, порядочной и доброй, как Бамби. В ней будем все мы.

— Ну, она просто прелесть. Как такую не захотеть? — Я замолчала, стараясь успокоиться. Мы так далеко зашли за один этот разговор, что мне нужно было время все обдумать. — Может быть, после того, как мы поженимся?

— Конечно, если для тебя важно, чтобы все было как у всех.

— Я не вынесу еще один скандал, а тебе нужно закончить книгу. Мы поймем, когда придет время.

— Мы будем так счастливы, — сказал он, прижимаясь ко мне. — Кто мог такое предсказать еще тогда, в Испании? Даже мы не могли.

— Никто, — тихо ответила я. — Точно не мы.

Глава 48

Был ясный, погожий день — день парящих фрегатов[17], плоских ватных облаков и томного, бездонного солнца. «Пилар», раскачиваясь на легком ветру, стояла на привязи в одной из наших любимых маленьких бухточек. Мы с Эрнестом остались на палубе, а мальчики взяли лодку и отправились на риф ловить рыбу с Бамби, который только вчера прибыл на остров. Он провел часть каникул с Хэдли и Полом в Майами, поэтому был уже достаточно загорелым, с взъерошенными светлыми волосами, точеными плечами и лицом, которое было настолько прекрасным, что напоминало об Ахилле или Аполлоне — лучших красавцах Олимпа.

Ему уже исполнилось шестнадцать, и он был безгранично предан своим братьям. Они плавали вдоль подветренной стороны рифа, плотно прижав к лицу маски для подводного плавания. Их легкие, деревянные гарпуны покачивались на медленных волнах. Стояла очень хорошая погода. Мальчики двигали своими длинными ногами и босыми ступнями.

Всем троим было невероятно комфортно в воде, но вокруг, прямо за маленькой полоской рифа, был безбрежный океан, таящий многочисленные опасности.

Я прикрыла солнцезащитные очки рукой, чтобы лучше видеть мальчиков.

— Думаешь, с ними все в порядке?

— Конечно, — ответил Эрнест. — Они с Бамби и знают, что нужно держаться вместе.

— Они, похоже, даже не боятся.

— Мышонок точно нет, вода — его стихия. Но Гиги знает об опасностях, которые могут поджидать по ту сторону рифа, и боится их. Ему не хотелось бы, чтобы его братья узнали об этом: с ними ему очень хочется казаться храбрее, чем он есть на самом деле.

Эрнест сходил вниз и вернулся с двумя высокими стаканами рома с кокосовой водой, колотым льдом и ломтиками лайма. Напиток был прохладным и очень вкусным, а лайм пощипывал язык, но я все равно не могла перестать переживать за мальчиков.

— Как ты думаешь, там их правда может поджидать какая-нибудь неведомая тварь?

— Вполне возможно. Прилив начался.

— По крайней мере, вода чистая. — Я стояла и смотрела на мальчиков, держа стакан в руке. Лодка раскачивалась подо мной. Я могла видеть форму рифа и то, как прилив кипит вокруг темных зубцов кораллов. Патрик поймал большого протоптера, Бамби остановился, чтобы помочь ему снять рыбу с наконечника гарпуна. Они оба смеялись, закидывая добычу в лодку, но теперь в воде должна была остаться кровь. Я повернулась к Эрнесту и предложила: — Возможно, нам лучше быть рядом с ними?

Он с любопытством взглянул на меня.

— Наверное, это хорошо, что ты так беспокоишься о них.

— Думаешь? Очень трудно заботиться о других. В итоге ты постоянно беспокоишься и чувствуешь себя беспомощным, мечтая, чтобы они жили вечно. А это все равно невозможно.

— Это и есть любовь для тебя. — Эрнест щурился от солнца, поднимая лебедкой якорь. Взобравшись на мостик, он завел маленький двигатель и увел судно вперед так, что мы едва не коснулись носом шлюпки, а левым бортом «Пилар» — рифа, и все же сумели остановиться не слишком близко к нему. Все это время я не сводила глаз с мальчиков, думая, что Эрнест, скорее всего, прав: по своей природе любовь всегда связана с риском. Но это совсем не значит, что все будет просто.

— Так лучше? — спросил он, когда, опустив якорь, снова подошел ко мне.

— Отсюда все видно. Спасибо.

Эрнест обнял меня, положив подбородок на мое плечо.

— Да, мамочка. Теперь все видно.

Мальчики без устали проплавали весь день и наловили много рыбы, которую мы приготовили сразу же, как вернулись в Финку. Рабирубия, протоптеры, бериксы — все, что наловили, они почистили сами, даже Гиги помогал потрошить и разделывал рыбу с точностью хирурга. Мы съели ее с беконом, луком и ломтиками испанского сыра, который Эрнест всегда держал в холодильнике. Рене приготовил прекрасный салат из помидоров и яблочный пирог, посыпанный сахаром и украшенный ложкой мягкого домашнего мороженого. Это был настоящий пир, достойное завершение нашего дня. Потом мы долго сидели за столом, освещенным свечами, как будто это было Рождество, а мальчики рассказывали мне свои любимые истории.

Патрик и Гиги больше всего любили рассказывать о летних каникулах в Вайоминге и о «Л-Бар-Т». Мальчики хвалились, как однажды увидели черного медведя, который напугал всех лошадей. У Эрнеста была самая пугливая лошадь, поэтому она отшвырнула его к ограде, о которую он сильно порезал лоб. Они поделились множеством историй, большая часть которых была о шрамах, падениях и царапинах, полученных вместе или по отдельности. Гиги говорил громче всех, выдавая множество деталей, как прирожденный рассказчик. Я чувствовала, что для него было важно говорить о каникулах, проведенных с семьей. Многие из них он проводил со своей няней в Ки-Уэсте, в доме на Уайтхед-стрит, или с ее семьей в Сиракузах в Нью-Йорке, пока не стал достаточно взрослым, чтобы отправиться в дорогу одному.

И все были безгранично рады, что Гиги стал ближе к семье. Он с блеском в глазах все говорил и говорил, пока Эрнест не взял инициативу в свои руки и не рассказал истории о Париже, где жил, когда Бамби был еще младенцем. Он вспоминал квартиру над лесопилкой, постоянное пронзительное жужжании пилы, резкий запах древесной пыли в воздухе и Бамби в коляске в Люксембургском саду в холодные осенние дни, греющего руки о голубей, которых Эрнест сбивал рогаткой. И живо описал, каково это сидеть в таких кафе, как «У Липпа» и «Клозери де Лила», и потягивать кофе с молоком, беседуя со своими замечательными друзьями.

— Ты был хорошим парижским ребенком, настоящее сокровище, — сказал Эрнест. — Все тебя безумно любили. Ты был такой красивый, пухленький и воспитанный.

— Расскажи Марти про Ф. Пусса, — настаивал Гиги, и Бамби был вынужден описать большого плюшевого перса, который охранял его колыбельку, когда он был младенцем, никого не подпуская к ней.

— Он отлично присматривал за Бамби, — рассказал Эрнест. — Лучше, чем наша femmedeménage[18].

— Не может быть! — удивилась я. — Вы же не оставляли ребенка с котом?

— Мы и не оставляли, но кот сворачивался калачиком у ног Джона и защищал его от сквозняков, когда тот кашлял. Этот кот мог напасть на кого угодно, не сомневайся. Он знал свое дело.

— Теперь я знаю всё.

— Он был моим лучшим другом, — сказал Бам. — Мы должны завести здесь кошку. Как думаете?' Или, может быть, привезти из Ки-Уэста. У тебя же всегда были кошки, папа, и так странно, что тут нет ни одной.

— Я зарекся заводить кошек снова. — Глаза Эрнеста блестели, голос звучал весело. — Они слишком много едят.

— Я тебе не верю, — засомневался Гиги. — Ты позволял им есть с твоих рук дома прямо за столом. — Он повернулся ко мне, его лицо оживилось в свете свечей. — Папа называет их «сгустком любви». Ты ведь любишь кошек? — спросил он меня, и я уловила мольбу в его голосе.

Я уже сказала, что не люблю рыбалку. Возможно, он думал, что это мой последний шанс влиться в банду и стать одной из них.

— Люблю. Очень.

— Тогда решено, — сказал он с явным облегчением, и все рассмеялись.

Когда мальчики были дома, работа Эрнеста шла гладко и споро. Рукопись составляла уже больше четырехсот страниц, и на его столе стояла внушительная белая башня из листов рядом с заточенными карандашами и исписанными блокнотами.

Я все еще не могла даже подумать о том, чтобы снова начать писать, и не знала, смогу ли вообще вернуться к работе. Вместо этого я каждый день углублялась в свои мысли, удивляясь тому, как добры были со мной мальчики. Они впустили меня в свою жизнь, делились книгами и приглашали бросать монетки в грязные банки, или участвовать в забавном фехтовании метлами и теннисными ракетками, или смотреть, как они забираются на авокадовое дерево, а потом прыгают с него на землю. Я удивлялась, насколько легко я вжилась в роль мачехи и подруги. Мне нравились наши долгие разговоры с Бамби, или Бамблом, как я его называла. Мы прогуливались по нашему участку и сидели на террасе под палящим солнцем, наслаждаясь жарой, как счастливые золотистые ящерки. Он составлял мне компанию, пока Эрнест был занят. Мне нравилось слушать, как Бам размышляет о своем будущем, о вступительных экзаменах и о том, что он хочет изучать. Иногда же он говорил, что вообще не пойдет в университет.

— Конечно пойдешь, ты очень умный. Иначе чем тебе еще заниматься?

— Рыбалкой. Это у меня очень хорошо получается.

— Зарабатывать на жизнь рыбалкой?

— Если бы была такая возможность, я бы уцепился за нее. Я все время об этом думаю и представляю всех этих коричневых, синих и радужных рыбок. Монтана, Вайоминг или Мичиган.

— Ты говоришь, как твой отец, — сказала я ему.

Он улыбался и выглядел довольным.

— Наверное, да.

— Очень мило с твоей стороны быть моим другом, — дразнила я его, — ведь я еще ни одной рыбы не поймала в своей жизни, а все эти мухи в коробке с наживкой кажутся мне одинаковыми. Непростительно.

— Ты еще можешь научиться. Любой может. И я не собираюсь просить тебя перечислить их названия или еще что-то в этом роде. Черт, нам даже не обязательно использовать мух, мы можем взять и кузнечиков.

— Ты хороший, — сказала я ему, и это было именно то, что я чувствовала. Это было правдой. Он излучал доброту и обладал нежной натурой. Какого же замечательно сына произвели на свет Эрнест и Хэдли! И я добавила: — Я ужасно рада, что мы познакомились поближе.

— Я тоже. Никогда не видел, чтобы женщина противостояла папе и при этом оставалась собой.

— Разве я могу противостоять ему? — Я чувствовала себя ничтожной с тех пор, как издали «Поле боя», и очень из-за этого переживала. Мне нужно было как-то начать снова двигаться вперед.

— Похоже, что да. В любом случае, я думаю, ему это в тебе и нравится. — Бамби посмотрел на меня, внезапно смутившись. — Надеюсь, что я не сказал ничего лишнего.

— Все в порядке, — ответила я, радуясь в душе его словам. — Ты можешь мне все рассказывать.

— Это еще одна вещь, которая мне в тебе нравится. Я как раз говорил папе, что никогда не встречал такую милую женщину, которая ругается, как сапожник.

Я не смогла сдержать смех, радостный и немного испуганный.

— Пожалуйста, не говори маме.

— Ничего страшного. — Он смутился, слегка покраснев. — Мама тоже время от времени ругается. И вообще, я думаю, ты ей понравишься.

Хэдли была ангелом юности Эрнеста, лучшей частью его парижских лет, и он очень сожалел об их разрыве. Она по-прежнему сияла для него так ярко, как могло сиять только прошлое. И хотя я не знала, смогу ли спокойно пожать ей руку, мне нравилось желание Бамби связать нас вместе, пусть даже словами.

— Как мило с твоей стороны, — ответила я. — Очень мило.

Глава 49

После того как мальчики уехали, я набралась храбрости и заперлась в кабинете, чтобы попробовать написать что-то новое. В одном из блокнотов я нашла несколько фраз о Финляндии, которые мне понравились, и решила написать историю об американском репортере в разгар Зимней войны. Просто невероятное чувство — снова оказаться в Финляндии до ее капитуляции. Это был мой способ почтить это место и оживить его хотя бы на мгновение.

— Возможно, я назову эту книгу «Портрет леди», — поделилась я с Эрнестом своей идеей в один из дней, когда мне удалось хорошо поработать.

— Рад, что ты вернулась, Зайчик. Но я немного беспокоюсь: твои темы всегда такие мрачные. Не об этом ли твердили все рецензии на «Поле боя»?

— В наши дни мир не очень-то веселое место, — огрызнулась я. — Или ты не заметил? В последние годы происходили только мрачные события. Я что, должна вытащить счастливую историю, как фокусник кролика из шляпы?

— Тише, тише. Я на твоей стороне, помнишь? Я просто не хочу, чтобы тебя воспринимали как писателя, работающего в одном жанре.

— Знаю, — ответила я, но что-то в его тоне заставило меня вздрогнуть.

Конечно, он больше понимал о писательстве. Возможно, Эрнест даже лучше меня знал, что должна собой представлять моя карьера. Но чтобы оставаться в строю и продолжать двигаться вперед, я должна была делать то, что считала правильным. Мне нужна была его любовь и поддержка. Самое опасное, что я могла сделать, — это изменить себе, чтобы заслужить его одобрение. Он же никогда не нуждался в моем, не так ли?

В те дни Эрнест был занят только работой и ничем больше. Он сократил количество выпивки и следил за своим питанием, взвешивался каждое утро и записывал карандашом цифру на стене над весами. Все это для того, чтобы он мог полностью посвятить себя книге. Он перестал рассказывать мне о сценах, над которыми работал, персонажах и диалогах. И я его понимала: так бывает, когда ты отдаешь всего себя книге, и она в ответ становится твоей, и даже больше. В доме мне стало очень одиноко.

Тем временем начался сезон муссонов, сильные ливни шли каждый день. И сразу же крыша стала рыхлой и опасно провисла. Штукатурка в гостиной отваливалась от сырости и падала на кафель. Повсюду были ведра и брезент, скомканные мокрые газеты и бесполезные швабры.

В начале июня я встретилась с мамой в Нью-Йорке, в «Карлайле», объяснив Эрнесту, что мне просто нужна неделя солнечного света и ее компания, но на самом деле погода была лишь символом того, что меня по-настоящему пугало. Европа находилась в состоянии войны уже девять месяцев, и, хотя Англия и Франция объявили войну Германии после захвата Гитлером Польши, только сейчас ситуация обострилась настолько, что в стороне уже не могла оставаться почти ни одна страна. Недавно Германия предприняла полномасштабное наступление на Францию, Бельгию и Люксембург. Голландию, Данию и Норвегию подмяли под себя так быстро, что можно было подумать, будто они сделаны не из плоти и крови, а из бумаги.

Но как бы все ни было ужасно, я чувствовала себя хорошо рядом с мамой. Она всегда была моей путеводной звездой, но у меня не получалось отвлечься надолго. С каждым днем заголовки газет становились все страшнее. Нацисты переправились через реку Маас, прорвали линию Мажино и устремились на юг через Арденны. Франция была готова пасть.

Я до крови сгрызла ногти и совсем не хотела выходить из номера, но маме удалось вытащить меня на прогулку. Медленно, рука об руку, мы преодолели двадцать кварталов по Мэдисон-авеню. Пересекли Центральный парк возле Северного луга и снова спустились вниз — как будто, наматывая круги по городу, мы могли отразить любую беду.

Но та все равно пришла. Мы пили чай в «Алгонкине», когда услышали новость, которая повергла всех в шок. Обслуживающий персонал исчез, чай остыл, а сэндвичи с кресс-салатом лежали перед нами нетронутые. Немцы сделали это: танки въехали в Париж.

Мир был в руках безумцев, а Рузвельт по-прежнему бездействовал. Он заморозил все американские активы стран «оси». Он выступал с речами, осуждающими фашизм и агрессию, громко и горячо спорил, но придерживался все той же линии, что и всегда: Америка не вступит в эту войну, если на нее не нападут.

Когда я примчалась на Кубу, прихватив с собой маму, я ожидала, что Эрнест не отходит от радио, но у нас его больше не было: он выбросил его.

— Да ты, должно быть, шутишь, — накинулась я на него. — Нацисты маршируют по Елисейским Полям.

— Кто хочет, чтобы трагедия и несчастье настигали их в собственной гостиной?

— Но трагедии и несчастье происходят прямо сейчас. Безответственно от них скрываться. Почта сюда доходит за четыре дня.

— Хотел бы, чтобы она доходила за неделю. Все это так отвлекает.

Я с трудом в это верила.

— Это все равно что сказать, что пожарная тревога отвлекает, когда пламя уже пожирает стену.

— Послушай, если чья-то армия вломится в дверь, клянусь богом, я буду сражаться, чтобы спасти все то, что мне дорого. Я ни от чего не скрываюсь. Это мой выбор.

Я видела, что маме не по себе от нашей ссоры, но я не хотела останавливаться и собиралась сказать еще что-то, когда она вмешалась:

— Может, пообедаем? Я умираю с голоду.

— Кажется, ваша дочь собиралась съесть меня с потрохами, — огрызнулся Эрнест.

— Да, но я бы предпочла устриц, — ответила мама, и мы нервно рассмеялись.

В конце концов мне пришлось смириться с тем, что абсолютная приверженность Эрнеста своей книге о войне, в то время как мир бушевал и свирепствовал, — это его позиция. Мне было трудно согласиться с ним, и я понимала, что, наверное, не соглашусь никогда, но должна была уважать его труд. Он снова начал зачитывать мне только что написанные куски текста, и они были великолепны, так же хороши, как и все, за что он когда-либо брался. Макс Перкинс собирался издать книгу в октябре, так что «Скрибнере» нужна была рукопись, и чем раньше, тем лучше, а желательно вчера.

Тем временем мальчики приехали в гости и снова уехали. Летняя жара плотно окутывала наши дни. По утрам я работала над рассказами, купалась с мамой в бассейне с соленой водой, а после этого мы ехали в город. Нам приходилось ездить туда, чтобы узнать последние новости.

Однажды днем, когда мы засели с несколькими газетами во «Флоридите»[19], в дверях ресторана появился мужчина. Он был похож на любого гринго в Гаване, за исключением одной мелочи: на нем была нацистская форма с кожаными ремнями, погонами и яркими полосатыми знаками отличия, фуражка и черные сапоги. Но взгляд все равно падал лишь на одну точку — на левую руку, где отчетливо зловещим красным цветом выделялась свастика.

Я увидела, что мама впала в ступор, и дотронулась до ее руки под столом.

— Все в порядке, — сказала я ей очень тихо. — Мы с Эрнестом видели его раньше. В Гаване немало немцев.

Она пристально посмотрела на меня, и я прочитала ее мысли: он не просто немец.

Он стоял вполоборота у стойки и о чем-то говорил с официантом. Принесли наш обед, но мама в своем лишь вяло ковыряла вилкой. Я не могла припомнить, чтобы когда-нибудь видела у нее такую реакцию. Когда немец наконец ушел, она наклонилась ко мне и прошептала, как будто зал был полон информаторов или он мог еще вернуться:

— Не могу поверить, что кто-то может разгуливать в этой форме.

— Они хотят внушить страх. И у них это получается.

— Ненавижу, — просто ответила мама. — Я ненавижу всю эту войну.

— Иногда я молюсь, чтобы Гитлера поразила молния. Все стало бы гораздо проще.

Она явно нервничала из-за того, что я сказала это вслух. Но о чем еще я должна была молиться? Молния, торнадо или тайфун — какое-нибудь очень специфическое и жуткое стихийное бедствие, обрушившееся прямо на его порог. Это не решит всех проблем, но для начала было бы неплохо.

Когда мы вернулись домой, я рассказала Эрнесту' о случившемся, пытаясь во всех красках расписать, как расстроилась мама.

— Она как будто увидела двуногого волка. Может быть, мы привыкли, что они здесь, но это неправильно, что мы перестали замечать ужас происходящего. Наверное, мне стоит написать об этом.

— Вместо твоих историй? Мне казалось, что они тебе нравятся.

— Нравятся. Но я не хочу жить здесь с пеленой на глазах. — Я вспомнила о том, как была во Франции и Англии, когда Чехословакия пала, и что нацист в твоей газете — это совсем не то же самое, что нацист в твоем кафе. — Сегодняшний день с мамой напомнил мне о том, что, если человек видит что-то своими глазами, он способен изменить свои чувства навсегда. Изменить себя самого.

— Да. Но только не меняйся слишком сильно. Зайчик.

— О чем ты?

— Я просто подумал, что вдруг тебе уже не хочется здесь оставаться. Вдруг ты снова хочешь отправиться в гущу событий.

Эрнест был прав: во мне начало зарождаться, пока еще слабое и смутное, желание отправиться во Францию хотя бы ненадолго, посмотреть на все изнутри, столкнуться с ужасами лицом к лицу и, возможно, написать пару статей, которые могли бы изменить отношение людей к происходящему. Но признаться в этом значило причинить ему боль, — время было неподходящее.

— Нет, — соврала я ему и добавила то, что было правдой: — Я люблю нашу жизнь.

Глава 50

Хоть мне и казалось, что Эрнест будет писать эту книгу вечно, он все же ее дописал. Мост был взорван, и он прикончил Роберта Джордана и теперь был выжат и пуст, как будто, сделав это, убил часть себя. На самом деле так оно и было, потому что Джордан поселился глубоко у него в душе, глубже, чем большинство реальных людей в его жизни.

Эрнест поехал в Нью-Йорк, чтобы быть там, когда придет первая корректура. Поселившись в отеле «Барклай», он изнывал от жары, которая в то время свирепствовала по всей стране. Эрнест написал мне, что, когда я стану думать о нем, мне нужно представить его сидящим в пижаме, в луже пота от проделанного тяжелого труда и под вентилятором, работающим круглосуточно. Каждый раз, когда он заканчивал правки и корректуру какой-нибудь части книги, он тут же отправлял обновленный вариант в «Скрибнере» с посыльным, который всегда был поблизости. А затем сразу в типографию — сорок три главы, каждая из которых была дорога ему, как ребенок. Эрнест все время старался обогнать наборщиков. Но я понимала, что он так торопился из-за срочности, предвкушения и волнения от поджимающих сроков.

Когда все закончилось, он, усталый и замученный, сел на поезд до Майами, а затем на панамериканский клилпер до Гаваны. Мы с мамой встретили его самолет, и, хотя все знали, как он устал, выглядел Эрнест триумфатором: в кармане его рубашки лежал контракт со «Скрибнерсом». И условия этого контракта были невероятными: ему обещали двадцать процентов за проданные двадцать пять тысяч экземпляров — неслыханный гонорар! Клуб «Книга месяца» тоже присматривался к его новому роману для своей октябрьской подборки, и если его выберут, издательство напечатает еще сто тысяч экземпляров, в результате количество копий будет только расти. «Скрибнере» собирался посвятить книге все свои витрины на Пятой авеню, и уже поговаривали о том, что в Голливуде купили права на экранизацию, в которой главную роль сыграет Гэри Купер.

Я была очень рада за Эрнеста. Но меня задевал тот факт, что перед его книгой, которую еще даже не издали, уже расстелили красную ковровую дорожку. Я же столько сил потратила на «Поле боя», а она почти сразу превратилась в ничто. В эту книгу я вложила все лучшее, но, вместо того чтобы испытать триумф или чувство гордости за свой труд, оказалась поверженной. Мне все еще было больно оттого, что работу, которую я любила и из-за которой страдала, так легко забыли. Меня злило, что даже несколько хороших отзывов, которые я получила, затмила статья о моей любовной связи с Эрнестом. Я не знала, как поделиться этим с ним, особенно когда его книга должна была стать самым значимым романом года и, возможно, самой важной вещью, которую он когда-либо создал.

До меня начало доходить, что все это значит. Книга уже излучала свет, за который большинство писателей отдали бы жизни, лишь бы хоть на мгновение очутиться в его лучах. Это была мрачная, мерцающая звезда, создающая собственную атмосферу и гравитацию. Это было самое важное событие в нашей жизни.

Теперь, когда Эрнест закончил писать, он мог переключиться на другие вещи, например начать беспокоить Паулину по поводу последних деталей развода и говорить о нашей собственной свадьбе, которая все больше и больше занимала его мысли. Я всегда знала, что рано или поздно это случится, и направляла всю свою энергию на то, чтобы уладить проблемы с Паулиной, — тогда мы с Эрнестом наконец смогли бы быть вместе по-настоящему, без каких-либо барьеров или борьбы. Но теперь, когда наш брак стал неизбежным, я почувствовала странное беспокойство и растущий страх. Я не понимала почему, и это беспокоило меня еще больше.

Эрнест, казалось, ничего не замечал — он был слишком погружен в свои мысли, — но мама заметила. Когда мы ехали на пароме в Гавану, до Форт-Лодердейла, я сразу поняла, что она хочет поговорить со мной.

— Если тебя что-то мучает, ты должна к этому прислушаться. Интуиция нам дана не просто так.

— Я не хочу его потерять.

— Я не предлагаю тебе его бросить. Наслаждайтесь вашей идиллией. Вы в раю… Я это вижу. Но все же рай не вечен.

— Пожалуйста, не говори так! Не сейчас. Я и без того чувствую себя слишком уязвимой.

— Хорошо, расскажи мне, что тебя беспокоит? Чего тебе хочется?

— Я хочу его, но Эрнест — как непреодолимая сила природы: он притягивает все на свою орбиту, запечатывает углы и пути для отступления. Он делает это спонтанно, без лишнего самокопания. И эта книга. Может, он и закончил ее писать, но работа на этом не завершена. Приближается что-то еще. Я это чувствую.

— А что подсказывает тебе сердце?

— В этом-то и суть. Когда дело касается Эрнеста, у меня как будто два сердца и по меньшей мере два взгляда на ситуацию.

— Он значимая фигура, это точно. Но и ты тоже, моя дорогая. Не надо себя недооценивать. Ты сильнее всех, кого я знаю. И что бы ни происходило, ты со всем справишься.

— Я люблю тебя, ты же знаешь это? — сказала я и поцеловала ее. — Ты точно не можешь остаться?

Весь оставшийся день я варилась в своих мыслях. У Эрнеста уже были две жены, обе очень сильные женщины, если верить его рассказам. И все же они оказались недостаточно сильными. Или это их любовь оказалось недостаточно сильной? В любом случае для обеих наступил конец отношений, печально и бесповоротно. Смогу ли я это вынести, если судьба уготовила такой же исход и нам? Смогу ли я отступиться в страхе, даже не попытавшись бороться?

— Думаю, мне нужно больше времени, — наконец сказала я Эрнесту, снова и снова задавая себе вопросы и не находя ответов. Я хотела быть деликатной, но он все равно вздрогнул.

— Ты точно знаешь, как причинить боль мужчине.

— Это как раз то, чего я стараюсь не делать, — запротестовала я. — Я люблю тебя, я просто хочу быть уверена, что мы поступаем правильно и разумно.

— Разумно? С каких пор любовь имеет отношение к разумности? — спросил он с сарказмом; его рот сжался, придав лицу жесткое выражение. — Брак — это не урок физики, понимаешь? Он не поддается объяснению. И вообще, все это для меня звучит очень бесчувственно. Даже расчетливо.

— Зайчик, нет! Нет! Я просто хочу поступать правильно и прислушиваться к себе.

— Что ж, тогда наслаждайся собой, — ответил он холодно. — Я услышал достаточно. — И он направился спать, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Я боялась еще больше ухудшить положение и задержалась за работой допоздна; слова и фразы из моей книги плавали в тусклом свете лампы. Я выпила немного скотча, потом еще и наконец в начале третьего упала в постель, отпустив свои мысли и печаль.

Утром я не слышала, как он встал, хотя предполагала, что это было еще до рассвета. Когда я проснулась, на ночном столике лежало пухлое письмо, в котором говорилось, что я вырвала его сердце и сделала это именно в тот момент, когда он больше всего во мне нуждался. Остальное было трудно читать, особенно когда в письме появился список способов отблагодарить его за то, что он способствовал моей карьере. Эрнест писал, что даже в Испании он помогал мне, поверив в мою работу задолго до того, как я сама в нее поверила. Напомнил, что по десять раз перечитывал каждое слово в «Поле боя» и убеждал меня еще поработать над рассказами. Потом он писал, что, если я действительно не хочу выходить за него замуж, я должна честно признаться в этом прямо сейчас. В конце Эрнест сообщал, что в сентябре собирается отплыть на «Пилар» на материк, а это означает девяносто миль пути и уйму свободного времени, чтобы подумать о том, как он, черт возьми, измотан. Если он, конечно, решится отправиться на материк. Но может быть, в этот раз и не доплывет до него.

Я держала письмо, которое, казалось, дрожало и дымилось у меня в руках. В нем отчетливо проступили сразу все его чувства, все стороны его характера — горькие, льстивые, угрожающие, обвиняющие. Но это была лишь жалкая попытка прикрыть настоящее одиночество и страх. Я видела и понимала, что все ужасные вещи, которые написал Эрнест, указывали на то, что он не хотел терять меня и нашу любовь. В конце концов, и я не хотела. Я хотела не бросить его, а просто немного отойти в сторону, чтобы не быть настолько увлеченной им — его желаниями, потребностями, друзьями и аппетитами. И главное: книгами. Его книгами, которые сверкали, возвышались и заявляли о себе на весь мир, в то время как мои едва выживали, даже при его поддержке.

Я долго принимала ванну и одевалась, все еще испытывая тошноту от виски и спутанных мыслей и от того, что собиралась сделать.

Он сидел за обеденным столом, просматривая груды писем. Я ждала, что он взглянет на меня, но Эрнест продолжил резко и яростно вспарывать ножиком пломбы на конвертах.

Но я все же заставила себя подойти ближе, керамические плитки охлаждали мои босые ноги, глаза наполнились непролитыми слезами.

— Я не могу потерять тебя, Зайчик. И не потеряю. Это было бы чистым идиотизмом, а я не идиотка. Я хочу, чтобы мы поженились.

Он наконец посмотрел на меня стеклянным, упрямым взглядом.

— Я тебе не верю.

— Пожалуйста, не наказывай меня. Я и так уже достаточно себя наказала.

Эрнест сложил руки и чуть успокоился, совсем немного, но все же. Я знала, что теперь он выслушает меня и простит за то, что причинила ему боль. Но часть меня злилась на себя за необходимость этого прощения, за капитуляцию: на самом деле мне просто хотелось развеять свои сомнения. И они все еще были со мной.

— Каждый из нас так независим, — сказала я как можно мягче, — и постоянно стремится поступать по-своему. Это уладится само собой?

— Я никогда не чувствовал, что ты стоишь у меня на пути, — произнес он, пропустив мою мысль мимо ушей. — Ты только делаешь мою жизнь лучше.

— Я не встречала счастливых браков. Даже между влюбленными, которые умеют идти на компромиссы.

— Тогда мы будем делать все по-своему, и к черту всех остальных. Мы — лучшее, что у нас есть, и мы будем так отвратительно счастливы, что никто не сможет нас вынести. Мы сами себя едва сможем выносить. Вот увидишь.

«Как?! Как все это у нас получится?! — вот что мне надо было прокричать тогда. — Ты — Солнце, а я — Луна. Ты железо, а я сталь. Мы не прогнемся, и мы не изменимся». Но вместо этого я подошла к нему и, обняв за невероятно широкие плечи, поцеловала, проглотив все свои сомнения и страхи, а вместе с ними и свой здравый смысл.

— Я так тебя люблю, — сказала я.

Глава 51

На книгу «По ком звонит колокол» начали выходить рецензии, которые изобиловали не столько восторгом, сколько пароксизмом восторга. Даже самые стойкие критики не могли отрицать силу книги и значимость работы Эрнеста. «Атлантика» называла роман «редким и прекрасным», полным «силы и жестокости». В «Нью-Йорк таймс» говорилось, что это «самая полная, правдивая и глубокая» вещь, написанная Хемингуэем. «Сатердей ревью» сочла книгу «одним из лучших и богатейших романов последнего десятилетия». Но заметка, которая осчастливила Эрнеста и цитировалась всю осень, оказалась от Эдмунда Уилсона. В течение многих лет он был крайне разочарован творчеством Эрнеста и самим Эрнестом, но в этот раз он трубил повсюду, что «творец Хемингуэй снова с нами; и это похоже на возвращение старого доброго друга».

Поскольку я могла видеть все происходящее изнутри, невозможно было не заметить, как успех этого романа излечил все остальные издательские разочарования. Боль отпала, как железная чешуя, — и не потому, что все полюбили книгу, хотя и это было чудесно, а потому, что Эрнест сам излечил свои болезни. Почти десять лет его обвиняли в том, что он ведет себя как мачо, пишет прозу, которая «сродни накладным волосам на груди», как язвительно писал Макс Истмен, обругав Хемингуэя на всю Америку. Но Эрнест знал, что в нем есть что-то еще, и он отправился в Испанию, чтобы найти это, чтобы получить доступ к простейшему опыту, который, как он знал, вернет его к жизни писателя. И это сработало блестяще. Он написал идеальную книгу, которая поможет преодолеть дальнейшие сомнения критиков в его способностях и успокоить демонов в собственной голове.

Радовало и то, что книгу просто сметали с полок.

— Как ледяной дайкири в аду, — сказал Эрнест о цифрах продаж, присланных Максом Перкинсом.

— Так и бывает, когда боги на нашей стороне. Теперь можешь отдохнуть.

— Отдых — это ерунда. Пришло время повеселиться.

Мы приехали в Сан-Валли в разгар сезона. Рекламная кампания, похоже, сработала, потому что в гостинице было полно светских львиц и знаменитостей. Все вокруг выглядело как декорация к фильму, и вполне могло ею быть. Никто не говорил ни о Гитлере, ни о последних катастрофах, о которых сообщало радио, — вообще ни о чем, кроме фильмов, которые они только что посмотрели, или только что сняли, или хотели снять. Мне казалось, что все это невероятно поверхностно и недальновидно, но так как Голливуд с увлечением занялся экранизацией книги Эрнеста, это было единственное, о чем он мог думать. Поэтому я решила держать свое мнение при себе.

Дороти Паркер надеялась написать сценарий.

— Только через мой труп, — сказал он, когда она фтошла подальше.

— Она пишет очень остроумно, — заметила я.

— Это как раз противоположно тому, что представляет ценность для любого.

— Да, — согласилась я, про себя подумав, что Сан-Валли — неподходящее место, чтобы даже упоминать о ценностях.

В один из дней приехал Гэри Купер со своей очень красивой и ухоженной женой Рокки. Все считали его фаворитом на роль Роберта Джордана, но роль Марии все еще была не занята.

— Что насчет Ингрид Бергман? — предложил Купер за выпивкой.

Когда он наклонился к своему переполненному бокалу мартини, я заметила, насколько идеально, не сковывая движения, сидит на нем пиджак. Эрнест носил одну и ту же рубашку целыми днями, и я почти забыла, как хорошо мужчина может выглядеть в правильной одежде. Купер выглядел бы еще лучше, если бы умел вести себя тише, но они с Эрнестом только начали свои обсуждения.

— А может, Марти? — спросил Эрнест. — Она настоящая Мария.

— Я же не умею играть!

— Ты была бы великолепна и сыграла бы ее честно, просто и правдиво.

Рокки скользнула по мне взглядом. На ней была сетчатая шляпка и блестящая соболиная накидка, на губах — темно-красная помада. А затем спросила:

— Хм. Кто еще? Гарбо идеально бы подошла.

— С этими ее накладными ресницами? Не подходит. — Эрнест двумя быстрыми движениями руки подозвал официанта.

Наши бокалы были еще наполовину полны, но теперь, когда Эрнест не писал, он вел себя именно так. Отпала необходимость следить за временем, и похмелье на следующий день было неважно, ведь можно просто проспать весь день.

— Тогда надо без ресниц, — спокойно сказал Купер.

Признаться, все шло гладко, но разговор тянулся бесконечно, скучный, пустой и искусственный, и я перестала слушать.

— Неужели фильм так важен? — спросила я у Эрнеста позже. — Книга сама по себе уже прекрасна.

— Деньги не помешают, — ответил он. — Ты же знаешь. Паулина будет требовать алименты, пока я не умру. И налоги вдруг стали такими, что, похоже, придется затянуть пояс.

— Хорошо. Я просто думаю, что писатели, которые потакают Голливуду, становятся мягкими и бесхребетными. Слишком сытыми. Пожалуйста, скажи мне, что тебя не засосет во все это. Я этого не вынесу.

— Не думаю, что могу такое пообещать, особенно после того, что случилось со Скоттом.

Он имел в виду Фицджеральда. Все знали, что, как только тот заключил контракт с «МГМ»[20], он почти ничего не написал и превратился в печального, бесхребетного и сильно пьющего человека, изо всех сил старающегося угодить всем и совершенно позабывшего о том, что двигало его работой и что действительно имело значение. Трудно было представить себе что-то более трагичное.

Но даже если Эрнест втайне и вспоминал о Скотте, считая его судьбу предостережением, в компании он первый оказывался с бокалом в руке, говорил громче и убедительнее остальных и не терял запал даже в предрассветные часы, в то время как я едва могла держать голову. Когда весь мир погружался в хаос, бесконечные сплетни, виски с содовой и льдом, изысканное меню казались мне абсолютно бессмысленными, как спор о том, сколько ангелов может уместиться на булавочной головке.

Как только Гитлер завоевал Францию, он перевел взгляд на другой берег Ла-Манша и послал свои бомбардировщики на Лондон. Позже эту операцию назовут «Большой блиц». Весь сентябрь и октябрь, ночь за ночью, неделя за неделей продолжались налеты, опустошавшие город. Мы же в это время играли в теннис, рыбачили и жаловались на надвигающийся дождь. В это было просто невозможно поверить.

Я пыталась работать над историями, которые привезла с собой, но было очень тяжело сосредоточиться. Я не могла сконцентрироваться из-за всего происходящего вокруг и чувствовала, что становлюсь слишком резкой. Но Эрнест не замечал мои страхи и тревоги. Он считал, что заслужил отдых. Можем мы просто позволить себе этот отпуск?

Наконец мальчики приехали спасать положение. Когда дождь прекратился, мы отправились на долгую прогулку вдоль реки Сэлмон, взяв лошадей на двадцать третьей миле пути. Яркие краски осени вспыхивали и кровоточили, а воздух становился свежим, как яблоко. Я никогда не любила ходить в походы, но с мальчиками мне начало это нравиться гораздо больше. Я даже привыкла спать на земле. Гиги научил нас сложной карточной игре, в которую мы играли по вечерам у костра, а Патрик читал отрывки из «Зова предков» с таким чувством и чуткостью, что у меня комок подступал к горлу.

Бамби был тише обычного и немного печален. Ему вот-вот должно было исполниться семнадцать, и он перешел в старшие классы средней школы, но все еще не знал, что ему интересно и что может его увлечь, кроме рыбалки и случайных ролей в школьных спектаклях.

— Не думай, что тебе обязательно идти в колледж, — сказал ему Эрнест. — По крайней мере, не сразу. Ты ведь можешь немного поработать? Дать себе время, чтобы определиться?

— Конечно, — согласился Бам. — Тогда у меня будет гораздо больше времени, чтобы ловить лосося.

— Точно. Насколько мне известно, у нас только одна жизнь. Почему бы не взять от нее столько, сколько сможешь?

— Война может добраться и сюда и порушить все наши планы, — предупредила я.

Как раз на этой неделе Япония присоединилась к странам «оси», подписав договор, в котором говорилось, что враг любого из государств этого нацистского блока является общим врагом. Это был пророческий момент. До сих пор Америка избегала конфликтов, но теперь стало очевидно, что в любую секунду нас могут заставить принять участие в военных действиях. Япония находилась пугающе близко к южной части Тихого океана, где у нас было значительное военное присутствие.

— Но пока ее здесь нет, — сказал Эрнест.

— Думаю, из меня вышел бы неплохой солдат, — откликнулся Вам, и я почувствовала, как по спине пробежал холодок.

— Не взрослей раньше времени, — посоветовала я ему. — Ни минутой раньше.

Чем больше времени я проводила с мальчиками, тем больше радовалась, что они появились в моей жизни. Как и их отец, они чувствовали себя одним целым с природой, полностью отдаваясь тому, что делали, — ловили форель, пробирались через зостеру[21], перехватывали крякв на лету. Эрнест учил их, как когда-то учил его отец, где стоять, как держать нож, как бесшумно ходить по траве. Но еще он давал им возможность делать собственные открытия и совершать ошибки. Он оставлял им лучшую наживку, несмотря на то что они могли упустить рыбу. Или немного отходил вниз по течению, чтобы уступить одному из сыновей удачное место для ловли нахлыстом.

Еще он внимательно слушал их — все их истории, забавные планы и длинные шутки. И когда я видела его таким, в его лучших проявлениях, я чувствовала себя предательницей, виновной в том, что усомнилась в нем. Эта жизнь, которую я строила с Эрнестом и его мальчиками, была замечательной. И, в конце концов, не я ли обещала выйти за него замуж? Но это обещание значило, что я больше не только я, но и часть семьи, той семьи, которая позволяла мне чувствовать себя целостной и любимой и находиться там, где я должна быть. Мне оставалось только сдаться и поверить в это.

Двадцать первого ноября тысяча девятьсот сорокового года в слегка потертой столовой «Юнион пасифик рейлроуд» в Шайенне, штат Вайоминг, я стала третьей миссис Хемингуэй. На ужин нам подали жареного лося и неплохое шампанское — лучшее из того, что можно было найти в Шайенне или в ста милях от него. Мы оба были очень легкомысленны — легкомысленны, безрассудны и полны надежд.

Эрнест развелся всего две недели назад, но я изо всех сил старалась не думать об этом. И не вспоминать слова мамы о том, что Эрнест, похоже, не умеет быть неженатым, или о том, какими трудными были последние несколько месяцев из-за постоянных денежных споров с Паулиной, потому что больше ругаться им было не из-за чего.

Почти четыре года мы с Эрнестом были вместе — безнравственно в каком-то смысле, но в то же время чисто и честно, просто потому, что мы этого хотели. Теперь будут страховые полисы, изменения в завещаниях и липкие узы брака. Но дело было сделано. Мне оставалось только смотреть в будущее, пить шампанское, как положено хорошей девочке, и быть отчаянно, головокружительно веселой.

Потом мы поехали на восток в новеньком «бьюике» Эрнеста, который на этот раз был не черным, а «райским зеленым» — так назывался этот цвет. Когда Эрнест сел за руль, он выглядел счастливым и беззаботным, почти невесомым, и, казалось, только наличие у него на пальце блестящего обручального кольца удерживало его на месте и вселяло в него уверенность. Мое кольцо было самой красивой вещью, которую я когда-либо видела: платиновое, тоненькое, усыпанное маленькими бриллиантами и сапфирами, — бонус от продаж его книги и доказательство того, какой ценной она была. Я поймала себя на том, что смотрю на кольцо снова и снова, как будто пытаюсь поймать момент, когда оно превратится во что-то другое.

Глава 52

Почти неделю мы добирались из Шайенна в Нью-Йорк, где Эрнест запланировал медовый месяц в «Барклае». По дороге мы говорили о следующей книге, которую он мог бы написать. Ему пришла в голову идея написать о Гольфстриме, со знанием дела и в то же время увлекательно, так же как было с корридой в «Смерти после полудня».

— И еще мне бы хотелось написать что-то для мальчиков, — поделился он. — Пока не знаю, что именно, может быть, приключенческую повесть. Что-то, что им было бы интересно прочитать.

— Мальчикам бы это понравилось. Особенно в будущем — это стало бы настоящим наследством.

— Как продвигается твоя работа?

На мгновение я задумалась, не зная, что ему ответить. Он был так занят, что я даже не могла вспомнить, когда в последний раз мы обсуждали мою работу или когда он предлагал почитать страницы.

— Я довольно далеко продвинулась со сборником рассказов. На твой вкус они слишком мрачные, но мне нравятся.

— Я не собираюсь указывать тебе, что писать, просто пытаюсь присмотреть за тобой.

— Понимаю. — Я вглядывалась в скошенные кукурузные поля Небраски, посеребренные инеем. Земля, пустынная и нетронутая, казалась бесконечной. — Но с этой книгой мне как будто приходится всему заново учиться. Последняя разбила мне сердце. Я забыла, как доверять собственным инстинктам.

— Я понимаю. Зайчик. Но не все они разносят тебя на куски. Поверь мне.

Ему было легко говорить. Он был на волне своего успеха. Я с усилием сглотнула и сказала:

— Мне просто нужно собраться с духом, написать эту проклятую книгу. Рискнуть, как и всегда.

— Может быть, ты должна довериться «Скрибнере», когда будешь готова. Макс бы со всем разобрался, сохранив твой замысел. Я не предлагаю тебе решать прямо сейчас. Просто обдумай это.

Эрнест хотел поддержать меня и по возможности защитить от еще одной неудачи. Но тем не менее я ощутила тень беспокойства.

— А как же твоя идея, что одно и то же издательство не должно публиковать двух писателей из одной семьи?

— Не думаю, что доверю свою жену кому-то еще.

«Барклай» был любимым отелем Эрнеста в Нью-Йорке. Он относился к нашему номеру как к собственной гостиной и часто держал открытой дверь в холл, приглашая всевозможных старых друзей, литераторов, спортивных деятелей и репортеров, желающих взять интервью. Мы еле успевали пополнять запасы нашего бара. А наш телефон звонил непрерывно.

Конечно, я понимала, почему Эрнест пользовался возможностью принять всех прямо сейчас, — жизнь была на его стороне, и о нем говорил весь город. Но я чувствовала себя еще более измотанной и раздраженной, чем в Сан-Валли. Мой муж принадлежал всем, и, похоже, ему это нравилось. Куда делись тишина и уединение?

— Нам обязательно все время быть на виду? — пожаловалась я.

— Думаю, что нет, но не вижу причин, почему все это должно так быстро закончиться. Даже думать о таком плохая примета. Ты не можешь еще немного потерпеть?

— Постараюсь, — пообещала я.

Но обстановка давила. Не было ни минуты, чтобы кто-нибудь не врывался в дверь, желая поболтать, выпить, взять интервью, сфотографироваться. Мы никогда не оставались наедине, и иногда я с трудом узнавала ту пару, которой мы стали за такое короткое время.

Единственный, кому я была действительно рада, — это Бамби, который дважды приезжал из школы на выходные, чтобы провести их с нами. Эрнест решил, что ему стоит дать несколько уроков бокса в спортзале Джорджа Брауна на Западной пятьдесят седьмой улице, в месте, которое он любил уже много лет. Они ходили туда в костюмах из плотного серого джерси с полотенцами на шее. Часами боксировали с грушей и тренировали удары ногами. Эрнест считал, что бокс — один из лучших способов оставаться в форме и вывести алкоголь из организма. Бамби, насколько я знала, даже не притрагивался к фляжке и был уже в идеальной физической форме, но вход в это мужское святилище с отцом для него являлся особым обрядом посвящения. Он уже достиг необходимого возраста и имел полное право находиться там.

Но где мое место? Этого я еще не знала. Довольно быстро мне надоело, что меня выставляют в качестве новой жены. Работать в нашем номере было практически невозможно из-за такого количества гостей, и однажды, не зная, как отделаться от нескончаемого потока незнакомцев, я договорилась пообедать с Чарльзом Кольбо из «Колльерс».

— Есть ли шанс, что меня снова куда-нибудь отправят? — спросила я его за креветочным коктейлем в «Русской чайной».

— Есть Бирманская дорога[22] и война в Китае. Но я бы не стал беспокоить тебя из-за этого.

— Китай? — Меня потряхивало, и усидеть в кресле было непросто. — Почему бы и нет?

— Марти, ты, возможно, не в курсе, но ты недавно вышла замуж.

— Вышла замуж не значит умерла, Чарльз. Моя работа по-прежнему имеет для меня значение.

— Верно-верно. Не обижайся. Просто я подумал, что теперь ты не сможешь так свободно путешествовать. Это логичное предположение.

Это и правда было разумное предположение, и все же я чувствовала необходимость воспользоваться шансом, пока еще могла. Я хотела получить что-то для себя, прежде чем меня полностью поглотит карьера и слава Эрнеста.

— Я смогу.

Хотя Китай и Япония десятилетиями боролись за ресурсы, в тысяча девятьсот тридцать седьмом году началась полномасштабная война. Японцы оккупировали почти две трети территории Китайской республики, включая побережье. Единственным способом доставить припасы в страну была Бирманская дорога, протянувшаяся на семьсот семнадцать миль по неровной горной местности и связывающая Куньмин с Лашио, Бирмой и дальше с Рангуном. Британия помогала китайцам с самого начала конфликта и защищала свою колонию, но в последнее время в дело вмешался и Рузвельт. Защита Китая была способом обеспечить Америке важного союзника, после того как Япония присоединилась к странам «оси». Никому не хотелось верить, что Япония может открыто напасть на нас, но было наивно полагать, что такого не произойдет. Бирманская дорога была историей — важной историей — и я хотела стать той, кто ее расскажет.

Когда я вернулась в номер, Эрнест просматривал большую стопку журналов в поисках новых рецензий, а Бамби жадно поглощал обед, которого хватило бы на шестерых. Время было неподходящее, но я подумала, что присутствие Бама сможет ослабить напряжение, если разговор пойдет наперекосяк. Так оно и вышло.

— Китай?! — рявкнул Эрнест. — Тебя тянет на лишения и трудности, как мух на липучку?!

— Прекрати. Это очень заманчивое задание. На Дальнем Востоке сейчас столько всего происходит, и я всегда, всегда мечтала там побывать. С самого детства. Даже названия всех этих мест… Гонконг, Сингапур, Гуам. Восток. Разве тебя они не манят?

— Кто-то слишком много читал Сомерсета Моэма. — Он прищурился. — Что за медовый месяц будет в Китае?

«Медовый месяц»?

— Значит, ты согласен? — Я была удивлена.

— По-моему, это здорово, Марти, — добавил со своего места Бамби.

— У тебя получится освободиться? Я бы справилась и сама. Я до сих пор помню как.

— У меня есть подписанное обязательство, в котором говорится, что ты никогда меня больше не оставишь, если ты забыла. И есть еще один контракт: несколько слов, сказанных в Шайенне. Похоже, это единственный способ проводить время со своей женой.

— Конечно я не забыла. — Я подошла и обвила руками его шею, тронутая тем, что он скорее уступит, чем будет драться, и последует за мной, когда почти всегда бывало наоборот. — Спасибо, Зайчик. Будет здорово, если мы поедем вместе.

На тон неделе, не успели еще высохнуть чернила на моих бумагах, присланных «Колльерс», Эрнест связался со знакомым редактором из «ПМ» и заключил с ним контракт на написание серии статей о «настоящем Китае».

Я знала, что все пройдет лучше, если у него тоже будет работа, но я с удовольствием представляла, что на этот раз он будет подчиняться требованиям моего графика, путешествуя как мой муж, моя свита, моя группа поддержки. На самом деле я должна была подумать о том, что если я собралась получить собственное впечатление о «настоящем Китае», мне придется соревноваться с ним — плечом к плечу, карандашом к карандашу. Не будет никакого временного освобождения от хаоса, который создала его слава. Даже на другом конце света он останется все тем же великим Эрнестом Хемингуэем. И поначалу для всех я буду просто его женой и только со временем смогу заявить о себе.

Глава 53

Первым делом предстояло сделать несколько ужасных прививок от тифа. Затем, больные и измученные, мы отправились в Вашингтон, чтобы договориться о необходимых визах и получить информацию о Китае. Оттуда мы совершили долгий перелет в Лос-Анджелес. Провели два дня в Голливуде, пообедали с Гэри и Рокки Купер, прежде чем отправиться в Сан-Франциско на встречу с Ингрид Бергман. Когда Дэвид Сэлзник сказал ей, что у нас есть немного свободного времени, прежде чем мы отправимся на Дальний Восток, она провела почти всю ночь за рулем, чтобы встретиться с нами. Что за странная штука жизнь? Прямо напротив нас в ресторане на Сакраменто-стрит сидела Бергман, высокая, стройная и естественная, без малейшего намека на макияж. На ней были темные брюки, водолазка и сверху шерстяное пальто песочного цвета — обычная дорожная одежда, в которой Ингрид выглядела совсем необычно.

Мы с Эрнестом немного побаивались ее, но не потому, что она была звездой, а потому, что казалось, будто она светится. Это был обычный свет — просто в ней его было больше, чем в ком-либо еще.

— Ваша книга такая романтичная, — сказала она Эрнесту. — Не могу передать, как сильно она меня тронула.

— Вам придется коротко подстричь волосы. Наверное, будет их безумно жалко?

— Нисколько. Это очень важно для истории Марии. Кто же откажется от этого из-за тщеславия?

— Я очень рад, что вы так считаете. Не думал, что решитесь показать нам ваши уши.

— Эрнест! — воскликнула я, ужаснувшись его прямоте.

Но она лишь улыбнулась и, сделав ему одолжение, подняла свои каштановые волосы и повертела головой из стороны в сторону. Конечно, уши были идеальные.

— Я думаю, это замечательно, что вы не поддались Голливуду и не изменили вашим принципам, — сказала я ей.

— Ох, как они нападали на меня. Вы даже не представляете. У меня были слишком длинные волосы, слишком немецкое имя и слишком высокий рост. И даже мои брови были неправильными. Сколько же совещаний они посвятили моим бровям! — Она улыбнулась так, будто ее ничто из этого уже не задевало, но я-то знала цену такого отношения.

Мне вспомнился тот номер журнала «Тайм», который оценивал мою форму лица, длину ног, хотя то, как я выглядела, никаким образом не относилось к работе. У нас было что-то общее, особый вид сестринства, выкованный внешним давлением, которое, возможно, понимали только женщины.

— Лучше бы я никогда не прикасалась к своим, — поделилась я. — Они теперь совсем не растут.

— Все меняется, и потом уже ничего не вернуть назад.

Вскоре мы уже прощались на улице, пока Эрнест ловил такси.

— Что вы надеетесь найти в Китае? — спросила Ингрид.

— Пока не знаю, просто чувствую, что мне нужно в Китай. Очень важно поехать туда, увидеть происходящее своими глазами и попытаться все это понять. Мир так быстро меняется. Я хочу верить во что-то, пока еще есть время. Я хочу говорить правду, даже когда это трудно. И я хочу найти историю, о которой нужно написать.

Она смотрела на меня своими добрыми, большими, умными глазами, и я ощутила внезапную волну неуверенности, как будто слишком много болтала или была недостаточно эмоциональна. Но она сказала:

— Вы, кажется, очень хорошо понимаете, чего на самом деле хотите в жизни.

— Надеюсь, что так, — ответила я и оглянулась на Эрнеста, который ждал у такси, прислонившись к открытой двери. — Мне бы это чувство пригодилось там, куда я еду.

Мы с Эрнестом думали, что путешествие на пароходе до Гонолулу будет состоять из банкетов и фуршетов и что мы будем сидеть в шезлонгах и ждать прибытия в райский уголок. Вместо этого поездка походила на маленькую смерть: нас швыряло то в одну, то в другую сторону, пока мы не позеленели, как лягушки. Плохая погода следовала за нами по пятам, а открытое море не переставало вздыматься темными волнами. Мне сразу захотелось на берег, но впереди ждали дни непрерывных страданий. Наконец мы спустились в трюм и попытались напиться. У Эрнеста была теория, что при достаточном количестве спиртного можно обмануть желудок, или чувство равновесия, или что-то там еще, отвечающее за то, чтобы ты больше не захотел есть, ни сейчас, ни потом. Но даже целые графины виски помогали лишь отчасти.

— Кто бы мог подумать, что Тихий океан такой неспокойный, — сказала я ему. — Разве океан — это не просто океан?

— Очевидно, нет.

Когда мы добрались до Перл-Харбора, нам не терпелось сойти с корабля и ощутить твердую почву под ногами, но как только опустили трап, десятки доброжелателей вскарабкались на борт, чтобы поприветствовать нас, закидывая нам на шеи леи, произнося речи и повторяя: «Алоха!»[23] Фотографы делали рекламные снимки. Незнакомцы пожимали нам руки и вешали на нас все новые и новые цветочные гирлянды, так что мы уже едва могли видеть из-за них.

— Тебе лучше увести меня отсюда, — стиснув зубы, улыбнулся Эрнест, отчего стал похожим на барракуду. — Следующий, кто ко мне прикоснется, получит в нос.

— Осторожнее, дорогой. — Мне самой требовалось много усилий, чтобы продолжать улыбаться. — Знаешь, они все здесь ради тебя.

По правде говоря, мне тоже хотелось кого-нибудь ударить или заорать во все горло, просто чтобы разрядить обстановку. Вместо этого я повторяла: «Спасибо, большое спасибо», снова и снова, раз сто или даже больше. Я была измотана, бредила от усталости, но все продолжала улыбаться, играя роль замечательной миссис Хемингуэй.

Глава 54

Мы ехали в отель на рикше через душное сердце Гонконга. Казалось, что тесные улицы смыкаются вокруг, когда мы пробирались через толпу велосипедистов, полуразрушенные продуктовые ларьки и людское море. Куда ни глянь, везде были клочки красной и белой бумаги, мусор от петард, которые взрывались каждые несколько секунд. На улице бегали куры и дети. Кто вообще мог разобраться, как двигаться в этом хаосе?

Наш отель располагался в кишащем людьми центре города и выглядел очень старым, но с примесью аристократизма. В номере под потолком двигались широкие лопасти вентиляторов, а массивную ванну украшали тяжелые латунные краны. Я поблагодарила судьбу за эти малые радости, забралась в ванну по самый подбородок и не выходила два часа, пока Эрнест ходил на разведку.

— Я нашел человека, с которым можно стрелять фазанов, — сообщил он, когда вернулся. Эрнест принес китайскую газету, две огромные бутылки теплого пива и разноцветный набор фейерверков, которые хотел попробовать запустить прямо здесь, в номере.

Я выхватила фейерверки у него из рук, соображая, куда бы их спрятать.

— Охота на фазанов? Где? Ты же в курсе, что идет война?

— Думаю, что да, хотя это и не настолько очевидно.

Это было действительно так. Японская армия окружила Гонконг с трех сторон, но самой серьезной проблемой оставалась перенаселенность. По-видимому, колониальное правительство пыталось эвакуировать своих граждан, но от этого численность населения не уменьшалась. Для простых людей еда была редкостью, а чистая вода — мифом. Всюду царила ошеломляющая бедность, но Гонконг не был похож ни на одно из тех мест, где нам доводилось бывать прежде. Воздух был полон незнакомых запахов. Висящий в нем дым заполнял переулки, где с крюков свисало что-то непостижимое и где дети играли в канализации. Именно такой и была жизнь — бурной, жестокой и странной. Я хотела исследовать все это единственным известным мне способом — выйти и броситься в омут с головой, болтая со всеми, с кем только можно, заглядывая в каждый маленький переулок, теряясь и снова находя дорогу, пока не увижу сцену, не услышу историю, не поймаю момент — что-то, что нуждалось именно во мне.

Тем временем в вестибюле отеля вокруг Эрнеста собралась публика. Он хотел, чтобы история сама его нашла, и был абсолютно уверен, что так оно и будет. Его известность привлекала к нему самых разных людей: кантонских банкиров и регбистов-эмигрантов, таксистов, шулеров и даже офицера разведки, охраняющего иностранного генерала. Эрнест занял лучший угол номера, разложив книги с журналами и расставив бокалы. Он принимал своих подданных, сидя в большом кожаном кресле и слушая рассказ за рассказом. Он был в своей стихии.

Через четыре дня после нашего прибытия я села на старенький, обшитый металлом «DC2», направлявшийся в Лашио на границе Бирмы. Начался февраль, предрассветный воздух был холодным и густым. В темной пещере салона сидело всего семь пассажиров — все китайцы. Сиденья были из шаткого на вид металлического каркаса с простейшими брезентовыми чехлами. Уборная располагалась за зеленой парусиновой занавеской и представляла собой, по существу, плохо прикрытую дырку, через которую все вылетало вниз, прямо на людей и улицы. Я не могла даже думать об этом без содрогания.

Нашим пилотом был невозмутимый американец по имени Рой Леонард — высокий, светловолосый, в коричневом летном костюме. Мне показалось, что здесь, в раздираемом войной Китае, за штурвалом он чувствует себя так же комфортно, как за рулем трактора посреди Индианы.

Самолет принадлежал китайскому правительству и «Пан Ам»[24]. По словам Роя, он регулярно летал по этому маршруту, в основном в темноте и на высоте, недоступной для японских зениток.

В полутемной кабине самолета я попыталась записать эти и другие наблюдения в свой блокнот, но вскоре мы оказались запертыми в центре грозовой тучи. Самолет подпрыгивал и раскачивался. Град барабанил в окна, словно гвозди о железную банку. Когда стрелка указателя скорости замерла, я увидела, как Рой открыл окно, чтобы посмотреть, сможет ли он сам оценить скорость, глядя на землю. Я испугалась, и меня затошнило, мои липкие ладони вцепились в сиденье — так я и летела до самого Чунцина, до которого было более семисот миль. Пять часов спустя мы выбрались из густого, влажного облака и приземлились на грубую взлетно-посадочную полосу посреди острова на реке Янцзы. Сама река казалась нарисованной от руки, с высокими желтыми утесами, вздымающимися по обеим сторонам и покрытыми растительностью, словно мхом.

Пока самолет заправлялся, мы позавтракали липким рисом, яичницей и вонючим чаем.

— Для чего ты взялся за эту работу? — спросила я Роя, который сидел, уткнувшись носом в чашку.

Он пожал плечами.

— Чтобы не было скучно.

Я постаралась улыбнуться.

— Я так и подумала. Бывают ли в мире перелеты опаснее этого?

Он улыбнулся в ответ.

— Если бы такой был, то я бы уже его нашел.

Вскоре мы снова были на борту с новой горсткой пассажиров, оставляя внизу грубо высеченный эффектный пейзаж долины. Мы поднялись в небо, теперь абсолютно чистое и ярко-синее.

— А не безопаснее ли спрятаться в облаках?! — крикнула я Рою.

— Я слежу за ними! — прокричал он в ответ, имея в виду японские зенитные установки и вражеские самолеты.

«Боже мой», — подумала я и попыталась сосредоточиться на пейзаже, далеких рисовых полях, сверкающих на солнце, как серебряная фольга, крутых склонах гор, речных долинах и богатых, сырых землях. Мы летели весь день и приземлились в Куньмине, уже когда наступили сумерки, окрасившие все в пурпурный цвет. Еще топлива, еще риса и чая — а затем на последний отрезок пути, через высокие горные перевалы, которые мне приходилось рисовать в своем воображении, так как мы снова летели в чернильной темноте. Самолет вибрировал от усилий.

На самом деле Лашио был очень маленьким городком, и все же от него зависел весь Китай, если он собирался сопротивляться Японии. Извилистая Бирманская дорога начиналась и заканчивалась здесь: словно уроборос, петляя, ползла она в Гималаи и обратно, в то время как японцы совершали регулярные налеты. Как только небо прояснялось, китайские дорожники приступали к работе, делая заплатки, которые будут снова уничтожены уже при следующей атаке. И так каждый раз, день за днем. Япония обладала мощью, это бесспорно. Но у Китая была решимость и древнее, безграничное терпение. Я ставила именно на него.

Большую часть ночи я делала заметки для статьи, которую собиралась опубликовать, а затем наконец забралась на холодное деревянное сооружение, служившее мне кроватью, закрыла глаза и стала думать об Эрнесте. Возможно, он спит в нашем шикарном отеле, а над его головой крутятся вентиляторы. Или, скорее всего, он все еще сидит в своем кожаном кресле в вестибюле, потягивая виски и обмениваясь с собеседниками историями из жизни, абсолютно увлеченный всем этим. Это позволяет ему чувствовать себя счастливым. Я знала, что завтра он станет делать то же самое, а я постараюсь что-нибудь разузнать в Лашио, потом, изменив направление моего путешествия, сяду на ночной рейс обратно в Куньмин и снова окажусь во власти большой высоты, погоды и военной опасности. Я была измучена и напугана. Но все же впервые за этот год чувствовала себя сильной и талантливой. Без Эрнеста мне было легче поверить в себя, и мне это нравилось.

Какими бы сложными ни оказались эти дни, они бодрили и были полны жизни. Эрнест находился в окружении толпы, а я была в движении. Мы оба были на своих местах.

Глава 55

Я нашла человека, готового отвести меня куда угодно в Гонконге: в дымящуюся сырую грязь цементных бункеров, где целые семьи спали на голой земле, в холодные и плохо освещенные фабрики, в дома, где играют в маджонг[25], и бордели, где проституткам на вид было не больше четырнадцати. Еще я зашла в несколько опиумных притонов, где за гроши можно было купить две набитые трубки, а затем с их помощью забыться, лежа на койке со сваленным в кучу грязным шерстяным одеялом. «Да и кто откажется от опиумной мечты, дающей шанс сбежать от здешней реальности?» — подумала я. На одной из коек спали двое мужчин с измученными лицами. Но я напомнила себе, что на самом деле это был не просто сон: они находились в отключке и, прижавшись друг к другу, лежали с открытыми ртами. В другой стороне старуха в лохмотьях прислонилась к стене, которая сгнила от влаги и плесени.

Похоже, никто не контролировал происходящее, если не брать в расчет девушку, которая заталкивала пальцами в трубки черные, похожие на смолу комки опиума. Судя по ее лицу, ей могло быть как четырнадцать лет, так и все сто. Ее худощавые плечи выступали из-под грязной сорочки, но она очень ловко управлялась со всем этим, зажигала лампы и разгребала груды отходов. Повсюду висел густой дым со сладковатым запахом разложения.

— Сколько ей платят за эту работу? — спросила я у своего проводника.

— Двадцать центов в день, может быть, и меньше.

— Меньше этого? Как у нее хватает денег на еду?

Он пожал плечами и предположил, что у нее, может быть, есть семья.

«Может быть», — мысленно повторила я, почувствовав, как кончики пальцев липнут к карандашу. Мне захотелось отдать ей все, что у меня было, начиная с одежды. Но эта девушка всего лишь одна из тысячи таких же в этом городе и еще в сотне других городов Китая, где все было похоже и повторялось изо дня в день.

Когда мы собрались уходить, она предложила нам взглянуть на что-то, указав на белое ведерко, стоящее в узкой нише стены. Наклонившись, я увидела, что в нем была маленькая коробчатая черепаха, которую она держала как домашнее животное. Девушка подняла ведерко, и черепаха начала скрестись о стенку, стук ее когтей показался мне отчаянным и безнадежным. Хозяйка же выглядела довольной и наблюдала за моим лицом, явно желая, чтобы я тоже умилялась.

— Какая милая, — передала я через переводчика, и мое сердце разлетелось на куски — не в первый и не в последний раз за этот день.

— Думаю, что ты должен запретить мне выходить из отеля, — сказала я Эрнесту, когда вернулась.

Он читал, лежа на застеленной постели, но после моих слов снял очки в железной оправе и посмотрел на меня.

— Ты хочешь спасти всех?

Я плеснула себе немного виски.

— Да, или просто поорать до хрипоты.

— Такова основная проблема во взаимодействии с миром: тебе приходится сталкиваться с тем, чего ты не хочешь знать.

— Но я хочу. Только я чувствую себя ужасно беспомощной. Посмотрел бы ты на эту девушку в опиумном притоне. Я чуть не умерла, когда увидела, как она живет.

— Думай о том, что она может быть не так несчастна, как ты себе нафантазировала. Она не знает другой жизни. Это ее жизнь, не твоя.

— Может, и так. Но если я напишу ее историю, вдруг это сможет что-то изменить.

— Ты ужасно наивная, если так думаешь. И еще она может даже не принять перемены, если они произойдут. Людям нравится жить так, как они привыкли. Такова человеческая натура.

— Я не согласна. — Виски и сознание правоты обжигали мне горло. — По крайней мере, я хочу попробовать что-то изменить.

— Как знаешь, — сказал он мне вдогонку, когда я направилась в ванную и захлопнула за собой дверь, пожалуй, слишком громко.

Как выяснилось, наши разногласия по поводу Китая только начинались. Эрнест поддался всем местным деликатесам и обычаям: распивал весеннее вино, приправляя его маринованными змеями, и не обращал внимания ни на жару, ни на вшей, ни на крыс, ни на клопов, ни на отвратительные запахи с улицы. Я же принимала ванну по три раза в день и была вознаграждена дизентерией и ужасным случаем китайской гнили: мои руки шелушились и желтели от сводящей с ума грибковой инфекции.

— Я схожу с ума, — сказала я Эрнесту, стараясь не чесаться, не блевать и не рыдать.

— Кто хотел приехать в Китай? — весело спросил он и пошел покупать новые фейерверки.

Он тыкал меня во что-то носом, но во что именно? Что эта поездка была не его идеей? Что он преуспевал, пока я страдала?

Хоть мне и не нравилось такое отношение и я его не понимала, но фразу «кто хотел приехать в Китай?» Эрнест повторял всю дорогу, пока мы ехали вглубь страны, сначала по воздуху, а потом, несмотря на проливные, непрекращающиеся муссонные дожди, на грязных пони, которые весили не больше меня. Какое-то время мы передвигались по северной реке на сампане[26], проплывая мимо деревень, над которыми развевались черные флаги, означавшие эпидемию холеры. Потом пересели в грузовик. Одиннадцать дней тяжелого пути — и мы добрались до фронта у Кантона[27] на свободной территории Китая. Сначала дорога напоминала резиновый цемент, а потом исчезла вовсе.

Сам фронт показался мне похожим на гору, а точнее, на две горы: японцы засели на одной, китайцы на другой, а между ними все было спокойно. Мы видели, как один японский бомбардировщик взлетел, намереваясь, вероятно, атаковать Шаогуань примерно в сотне миль к северу от нас, но чаще, за время пребывания на континенте, мы сталкивались с пропагандой. В каждой деревне, куда мы приезжали, висели плакаты на английском языке:

Во время встречи генерал Вонг, который держал эту линию обороны уже много лет, предложил нам прогорклое рисовое вино и передал единственное послание: «Если бы Америка отправила нам самолеты, оружие и деньги, то Китай бы очень быстро разделался с Японией».

— А если не отправит? — осмелилась я спросить.

— То будет вот так, — сказал он, сопроводив слова жестами, которые можно было растолковать следующим образом: происходящее сейчас будет продолжаться бесконечно. У японцев были самолеты, у китайцев — люди и удивительная способность выносить трудности. То, что японцы разрушили, китайцы смогут восстановить ценой своей жизни, если понадобится. Что такое четыре года для такой древней и многострадальной страны?

— Это самая ужасная война, которую я когда-либо видела, — сказала я Эрнесту, когда мы добрались до Чунцина.

Он, благодаря своим многочисленным связям в Гонконге, договорился о встрече с генералиссимусом Чан Кайши, лидером Демократической партии Китая, и был от этого в полнейшем восторге. Именно на это Эрнест и надеялся, приехав в Китай: добыть факты, которые никому не были известны, и передать важную информацию Вашингтону, когда мы вернемся домой. Меня же это заботило гораздо меньше. На самом деле, я почувствовала презрение к генералу Чан Кайши и его жене еще до того, как познакомилась с ними. Мне было совершенно ясно, что они не заботятся о своем народе. Миллионы людей голодали. Осиротевшие и умирающие просили милостыню на улицах, в то время как те, кто был наделен богатством и властью, жили как короли, вдя по головам людей, кто был ниже и слабее их.

Мадам Чан — известная красавица и роковая женщина, которая говорила о рабском труде как о спасении для своего народа. Бо́льшую часть времени она пыталась очаровать Эрнеста, а меня успешно игнорировала. Когда я спросила, почему ее страна не заботится о своих прокаженных, она сказала, сдержанно улыбнувшись:

— У Китая уже была богатая культура, когда ваши предки еще жили на деревьях.

Я ошеломленно уставилась на нее, а Эрнест подавил смешок. В следующее мгновение она переменилась в лице, улыбнулась и протянула мне серебряную брошь с нефритом. Мне ничего не оставалось, как только принять подарок и поблагодарить ее. Между тем обед продолжался — и главным блюдом была пропаганда. Генерал Чан считал себя демократическим героем народа, неутомимым лидером в борьбе с Японией, хотя его настоящим врагом были китайские коммунисты, которые могли привести народ к восстанию, разорвав цепи нищеты и рабства. Единственная цель Чана заключалась в том, чтобы остаться у власти. Он был верховным владыкой, а мадам Чан — гадюкой в драгоценных камнях, но ни о чем таком я не могла написать для «Колльерс»: Китай был нашим союзником.

— Что случилось с объективностью? — спрашивала я Эрнеста, с трудом сдерживаясь, чтобы не разбить нефритовую брошь о стену.

— Она вымерла вместе с птицей додо. Или это риторический вопрос?

— Я думала, что нет. Вот черт!

Позже мне будет стыдно за те заметки, которые я отправила в «Колльерс». В них не было ни моих страхов, ни реального мнения. Я называла мадам Чан «очаровательной», такой же очаровательной, как «самая новая и яркая кинозвезда», потому что это именно то, что все хотели услышать. Китай должен был оставаться на нашей стороне. Америка желала завладеть ресурсами Японии на Дальнем Востоке, чтобы та не дышала нам в затылок.

Повсюду были уродство и лицемерие, и я позволила себе стать частью этого. Но я не могла писать циничные репортажи и наивно полагать, что журналистика не в силах исправить ошибки или хотя бы прояснить ситуацию, хотя Эрнест настаивал на обратном. Это означало бы, что у меня просто не хватает сил хоть что-нибудь изменить. Но мысли об этом становились для меня невыносимыми. Я просто должна была усерднее работать, отчаяннее сражаться и стоять на своем.

Глава 56

Поскольку гонорары за роман «По ком звонит колокол» продолжали поступать, Эрнест решил использовать часть, чтобы выкупить «Финку». Мы арендовали дом с того дня, когда я впервые нашла его, и делали ремонт полностью за свой счет. Но по возвращении из Китая все это место стало нашим до последнего гвоздика, даже заросли лиловых орхидей возле сейбы и саранча, стрекочущая среди пальм. Мы отпраздновали это шумной вечеринкой, пригласив наших басков и всех, кого знали в городе, и каким-то образом веселое ощущение праздника сохранилось до конца лета. Дом никогда не пустовал, а вино лилось рекой.

Я скучала по мальчикам, но Эрнест с Паулиной играли в перетягивание каната, так что стало очевидно, что мы не увидим их до осени, поэтому мы просто продолжали плыть по течению. Просыпались, когда хотели, ели, когда нас мучил голод, чаще всего пили первые коктейли еще до полудня, а потом спали на солнце. Эрнест перестал следить за тем, что ест, перестал записывать свой вес и переживать о нем. И хотя оставались теннис и состязания по стрельбе, которые могли снизить вред от обильной еды, в некоторые дни я чувствовала себя очень подавленной.

Я отправила Максу Перкинсу законченные рассказы. Ему понравился мой сборник, который я назвала «Сердца других», подсмотрев цитату в рассказе Уиллы Кэтер. Корректура должна была прибыть со дня на день, и во мне мучительно смешались волнение и страх. Разочарование, вызванное последней книгой, все еще не покидало меня. Хоть я и не просила, но Эрнест делал все возможное, чтобы в этот раз все получилось правильно. Он предлагал идеи для рекламного экземпляра и хотел помочь с выбором суперобложки. Моя последняя фотография показала меня не в лучшем свете, поэтому Эрнест предложил сделать ее самому, чтобы я на ней выглядела как можно естественнее.

— Думаешь, все это имеет значение? — спросила я его.

— Уж точно не повредит, — сказал Эрнест. — Может быть, тебе подумать о том, чтобы взять фамилию мужа? Этого ты еще не пробовала.

— И зарабатывать на твоей славе? — Я мгновенно насторожилась. — Этого все и ждут. Ты же видел те рецензии.

— Это твоя фамилия. Почему бы тебе не использовать ее, если хочешь?

Я ощутила, как жар поднимается по шее, словно по лестнице.

— Моя фамилия — Геллхорн. И именно под ней публиковали мои работы.

— Что ты выберешь: гордость или хорошие продажи?

— Думаешь, без твоей фамилии у меня не получится? — Я почувствовала резкость в своем тоне и заставила себя выдохнуть. — Ты это имеешь в виду? Использовать личные связи или погибнуть?

— Ты слишком драматизируешь. Я просто хочу помочь.

— Может быть, но это моя работа. И я хочу издать ее под своим именем.

Эрнест внимательно посмотрел на меня, и стало ясно, что, по его мнению, я совершаю ошибку, но вслух он сказал:

— Конечно, делай, как тебе угодно. — И ушел читать свою почту, пока я кипела от злости.

Дело было совершенно не в этом. Он совсем меня не понял. В моем выборе не было слабости или гордости. Я была Геллхорн, под этим именем я писала еще до того, как познакомилась с ним. И мне было важно оставаться прежде всего собой, а не его женой или кем-то еще.

Все больше и больше я начинала понимать, что Эрнест — человек привычки. Он жил по календарю, следовал по пути миграции, как бабочка, возвращаясь год за годом в одно и то же время в одно и то же место. И было неважно, что мы только недавно вернулись домой из долгой поездки по Востоку. Осень означала Сан-Валли, и именно туда мы должны были поехать.

— А как насчет Аризоны или Мексики? — предложила я как-то вечером, пытаясь понять, смогу ли немного растормошить его и заставить сделать что-нибудь, что интересно мне. — Мальчикам бы понравилось в пустыне.

— Но все уже устроено. Поездка была запланирована еще несколько месяцев назад. В чем дело?

— Сан-Валли — прекрасное место, но разве мы уже не видели все, что оно может нам предложить?

Между бровями Эрнеста залегла морщинка. Я смотрела, как она становится все глубже, и понимала, что не только причинила ему боль, но и удивила. Кроме привычек в перемещении, для него очень важным было знать, что я чувствую то же самое, что и он, что мы всегда будем смотреть в одном направлении.

— Ты предлагаешь мне поехать одному? — осторожно спросил он.

— Нет. Но, может быть, я присоединюсь к тебе позже, если и правда нет возможности изменить наши планы. Я заехала бы в Сент-Луис повидаться с мамой, а потом, когда приедут мальчики, отправилась бы к вам.

— Значит, в октябре? В середине октября? — Эрнест смотрел на меня так пристально и знакомо. Он ненавидел одиночество. Он не мог оставаться в равновесии без меня — так он всегда говорил, — и я принимала это. Такова была его натура. Но я понимала, что подстраивание под его потребности становилось вызовом для моего собственного равновесия. Такова моя натура.

— Октябрь звучит отлично, — сказала я как можно радостнее. — Можно будет любоваться всеми красками природы.

— Да. Верно. — Его жесткий тон выдавал обиду. — Если нет других вариантов.

В начале сентября Эрнест отправился на материк на «Пилар», доверху забитой снаряжением. Когда он прощался, его лицо выглядело напряженным, я знала, что он абсолютно не понимает моего выбора. Эрнест дулся неделями, чувствуя себя преданным, и было трудно, по-настоящему трудно не уступить и не сделать так, как хочет он.

Я знала, что мне будет его не хватать, — я всегда по нему скучала. Но как только Эрнест ушел, мне стало как-то легче. Когда я вернулась в дом, он показался мне совсем другим без него — не просто более тихим, но и более просторным. Я ходила из комнаты в комнату, радуясь спокойствию. Стояла неподвижно босыми ногами на теплом полу в пятне солнечного света, и ко мне пришло осознание, что в течение многих дней можно не думать ни о чьих нуждах и развлечениях, не искать компромиссы и не прогибаться, чтобы подстроиться под чужие интересы. Я отпустила повара и экономку, надела чистую хлопковую пижаму, пообещав себе не снимать ее без крайней необходимости. И это было так здорово! Я лежала, не вставая, и читала, впитывая тишину и покой, лишь слегка испытывая вину за то, что была так счастлива в одиночестве.

Я была в Сент-Луисе, когда получила отправленный Максом первый экземпляр моей новой книги. Я видела все макеты суперобложки и знала, чего ожидать, но сама книга оказалась такой красивой и прекрасно сделанной, что просто покорила меня с первого взгляда. Обложка была сине-зеленой, с названием, написанным великолепным шрифтом и, конечно, с моим именем наверху. Все было выполнено идеально: от шрифта и толщины корешка до форзаца.

— Она так солидно выглядит, правда? — спросила я, показывая книгу маме.

— Получилось просто замечательно, — ответила она. — Настоящее произведение искусства.

— Мне было так плохо и страшно, — призналась я, — но, увидев книгу, сразу захотелось стать сильнее. Мне нравятся эти рассказы. Я рада, что написала их.

— Ты должна гордиться собой, — сказала мама, возвращая книгу. — Они проделали отличную работу.

— Наверное, по-настоящему любить книгу получается только до того момента, пока ты ее не выпустишь и пока критики не выскажут свое мнение или пока суммы от продаж не обрадуют или не разочаруют.

— Я могу только представить, как тяжело, когда то, что ты любишь, будет кем-то разбираться и оцениваться. Но даже наихудшие отзывы не смогут отобрать у тебя твою книгу, ведь правда?

— Если честно, дела обстоят гораздо хуже. Все начинается с того, что ты полон надежд, но появляются рецензии, которые ломают что-то внутри. Сначала ты с ними не соглашаешься или сердишься, но мало-помалу начинаешь верить всему ужасному, что говорят про твою книгу, и в итоге забываешь, как сначала она тебе нравилась. Надежды тают. Твоя книга никому не нужна. И ты от нее избавляешься.

— Ох, милая… — Мама смотрела на меня с нежностью. — У Эрнеста тоже бывали ужасные отзывы за эти годы, но он продолжает идти вперед. Ты не спрашивала его совета?

— Я не уверена, что он еще помнит, каково это — быть на дне. Сейчас в мире нет более успешного писателя. И не важно, что с тех пор он не написал ни слова. Он будет почивать на лаврах еще много-много лет.

— Думаю, что так любой забудет о прошлых трудностях. Но я уверена, что он хочет, чтобы ты преуспела.

— Хочет. Хотя раньше все было проще. Раньше мы чувствовали себя командой. Думаю, именно этого мне не хватает больше всего. Я не знаю, как снова стать с ним заодно. Возможно, уже слишком поздно.

Беспокойство пробежало по ее лицу, словно облака по чистому небу.

— Как я могу тебе помочь?

— Скажи мне, что все будет хорошо.

— Все будет хорошо, Марти. Надеюсь, так и будет.

Глава 57

Все думали, что знают, как ему помочь. Макс хотел еще один выдающийся роман, и как можно скорее. «Эсквайр» хотел объемную статью о Западе и американском мужчине. Они были готовы заплатить за это любую сумму. Теперь каждый раз, когда он оборачивался, кто-то швырял в него деньги огромными вонючими пригоршнями, но на самом деле ему лишь хотелось целыми днями ловить рыбу в Сильвер-Крик и разговаривать с женой по утрам и вечерам. Его жена рядом с ним. Неужели это невыполнимое желание?

Он понимал с самого начала, насколько она независима. Ему нравилось, какой сильной и храброй она была в Испании. Но это было на войне. Когда они обосновались и обустроили совместный быт, она полюбила их дом так же сильно, как и он. Черт, это она нашла этот дом, а не он! Она занималась ремонтом и отделкой. Она построила дом почти из ничего и наполнила его таким счастьем, какого у него никогда не было. Ему оставалось только доверять и верить в то, что они делали. Два писателя пишут под одной крышей. Она хотела этого и добилась, так почему же сейчас она чувствовала себя задушенной и готовой сбежать, как скаковая лошадь? Эта поездка в Сент-Луис, чтобы повидаться с матерью, была абсолютно бессмысленной, а Сан-Валли был запланирован много месяцев назад. Это было их место, но он был там один.

По крайней мере, стояла хорошая погода, и его ждала удачная рыбалка. Теперь он хорошо знал эту реку, а это лучше, чем неизвестность. Если у вас в голове уже есть карта, на которой указаны развилки, излучины, неглубокие притоки, то когда вы возвращаетесь в эти места, память о них сливается, с теч, что вы видите, образуя более четкую картину и более подробную карту, делая все это частью вашей жизни. Марти говорила, что они там всё уже видели, но это было неправдой. Вы никогда не сможете увидеть и узнать всё о месте или человеке, но именно стремление к этому может изменить вас и сделать тем, кем бы вы хотели быть.

Он положил футляр от удочки на берег, сунул в карман блокнот и вошел в ручей. Температура воды была чуть выше пятидесяти градусов по Фаренгейту, и, когда он прошел дальше, вода поднялась вокруг него, и ноги ощутили холод. Чуть выше по течению большая форель вынырнула на поверхность, что-то схватила и, покрытая множеством переливающихся капель, плюхнулась обратно в воду. Не было необходимости гнаться именно за этой рыбиной. Ручей кишел форелью, попадались экземпляры и побольше, к тому же погода стояла чудесная, и он был счастлив — почти.

Он отпустил леску и почувствовал, как она пшено описала дугу, изогнувшись в воздухе так, чтобы упасть именно туда, где, по его мнению, она и должна быть. Ему всегда нравилось, когда все делалось правильно. Холод давил и кружился у его ног, гладкие речные камни шевелились под ступнями. Внизу по течению, прямо под его леской, всплыла на поверхность, словно людские тайны, большая рыба, и рябь на воде вокруг нее переливалась всеми цветами радуги. Если бы он отпустил все переживания, то этот момент стал бы лучшим в его жизни. Но как это сделать? Как справиться с грызущим чувством внутри? Вот в чем вопрос. Он все еще хотел, чтобы Марти была рядом, и боялся, что может ее потерять. Но проблема была не в том, что она недостаточно его любила. Нет, это он любил ее слишком сильно.

«Типичный американский самец», — подумал он. Это было слишком.

Но этот ручей был особенный. У каждой развилки и притока было свое название, и он собирался изведать те, которые еще не изучил. Планировал делать это, каждый раз вылавливая по форели и оставляя пометки в своем рыболовном журнале, чтобы построить карту. Даже если что-то пойдет не так, у него будет эта карта, припрятанная в надежном месте. Он будет знать, где оказался и куда направлялся, потому что разницы между этими понятиями не будет.

Глава 58

В ноябре книга «Сердца других» увидела свет, и вместе с ней пришли и первые рецензии, отправленные мне Максом в Айдахо.

— Мне не хочется их читать, — сказала я Эрнесту. — Дело писателя — писать, не заботясь о том, что думают другие.

— Ты же знаешь, что тебе не все равно.

— Но лучше, если б было все равно.

— Отзывы будут замечательными, потому что книга замечательная. — Эрнест вскрыл конверт и начал просматривать вырезки, пока я дрожащей рукой прикуривала сигарету.

— Что там?

— В статье из «Нью-Йоркера» говорится, что твои истории трогательные и умные.

Я выдохнула облако дыма, почувствовав себя немного лучше.

— Это же хорошо, да?

— Просто отлично. И в «Новой Республике» говорится, что у тебя есть сердце и глубина.

Я увидела, как его взгляд скользнул дальше по заметке, но больше он ничего не прочел, просто сложил вырезки обратно в конверт.

— И это всё?

— Почти.

— Эрнест. — Я потянулась за конвертом.

— Я думал, ты не хочешь их читать.

— Не хочу, но ты меня от чего-то защищаешь. — Я решительно протянула руку, и, хотя было видно, что ему не по себе, он все же уступил.

— Пожалуйста, только не принимай это слишком близко к сердцу, Марти. Что вообще эти придурки понимают?

— Ничего. Они ничего не понимают, но у них вся власть.

Я взяла конверт и заставила себя прочитать каждое слово во всех четырех заметках, лежавших внутри. Справедливости ради надо сказать, что в каждой из них были положительные комментарии. В журнале «Киркус», наверное, была самая лучшая рецензия: они называли мои рассказы «необычными и более эмоциональными», чем мои предыдущие работы, и в которых «чувствуются муки невыраженных эмоций». Но во всех остальных мой стиль сравнивали со стилем Эрнеста. Критик из «Йель ревью» хотела, чтобы я отказалась от «ярко выраженного акцента Хемингуэя». Критик из «Нью-Йоркера» писала: «Она слишком внимательно читала произведения мистера Хемингуэя… похвальное свойство для жены, но опасное для писателя». Она пошла еще дальше и назвала Эрнеста моим Свенгали[28].

— Это же просто смешно, — сказала я ему, чувствуя, как во мне нарастает гнев. — Я та же писательница, что и была раньше. Никто не сравнивал меня с тобой до свадьбы… Они специально ищут сходства только лишь для того, чтобы было о чем писать.

— Именно. Просто не обращай на них внимания, Зайчик.

— Хорошо, но как насчет остальных? Люди читают эти проклятые рецензии. Они купят мою книгу, чтобы проверить, правда ли это. Или вообще не купят, думая, что уже читали твои книги, а я всего лишь твоя жалкая копия.

— Марти… — Я видела, как изменилось выражение его лица. Он не знал, что сказать или как помочь мне пройти через это.

— Ну и черт с ними! — рявкнула я, внезапно рассердившись. — Я горжусь этой книгой и не хочу, чтобы кто-то испортил это чувство.

— Вот это моя девочка! — Он протянул руки и прижал меня к своей груди. Мое сердце трепетало, как маленькая птичка, любимая, но пойманная и несвободная. Я была его девочкой. Этого не изменить. Что бы ни происходило, я навсегда останусь в его тени.

Когда пришли новые рецензии, я, тяжело вздохнув, сунула их в желтый конверт. Я снова пыталась писать, просиживая ежедневно по несколько часов за письменным столом в нашем гостиничном номере. Но каждый раз, написав на листе предложение, я перечитывала его снова и снова, и коварный голос в моей голове спрашивал, действительно ли это мои слова. Я устала, стала раздражительной и еще более критичной по отношению к людям в гостинице, даже к Куперам, хотя раньше они мне очень нравились.

— Я не выдержу с ними еще один ужин, — поделилась я с Эрнестом. — Они забальзамированы.

— Ты несправедлива.

— Я более чем справедлива. Ты знаешь, что Голливуд убивает Скотта.

Все слышали сплетни о нем, и все понимали, что так не может дальше продолжаться, он не должен зарывать свой талант, угождая продюсерам. Скотт больше не был писателем. Его невозможно было узнать.

Лицо Эрнеста стало неподвижным. Он не хотел спорить со мной.

— Осталось всего несколько недель.

— У меня не получится.

— Тебе не кажется, что ты немного преувеличиваешь?

— Так вот что ты думаешь? Меня здесь вообще бы не было, если бы не ты! — Я кричала и неплохо играла роль первоклассной стервы. Но мне было все равно. — Ты правда думаешь, что все хотят того же самого, что и ты?! — Не дожидаясь ответа, я вылетела из комнаты, громко хлопнув дверью.

Он не пошел за мной, и меня это устраивало. Все, чего я хотела больше всего на свете в тот момент, — это побыть одной.

На следующее утро я проснулась от старого доброго похмелья с накатывающими волнами тошноты, мучительной болью в висках и ознобом во всем теле. Я хотела спрятать голову под подушку и спать вечно, но Эрнест ждал, когда я проснусь. Он сел на край кровати, желая поговорить, поэтому я повернулась и, морщась, приподнялась с подушки, чтобы послушать, что он скажет.

— Я — осел. Мы можем уехать, когда захочешь. Я должен был подумать и о тебе.

— Ты осел, но ты мой осел. — Я попыталась улыбнуться, все еще зеленая от накатывающей тошноты. — Мне нужно уехать отсюда в какое-нибудь место, где нет вечеринок, где никто не щеголяет в модных нарядах, не пускает пыль в глаза и не пытается казаться умным.

— На Луну тогда. Ну или в Аризону.

— Я бы с удовольствием. Теперь, когда мальчики уехали, будет не так весело, но давай все же поедем. Мы можем на машине отправиться через Неваду до Мохаве, зажариться на солнце и по-настоящему заблудиться.

— Хорошо. — Эрнест кивнул, но во взгляде его была какая-то печаль, тень настроения, которого я не понимала до конца. Может быть, и он тоже.

Мы оба старались прогнуться и пойти на компромисс ради другого. Но ведь это и есть суть брака, не так ли?

Мы закинули вещи в чемодан и уехали из Сан-Валли, направляясь все дальше и дальше на юг, через приграничные, богом забытые городки, мимо заправочных станций и закусочных размером с телефонную будку. Мы мчались сквозь огромные просторы пустыни цвета львиной шкуры, которая бесконечно тянулась, поглощая все на своем пути. Наконец я почувствовала, что снова могу дышать.

Мы включили радио и опустили окна. По дороге останавливались, чтобы посмотреть на районы Индейской страны[29] и маленькие бары, в которых никого не было. Мы почти ни с кем не разговаривали, общались только друг с другом. У меня был простой фотоаппарат «Брауни», и я снимала забавные вывески, рекламные щиты и другие вещи, которые никого не интересовали, кроме нас. Все шло гладко и спокойно, ничто не нарушало нашего комфорта, пока мы, проехав всю Аризону и половину Нью-Мексико, не пересекли границу Техаса и не въехали в Эль-Пасо. Мы остановились в придорожном баре, обветшалом и потемневшем, с жестяной крышей и беспорядочно мигающей вывеской «Холодное пиво». Эрнест только начал инструктировать бармена, как приготовить очень холодный дайкири без сахара и с большим количеством лайма, как дверь салуна с громким треском распахнулась, и вошел маленький босой индейский мальчик. На шее у него, как у испанца, был повязан красный скрученный платок. В руках он держал стопку газет.

— Con la guerra[30], — объявил он осипшим голосом, как будто долго кричал до этого. — Con la guerra, la guerra, — повторял он снова и снова, переходя от стола к столу. Все оборачивались, чтобы посмотреть на него, — до людей начал доходить смысл его слов.

Пока мы ехали и ни о чем не думали, свободные, как пыль на ветру, японцы бомбили Перл-Харбор. Америка наконец-то вступила в войну.