Любовь и пепел

Глава 59

Нападение не было внезапным — так не бывает. За лето и осень напряжение между странами значительно выросло. Рузвельт предупреждал, что Соединенные Штаты будут вынуждены «предпринять шаги», если Япония нападет на соседние страны. Япония в ответ заявила, что будет вынуждена предпринять собственные шаги, если Соединенные Штаты не прекратят экономическую блокаду. Мы все готовились к худшему, и именно поэтому Рузвельт направил тихоокеанский флот и несколько бомбардировщиков в Перл-Харбор. Мы с Эрнестом видели их собственными глазами, когда проплывали мимо Гавайев по пути на Восточное побережье. Восемь линкоров, три крейсера, три эсминца и почти двести самолетов выстроились в клин, как утки, и ждали команды — наш лучший военный арсенал и самая ясная цель, какую только можно было себе представить.

Одновременно были нанесены удары по удерживаемым США районам: Филиппинам, Гуаму, Малайе, Сингапуру, Гонконгу и острову Уэйк. Было абсолютно невыносимо думать о потерянных жизнях, и еще невыносимее думать о будущем. Рузвельт наконец призвал к оружию. Были мобилизованы десятки тысяч молодых людей, достигших двадцатилетнего возраста. Бамби совсем скоро должно было исполниться двадцать, и мы не могли перестать думать об этом, когда возвращались в «Финку», чтобы провести Рождество вместе с мальчиками.

— Я не боюсь, — сказал Бамби.

— Зато я боюсь за нас обоих, — ответила я ему. — И твоя бедная мать. — Я тряхнула головой и закурила. С этим славным мальчиком ничего не могло случиться. Просто не могло.

— Может быть, все закончится раньше, чем мы думаем. — Но я видела, что он ни на секунду не поверил в свои слова. Никто не поверил.

— Просто возвращайся в университет и оставайся там, хорошо? — попросила я, когда Эрнест вошел в комнату.

— Что здесь происходит?

— Марти беспокоится обо мне. — В голосе Бамби не было ни малейшего раздражения. — Ничего, я не возражаю. Она мне как вторая мать.

Без всякого предупреждения на глаза навернулись слезы. Я повернулась так, чтобы Эрнест не мог их увидеть, удивленная тому, как сильно его слова меня тронули. Но правда заключалась в том, что я действительно необычайно глубоко привязалась к каждому из этих трех мальчиков. Они поселились в моем сердце, и этого уже не изменить.

Позже вечером, когда мальчики легли спать и в доме стало довольно тихо, я села почитать. Эрнест пришел ко мне. По выражению его лица я поняла, что он чем-то обеспокоен.

— Может быть, сейчас самое время завести семью. Мы постоянно говорим об этом.

— В стране в состоянии войны? Хуже времени не придумаешь.

Он тяжело опустился на стул рядом со мной.

— Тогда когда?

— Не знаю, Зайчик. Давай закроем эту тему, иначе тебе будет только хуже.

— Да, будет. Как может быть иначе? — В его голосе слышались хорошо знакомые нотки. Он готовился к драке, желая выпустить пар.

Я сама все время так же поступала, но в этот раз, когда он так напряжен, не собиралась кусать его в ответ. Так я никогда не выиграю.

— Мы заведем детей, обещаю, — сказала я как можно нежнее. — Я знаю, как сильно ты хочешь дочь.

— Я хочу. Да… в этом и проблема, верно? Если бы ты хотела ребенка, он бы у нас уже был. Ты просто притворяешься.

— Эрнест, это неправда…

Но он уже вышел из комнаты, а я осталась наедине с его словами, которые отскочили от закрытой двери и эхом вернулись ко мне, бросая вызов.

Хотела ли я ребенка? Хотела ли? Должна признаться, что мечта казалась мне идеальной, покуда оставалась мечтой, маячившей перед нами, как мираж оазиса. Наша дочь с моими волосами и жаждой приключений, с умом Эрнеста и его карими глазами. Она ловит рыбу вместе с ним на рифе или босиком с вплетенной в косу орхидеей карабкается по тропинке за домиком у бассейна. Да, эта фантазия была прекрасна, но, когда я представила себе, какой будет жизнь с ребенком, я напоролась на правду, как на осколок острого рифа под водой. Эрнест любил своих детей, но у него оставалась свобода, он мог охотиться и рыбачить с ними на каникулах и просто наслаждаться их обществом, в то время как Паулина и Хэдли заботились о них ежедневно, особенно когда дети были совсем маленькими. Они беспокоились, чтобы сыновья были накормлены и сыты, их слезы вытерты, ободранные коленки перебинтованы, признания выслушаны, зубы почищены, а уроки сделаны.

Этот список можно было продолжать бесконечно. И все эти обязанности легли бы на мои плечи. Мне и так приходилось бороться за свою работу. С ребенком все это отойдет на второй план, а для Эрнеста ничего не изменится. Исчезнет возможность путешествовать одной, но когда Эрнесту понадобится куда-нибудь поехать, он это сделает. Он поедет, потому что я-то останусь дома и буду ухаживать за нашим ребенком, обеспечивая его всем необходимым. Возможно, было немного эгоистично с моей стороны тянуть с этим решением, но мне необходимо было осознать, от сколького в жизни я действительно готова отказаться.

В тот год рождественского духа мы не ощущали: праздник казался мрачным, и когда он закончился, все испытали лишь облегчение. Эрнест по-прежнему не писал. И хотя я сказала матери, что ему можно больше и не писать ничего нового, поскольку «По ком звонит колокол» отлично продавался и оставался одной из самых успешных книг, которые видел мир, Эрнест прежде всего был писателем. Ему нужно было работать, чтобы чувствовать себя целостным и уверенным. Но когда я спрашивала, как он, Эрнест лишь отвечал, что с ним все в порядке.

— Я просто не нашел подходящей темы.

— Значит, ты не боишься? — это было моим новым опасением. — Думаешь, когда ты будешь готов, тема появится?

— На чьей ты стороне? — прищурившись, спросил он.

— На твоей, конечно. Как обычно.

— Я не переживаю. Книга всегда оставляет у меня ощущение, что я на какое-то время потерян. А эта отняла у меня очень много. Вот и все.

Я хотела ему верить, но не могла. За последние полгода Эрнест набрал десять или пятнадцать фунтов, а кожа под загаром казалась желтоватой. Он только что смешал свои третий мартини, хотя время было едва за полдень.

— Просто попробуй поработать завтра, — сказала я, хотя часть меня знала, что не стоит давить на него. — С чего-то надо начинать.

— Теперь ты наставляешь меня? Забавно. — Его голос звучал язвительно.

Я почувствовала, как предостерегающе стало покалывать в затылке, и проглотила слова, которые должна была сказать. После этого я еще долго ощущала их во рту, как маленькие обжигающие камешки.

Глава 60

Однажды Эрнест вернулся домой из однодневной поездки в Гавану с двумя извивающимися большими кошками под рубашкой.

— Это Добрые Намерения, — сказал он, указывая на темно-коричневую кошку с серыми полосками и плюшевым хвостом, напоминающим метелку для пыли. — Нам бы они здесь пригодились, как думаешь?

— Определенно. — В глубине души я гадала, имело ли это отношение к нашему несогласию по поводу рождения ребенка, но благоразумно решила не поднимать этот вопрос снова. — А кто ее подружка?

Обе кошки спрыгнули с рук Эрнеста и, прижавшись носами к полу, принялись что-то обнюхивать. Вторая была насыщенно серой, как грозовая туча, а мордочка у нее была поменьше.

— Эта? — Он коснулся тощего бока кошки носком кроссовки. Животное изогнулось дугой, напоминающей лук, а затем упруго разогнулось. — У этой милой кошечки нет друзей.

— Одиночка.

— Именно. — Он усмехнулся.

— Бедные, милые, голодные создания. Где ты их нашел?

— Они боролись за проржавевшую банку бобов в переулке за «Флоридитой».

Я опустилась на колени и стала ждать, когда одна из них подойдет ко мне.

— Мы можем покормить их чем-нибудь получше?

— Черт, конечно, можем. — Он позвал Рене и велел ему взять один из стейков филе-миньон, которые предназначались для ужина, нарезать его очень мелко и оставить кошкам на двух тарелках в разных углах, чтобы они не подрались.

— Он решил, что ты сошел с ума, — сказала я, когда Рене ушел.

— Нужно их кормить мясом, чтобы они были хорошими мышеловами. Все это знают. Как еще им понравится вкус крови?

— Ну, они же животные.

Но он только шлепнул меня по спине. Эрнест относился к этим существам с убийственной серьезностью. Они уже стали его детьми.

Когда Рене вернулся с мясом. Эрнест руками пощипал несколько кусочков, сделав их еще меньше, а затем сказал, что в следующий раз Рене должен использовать мясорубку, чтобы кошки не подавились.

— Вы хотите, чтобы они ели такое мясо каждый день? — Рене нахмурил густые брови, а смуглые руки сцепил на талии. В его мире кошки не едят лучше, чем их человеческие собратья, — это просто абсурд.

Но Эрнесту было все равно.

— Почему бы и нет? Они подумают, что это «Ритц» и никогда отсюда не уйдут. — Затем он присел на корточки и с большим удовольствием наблюдал, как кошки накинулись на тарелки с едой, словно голодные волки.

Хотя Эрнест все еще не писал, я для себя решила, что или начну новый роман, или умру, пытаясь это сделать. Я наткнулась на историю, которая казалась интересной, — по крайней мере, мне. Речь шла о карибской девушке по имени Лиана и ее браке с белым мужчиной намного старше ее, которого она не любила. Это было гораздо романтичнее, чем все, что я когда-либо писала, и не имело ничего общего с войной. Я не знала, куда заведет меня сюжет и что в конце будет с Лианой, но в этом и заключалась вся интрига.

Тем временем наш список животных увеличивался с ужасающей скоростью. Эрнест нашел и приютил еще трех кошек: Принцессу, Бойсе и Толстячка. И еще милую собачонку, которую вытащил из сточной канавы. Она была черная как смоль, с изящной мордочкой и хвостом, который красиво завивался на конце. Ее звали Негрита, и он решил кормить ее так же щедро, как и кошек, — «наших котяток», как он любил их называть. Лосось, тунец, куриная грудка или свежеочищенные креветки — для них не существовало ничего слишком хорошего или слишком сложного.

Я немного переживала из-за того, что ничто не могло привлечь внимание Эрнеста, кроме наших животных и очень холодного мартини, но потом он заговорил о попытке создать частную разведывательную сеть на Кубе. Идея пришла ему в голову, когда он разговаривал с нашим хорошим другом Бобом Джойсом в американском посольстве в Гаване. Сначала я подумала, что это безумие, — что он вообще знает о шпионаже? Но Эрнест не был бы собой, если бы не старался быть в курсе событий и не искал бы трудновыполнимых задач. А что может быть рискованнее и таинственнее, чем иметь дело со шпионами?

Они с Бобом решили обратиться за поддержкой к руководству посольства, и тогда в дело вмешался Спруил Брайден, который был недавно назначен послом США на Кубе. Это был приземистый, толстомордый мужчина, с выпирающей между пуговицами его рубашки и жилета плотью. Мне показалось, что он не подходит для Кубы, но Эрнест любил его и уважал, вероятно, потому, что Брайден воспринимал его идеи всерьез. Он согласился, что Кубе действительно нужна контрразведывательная группа. В апреле посольство разыскало и незамедлительно арестовало более пятидесяти человек: немцев, японцев и итальянцев — за «незаконную деятельность от имени стран, оси». Никто ничего не объяснял, но в этом и не было необходимости. За последние недели у берегов Кубы затонуло несколько грузовых судов, в этом подозревались вражеские подлодки.

Все больше и больше казалось, что война действительно ведется на море. Когда мы приехали в город, до нас дошли слухи о хищных немецких подводных лодках, скрывающихся в Карибских водах и у берегов Флориды, которые затопили множество грузовых судов, нефтяных танкеров и важных объектов. Каждый месяц торпедировали десятки целей, а может, и больше. Это были лишь предположения, но предположения — единственное, что у нас было. Строгая цензура препятствовала тому, чтобы до нас доходили реальные новости из газет или эфиров, и от этого чувство беспокойства только росло. Нацисты были рядом, но никто не знал, сколько их, как близко и насколько хорошо они вооружены. Но нацисты были там. И Эрнест нацелился на них.

Военно-морская разведка Центральной Америки ежемесячно выплачивала Эрнесту пятьсот долларов на патрулирование акватории у берегов Кубы и еще больше — на сбор команды и переоборудование «Пилар» в корабль-ловушку[31]. Эрнест собрал самых близких ему людей: баскских игроков в пелоту, любимых официантов из «Флоридиты», своего вечного напарника на «Пилар» Грегорио Фуэнтеса и аристократа Уинстона Геста, с которым он познакомился много лет назад на сафари в Африке и который недавно приехал погостить у нас в «Финке». Затея получила название «Операция одиночки», в честь нашей любимой кошки, хотя Эрнест вскоре стал называть ее «Преступной лавочкой» или «Фабрикой жуликов». На борт погрузили контейнеры из-под яиц, полные ручных гранат и маленьких бомб, пулеметы, сверхчувствительное коротковолновое радио и спасательный плот. Их первая миссия начиналась в июне, и они отправились на нее, полные запала, убежденности и безрассудства. Если бы команда наткнулась на немецкую подлодку, то притворилась бы группой ученых, собирающих образцы для Смитсоновского института. А когда нацисты послали бы абордажную команду, Эрнест должен был запустить двигатели, сократив расстояние до субмарины, и дать сигнал своим людям начать обстрел, целясь прямо в боевую рубку, если ему удастся подобраться достаточно близко для этого. А затем они должны были исчезнуть в ночи, целые и невредимые.

— Не переживай за меня, — настаивал Эрнест, излагая свой план. — Я знаю об этих водах такое, чего не знает больше никто. И знаю множество мест, где можно спрятаться. Я могу найти их всех.

Я кивнула, поцеловала его и пожелала удачи — пришлось все время держать язык за зубами. Я знала, что лучше не говорить, что эта миссия больше похожа на фантазию и одну из форм избегания. Он собирался искать подлодки, вместо того чтобы встретиться со своими страхами лицом клину, избавиться от пустоты внутри себя и начать что-то новое. Или, возможно, это был его способ примириться со всем, что мучило его душу, только на этот раз его демоны собирались предстать не в человеческом образе, а в образе немецкой подводной лодки. Если все пойдет хорошо, он разнесет их вдребезги, возможно даже не успев хорошенько разглядеть. И для этого не придется писать ни единого слова.

Если Эрнесту действительно было важно помочь, то лучшим вариантом, как мне казалось, было бы отправиться на один из фронтов в Европе в качестве журналиста и добавить свой голос к сопротивлению, как он уже блестяще сделал в Испании.

Я умирала от желания поехать в Европу, но теперь, когда это была и наша война, американские военные решили, что женщины-журналисты не должны находиться вблизи линии фронта. Это не было похоже ни на Испанию, ни на то, с чем я сталкивалась раньше. Журналы все еще нанимали женщин, только не отправляли туда, куда я рассчитывала попасть. Любая зона боевых действий была для меня теперь закрыта.

Я умоляла Чарльза Кольбо из «Колльерс» придумать способ отойти от правил ради меня, но все оказалось бесполезно. Он предполагал, что самое близкое место к военным действиям, куда меня допустят, — это Карибское море, где я могла бы попытаться выяснить, какой эффект вызывает вся эта подводная война. В этом состояла его идея.

Задание оказалось совсем не таким, на какое я надеялась. Я хотела быть в центре столкновения, там, где происходили вещи, имеющие реальную значимость. Вот где бы я чувствовала себя живой, полезной и причастной. Тем не менее путешествовать по Карибскому морю было лучше, чем оставаться дома, заставляя слуг полировать серебро. Я чувствовала себя слабой и прирученной. И я была в безопасности.

План состоял в том, чтобы перемещаться от острова к острову в поисках чего-нибудь интересного: нацистских осведомителей, спрятанных припасов для подводных лодок или спасательных шлюпок. Немцы определенно были в Карибском море. Корабли союзников почти ежедневно взрывались в водах, но пока то, что я видела, было не зоной боевых действий, а скорее открыткой с изображением сверкающей голубой поверхности Наветренного пролива, постоянно меняющейся и скрывающей все, кроме себя.

Я сгорела на солнце, страдала от морской болезни и невыносимой скуки, меня искусали муравьи и замучили тараканы, рыбный запах и беспрерывное покачивание на волнах. И хотя я так и не нашла того, за чем отправлялась, — внезапного появления перископа в безмолвной черной ночи, — я все равно написала статью и отправила одиннадцать тысяч слов в «Колльерс», которые представляли собой не более чем дневник моего, или любого другого, ужасного путешествия.

Я вернулась домой с тропической лихорадкой, которую подхватила в Суринаме. Мне казалось, что мои кости медленно ломаются. А еще я ужасно соскучилась по мужу. Эрнест наконец вернулся из своей последней «Операции одиночки». Он весь обгорел на солнце, а его борода стала густой и растрепанной. От него пахло рыбой, потом и сражением. Насколько я могла судить, он не менял одежду и ни разу не мылся за все это время. А еще он где-то потерял ботинки.

— Мы ведь два сапога пара, правда, Зайчик? — спросила я после того, как он обнял меня и налил нам обоим виски. — Ты нашел свою подлодку?

— Нет. А ты?

— Даже намека на нее.

Он рухнул на другой конец дивана, что стало знаком для Принцессы, дремавшей неподалеку на солнце: она примостилась на его груда и громко замурлыкала, как будто заработал маленький трактор.

— Мы должны из этого извлечь урок.

— Кажется, я знаю один, — сказала я и начала снимать с него одежду.

Я отвела его в душ, и мы долго стояли под струями теплой воды. Потом начала растирать мылом и мягкой тряпочкой, целуя каждую вымытую частичку тела, постепенно восстанавливая его по кусочкам.

— Полегче, — попросила я, когда Эрнест начал мыть мне голову. — Я все еще не совсем оправилась от лихорадки.

Но его руки оказались удивительно нежными, они смогли снять усталость, все тяготы путешествия и напряжение после месяцев разлуки. И там, полностью отдавшись ему, я почувствовала, как мы становимся ближе друг другу. Со мной был человек, в которого я когда-то влюбилась, забыв о морали. Он не исчез бесследно.

Позже, когда мы свернулись калачиком в постели, наполовину замотанные во влажные полотенца, принесенные из душа, все было прекрасно и мирно, как раньше — до Перл-Харбора, до нагрянувшего успеха его великой книги, до того, как я погрузилась в пучину разочарований и сомнений в том, что мы больше не на одной стороне.

— Мы не можем упускать из виду то, что действительно важно, — сказала я, целуя и прижимаясь к его шее и плечу.

— Что? — сонно переспросил Эрнест. — Не будем.

— Я серьезно, Зайчик. Даже когда другие вещи будут манить нас к себе, мы должны продолжать выбирать друг друга. В этом смысл брака. Ты не можешь всего один раз произнести клятву и думать, что этого достаточно. Мы должны повторять ее снова и снова, а затем протянуть через все, что у нас есть в этой жизни.

Он издал еще один тихий звук, и я поняла, что он уже засыпает. Он меня не слышал.

— Это то, чего я хочу, — произнесла я нежно. — Я выбираю тебя.

Глава 61

Всю осень Эрнест постоянно приезжал и снова уезжал, почти ничего не рассказывая о своей «Фабрике жуликов». Я тоже не задавала лишних вопросов, хотя действительно не понимала, что он делает, почему это имеет для него значение или как он может оправдывать свое такое долгое отсутствие, когда он совершенно ненавидел мое. В конце концов я решила, что если мне и приходится торчать дома, то я хотя бы должна писать.

Я порылась в столе, чтобы найти страницы повести о карибской девушке Лиане, которую начала год назад. Этот текст заслуживал спасения и доработки. Я не знала, хватит ли мне материала на роман, но существовал только один способ проверить это. Я подумала, что разумнее всего снова вернуться к самому началу. Действие книги происходило в Карибском море, поскольку все мои мысли были именно об этом месте. В этом и состояла ирония — вспомнить мое ужасное путешествие и сделать из него райское местечко для Лианы.

Разве я мало знала о рае? Только мне все больше и больше казалось, что чем сильнее мы отворачиваемся от любви, тем дальше оказываемся от рая. Хотя и то и другое способно отыграться на вас — и чем хуже вы будете за ними присматривать, тем раньше это произойдет.

И чтобы в этом убедиться, мне достаточно было просто обойти все комнаты. Снова начался сезон дождей, оставляя за собой следы плесени. В задней спальне куски плитки на полу были сорваны толстыми корнями деревьев, как будто двор пытался пробраться внутрь, чтобы разрушить нашу жизнь. Краска на кухне отслаивалась от сырости, а в наших книгах поселились чешуйницы.

Я сделала все, что могла, а для остального наняла рабочих, которые приводили дом в порядок, пока кошки гонялись друг за другом из комнаты в комнату. Их количество удвоилось за последние несколько месяцев. Я любила их всех не меньше, чем Эрнест: толстого белого перса по имени Дядя Вольфер, двух черно-белых котов — Диллинджера и Грома, и серого полосатого кота, который был так похож на Одиночку, что мы называли его Братом Одиночки. Но все же я осознавала, что если мы не предпримем что-нибудь для их кастрации, то не сможем остановить этот бесконечный прирост.

Я нашла в городе ветеринара и была в полной уверенности, что проявила похвальную практичность. Но когда в конце октября вернулся Эрнест, чтобы заправиться и забрать почту, он был вне себя от ярости.

— Могла бы заодно и мне яйца отрезать! — крикнул он. — Или просто пристрелить всех котов. Это было бы гуманнее.

— Не драматизируй. Врач сказал, что это очень гуманно. Они почти ничего не чувствуют. Не как люди.

— Черта с два! Теперь они девочки, бедняги. — Он бросил на меня гневный взгляд. — Хочешь еще ошарашить меня чем-нибудь, пока я тут, или на этом всё?

— Ох, Эрнест… — начала я, чувствуя, как нарастает раздражение, но он уже ушел.

Позже я отправилась к нему, чтобы поговорить. Бойсе сидел на столе возле тарелки Эрнеста, а тот кормил его с рук мягкими, спелыми ломтиками авокадо. Увидев меня, Эрнест начал бормотать Бойсу о том, как ужасно, что женщина отняла у него единственное, что было по-настоящему для него значимо, — его власть.

— Теперь мы не любим женщин. — Он продолжал смотреть на кота. — Я буду тебя защищать от них.

Я не могла поверить, что он не закрыл эту тему.

— Ты ведешь себя, как ребенок.

Но он продолжал кормить Бойсе и гладить его по голове. Эти двое были заговорщиками в какой-то своей войне, причины которой я не понимала. Но, похоже, эта война должна была стать и моей, без моего на то согласия.

— Я иду спать, — наконец сказала я. — Ты идешь?

Эрнест был в отъезде несколько недель, и, конечно, он должен был все это прекратить.

— Мы не любим женщин, — повторил он, не сводя глаз с кота.

Я удалилась в нашу комнату, позволив себе хлопнуть дверями громче обычного. И затем лежала без сна, кипя от раздражения. Я прокручивала в голове одни и те же мысли, но потом поняла, что это ни к чему не приведет. Так уснуть было просто невозможно, поэтому я достала пузырек с маленькими красными таблетками снотворного, взяла одну и, проглотив ее, стала дожидаться, когда пелена накроет мое сознание и мышцы, как тяжелый, обволакивающий туман.

Наутро, к счастью, похмелья не было — кроме эмоционального. Мой муж спал рядом со мной. Рядом, но очень далеко. Это был глупый спор, и я скучала по нему. Даже когда он вел себя неправильно, я скучала по нему.

День за днем, в то время как кошки бегали, кувыркались, ловили мышей, ждали своего пира из измельченного филе-миньона и оплакивали свою утраченную сексуальность — если они вообще когда-нибудь ценили ее, — я запиралась в кабинете и растворялась в своих страницах, пока они не обретали нужной формы. Лиана была очень красивой, но необразованной девушкой. Ее белый муж Марк, владелец плантации, женился на ней, чтобы досадить женщине, которую он действительно любил, и держал Лиану при себе как своего рода трофей. Он не испытывал к ней истинных чувств, но и она не знала, что такое любовь, пока в ее жизни не появился красивый, молодой учитель французского языка Пьер и не начал рассказывать ей о мире.

В каком-то смысле мне было даже неловко, что я так увлеклась этой личной историей, которая была не о войне, не о социальной справедливости или о чем-то подобном, а просто о людях. Однако я серьезно погрузилась в этот сюжет и была в полном восторге от того, как хорошо идет работа. Дни неожиданно стали наполненными, живыми и обнадеживающими. Невидимая гитлеровская армия все еще бушевала за океаном и в районе Гольфстрима. Отношения с Эрнестом не были спокойными или простыми, но я была счастлива, занята и чувствовала себя сильной.

Вскоре у меня было уже почти двадцать тысяч слов, и они продолжали приходить, вытекая из какой-то точки за пределами рационального мышления, где пряталось воображение, как редкий белый дракон. Я не знала никого, похожего на Лиану, но ее жизнь казалась мне совершенно реальной и к тому же ужасно печальной. Я любила ее и была тронута ее судьбой. Наконец я набралась смелости и поделилась с Эрнестом тем, что написала.

— Получается отлично. Зайчик, — сказал он, прочитав страницы.

— Правда? Значит, Лиана тебе понравилась? — Я почувствовала такое облегчение, что чуть не расплакалась.

— Очень. Ты так хорошо ее описала. Весь мир кажется осязаемым, и он звучит.

— Боже, я рада, что ты так думаешь! Я была очень счастлива, пока писала эту историю, но это ничего не значит. Мы никогда не знаем заранее, что на самом деле получится.

— Это верно, продолжай в том же духе. Ни за что не останавливайся, — настаивал он. — Когда я вернусь перед Рождеством, то надеюсь увидеть следующую часть. В семье теперь ты писатель, Марти. Я буду твоим редактором, а если ты этого не захочешь, то просто буду человеком, который станет тебя подбадривать, несмотря ни на что.

Его тон был легким, но я почувствовала тревогу из-за его слов.

— Скоро ты снова начнешь писать, — ответила я ему. — В нашей семье два писателя, и так будет всегда.

— Конечно, — тихо произнес Эрнест, и в его глазах мелькнула тень.

— Не уезжай больше, — вдруг сказала я, чувствуя, что между нами все стало таким хрупким, как внутри, так и снаружи. — Знаешь, мне ужасно тебя не хватает.

— Ты скучаешь по мне, да? — Эрнест подошел к тому месту, где я сидела.

Он помог мне встать, моя голова доходила ему до подбородка, его руки сжались у основания моего позвоночника — мы подходили друг другу, как ключ и замок. Мне бы хотелось так стоять целую вечность.

— Я скучаю по нас. Давай спрячемся от всего. Помнишь, когда-то это было нашим укрытием, и мы месяцами скрывались от всех?

— Я вернусь, ты не успеешь и глазом моргнуть. — Эрнест опустил подбородок мне на голову, крепко обнял, а затем отпустил.

Глава 62

Когда они проплыли по каналу и увидели островок с белоснежным песком и бухту с зарослями финиковых пальм, со стороны которой можно было причалить к берегу, он понял, что это самое подходящее место, чтобы спрятаться от самого себя.

Мальчики об этом ничего не знали. Он очень старался скрыть свое беспокойство и напряжение, давящее на грудь, как свинцовый груз, и надеялся, что поступает правильно. Потом он нагнулся к правому борту и заглушил мотор, позволив «Пилар» качнуться к песчаной отмели, которая под прозрачными волнами напоминала кожу — как будто раскачивалось бедро спящей женщины.

Он велел мальчикам взять шлюпку и осмотреться на пляже.

— Если встретишь фрицев, ты знаешь, что делать! — крикнул он Гиги, который любил эту игру. Затем спустился вниз, чтобы налить себе выпивку, снова поднялся и огляделся вокруг, пытаясь засечь тени акул-мако.

Он знал, что всё отбрасывает тени: облака затемняют поверхность воды, а в ней скрываются длинные, худые сарганы, скользящие серебристыми линиями против течения, и огромный тунец, проплывающий под его лодкой, будто чудовище. У слов тоже имелись тени, которые можно было почувствовать задолго до того, как сами слова тебя настигали. Была тень и у любви, и у него самого — тоже.

С тех пор как он был мальчишкой, в нем жили эмоции, которые могли проникнуть в душу и оставить его почти бездыханным. Иногда они приходили так быстро, из ниоткуда, что он начинал бояться происходящего внутри себя, ужасного превращения одного чувства, с которым можно было справиться, в другое, более ужасное, с которым справиться невозможно.

Все больше и больше в последнее время он чувствовал, как темное пространство сгущается в нем, угрожая надломить его дыхание. Но он не сдавался и не сдастся, покуда хватит сил. Однажды в мае 1936 года он был один на «Пилар», когда по дороге из Гаваны в Ки-Уэст неожиданно налетел ветер. Бурлящие волны накрыли нос корабля, а пена, которая снова и снова обрушивалась на него, была белой и пугающе холодной.

Стояла ночь, которая, казалось, бросив якорь, растянулась сквозь время. Его компас вылетел из рук и утонул. Он не мог покинуть корму, чтобы проверить запасы топлива или посмотреть, сколько воды натекло в трюм. Он даже не знал, где находится, пока серая лапа рассвета не рассеяла тьму. Но все стало еще хуже, потому что теперь он ясно видел, что противостояло ему и его маленькой лодке.

Рассвет превратился в утро, ветер ревел, а волны наваливались бетонными стенами, о которые можно было разбиться. Наконец, где-то после полудня, он добрался до края шторма и оказался на свободе. На самом деле он был ближе к дому, чем думал, и вскоре уже увидел гавань Ки-Уэста. Он был выжат и истощен, но, с другой стороны, неимоверно горд от осознания того, что преодолел такие трудности и благополучно привел лодку к берегу и себя вместе с ней. Он прошел через это.

Иногда тени сгущаются, когда находят тебя. Одни штормы скрывают в себе другие, еще более темные и страшные. Но даже тогда можно выйти из них и увидеть знакомый берег. А потом поднять взгляд и осознать, что как-то, каким-то неведомым образом ты нашел дорогу назад.

Глава 63

Наступил декабрь, а с ним и первая годовщина нападения на Перл-Харбор. Бомбы порождали новые бомбы. Соединенные Штаты только что совершили налет на Неаполь. ВВС Великобритании бомбили Нидерланды. Японские эсминцы захватили американский крейсер «Нортхэмптон» у Гуадалканала. Происходило много всего ужасного.

На Рождество к нам приехали все мальчики: Гиги из Ки-Уэста, Патрик из своего нового интерната в Коннектикуте и Бамби из Дартмута, куда он перевелся после того, как ушел из Университета Монтаны. Он думал, что дело в самом месте, а не в выбранных предметах, но теперь, похоже, Дартмут тоже его не устраивал.

— Как ты думаешь, папа не будет возражать, если я немного здесь задержусь? — спросил он у меня. — Только до тех пор, пока пыль не уляжется и я не смогу разобраться с тем, что будет дальше.

— Ты можешь остаться на сколько угодно, дорогой, что бы папа ни говорил. Но, пожалуйста, пообещай мне, что вернешься в колледж. Если ты этого не сделаешь, тебя отчислят.

— Я ведь уже объяснял, что не боюсь, если меня призовут. — Бамби задрал голову, его взгляд был спокойным, и я поняла, что он говорит серьезно. — Возможно, так даже лучше. Мне бы не помешало повзрослеть.

— Ерунда. Ты уже совершенство. — А про себя я подумала: «А еще ты жив».

— У меня есть друзья, которые завербовались, и они говорят, что на самом деле это лучше, чем ждать возмездия.

— Мы можем больше не говорить об этом? — Я попыталась скрыть тревогу в голосе, но ничего не получилось. — Почему бы тебе пока не перенести свои вещи в домик для гостей? Мы его переделали, и теперь там стало очень мило, особенно если не пускать туда кошек.

— Я думаю, Принцесса ранена, — сказал Гиги, занося в комнату большую серо-голубую кошку, которую он перекинул через плечо. — Она истекает кровью.

— Похоже, что это была плодовая крыса. — Я потерла у нее под подбородком красное пятно, на которое он указал. — Она лучшая охотница на мышей. Хотя обычно она лучше умывается.

Беспокойство Гиги сменилось уважением. Этот взгляд я уже знала: он иногда так смотрел на своего отца. Его отважный, дерзкий, героический отец, который теперь сражался с фрицами в заливе, разбирался с ними, как кошка с крысами, то есть бесстрашно и с определенным удовольствием.

Хотя, возможно, все это было выдумкой. А может, и реальностью. Я все больше и больше задавалась вопросом, не была ли «Операция одиночки» чем-то бесконечно более сложным. Возможно, Эрнест использовал эти миссии как способ сбежать от неприятностей и всего того, с чем он не хотел разбираться, или же он втайне надеялся, что из этих приключений у него родится новая книга, как когда-то, благодаря Испании, родился Роберт Джордан. Но Испания была реальностью, наполненной ежедневными трудностями, испытаниями, мужеством и настоящими героями. А за тот год, что Эрнест бороздил просторы залива, он лишь однажды заметил подводную лодку — далекую, черную, блестящую штуковину у Кайо Медано де Касигуас. Но это ни к чему не привело.

Из-за всего этого мне было очень грустно, я волновалась за него. На мой взгляд, он стал выглядеть неважно и слишком много пил. Эрнест всегда любил выпить, но у него был свой ритм. Два стакана за обедом после тяжелой утренней работы, затем два или три за ужином. Теперь не стало ничего, что могло бы его сдержать, не осталось ни одной причины не быть пьяным весь день.

Я поняла, что мальчики тоже это заметили, и мне хотелось заверить их, что папа просто переживает трудные времена и скоро с ним все будет, как раньше. Но верила ли я в это сама? Могла ли поверить?

В Рождественский сочельник мы отправились в город на ужин во «Флоридиту». Эрнест начал пить уже с полудня, а теперь Константино нес к нашему столику двойной замороженный дайкири. Я попыталась взглядом попросить его притормозить, но он, казалось, просто этого не замечал. Он был союзником Эрнеста или, по крайней мере, был не на моей стороне.

Наконец принесли еду, и только мы начали есть, как к нашему столику подошел мужчина, турист из какого-то южного штата, и, растягивая слова и держа шляпу в руке, попросил Эрнеста подписать экземпляр «По ком звонит колокол».

Остекленевшие глаза Эрнеста скользнули по нему.

— Пусть она подпишет, — сказал он, имея в виду меня.

— Он шутит, — быстро вмешался Гиги. — Папа будет счастлив подписать книгу.

Мужчина нервно рассмеялся и достал ручку. Он убежал, как только дело было сделано, и я не винила его за это. Хоть и наступило Рождество, но над нашим столом нависла мрачная атмосфера. И нам надо было постараться не ради себя, а ради мальчиков. Они склонились над своими тарелками, притворяясь, что мы на приятном семейном обеде, в то время как Эрнест уже тянулся к следующему коктейлю, а его глаза все больше стекленели. Мне стало жаль нас всех.

— Тебе не кажется, что ты уже достаточно выпил? — спросила я.

— Мне хорошо. А тебе хорошо?

— Мне ужасно. Я совершенно сбита с толку.

— Может, тебе надо еще выпить. Тогда ты мне сразу стала бы больше нравиться.

Глаза Патрика вспыхнули и встретились с моими. Мне показалось, что он готов сказать что-нибудь в мою защиту, поэтому я многозначительно покачала головой и жестом попросила счет, желая только одного — чтобы эта ночь поскорее закончилась.

Когда подошел официант, я сказала Эрнесту и мальчикам, что расплачусь и встречусь с ними на улице через несколько минут. Они ушли за машиной, а я достала деньги из бумажника и закурила сигарету, надеясь хоть немного прийти в себя. Я дышала, сначала прерывисто, потом немного спокойнее. Мы отправимся домой спать и оба отоспимся, забудем этот ужасный вечер, а завтра будет новый день, лучше этого.

Я вышла на улицу меньше чем через пять минут, а Эрнеста и мальчиков уже не было. Решив, что каким-то образом мы неверно поняли друг друга, я отправилась на их поиски. Я обошла весь квартал, заглядывала в каждый бар и кафе и гадала, куда же они могли деться. Обследовав еще один квартал, я уже бегом вернулась к «Флоридите», надеясь, что они ждут меня там. Но они исчезли. Догадка пришла внезапно, ввергнув меня в шок, словно ледяной душ: Эрнест наказал меня. Он меня бросил, и мне самой придется добираться домой.

Когда наутро я увидела мальчиков, они были ужасно напуганы, но не больше, чем я. Эрнеста дома не было: он отправился в посольство США с ежемесячным отчетом.

— Все в порядке, Марти? — с болью в голосе спросил Патрик.

— Я могу справиться с папой, Мышонок, — ответила я, но он, похоже, верил в это не больше моего.

— Это несправедливо, — пробормотал он.

— Да. — Я положила руки ему на плечи и почувствовала, как подступают слезы. — Несправедливо. С людьми бывает сложно. Не знаю, как это объяснить. Они иногда теряют себя. Но папа вернется к нам.

— Это не точно.

Что-то глухо ухнуло у меня в груди. Прошло не так много времени с тех пор, как Патрик наблюдал, как его родители громко и публично сражались за свои права. Должно быть, его тошнило от мысли, что вся эта ужасная история может повториться, как раз тогда, когда он начал верить, что пыль осела и что жизнь — наша жизнь — это то, чему он может доверять.

— Все в порядке, Мышонок. Пожалуйста, не волнуйся. Все будет хорошо. Вот увидишь.

Ему тогда было уже четырнадцать. И хотя он позволил мне притянуть его к себе и снова сказать, что все будет хорошо, я почувствовала, как напряглось его тело. Мне хотелось верить, что Эрнест сможет побороть свою темную натуру и вернется ко мне, но я не была уверена, что все когда-нибудь снова станет по-настоящему простым. Мир стал куда сложнее, чем раньше. И время стало другим — более ценным. Страница перевернулась, и у нас тоже.

Глава 64

Следующие несколько дней мы с Эрнестом осторожничали в отношении друг друга, сохраняли дистанцию и ради мальчиков общались кратко, прохладно и культурно. В конце концов, это было Рождество. Но я чувствовала себя печальной и побежденной.

«Не так уж трудно быть доброй, — подумала я, — особенно по отношению к человеку, о котором я должна заботиться больше всего на свете».

Как я уже сказала Патрику, люди — сложные существа. И любовь тоже не проста. На самом деле с каждым днем становилось все сложнее. Я решила съездить в Сент-Луис, чтобы навестить маму и немного передохнуть.

— Я просто так устала, — поделилась я с мамой, когда приехала. — Хочу залезть с головой под одеяло и ни о чем не думать.

— Конечно, милая. Отдыхай столько, сколько тебе нужно. Но ты должна знать, что Эрнест звонил уже дважды, и голос у него был какой-то нездоровый.

— Да, он нездоров. Я не понимаю… Ох, мама, честно! Куда мы движемся?

На следующий день я позвонила в «Финку», и Эрнест ответил с первого же гудка. Мы поговорили совсем немного: международные звонки были невероятно дорогие и сказать было почти нечего. Ему было жаль, и мне было жаль, и мы пообещали стать добрее друг к другу, когда я вернусь домой в январе. А пока он будет проводить время с мальчиками, я отдохну и поработаю над романом, который привезла с собой.

— Ты пишешь прекрасную книгу, и ты прекрасна. Ты самая красивая женщина, которую я когда-либо знал. И я собираюсь все исправить. Я не любил тебя достаточно сильно. Я понимаю это.

— И я тоже недостаточно любила тебя, Зайчик. Мы можем все исправить. Мы должны.

Все это время в море он был суров со своей обожаемой «Пилар» — теперь она нуждалась в новом двигателе и заботе. Пока яхта стояла в сухом доке, Эрнест снова был моим, но, к сожалению, за это пришлось заплатить. В придачу объявилась его команда и множество друзей из города, которые скучали по нему все эти месяцы. Дом был заполнен людьми до краев, шум стоял круглые сутки.

Однажды ночью какой-то знакомый врезался на своей машине в угол «Финки» и зажал клаксон. Я выбежала в халате, решив, что водитель погиб, но он был просто сильно пьян. Дома в этот момент никого не было: все отправились в город выпить по стаканчику на ночь.

— Я не могу так работать, — сказала я Эрнесту.

— Может, тебе стоит поехать в город? Остановиться в «Амбосе». Я могу попросить, чтобы тебе забронировали лучший номер.

— Я не хочу жить в гостинице. Это мой дом. Почему мы не можем жить так, как раньше, — в тишине и покое? Только мы вдвоем? Куда делись те времена?

— Если будешь все время оглядываться назад, потопишь себя, — ответил он, воспринимая мои слова как жалобу. — Теперь это наша жизнь. Ты со мной или нет?

В его голосе и взгляде чувствовался вызов. Эрнест гадал, не сбегу ли я снова, но я не сбежала. Я была слишком близка к тому, чтобы закончить книгу о Лиане, и мне ни за что не хотелось прерывать эту работу. Нет, я могла справиться.

Я заперлась в своем кабинете и, засучив рукава, решила сделать последний рывок, чтобы закончить роман. Никаких путешествий, никаких статей, никаких обедов в городе, никаких развлечений. Была только Лиана и ее мир, головокружительный, прекрасный, ужасающий и сводящий с ума, как любовь. Три недели спустя, двадцать седьмого июня, я написала «конец» и с внутренней дрожью смотрела на это слово, наполненная радостью, недоверием, удивлением и благодарностью. Книга была действительно закончена. Я вложила в нее всю душу. Что бы ни случилось дальше, я ничего не приберегла про запас, не подстраховалась и не боялась ни за одно слово.

— Как думаешь, роман правда хороший? — спросила я Одиночку.

Она сидела на одной из книг, которые были разбросаны повсюду, и смотрела на меня своими жуткими зелеными глазами, непохожими ни на что в этом мире. Кажется, кошачьи глаза иногда возвращают нам наши вопросы, и, напряженно моргнув, глаза Одиночки именно это и проделали со мной: «Как думаешь, книга правда хорошая?»

— Боже, надеюсь. Я очень на это надеюсь.

Я сложила страницы в стопку и ненадолго опустила на них голову, произнося молитву благодарности за те дары писателю, которые приходят откуда-то изнутри и извне. А потом прошла через темный дом к бассейну, оставила одежду на краю и, скользнув сквозь прохладную поверхность, нырнула, активно работая ногами. От моего дыхания в воде появлялись пузырьки — это тоже была своего рода молитва.

Глава 65

Я давно боялась, что Бамби призовут в армию, но этого не случилось. Он записался сам, разбив тем самым мое сердце и сердце своей матери. Эрнест уверял, что не боится за Бама, а гордится им, но я не представляла, как это возможно, чтобы его забрали у нас, а вместе с ним его храбрость и его прекрасное сердце.

— Постарайся не волноваться, — сказал мне Эрнест. — В Форт-Райли с ним ничего не случится, и, может быть, к тому времени, как он там окажется, худшее уже минует.

— Дай бог, чтобы ты оказался прав, — ответила я и села писать письмо Баму в его тренировочный центр в Канзасе.

Я писала, что отправляю двух ангелов присматривать за ним, — по одному на каждое его прекрасное плечо. Может, он и не почувствует их, потому что мои ангелы практически невесомы, но они всегда будут с ним и вернут его домой. А когда он снова будет с нами, мы станем гулять под фруктовыми деревьями в «Финке» и болтать обо всем, как раньше, потому что нет ничего лучше, чем поговорить с хорошим другом.

Я отправила письмо, а потом, чтобы отвлечься от волнений, взялась за подготовку дома к сорок четвертому дню рождения Эрнеста. К тому же мне требовалось и себя привести в порядок. Я запустила свои волосы и тело, поэтому снова начала следить за весом, загорела и стала мазаться лосьонами, кремами и мазями.

Как раз в разгар всех этих прихорашиваний позвонил Чарльз Кольбо из «Колльерс». Союзники начали бомбить Рим и надеялись на капитуляцию Италии. Ходили слухи, что скоро мы вторгнемся во Францию.

У меня возникло множество вопросов, я была заинтригована.

— Я думала, что женщин на фронт не пускают, — сказала я Кольбо.

— Да. У тебя не будет официальной военной аккредитации. Но если сначала ты побываешь в Англии, а затем отправишься в Италию и Францию, мы знаем, что ты найдешь отличные истории. Мы можем взять на себя расходы на три месяца.

После того как мы закончили разговор, я еще долго стояла, глядя на телефон, взволнованная верой Кольбо в меня. Эта война была самым страшным бедствием, какое когда-либо видел мир. Никто не знал, как мы переживем эти ужасы. Никто не знал, что делать, — оставалось только крепко прижать к себе тех, кого мы любим, и верить в лучшее. Но было и еще кое-что: я могла бы написать об этом. Аудитория «Колльерс» насчитывала десять миллионов читателей, и, если мне удастся собраться с духом, все они смогут увидеть то же, что и я. Это был уникальный шанс. Как я могла его упустить?

Когда Эрнест наконец вернулся домой, у него была угольно-черная борода и обгоревший нос. Я обняла его и поцеловала дюжину раз, а потом увела в постель. В течение двух дней мы выходили из спальни только для того, чтобы пойти в бассейн, и выходили из бассейна, только чтобы доползти до наших шезлонгов. Мы сидели в халатах, чистые до скрипа, с выгоревшими на солнце волосами и абсолютно трезвые. Наши долговязые и беззаботные кошки растянулись рядом: Бойсе с его практически беззвучным мурлыканьем и Одиночка, лежащая на спине и машущая хвостом.

— Хотела бы я, чтобы все всегда было так просто, — сказала я.

— Сейчас все достаточно просто, правда?

Деревья из-за проникающего сквозь них света выглядели так, словно их тщательно вырезали и осторожно прислонили к небу. Я смотрела на это и думала: была бы я так рада возможности отправиться на войну, если бы меня не ждали Эрнест и «Финка»? И была бы я действительно счастлива здесь, если бы не могла хоть иногда уезжать, чтобы выполнить свою работу? Вопросы повисли в воздухе лишь на мгновение, потому что ответы были очевидны. Я не хотела потерять ничего из того, что имела. Но и не знала, как двигаться вперед, не рискуя всем этим.

— Мне всегда было страшно, что мы можем стать настолько женатыми, что перестанем быть самими собой, — поделилась я.

— Хорошо. — Я расслышала предупреждающие нотки, в его голосе. Он, вероятно, почувствовал мою дилемму, хоть я и не собиралась делиться ею. — А как по-другому?

— Ты имеешь в виду, что вместо того, чтобы быть вежливыми и ужасно защищенными?

— Да.

— Я бы хотела, чтобы мы могли оставаться такими же неистовыми и свободными, какие мы есть на самом деле. И иметь возможность быть откровенными друг с другом. Вот по чему я скучаю, когда тебя нет. Ты мой самый любимый собеседник.

— Это мило.

— Да. Это и правда мило, Зайчик, но у меня есть и другие стороны характера. И я не всегда уверена, что они уживаются во мне, если это вообще возможно. Я хочу быть увлеченной, хочу узнавать новое и путешествовать по миру. Я лучше буду мрачно и опасно счастлива, буду жить на острие ножа, чем потеряюсь и забуду свою сущность.

Он наблюдал за мной, пока я говорила.

— Вот почему ты никогда не соглашалась на ребенка. — Это был не вопрос, а утверждение, пронизанное скорее печалью, чем укором или злобой.

— Я люблю детей. Я ужасно люблю твоих сыновей. Не знаю. Возможно, нам следовало сделать это давным-давно, как только мы поженились или даже раньше. Просто сейчас кажется, что удачный момент упущен.

— Понимаю. Я тоже это чувствую. Только, когда я думаю об этом, мне все кажется ужасно несправедливым. Мужчины могут мечтать о ребенке, но ничего не могут с этим поделать. Последнее слово всегда за женщиной. И если это «нет», то нет — это то, с чем нам приходится жить.

В его словах было спокойствие и рассудительность, от которых мне стало тошно.

— Прости, — ответила я, потому что не знала, что еще сказать. А затем добавила единственную правду, которую знала наверняка: — Я тебя люблю.

На день рождения Эрнеста мы купили у соседа-фермера свинью и зажарили ее, устроив пир для всех наших друзей, с количеством спиртного, в несколько раз превышающим количество людей. Дом и сад были прекрасны, как никогда. Все шло гладко. Еда была великолепна. Эрнест произнес несколько тостов. Грегорио, его главный напарник, прочитал отрывок из стихотворения, который всех очаровал. Игроки в пелоту красиво пели и играли. Все сначала слегка напились, затем очень напились, а потом напились неимоверно.

Но не алкоголь беспокоил меня и заставлял чувствовать себя немного в стороне от веселья. И не то, что баски швырялись друг в друга столовым серебром, а потом и булочками. И даже не то, что я не могла слышать свои мысли из-за шума и хаоса. Дело было в песне, которая меня раздавила. Моей любимой песне, которую я слышала бесчисленное количество раз: «Txoria txori». Песня о человеке, любящем улетевшую от него птицу.

«Если бы я подрезал ей крылья, она была бы моей, — говорилось в ней. — Она бы никогда не улетела». Песня всегда казалась мне задумчивой и романтичной, о трудных уроках любви. Но когда Феликс спел ее снова, его голос был таким высоким, чистым и жалобным, что я услышала что-то новое. Я поняла, что дело не только в человеке, но и в птице. Она улетает не потому, что жестока, не может любить человека или любит другого. Не существует никакой другой причины, кроме того, что она — птица. Она делает то, что должна.

Когда песня закончилась, я попыталась встретиться взглядом с Эрнестом. Мне хотелось рассказать ему о Европе прямо в ту же секунду, пока я еще не потеряла самообладания и была под впечатлением от ослепительной мудрости песни.

«Послушай, — хотела сказать я, — когда ты влюбился в меня, ты был влюблен и в мои крылья. Люби их и сейчас. Люби меня. Люби меня и отпусти».

Глава 66

Я не видела Лондон пять лет, поэтому ужасно удивилась тому, как он изменился. Более миллиона домов были разрушены в результате «Блица», в том числе и многие известные объекты. Весь пейзаж города изменился до неузнаваемости и, возможно, останется таким навсегда. На улице все, кроме меня, носили форму. Медсестры ходили парами, и развевающиеся подкладки их шерстяных накидок вспыхивали темно-красным. Но еще ярче были красные береты ребят из парашютного полка. Чисто выбритые и красивые, они выделялись в толпе американских солдат, которых было множество и которые находились здесь в ожидании приказа о вторжении во Францию. Это должно было произойти через несколько месяцев, но никто не знал, когда именно. План вторжения обсуждали шепотом, как мечту, как решение, которое переломит ход войны. И все ждали, когда этот час настанет.

Я сняла номер в «Дорчестере», который очень напоминал мой номер в Испании, и сразу почувствовала себя там как дома. В нем были такие же слегка выцветшие кретоновые занавески и ткань на стульях, свистящий радиатор и крошечная раковина в ванной. У Джинни Коулз тоже был номер в «Дорчестере», как и у многих других корреспондентов, с которыми я познакомилась в Мадриде, Чехословакии и Финляндии. Меня это ободрило и успокоило — как будто все мы были чем-то вроде братства или даже семьи. Я очень скучала по этому.

«Я знаю, ты не понимаешь, почему я должна быть здесь, — писала я Эрнесту, — но, пожалуйста, не бросай меня. Ты принадлежишь мне, а я принадлежу тебе. Никогда не сомневайся в этом или в том, что я люблю тебя».

«Любить меня из Лондона не самый лучший вариант, который я могу придумать, — написал он в ответ. — Быстрее возвращайся домой, Зайчик. Я знаю, что в последнее время мало уделял тебе внимания, но я восхищаюсь твоей храбростью, твоим умом и твоим сердцем больше всего на свете, и, пожалуйста, будь осторожна, пока ты там, потому что я не вынесу, если с тобой что-то случится, просто не смогу найти способ жить без тебя. Пожалуйста, пойми, без тебя для меня больше нет никакой жизни. Я уже чувствую, как грусть и одиночество овладевают мной, и мучаюсь вопросом, как пройдут эти недели в разлуке. Котятки созвали пау-вау[32] и с тревогой наблюдают за мной. Они посылают тебе любовь и просят, как и я, вернуться скорее домой».

Я перечитывала его письмо снова и снова, пока не выучила наизусть. От нежности, прозвучавшей в его словах, у меня защемило сердце, как и от мысли о том, что Эрнест остался наедине с кошками и чувствует себя потерянным. Он изо всех сил старался позволить мне сделать то, что я должна была сделать. Я видела это усилие и хотела протянуть руку через океан, чтобы обнять и сказать, что без него для меня тоже нет жизни, ни при каких условиях.

Может быть, расстояние что-то поменяло бы для нас обоих. Я надеялась на это, ожидая официального корреспондентского бейджа и первого задания. Когда они прибыли, я направилась на аэродром, в Вудхолл Спа в Линкольншире, где находились британские «Ланкастеры» — одни из лучших тяжелых бомбардировщиков. Они летали с аэродрома на аэродром сразу по дюжине, отчего воздух вибрировал настолько, что казалось, будто сейчас тебя или разорвет на части, или ты сойдешь с ума. Я наблюдала, как они с гулом улетают своим смертоносным черным строем, а потом, сбросив груз, возвращаются обратно, и делала многочисленные заметки в своем блокноте. Там была одна маленькая деревенская гостиница, где пилоты, ожидавшие своего следующего вылета, в длинных шерстяных кардиганах и тапочках пили чай с молоком у дымящейся дровяной печи и читали позаимствованные в дешевой лавке романы. Я видела в этом историю: со стороны они могли казаться кем угодно, оставаясь в тепле и ожидая сигнала. Но потом они переодевались и забирались внутрь этих огромных, неуклюжих, жутких птиц, чтобы на их крыльях нести смерть.

На обратном пути в Лондон я начала писать о «мальчиках-бомбистах», как я называла их про себя, но по дороге подхватила ужасную простуду, которая все не проходила, а потом перешла в грипп, затем в гастрит, а после — во все сразу. Я не могла ни снять жар, ни проглотить ни кусочка, отчего чувствовала себя каким-то умирающим животным. Но хуже всего было то, что перестали приходить письма от Эрнеста.

Я знала, что он не может быть в море со своей командой, потому что их миссия была отложена на неопределенный срок. И его молчание тревожило меня еще больше оттого, что всего неделю назад он писал мне с такой любовью. Может быть, он сдался и теперь напивался до тошноты во «Флоридите» или фронтоне? Он специально отгородился от меня, чтобы я не могла до него достучаться? Эти мысли сводили с ума и заставляли чувствовать себя беспомощной. Я знала, что мое долгое отсутствие сильно ранило его, но у меня не было возможности заглянуть ему в глаза и все объяснить. Я не могла притянуть его к себе и сказать, что принадлежу и всегда буду принадлежать только ему, куда бы ни отправилась в своих странствиях. Мне оставалось только продолжать волноваться, болеть, накручивать себя и ждать новостей. А еще надеяться, что все у нас будет хорошо.

Глава 67

Он знал, что, когда дела идут плохо, главное — оставаться спокойным, и телом и умом. Если он будет лежать спокойно достаточно долго, то начнет погружаться в себя все глубже и глубже, пока не найдет тишину. Тихое место. Оно всегда было здесь, но до него не всегда удавалось добраться.

Пол в их доме был соткан из циновок, подходящих для этого климата, а также, как оказалось, для кошек и для него самого. Повсюду стояла мягкая удобная мебель, в которой можно было утонуть, но он никак не мог найти подходящее место, пока не лег на пол, не уперся ногами в кресло и не поставил лампу так, что ее свет образовал мягкий круг у его плеч. Циновка была жесткой, но это ничего. Он накрыл ее одеялом, словно в походе, а потом взял с дивана подушку — у него получилось идеальное место.

Через несколько секунд Одиночка потянулась, подошла к нему и устроилась возле правого бока, под мышкой, где он оставил газету в круге света. Бойсе занял самое удобное место — прямо посреди груди, свернувшись там и подарив свою приятную тяжесть и спокойствие, которые Эрнест всегда принимал за любовь. Так же как рыбы обладают способностью быстро двигаться, кошки обладают способностью оставаться неподвижными. Это был их дар, и можно многому научиться, наблюдая, как они оттачивают свое мастерство. Когда лежишь рядом с ними и дышишь так же, как они, иногда начинает казаться, что вас объединяет великая и удивительная тайна.

Он не всегда понимал кошек. Он и себя не всегда понимал. Когда он был молод, ему часто казалось, что его может прикончить что угодно, — слишком многое он чувствовал. Это было правдой. Он подмечал массу вещей в глазах людей, так что даже совместный обед с семьей мог заставить его чувствовать себя разбитым и незащищенным. Его родители вскоре догадались, как ему тяжело, потому что он еще не научился скрывать этого, но они не могли ему помочь. Никто не мог, пока он не научился запечатывать раненое, вздрагивающее место внутри, после чего наступало значительное облегчение. Чтобы научиться этому, потребовались время и сильная концентрация.

В первый раз он понял, что сможет это сделать и пережить трудности, когда пришло письмо Агнес, в котором говорилось, что все кончено и что она была не права, обманув его. Они должны были пожениться, и он ей поверил. Он рассказал об этом своим друзьям и матери и боялся, что не сможет вынести объяснений, что это все было ошибкой. Он не мог себе представить, что сможет жить без нее, но он смог. Позже он узнает, сколько еще можно потерять и как глубока может быть любовь. И поймет, как она может уничтожить тебя и все, что, как тебе кажется, ты понимаешь в этой жизни. Когда ты любишь двух людей и боишься, что можешь потерять их обоих в любой момент и остаться ни с чем. Или когда ты слишком сильно любишь кого-то и не можешь быть уверен, сможешь ли жить без него. Вот тогда тебе и понадобятся все эти трюки, которым ты успел научиться, и даже больше.

На улице поднялся ветер. Ему не нужно было подходить к окну, чтобы увидеть, как ветер дует с запада, раскачивая ветви деревьев. На дорожке, ведущей к дому, и прямо за бассейном, где росли густые и высокие деревья, все колыхалось, как темная вода. Но у Бойсе был свой ритм, и он ничего не замечал. Если кот и почувствовал ветер, то виду не подал. Он только тяжелел и все больше становился самим собой, как будто все глубже проваливался в свои кости, поддаваясь естественной природе вещей. Эрнест, ощутив все это на своей груди, начал подстраиваться под кота, замедляя дыхание и концентрируясь на том, как поднимается и опускается его грудь и живот под кошкой, пока он не почувствовал себя тяжелее одеяла, циновки и всех вещей, окружавших его.

Он потянулся за стаканом и долго держал виски во рту, позволяя ему приятно обжигать язык. А потом, когда понял, что добрался до места, где действительно было очень тихо и спокойно, сделал последний рывок. Тепло и тяжесть кошачьего тела проникли внутрь и прошли сквозь него. И тогда он понял, что стал достаточно силен и спокоен, чтобы позволить себе почувствовать, что Марти действительно ушла. Она не вернется, потому что он ее оттолкнул. Что-то сломалось между ними или это он сам сделал что-то с их отношениями?

Он попробовал выбросить ее из головы и из души, чтобы посмотреть, сможет ли это вынести. «Она не уехала, — сказал он себе. — Она не работала и не выполняла задание, из-за которого не могла вернуться к нему. Она не ехала в конвое и не разговаривала с людьми, пытаясь узнать их истории. Ее не было в отеле, она не спала в своем номере, свернувшись калачиком на боку, как ребенок. Нет. Она ушла. Исчезла. Она не была его женой, потому что у него не было жены».

На этой мысли он остановился и прислушался к своему дыханию под тяжестью кошки. Его сердце не остановилось. Пол под ним все еще был на месте, одеяло тоже. Бойсе открыл и закрыл свои золотистые глаза, потом снова открыл, и внутренние веки сверкнули каким-то странным металлическим блеском, будто благословляя его.

— Если бы ты любил виски, — сказал он коту, — тогда все было бы в полном порядке.

Кот даже не шелохнулся. Он лежал у него на груди тихо и неподвижно, словно сфинкс. Эрнест знал, что это будет очень долгая ночь. Он закрыл глаза и ощутил дом вокруг себя и себя внутри него. Непогода создавала ореол вокруг дома, и небо создавало ореол вокруг непогоды, и океан заполнял собой все вокруг и прокладывал свой путь на восток, в Англию. Туда, где была она, хотя в то же время ее нигде не было. Он чувствовал ее отсутствие даже в том месте, которое пытался уничтожить. Он чувствовал, как она течет сквозь него, словно его собственная кровь. Да, черт возьми, ночь будет долгой.

Глава 68

Во многих отношениях быть женщиной означало оказаться на задворках войны в Европе, но я встречала интересных людей и разговаривала со всеми, с кем могла. На вокзалах, в казармах, у витрин магазинов, в пабах и столовых я смотрела им в глаза, задавала вопросы и записывала то, что они говорили, а затем — свои впечатления от их рассказов. По вечерам я засиживалась допоздна у единственной лампочки возле кровати, а иногда бродила по темным улицам Лондона и размышляла о том, что видела и слышала, прокручивая все истории в голове до тех пор, пока не возникало ощущение, что медленно и мало-помалу я начинаю понимать, что это за война. Такой уж я человек: мне все нужно увидеть своими глазами, а затем это осмыслить. Этим я и занималась в то время — пыталась сосредоточиться на каждом дне, каждой встрече и не падать духом из-за моих проблем с Эрнестом.

Заметки рождались легко и быстро. Большинство из них — об обычных людях, которые меня всегда интересовали и к которым меня тянуло. Я просто стояла рядом с ними, слушала и наблюдала, пока мне не приходило в голову, что в их историях есть что-то особенное, правдивое и заслуживающее внимания.

Возможно, одна из самых тяжелых историй, которые я слышала, была рассказана польским беженцем, чудом спасшимся из своей деревни. Немцы забрали большинство мужчин на принудительные работы, а их жен и дочерей, кто, по их мнению, подходил, отправили в публичные дома на Восточный фронт. Остальных женщин заставили работать. А иногда приказывали рыть себе неглубокие могилы на том месте, где они стояли, а потом безжалостно расстреливали. Некоторые поляки становились слугами или рабами на своих же фермах, присвоенных нацистами. Что касается евреев, то их убивали сразу и повсеместно.

Я внимательно наблюдала за мужчиной, пока он рассказывал мне все это. Он был тощим, как веточка, с большими желтыми кругами под глазами. Ему было не больше сорока, и он видел то, чего не должен был видеть никто, ни в этом, ни в любом другом возрасте.

— Они убивают миллионы евреев, — сказал он.

Я слушала. Его слова звоном отзывались у меня в голове, как удары молота по наковальне, но я все равно не могла их осознать. Цифра была слишком огромная и слишком ужасная, а страдания — почти невообразимые.

— Многим ли, как тебе, удалось бежать?

Поляк пожал плечами:

— Возможно, когда-нибудь мы узнаем, но их точно немного. В моей деревне любого, кто давал еврею кусок хлеба, расстреливали на месте. — Он переменился в лице, когда рассказал мне, что его родителей отправили в трудовой лагерь. — Не думаю, что они живы. И я не знаю, куда увезли мою дочь. Ей четырнадцать.

Я не знала, что сказать. Мне захотелось прикоснуться к его руке, произнести молитву, оплакать все, что у него отняли, но всего этого было недостаточно. В конце концов я поблагодарила его за честность и сказала, насколько для меня важно, что мы встретились, что теперь читатели в Штатах будут иметь представление, какие отвратительные, ужасные вещи творятся в его стране и по всей Европе. Когда мы попрощались, я долго смотрела ему вслед и чувствовала, что едва могу стоять.

Был еще один поляк, который рассказал мне о Варшавском гетто, располагавшемся за охраняемой стеной высотой в десять футов. За нее согнали четыреста или пятьсот тысяч человек, там они голодали, боролись с тифом и видели, как нацисты, охотясь на улицах, убивают прямо на месте всех, кого захотят. Мужчине удалось сбежать, спрыгнув с поезда, который вез его в трудовой лагерь в Пруссии. Вернувшись в Варшаву, он изменил внешность, имя и купил поддельные документы. Человек, которым он был раньше, больше не существовал, и он не знал, как передать членам своей семьи, пока идет война, что он все еще жив.

Мне хотелось бы сказать ему, что война скоро закончится, но сама я в это не верила. Но если бы она закончилась прямо сейчас, в этот самый момент, для евреев в любом случае было бы уже слишком поздно. Узнать правду и принять ее — все равно что проглотить яд. Статьи, которые я писала, должны были стать ядом для каждого моего читателя, как страшный, отравленный поцелуй, — вот почему я приехала и почему Эрнесту тоже нужно было поехать со мной. Но я поняла, что он не мог. Он что-то потерял, что-то очень важное, и от этого был ужасно напуган. Возможно, написав книгу всей своей жизни, он получил слишком много и просто больше не мог рисковать. Возможно, это прожитая половина жизни дышала ему в затылок или скорый поезд Бамби, отъезд которого во Францию он никак не мог осознать. Как бы то ни было, я видела, что война пугала его, как и его собственная смерть. Как и я. Как и он сам.

Я написала ему письмо, вложив в него всю душу, объяснила, как сильно нуждаюсь в том, чтобы он был здесь, — ради меня и ради всех читателей, которым нужно было узнать правду, переданную так, как мог это сделать только он.

Его ответ был яснее некуда. Он писал, что я, как и всегда, могу находиться там, где мне вздумается, а он приехать не может. Его военная служба на Кубе слишком важна, чтобы ее бросить. Он собирается придерживаться своего плана, потому что это именно то, что он должен сделать. К тому же он был одинок — ужасно, невыносимо, отвратительно одинок, как тот, у кого вырезали сердце. Он подписал письмо не «с любовью», а «так долго», добавив, что, может быть, скоро увидит меня, а может быть, и нет.

Я не была дома больше четырех месяцев, дольше, чем когда-либо. Слишком долго. Его одиночество стало отчаянным. Он был озлоблен и не хотел сделать мне шаг навстречу или не мог. Казалось, мы зашли в тупик. Эрнест вырезал мне сердце. Я не представляла, что мне думать и что делать дальше. Поэтому я перечитала письмо снова, держа его подальше от своего тела, как что-то, что могло и хотело причинить мне вред.

Глава 69

К концу января 1944 года я написала и отослала в «Колльерс» шесть из семи обещанных статей. Они сказали, что довольны проделанной работой, и даже напечатали мою фотографию рядом с короткой колонкой, в которой говорилось, что я выделялась «среди женщин-корреспондентов» и «больше других соответствовала представлению Голливуда о том, какой должна быть женщина-репортер высшей лиги». Я ничего не знала о Голливуде, и он мне был абсолютно безразличен, но мне нравилось ощущение того, что у меня теперь есть настоящие последователи, читатели, которые соглашались с моим взглядом на мир и узнавали мой голос. Насколько же это отличалось от того, с чего я начинала!

Я решила отправиться в Италию, в город Кассино, где армия союзников многие месяцы не могла прорвать жестокую оборону немцев. Джинни Коулз уже уехала туда и написала, что встретила Херба Мэттьюса и они ждут меня там с огромной фляжкой виски наготове.

Мое сердце наполнилось радостью при мысли, что я увижу Мэттьюса и мы будем работать вместе, как в старые добрые времена. Готовясь покинуть Лондон и отправиться вслед за ним, я получила стопку рецензий на «Лиану», недавно вышедшую в Штатах. Только в одной из них обо мне пренебрежительно отозвались как о жене Хемингуэя и не сказали ничего важного о книге. Остальные называли меня по имени и восторгались моей книгой. В одной говорилось, что мое мастерство выросло. В другой упоминалось, что я «похоже, могу обращаться с персонажами — особенно женскими — с большей деликатностью и сдержанностью, чем мой гораздо более известный муж». После этого ошеломляющего утверждения я прочитала письмо от Макса, в котором говорилось, что в «Скрибнерс» довольны первыми результатами продаж. Книга уже разошлась тиражом в двадцать семь тысяч экземпляров и попала во все основные списки бестселлеров.

Я была в восторге — абсолютном восторге, — но хорошие новости относились к другой Марте Геллхорн. Нынешняя же собирала сумку и спешила в Алжир, а затем в Неаполь, где она должна была присоединиться к длинному конвою из грузовиков, джипов, танков и машин «скорой помощи», прокладывающих себе путь к фронту через глубокую, нескончаемую грязь. Дождь лил неделями, пока все не стало скользким, мокрым и коричневым: маленькие деревушки, превратившиеся в руины от тяжелых обстрелов, взорванные мосты, разграбленные фермы и семьи, вынужденные двигаться на юг, в то время как мы неуклонно двигались на север, в сторону немцев.

Впереди были горы, которые французы удерживали ценой своих жизней, и еще одни, которые они пытались отвоевывать дюйм за дюймом. «Вперед, — твердила я себе. — Мэттьюс и Джинни уже заняли мне место в какой-нибудь забрызганной грязью палатке у обочины дороги, согрели виски в руках и приберегли для меня свои лучшие истории и шутки».

Конвой продолжал двигаться сквозь сырость, мимо минных полей и лагерей, а звуки выстрелов и взрывов становились все громче. Мои плечи затекли. Я испытывала страх, но это не мешало мне восхищаться французскими солдатами, которые отчаянно сражались, — они могли вернуться домой, во Францию, только разгромив врага.

Когда мы добрались до Сант-Элии, в семи километрах от фронта Кассино, нам попалась машина «скорой помощи», в которую недавно попал снаряд. Она так и стояла на правом берегу Рапидо, недалеко от деревни. Тело убитой женщины, управлявшей «скорой», принесли в медицинскую палатку на носилках. С ней пришли попрощаться другие французские женщины-водители. Одна из них вложила в ее руки цветы, и теперь они возвращались к своим машинам, к предательской дороге, грязи и свистящим снарядам, думая о ней. У нее было очень красивое лицо и волосы цвета спелой кукурузы, но она не спала, а ушла безвозвратно.

Я смотрела, как врачи и санитары, используя подручные средства, делают на холоде свою работу, в то время как из стоящего в углу транзисторного приемника несется свинг, который транслирует станция, откуда-то с другой стороны швейцарской границы. Когда количество раненых уменьшилось, хирург пригласил меня в свою комнату в подвале соседнего здания. Земляной пол был устлан облупившимися деревянными дверями, извлеченными из-под обломков, которые были повсюду. Двери оказались сырыми и холодными, но пол под ними был еще хуже, поэтому мы устроились на матрасах у небольшой угольной печи, где за стенами шуршали мыши.

Хирург предложил мне немного итальянского коньяку из своих запасов, пахнущего опаленными персиками и сиренью и вызывающего на кончике языка ощущение дрожащего огня. Я с благодарностью выпила его, подняв мысленно тост за Мэттьюса, где бы он ни был, и за Эрнеста, желая при этом каждой клеточкой своего тела, чтобы мы втроем могли быть вместе прямо сейчас, здесь, где сырые двери, бесконечная грязь, минометный огонь. Томми Дорси[33] и смерть. Если бы мы могли опереться друг на друга, то вынесли бы все, что угодно. Так и должно было быть. Эрнест бы запомнил происходящее, принял как должное, и, может быть, это хоть немного встряхнуло бы его. Если бы только я смогла заставить его приехать!

Перед отъездом из Италии я получила письмо от Бамби. Он служил в Алжире в качестве офицера военной полиции, возглавлявшего специальное подразделение. Бам писал, что с ним все в порядке, но он все еще не видел никаких военных действий и с трудом мог усидеть на месте.

«СЛАВА БОГУ, — телеграфировала я. — ТЫ НЕУГОМОННЫЙ — ЭТО САМОЕ ЛУЧШЕЕ. ЧТО Я СЛЫШАЛА ЗА ДОЛГОЕ ВРЕМЯ».

Он писал, что скоро возьмет отгул, поэтому я договорилась встретиться с ним в Алжире, прежде чем отправлюсь обратно в Лондон. Даже одна ночь стоила всех возможных неудобств. Так оно и вышло.

По приезде в Алжир я сделала так, чтобы нас обоих пригласили на ужин, который устраивал Виктор Ротшильд. Он только что получил Медаль Георга за доблесть и помощь в демонтаже неразорвавшихся во время лондонского «Блица» бомб. В последующие годы будет много разговоров о том, являлся ли он советским шпионом, торгующим британскими секретами, но в тот момент Виктор был всего лишь нашим невероятно лихим хозяином вечера, во время ужина из утки с кровью и сливового пудинга рассказывающим истории об опасных операциях. Бамби же поглощал все это, внимая каждому слову Ротшильда.

— Не бери в голову, — сказала я ему. — Ты нужен нам с папой в целости и сохранности.

— Я только слушаю, — ответил Бамби, подмигнув. — Ты не можешь осуждать меня за это.

Казалось, он стал старше на пару лет с тех пор, как я в последний раз видела его на Рождество. Дело было не только в строгом крое его формы и короткой стрижке, но и в его взгляде. Баму надоело жить в безопасности и уюте, только он решил мне об этом не говорить.

После ужина мы подошли к Виктору, который сидел со стаканом крюшона и толстой сигарой и беседовал с Рэндольфом Черчиллем, сыном британского премьер-министра. Речь шла о прыжках с парашютом. Рэндольф только что чудом избежал плена и, возможно, смерти, после того как приземлился на территории Югославии. Но в его рассказе чувствовалась решимость, ему не терпелось немедленно вернуться в самую гущу событий.

Рэндольф был таким же лихим, как и Виктор, а может, и более. Они оба могли бы стать кинозвездами, даже без помощи своих очень известных семей. И я понимала, что у меня не осталось ни единого шанса убедить Бама в том, что ему повезло, раз он до сих пор не участвовал в военных действиях. На протяжении всего вечера он задавал вопросы обоим мужчинам, кивая в ответ так, как кивал, когда Эрнест давал ему указания в стрельбе по тарелкам или ловле рыбы нахлыстом. Бамби не витал в облаках — он, что называется, мотал на ус.

— Я должна увезти тебя в Лондон и держать там как своего питомца, — сказала я ему на прощание.

— А что насчет расстрела за дезертирство? — спросил он, как всегда, вежливо улыбаясь.

— Ах это… Что ж, угроза расстрела может оказаться отличным стимулом твоему папе приехать к нам.

— Ты беспокоишься о нем.

— Почти всегда. Глупо, да? Клянусь, я бы меньше волновалась, если бы он захотел прыгнуть с парашютом в Югославии вместе с тобой. По крайней мере, тогда Эрнест бы вел себя как обычно. — Я почувствовала, как во мне забурлили эмоции, и быстро затрясла головой. — Мне очень жаль. Я не должна так говорить.

— Все в порядке. Я знаю, что в последнее время было нелегко.

— Как думаешь, что бы ты сделал на моем месте?

— Притащил бы его сюда в большом шерстяном мешке? — Бамби слегка пожал плечами, стараясь казаться непринужденным. — Если бы на отца можно было хоть как-то повлиять.

— В любом случае я могу попробовать, — сказала я и, притянув его к себе, крепко обняла и долго не хотела отпускать.

Глава 70

Хотя Бамби был абсолютно прав насчет темперамента Эрнеста, в марте, когда мое беспокойство о муже стало невыносимым, я решила хотя бы ненадолго вернуться домой. Я отсутствовала пять месяцев — вдвое дольше, чем когда-либо, — и по приезде почти не узнала «Финку». Повсюду были разбросаны пустые бутылки, а кошки, захватив домик для гостей, сумели пометить там все, что хотели. Шестерых из них, а может быть, и десятерых, я видела впервые. Как и человека с лицом Эрнеста, но с таким мрачным и кислым настроением, что я даже боялась подойти к нему.

— Ты что-то забыла? — холодно спросил он, когда я еще не успела разложить свои вещи.

— Пожалуйста, не наказывай меня, Зайчик. Я скучала по тебе, как никто другой.

Он только пожал плечами и сказал, что «Операцию одиночки» закрыли. Вся контрразведывательная деятельность в Южной Америке была недавно передана ФБР, которая изучила их работу и объявила «дилетантской». Эрнест поморщился, произнося это слово.

— Мне очень жаль, — сказала я ему.

— Черта с два тебе жаль! Два года постоянного патрулирования — и мы даже не заслужили простой благодарности. Что насчет исполненного долга? — Горечь и неприкрытая злоба читались в его глазах и опущенных уголках рта.

Эрнест вдруг показался мне намного старше. Глаза у него были пустые и безжизненные. Щеки обвисли, а приглядевшись, на свету я заметила соль у него в бороде. Когда я попыталась заговорить о Европе, о грядущем вторжении во Францию, о будущем, которое нас ждет, он вздрогнул и отмахнулся от меня.

Эрнест тыкал меня носом во все мои недостатки каждый раз, когда я была с ним не согласна. Он припомнил мне все, через что ему пришлось пройти, пока я делала то, что хотела: Китай и Аризону, Финляндию и Карибское море — все недели и месяцы, когда ему приходилось быть одному. Он причитал, как губительно все это было для него, как я надругалась над котами, а теперь пытаюсь потопить его, как все остальные женщины. Эрнест ворчал о моей избалованности, ужасной привычке сорить деньгами и моих амбициях. Амбиции превратились в самое грязное слово на свете.

Поначалу я отказывалась поддаваться на провокации, настаивая на том, что люблю его и желаю лучшего для нас обоих. Но в конце концов не смогла больше терпеть издевательств.

— В чем конкретно заключается мое преступление? — набросилась я на него. — В том, что я работала и воевала без тебя? Почему мужчина может делать свою работу — и это нормально, а женщина должна бросить все ради дома, а если она этого не сделает, то она эгоистка?

— Ты ужасно эгоистична! — Эрнест проигнорировал мой вопрос, просто отмахнувшись от него. — Каждый миг твоей жизни должен быть волнительным или ты сама сделаешь его таковым. Потребность в приключениях и неприятностях — это своего рода болезнь. Я должен был сразу увидеть это, но я засмотрелся на твои ноги. Довольно неплохая приманка, между прочим.

— Так я заманила тебя?

— Кто-то, конечно, так бы и подумал.

Мало того что его не устраивало наше настоящее, так он еще и захотел переписать наше прошлое. Мне стало тошно и грустно от этого. Но это было только началом.

— У меня была жена! — выпалил он. — Я женился на одной женщине, а вынужден жить совсем с другой.

— Вынужден? Почему бы тебе тогда не покончить со всем этим? Ты уже так поступал. Именно это ты сейчас и делаешь. Скажи мне, что я не права.

— Я просто пытаюсь спасти себя, — ответил он.

И битва продолжилась. Мы ссорились из-за его пьянства — постоянного и беспробудного — его хвастовства, потребности контролировать все и всех вокруг. Мы ссорились из-за дома, денег, работы, из-за всего, что можно было бы вытащить наружу, чтобы разжевать и, зарычав, выплюнуть. Когда-то такая злость могла показаться катарсисом, но теперь я чувствовала себя растерзанной, испуганной и ужасно растерянной. Мы долго отдалялись друг от друга, но это происходило так медленно, что мне удавалось отгонять все грустные мысли. Теперь ледник беспокойства, на котором мы стояли годами, внезапно взорвался. Лед превратился в огонь.

Когда я думала о мальчиках — Мышонке, Гиги и Бамби — и о том, что могу их потерять, я едва могла это вынести.

— Жаль, что я не моту разорваться на части, — сказала я ему однажды вечером, всего через неделю после возвращения. — Так было бы лучше. Разве не ужасно, что ты продолжаешь гулять, дышать, писать письма, ходить на рынок и все остальное, что ты привык делать, когда на самом деле ты разлетелся на осколки?

— Это называется инстинктом самосохранения, дорогая.

— Тогда я не хочу им обладать. Не хочу в этом участвовать. Я хочу быть честной.

— Выпей еще виски.

— Я и так уже пьяна и не чувствую пальцев.

— Значит, виски делает свое дело.

Я не знала, чем мне еще заняться, кроме как вернуться за океан. Я позвонила Чарльзу Кольбо и сказала, что готова закончить начатую работу, но вместо привычного энтузиазма в трубке возникло странное напряжение.

— Для нас собирается писать Эрнест. Он звонил на днях. Я думал, ты знаешь.

— Что?! — Я была так удивлена, что даже потеряла дар речи. В горле появился ком размером с яйцо. Наконец я сказала: — Он не упоминал об этом.

— У нас там может быть только один аккредитованный журналист. Мне ужасно жаль.

— Двадцать шесть статей, Чарльз! Вы опубликовали двадцать шесть моих работ с тех пор, как я уехала в Испанию, и вы бросаете меня ради моего собственного мужа?

— Думаю, ты знаешь, в каком затруднительном положении я оказался. Я должен беспокоиться о тираже. И не забывай, что он сам предложил мне. Пожалуйста, прости меня за эти слова, Марти, но, возможно, ты споришь не с тем мужчиной.

Когда он повесил трубку, я еще долго держала телефон в руке, пытаясь утихомирить рев в ушах. Если бы кто-нибудь спросил меня много лет или даже месяцев назад, думаю ли я, что Эрнест способен на такое, я бы рассмеялась. Он слишком любил меня, чтобы зарыть мой труд. Но это было настоящее возмездие. По его мнению, предательство совершала я. Я бросила его ради своей работы и собственных целей, и теперь мне придется страдать, как страдал он.

Мне было невыносимо думать о том, что все это значит, или о том, что может понадобиться, чтобы мы снова стали заодно. Я едва узнавала Эрнеста. Его демоны победили, они захватили его, и, похоже, он больше не узнавал меня. Я не видела в нем любви, и это приводило меня в отчаяние.

Хуже момента трудно было найти. Вторжение в Нормандию должно было начаться в любой момент. Я готовилась к нему с октября, изучала то, что мне нужно было узнать, и планировала, как осветить это событие так, чтобы, когда придет время, мой голос прозвучал бы в унисон с другими и я смогла бы рассказать об одном из самых важных моментов в истории войны. Но теперь у меня не было никаких официальных полномочий и никаких гарантий, что все, что я напишу, найдет своего читателя. Как будто я вернулась к началу, когда у меня еще молоко на губах не обсохло и когда я направлялась в Испанию.

Впервые за много лет это воспоминание не принесло мне никакого утешения.

Когда я накинулась на Эрнеста, он лишь нахмурился, его челюсть уперлась в меня, а глаза окаменели.

— Ты давно вынуждала меня так поступить, не переставая провоцировала весь год. Только ты виновата в том, что я наконец пошел на поводу.

— Ты мог пойти в любой другой журнал в мире, абсолютно в любой, но ты выбрал мой. Я не знала, что в тебе живет такая жестокость! — Мое лицо пылало.

— Ну, если повезет, меня разнесет на куски. Тебе бы этого хотелось, не так ли?

— Неужели у тебя больше нет ко мне никаких чувств? — спросила я, но его лицо оставалось безучастным.

Когда я шла по коридору к спальне, у меня закружилась голова. Я протянула руку, чтобы коснуться стен кончиками пальцев, и почувствовала, что безнадежно заблудилась в темноте. И тут я совершенно ясно осознала: если я снова найду свой путь, это будет настоящим чудом.

Глава 71

Эрнест почти сразу же уехал в Нью-Йорк. Он улетел на гидроплане в Шеннон, а оттуда — в Лондон. Сначала я подумала, что в нем еще осталось немного любезности и он попытается и мне найти место в самолете, ведь у меня больше не было представительских расходов, никто не собирался оплачивать дорогу, и я уже потратила свой аванс за «Лиану». Но он сказал, что это невозможно: на самолеты ВВС Великобритании женщины не допускались.

Я обращалась за помощью ко всем знакомым, и в этот самый момент узнала, что Бамби подал заявление о переводе в управление стратегических служб. Почти сразу, как он получил допуск и его обучение было завершено, он вызвался десантироваться в тыл врага — в удерживаемую немцами часть Франции.

«Бам никогда раньше не прыгал с парашютом, а только слышал об этом», — с ужасом подумала я. Мне было страшно за него, и я испытывала чувство вины из-за того, что познакомила его с Ротшильдом и Черчиллем той ночью в Алжире.

Я использовала свои контакты, чтобы получить больше информации, но выяснила лишь то, что он засунул удочку в свой парашютный ранец, прежде чем отправиться во Францию, уверив своего командира, что это радиоантенна. Я молила бога, чтобы Бамби оказался в безопасности, и больше всего на свете хотела снова быть рядом с Эрнестом. Нам следовало держаться вместе, опираться друг на друга. Как еще могли бы мы со всем справиться?

И когда наконец появился шанс уехать, я просто не могла поверить своей удаче. Нашлось место на норвежском грузовом судне, загруженном двухтонными амфибиями «Утенок» и кучей ящиков динамита, которые собирались использовать в день высадки в Нормандии. Я была единственной пассажиркой. На борту не было спасательных шлюпок, не разливали алкоголь, так как на корабле нельзя было перевозить жидкость, и мне не разрешалось курить на палубе. Путешествие должно было занять двадцать дней — достаточно времени, чтобы подумать о том, в каком положении я оказалась и куда мне двигаться дальше.

Единственное, что я знала тогда, так это то, что пустое, гнетущее чувство преследует меня каждую секунду. Почти постоянно я думала об Эрнесте и гадала, не вырезал ли кто-то мое сердце из тела. Я лежала на своей тесной койке, уставившись в никуда, или бродила между неуклюжими машинами, пока мои ноги не превращались в желе. А когда наконец наступала ночь, спала как убитая.

Изо дня в день на море стоял туман. Прохаживаясь вдоль поручней, я отчаянно нуждалась в сигарете или в чем-то другом, что могло бы принести покой, в то время как воздух вокруг нас оставался густым и серым, как бетон. Снова и снова грузовой корабль гудел в темноте, объявляя о своем присутствии. Каждый раз я подпрыгивала, чувствуя, как звук разлетается эхом по всему телу, вибрируя среди ребер в грудной клетке и в позвонках. Будущее выглядело давящим туманом или бесконечной стеной теней. Я тоже стала тенью и обнаружила, что не могу думать о том, что нас ждет впереди, — пусть даже и оставался еще какой-то способ восстановить то, что было у нас раньше. Задача казалась необъятной, а надежды во мне не осталось, теперь она принадлежала другим людям, которые были достаточно сильны, чтобы удержать ее.

День сменялся ночью, по крайней мере, так должно было быть. Солнце вставало и садилось за плотными шторами. Когда мы приблизились к Англии, туман начал рассеиваться, поэтому, просыпаясь, я понимала, что за окном утро. Холодный, чистый ветер гулял по палубе. Он продувал мое шерстяное пальто и хлестал по лицу; но именно это мне и было нужно. Я стояла и смотрела на море, пока не замерзала настолько, что, казалось, больше никогда не согреюсь. Там, в трескучей ясности этого чувства, я действительно могла дышать свободно. Вдалеке виднелись айсберги. Сначала они были бесформенными, просто большими белыми пятнами, похожими на солнечные блики. Но по мере того, как мы приближались, они изменялись, отделялись и становились все более и более отчетливыми, как образцы архитектуры или произведения искусства, прозрачные, яркие, дикие и одинокие. Один из них был похож на лампу джинна, закругленную, закрученную сверху в спираль и полностью сделанную из алмазов. Еще один плавал как гора, в то время как другой отрастил крылья, словно прозрачно-белый голубь, и был пронизан таким сверкающим и вспыхивающим светом, что у меня перехватывало дыхание. Не существовало на свете ни одной причины, чтобы вновь обрести надежду, но в тот холодный восхитительный момент я ничего не могла с собой поделать.

Глава 72

Когда мое норвежское грузовое судно наконец причалило в Ливерпуле, я взяла вещи и сошла на берег. Здесь я почти сразу же столкнулась с двумя корреспондентами, которые рассказали об Эрнесте. Два дня назад после вечеринки он попал в автомобильную аварию на площади Белгрейв. Водитель был пьян и въехал в стальную цистерну. Эрнеста швырнуло на лобовое стекло, он ударился головой и ушиб оба колена. Его доставили в лондонскую больницу с серьезным сотрясением мозга.

Я сразу же помчалась к нему, не дожидаясь окончания рассказа. Даже несмотря на все наши трудности, мне необходимо было навестить его. Я боялась потерять своего мужа после всего, что было. Мы поступали так глупо, отталкивая друг друга, когда любовь была единственной вещью, которая имела смысл, учитывая происходящее в мире.

Когда я нашла его палату, я была готова сказать и сделать что угодно, но мне едва удалось протиснуться внутрь. В палате устроили настоящую вечеринку с коктейлями. Кто-то принес дополнительные стулья, и знакомые Эрнеста, развалившись в них, веселились и рассказывали истории. Дюжина или больше пустых бутылок из-под виски валялись под кроватью Эрнеста, на которой он бодро сидел и ничуть не удивился, увидев меня. Если не считать огромной белоснежной повязки, обмотанной вокруг его головы, как тюрбан какого-то самозваного паши, он выглядел совершенно здоровым.

Вмиг мое настроение переменилось.

— Мне сказали, что ты ранен.

— И тебе привет, жена. К твоему сведению, мне наложили пятьдесят семь швов. Но не думаю, что тебя это волнует. — Он сказал это громко, как будто все в палате уже знали о нас всю правду. Конечно они знали. Они узнали о каждой грязной детали прямо из его уст.

— Как ты можешь пить с сотрясением? Твой врач в курсе?

— Как ты думаешь, кто принес бутылки?

Разозлившись, я придвинулась ближе.

— Ты слышал, что Бамби во Франции?

— Я получил вчера письмо. Наверное, он неплохо порыбачит.

Мне оставалось только в недоумении таращиться на него. Дерзкое выражение его лица, все эти приятели и желание сделать вид, что мы не наговорили друг другу ужасных вещей, — все это было слишком.

— Что происходит? Пожалуйста, выгони отсюда всех. Поговори со мной.

Но он проигнорировал мои слова, набросившись на меня с обвинениями:

— Я мог умереть в этой машине, а где же нежность и сочувствие? Как обычно, ты думаешь только о себе.

— Я здесь, — сказала я, но поняла, что он не может этого разглядеть. Не может увидеть меня. Меня заслоняло разочарование от того, какую боль мы причинили друг другу, и наши споры, которыми мы терзали друг друга месяцами. Вокруг оказалось так много обломков, и если и существовал способ выбраться из-под них, я его не видела. Мне нечего было сказать ни в порыве гнева, ни в порыве любви.

Крепко зажмурившись, я быстро развернулась и, не попрощавшись, поспешила в холл. Полутемный коридор был полон медсестер и мужчин в форме. В палатах лежало много раненых, пахло эфиром, камфарой и смертью. Я успокоилась, замедлила шаг и попыталась отдышаться, но все вокруг мне казалось нереальным: ни я в коридоре, ни сцена позади меня, ни то, что ждет впереди.

Не знаю, как мне удалось добраться до «Дорчестера». Дороги я не запомнила, но я помню, что, когда зашла в отель, мне захотелось уснуть навсегда.

— О, миссис Хемингуэй! — воскликнул клерк, глядя на мой паспорт. — Добро пожаловать к нам снова. Номер вашего мужа на втором этаже. Дать вам соседний?

Я так устала к тому моменту, что у меня подкашивались ноги. Вот до чего докатилась наша жизнь. Теперь мы были так же далеко от зарождения отношений в отеле «Флорида», как надежда была далека от отчаяния, а любовь — от ненависти. Я вцепилась в стол перед собой, сосредоточившись на руках, чтобы не упасть.

— Нет, пожалуйста, — сказала я, не заботясь о том, что на глаза навернулись слезы или что все было понятно по моему лицу. — Поселите меня на самый верхний этаж, ладно? Как можно дальше.

Глава 73

Эрнест всегда говорил, что всему свое время: время любить и быть любимым, трудиться и отдыхать телом и духом, мечтать и сомневаться, бояться и летать. Какое же время наступило теперь? Время крушений? Полного поражения? В течение семи лет Эрнест был не столько в моем сердце и разуме, сколько в моей крови. А теперь мне предстояло научиться жить без него. Как? Где можно научиться тому, чтобы после подобной ампутации не просто суметь выжить, но и остаться тем же человеком?

В течение нескольких лет союзники готовились к вторжению во Францию. Операция «Оверлорд». «День Д». Более двух с половиной миллионов человек ожидали развертывания войск в Великобритании для внезапного нападения через Ла-Манш. Многие сотни журналистов и фотографов тоже были наготове — все стремились оказаться в авангарде. Я слышала, что Эрнест собирается отплыть на «Доротее Л. Дикс», но на кораблях и десантно-штурмовых катерах было не так уж много мест, и совершенно точно не было места для журналистки без официальных документов вроде меня. Поэтому я осталась в Лондоне с такими же несчастными корреспондентами, ожидающими новостей о начале высадки.

Мы так долго ждали этого момента, что, кажется, боялись выдохнуть и пошевелиться в предвкушении начала операции. Нас проинструктировали, поэтому нам заранее было известно, когда это должно произойти, вплоть до секунды. Мы смотрели на часы и понимали, что, когда это начнется, ничто уже не будет прежним, а репортеры, романисты и историки будут рассказывать об этом моменте следующие сто или двести лет. И все это произойдет на наших глазах.

Мы ожидали чего-то вроде взрыва, словно должен был с грохотом разорваться огромный мировой шов. Но пока вокруг стояла странная тишина. Я не знала, чем себя занять, и бродила по Лондону, глотая холодный утренний воздух. День был сырой и пасмурный, так что густой туман пробирался в легкие и суставы. Над головой с ревом неслись к Нормандии гигантские черные английские «Ланкастеры» — мои мальчики-бомбисты. Я чувствовала напряжение и беспомощность оттого, что застряла здесь, в то время как мир стремительно менялся. И я знала, что должна хотя бы попытаться попасть туда. Если получится найти способ добраться до поля боя, я смогу собрать материал, необходимый для статьи, которую я планировала месяцами. Я убеждала себя, что если она будет удачной, «Колльерс» опубликует ее. И даже если они этого не сделают, это было лучше, чем просто сдаться. В конце концов, что мне еще оставалось делать?

Я направилась на вокзал и села на поезд до Дувра, надеясь найти хоть что-нибудь, что позволит мне добраться до Франции. В доках было темно, и я чувствовала себя воровкой. Наверное, так и было. Как раз когда я присматривала подходящий корабль, ко мне подошел военный полицейский и попросил показать документы. Я помахала свом бейджем от «Колльерс», надеясь, что так сложнее заметить, что тот просрочен, и указала на ближайшее судно — корабль-госпиталь, с ярко-белым корпусом и огромными кроваво-красными крестами.

— Я собираюсь взять для моего журнала интервью у медсестер. — Ложь легко слетела с губ, стоило мне только открыть рот.

— Ладно, — сказал он, даже не моргнув, и махнул рукой.

Я не могла поверить, что все оказалось так просто, и едва не рассмеялась, но сдержалась и поспешила на борт. Было почти десять часов, вокруг стояла тишина. Тем не менее я знала, что если меня поймают, то могут выгнать или даже арестовать, поэтому я нашла туалет с замком на двери и спряталась там. Никогда в жизни я не делала ничего настолько дерзкого. Я не думала о том, что будет дальше или что я буду делать, если меня поймают, — просто забилась в угол, села на пол, скрестив ноги, и достала из сумки фляжку с виски. Слава богу, он у меня был! Через некоторое время, когда корабль снялся с якоря, я услышала, как заработали двигатели, и ощутила движение. Внезапно мне стало очень страшно. В гулкой тишине и темноте я выпила столько, сколько во мне уместилось, размышляя о будущем. Поймают ли меня? Отошлют ли назад? Станет ли корабль мишенью, и разнесет ли всех нас на куски? Увижу ли я Эрнеста снова? Вернусь ли когда-нибудь в свою «Финку»? Смогу ли написать мальчикам и все объяснить? А может, лучше увидеться с ними? Или от меня ждут, что я просто должна двигаться вперед, не оглядываясь на прошлое, как будто не было этих лет и всей этой любви?

В ту ночь я спала на полу, подложив под голову руку вместо подушки. Мне повезло, что меня никто не нашел. На рассвете, хоть я и чувствовала себя отвратительно, мне удалось собрать остатки храбрости, чтобы выйти из своей маленькой тюрьмы. На палубе мной никто не заинтересовался — слишком многое вокруг происходило. Мы прошли весь путь по заминированному каналу и теперь оказались под высокими желто-зелеными утесами Нормандии, окруженные таким количеством кораблей, какого я никогда не видела в жизни и даже не догадывалась, что такое возможно. Армаду составляли тысячи и тысячи огромных эсминцев, транспортных судов и линкоров. Маленькие тупоносые лодки, железобетонные баржи и транспортные амфибии «Утенок» доставляли войска на пляжи, где царил настоящий хаос. Как только люди добирались до места высадки, у них оставалось примерно двести ярдов земли, чтобы выжить, а дальше — скалы. Небо над головой напоминало плотную и вздымающуюся серую завесу, на которую были нанизаны тысячи самолетов.

Мир не видел еще ничего подобного и вряд ли увидит когда-нибудь вновь.

Оказалось, что корабль, на котором я плыла, был первым кораблем-госпиталем, которому удалось добраться сюда. Раненые начали прибывать почти сразу же, и я поняла, что на самом деле не имеет значения, как я попала сюда: моя пара рук могла пригодиться. Я помогала с носилками и подавала бинты, прикуривала сигареты, заправляла кровати, наливала кофе, передавала сообщения от одного человека другому. Все эти люди казались мне невероятными. Но я не могла позволить себе стоять и любоваться ими, слишком много было дел.

Поздно вечером, когда на руках и ногах у меня уже были волдыри, я погрузилась на баржу «скорой помощи» с горсткой врачей и медиков. Мы пробирались сквозь плавающие мины, освещенные стробоскопами, и через какое-то время оказались в районе Омаха-Бич, где царили ужас и хаос. Вокруг плавали оторванные конечности и раздутые тела утопленников. Артиллерийский огонь разрывал воздух со всех сторон. Самолеты ревели над нами так близко, что мой череп вибрировал, и не было даже времени, чтобы задуматься, чьи эти самолеты.

Возле пляжа мы бросились в ледяную воду и побрели к берегу. Прибой доходил мне до пояса и стягивал одежду. Я споткнулась из-за холода, пробиравшего до костей, но не могла позволить себе упасть. Нужно было держать свой конец носилок и маневрировать между белыми полосками, которые отмечали места, расчищенные от мин.

Видеть эти полоски и знать, что они означают, было ужасно. Но ужасно было не только это. Стоял оглушительный рев и грохот. Ракеты свистели в воздухе и взрывались ослепительным пятном, освещая все вокруг красным светом и открывая такие вещи, которые я не забуду никогда: волны людей, бегущих сломя голову навстречу смерти, разорванные на части тела, наполненные животным страхом глаза, руки, сжимающие мою штанину и отчаянно молящие о спасении.

Высоко над утесами снаряды летели на немецкие позиции. Вдалеке виднелись клетки для военнопленных, а в них замученные лица. Мы подбирали всех, даже немцев, и укладывали их на пляже для сортировки. Они были молоды, напуганы, едва живы. Для нас не имело значения, как они были ранены или кем они были до этого момента. Каждый из них заставлял меня чувствовать себя опустошенной. Так продолжалось много часов. Окровавленные бинты, сигнальные ракеты, с хлопком разлетающиеся, как красный шелк, по пляжу, танки и тела. Мужчины, множество мужчин. Мужчины с лицами мальчиков. Мальчики отдавали свои жизни приливу, и он, принимая каждую каплю крови, вспенивался, менялся, разбивался снова и снова.

Чем более измученной, беспомощной и усталой я становилась, тем больше расплывались и преображались лица. Возможно, я бредила, но там, на морском берегу, среди дыма и криков, я узнала в разорванном снарядом человеке француза, который показывал мне свою ветку мимозы, давным-давно, в Мадриде. И там, как раз за ним, упал на колени Лоран Гарде, со своим синим портсигаром. Солдат из Бельчите, который мечтал о Сент-Луисе, оказался со мной в шлюпке, его шея была обмотана ставшим красным от крови бинтом, а русский пилот, который плакал в тюрьме Виипури, переживая за жену и ребенка, крепко держал его за руку. Они все были здесь, и я не задавалась вопросом как, а просто продолжала нагибаться, чтобы поднять тела, пока кто-то из этих юношей не становился мальчиком с площади Санто-Доминго или не обретал лицо Эрнеста. И каждый раз, когда это происходило, мне хотелось кричать и плакать и говорить, что я люблю его, что мне нужно его прощение, что я хочу, чтобы он был со мной еще много лет, чтобы мы были вместе всегда.

Это была самая странная и самая длинная ночь в моей жизни. Позже я узнала, что на пляж высадилось сто тысяч мужчин и только одна женщина. И этой женщиной была я. Мне также удалось стать первым журналистом из тех, кто смог добраться сюда, чтобы сделать репортаж. Эрнест, как и многие другие, застрял в открытом море. Но вся эта статистика казалась мелочной и несущественной, особенно по сравнению с тем, как много я потеряла, чтобы оказаться здесь. И хотя не было другого способа все это увидеть, моя жизнь теперь лежала в руинах, а впереди меня ждало еще больше страданий.

И все же никто не мог отнять у меня того, что я видела, и заставить забыть боль в натруженных руках и то, как я разрывалась на части, пока бурлил прилив и грохотало небо.

Я взглянула в глаза лежавшего на носилках мужчины, когда мы укладывали его в санитарную лодку.

— Вы ужасно хорошенькая для медсестры, — сказал он. — Может, вы ангел?

— На самом деле я писательница, если в это можно поверить.

— Неужели?

— Да.

— Значит, вы напишете обо мне?

Я кивнула и внезапно почувствовала себя сильнее. Его история станет моей, а моя — его. Мы запомним друг друга. Мы не были незнакомцами. Мы не заблудились. Мы не были одиноки.

— Да, — ответила я. — Именно это я и собираюсь сделать.

Мы опустили его на дно лодки, и я крепко держала его за руку, пока мы, преодолевая волну за волной, возвращались к нашему белому судну.