Люди

Глава седьмая

На бал художников поехали в карете втроем — Надежда в голубом костюме маркизы и в напудренном парике, профессор Тон во фраке и Виноградов в черном домино, взятом напрокат.

— Вот где вы развернетесь вовсю, — говорил Виноградову профессор, — я только не понимаю, почему вы не придумали себе костюма пооригинальней.

— Вы, кажется, знаете, профессор, что я не очень-то теряюсь в толпе и без маскарадного костюма. А надел я домино только для того, чтобы в моем обществе как-нибудь не узнали Надежду Аркадьевну. По правде сказать, я признаю для маскарада только один костюм, в котором было бы страшно весело, да не пустят.

— Какой же это?

— Да совсем голышом, дорогой друг.

— Хо-хо-хо! Всегда скажет что-нибудь эдакое.

— Нет, я совершенно серьезно, — настаивал Виноградов, — единственное общепринятое препятствие — чувство стыда — совершенно парализуется маской. Не все ли равно, когда никто не узнает. Зато уж равенство было бы полное, как в бане, и острота переживания, могу вас уверить, получилась бы необычайная.

— Хо-хо-хо! — смущенно, стесняясь дочери, смеялся профессор.

Надежда молча сидела напротив. Скользящие вспышки уличного света то округляли ее закутанное в ротонду плечо, то пестрили черное кружево маски, и были чужды и страшны без блеска узкие щелочки глаз. Это был ее первый выезд в большой маскарад, и в молчании ее Виноградов угадывал взволнованное предвкушение, обычное радостное любопытство. И ему было весело за нее.

Распахнулась дверца кареты, и околоточный с полосками снега вместо погон и блестящим новеньким ремнем шашки через плечо для чего-то сделал два быстрых шага вперед и назад и деревянно взмахнул рукой.

Странно поспешны были разоблачения от казенно-одинаковых шапок, капоров и пальто в неожиданные красные, синие и желтые причудливые клочки атласа, шелка и кружев. В водянистом дымчатом трепетанье электрических шаров и спокойно льющемся с потолка розоватом свете незримых лампочек, где-то вдали, за первой площадкой лестницы, плыли, смешивались, множились и исчезали в дверях зала заколдованные огнями, и ожиданием, и доверчивым обманом разноцветные фигуры мужчин и женщин. Пузыристые, точно надутые воздухом, шаровары арлекинов показывались на минутку и кружащимся вихрем музыки втягивались в зал. И уже внизу, в холодной атмосфере улицы и висящих прозаическими рядами шуб, охватывала сладостно-жуткая, блаженная одурь.

Профессор, Надежда и Виноградов поднялись по мягкому сукну наверх. В шелковом шелесте костюмов, плавном шелесте шагов скрипичная мелодия страстного балетного вальса тянулась бесконечной шелковистой, ласкающей лентой, сплетаясь с тонкими бумажными лентами серпантина, свисающими с потолка. Смеялись тысячи огней. Нагретые движущимися волнами воздуха, дышали и колебались гирлянды бумажных сказочных цветов, гримасничая и передразнивая друг друга, как странные живые существа. И Виноградову, идущему позади Надежды, вдруг захотелось сжаться и насторожиться в своем надвинутом на глаза капюшоне, ступать таинственными шагами заговорщика или бандита — бежать, искать, шептать. Схватить какую-нибудь наяду или сильфиду и, дико кривляясь, унестись в вальсе. Римлянин, в белой тоге, отороченной серебром, с гордым взглядом и высоко поднятой головой, был настоящим римлянином. Темно-желтый нубиец с плавной походкой и тонким станом был настоящим нубийцем. Коварно изогнутая фигура сатира, суетящаяся, просовывающая между чужими головами свою голову с рожками и козлиной бородкой, скалящая белые зубы и ступающая на цыпочках уродливых ботинок, как на копытцах, была подлинным сатиром. И только некоторые люди в мундирах и фраках да деловито слившиеся с инструментами музыканты были сегодняшними петербургскими людьми.

— Подите к черту, профессор! — вдруг сказал Виноградов Тону и, для чего-то мрачно согнувшись, скользнул в промежуток между танцующими и исчез, не взглянув на Надежду.

И тотчас начался несносный, навязчивый разговор с самим собой.

«Что, весело? Весело? — издеваясь, кричал какой-то злорадный голос. — Да, да, весело, — отвечал ему простодушный другой. — Еще бы не весело, — не унимался первый, — нацепил тряпье, заплатил десять рублей в кассе и вот теперь катишься по паркету, как на коньках. Рад видеть трусливых чиновников, вчерашних и сегодняшних лицемеров, в костюмах нубийцев и римлян. И сам хорошо знаешь, почему рад. Ты любишь, любишь и будешь рад всякому обману. Беги же за ней, ищи, веди двойную сладостную и мучительную игру, вымещай неудовлетворенную страсть в шутовских маскарадных словах. Ищи же, ищи».

Он нашел Надежду, нагнулся и прошептал:

— У германца голые шея и руки. Красиво? Как сладостно щекочет его плечи тигровая шерсть. А как он смотрит на женщин. Какой холодный, пронизывающий огонь. Еще не нашла? Не он? Ага, ты молчишь. Маска! Ты хочешь быть по-настоящему маской? Хорошо. Я рад, что кто-то разрешил мне сегодня говорить тебе «ты», как любовнице или сестре. Будем же лгать. Угадай правду во лжи. Хочешь, я помогу тебе найти того, кого ты ищешь? Помочь?

Не дожидаясь ответа, он изогнулся между двумя танцующими парами и побежал от Надежды бегом. Сел в угол на бархатный диван и внимательно стал смотреть в щелочки для глаз. Слившись с германцем, положив ему голову на плечо, в качающемся ритме вальса плывет высокая женщина в коротком платье Дианы с полуобнаженными ногами и золотой шапкой волос. Приникла и отдалась… Вот еще отдающиеся пары. Пробежал, кривляясь, мучительно ступая на носках изуродованных башмаков, сатир. Вдруг повернул назад и остановился против Виноградова. Скалит белые зубы, выставил вперед свою собственную черную, узенькую, выстриженную с боков бородку.

— Бе-е-е… бе-е… — дышит в лицо.

— Пошел вон, — сказал Виноградов, почти рассердившись.

— Благодарю вас! — жеманно произнес сатир.

— На здоровье! — пробурчал Виноградов.

— Ну, довольно притворяться, неужели в самом деле не узнаешь? — сказал своим голосом Наранович.

— Фу, черт возьми, ей-богу, не узнал. Но вот вопрос, откуда ты догадался, что это я.

— Подумаешь, как трудно: идут под предводительством лучезарного профессорского живота и надеются сохранить инкогнито.

— Да, это действительно свинство. А мне все хотелось самому тебя разгадать. Ну, давай веселиться, кто как умеет.

— Давай, — сказал Наранович, осторожно откидывая свой козлиный хвостик и садясь рядом. — Отдохну минутку с тобой — трудно, брат, ходить на копытах, сам не рад, что изобрел. А ведь хорош костюмчик-то, а?

— Хорош. Какое на тебя произвела впечатление Надежда?

— Я уже поувивался вокруг нее. Смелая девица, надо ей отдать справедливость. Не дрогнула, улыбнулась губами и погрозила пальцем, когда я хотел ее обнять. Посмотри, вон идут под ручку маска и Тон. Узнаешь женщину?

— Янишевская?

— Ну да.

— Побежим в разные стороны?

— Хорошо, — сказал Наранович. — Бе-е… бе-е… — И побежал.

Медленно, серединой узенькой гостиной, приближались к порогу зала Янишевская и Тон. Кругло хохотал малиново-красный рот над широчайшим вырезом жилета и сиявшей в мелких складках грудью мягкой сорочки; самодовольно и прямо, слегка пружинясь, ступали ноги. Ярко-зеленое прозрачное платье с длинным шлейфом, надетое на голое тело или на трико, окутывало тонкую фигуру Янишевской и с каждым ее шагом приникало то к груди, то к бедрам, то к коленям, бесстыдно, как купальный костюм. С красновато-рыжего парика спускались зеленые, желтые и красные листья. Резко накрашенные багряные, пламенные губы язвительно и сладострастно улыбались из-под маленькой темно-зеленой маски. Все это создавало манящий образ какой-то обольстительной осенней ведьмы, вышедшей на закате солнца из лесной чащи. Извивалась зеленая нагота, кровавые губы рдели над белым, резко запудренным подбородком.

— Хо-хо-хо! — смеялся профессор Тон, искоса поглядывая на знакомую фигуру Виноградова в домино. — Вы сегодня соблазнительны, как никогда. Жаль, что вас не увидит Дмитрий Дмитриевич.

— А разве его здесь нет? — спросила Янишевская с каким-то испугом.

— Не мог его уговорить, — заперся в комнате на ключ и притворился мертвым.

Виноградов шел сзади и слушал.

— Жаль, — говорила протяжно Янишевская, качаясь и приникая к плечу Тона, — передайте ему от меня, что я очень прошу его прийти ко мне на новоселье.

— Он не придет, он не придет, он не придет, — так же протяжно говорил Виноградов, медленно перегоняя ее и не глядя в ее сторону.

— Кто это? — испуганно сказала Янишевская. — Это он, Виноградов? Что же вы меня обманули, Аркадий Александрович?

— Ничего подобного, — смеялся Тон, — кто угодно мог подслушать наш разговор.

Музыка вальса, похожая на длинную шелковую ленту, сменилась прерывистой, стремительно-текучей музыкой хиоваты, и развернулась длинная процессия догоняющих друг друга пар. Женщины скользили, отворачивались, манили, строго поднимали и неожиданно покорно опускали головы, мужчины не смотрели, боялись верить, радостно брали за руки и не хотели отпускать.

Надежда танцевала то с высоким германцем в тигровой шкуре, то с нубийцем, скалившим белые зубы, и Виноградов долго не мог улучить момента подойти к ней. Кривляясь, быстро семеня копытцами, пробежал за руку с Янишевской Наранович-сатир. Увидав Виноградова, незаметно и неодобрительно мотнул в его сторону бородкой. Сжатый со всех сторон движущейся, улыбающейся, вскрикивающей, одурманенной ароматами, музыкой, светом, ждущей неведомого толпой, Виноградов и сам ждал, невольно оглядываясь кругом. Казалось, ждали деловито ходящие по струнам смычки, неподвижно висящие с потолка люстры. Ожидание было доверчиво и непритворно, искрилось в прорезанных щелочках для глаз, в томном складе полуоткрытых горящих и влажных губ и ничем не было связано с внешним, придуманным и оплаченным десятью рублями «праздником цветов». Не веря заплатили, не веря вошли, и вдруг поверили, как поверил Виноградов, и сладки стали покупное общение и покупная тайна и разрешенные на несколько часов шутки и позволенное рискованное «ты». Искали, сталкивались, жадно окидывали взором с ног до головы, тщетно угадывали под масками давно лелеянные воображением черты, растерянно прислушивались к голосам, поспешно, как бы боясь проснуться от слишком нежного, неглубокого, полусознательного сна, намечали сообщников и сообщниц. Из огромного зала, грезящего музыкой и цветами, от шумливого множества толпы уходили в сумрачную интимность гостиных — утомленные, нашедшие, в тесном, доверчивом, уютном слиянии плечом к плечу. Наранович по-прежнему, как в танце, держал Янишевскую за руку, подпрыгивая, кривляясь, двигался навстречу Виноградову, и женщина-ведьма с пурпуровыми губами, качаясь от любования собой, от усталости, от сладострастья, точно в каком-то тумане плыла на него. А в мозгу Виноградова то затихал, то кружился утомительный, злой, иссушающий маскарад, танец мыслей, вытесняющих одна другую. Где любимое, девственно-белое платье Надежды, как белое облако, сиявшее перед ним месяц тому назад? Чья рука лежит сейчас на ее талии в вальсе, и почему в настоящую минуту он совершенно к этому равнодушен? Что сделали зеленая маска, и прозрачное платье, и этот наведенный пурпур с женщиной, которая никогда не была для него желанной? И не все ли равно для Виноградова — красивая правда или красивая ложь? Довольно, довольно думать! Сегодня разрешено обманывать и лгать.

Он шел позади кривляющегося Нарановича и Янишевской и в каком-то забвении твердил:

— Я хочу целовать твои окровавленные губы, хочу сорвать увядшие листья с твоих волос. Хочу обмануться поддельной красотой. Хочу чудовищной минутной любви зеленой ведьмы.

Обернулась, стала шептаться с сатиром. Сатир увивался то с одной, то с другой стороны и блеял: бе-е… бе-е.

— Смейся, издевайся, мсти за последнюю встречу, — говорил Виноградов, — твой учитель решил уравняться с тобой. Он, как и ты, «захотел ощущений». Вчера раздумал, а сегодня взял и захотел… Надавай ему пощечин и убеги.

— Это вы? — обернувшись к нему вплотную и жарко дыша ему под капюшон, взволнованно спрашивала Янишевская. — Я узнала вас? Отвечайте.

— Уж так и быть, я, — говорил Виноградов, оттаскиваемый вместе с нею толпою в зал, — я сегодня ужасно веселый, ужасно глупый и ужасно добрый. И меня можно научить самым обыкновенным, глупым и веселым вещам. Например, видеть только то, что видно, и верить веселью, купленному за десять рублей. Верить, что надо мною подлинные сказочные цветы. Верить тебе, выдуманная лесная ведьма! Скажи мне, какой инстинкт подсказал тебе твою обольстительную воздушную зеленеющую наготу?

Он говорил, а Янишевская шла, почти уронив ему голову на плечо, радостно смеялась горящими накрашенными губами, и мгновениями он чувствовал упругие, почти голые касания ее бедер и колен. И уже в каком-то пьяном дурмане он увидал проходившую мимо, рука об руку, странную, несоединимую пару — дико кривляющегося сатира и простенькую, чуть-чуть смешную маркизу с высоким напудренным париком и наивным, чуть-чуть жалобным вырезом платья около плеч. Знакомая, немного утлая поступь… Слух уловил прозрачную вопросительную нотку тающего смеха, и все исчезло в стонущем вихре нового торжествующего, сладострастного вальса.

Виноградов сидел за колоннами на узкой бархатной скамье, держал Янишевскую за руки, а она говорила:

— Я знаю, что ты не можешь любить меня, что я пуста, легкомысленна, может быть, даже продажна, и что улица, удовольствия, блеск для меня всё. Но я инстинктивно понимаю тебя, твои мучения и твою борьбу… Миленький, умница моя, зачем ты оттолкнул меня тогда?.. Ну, не будь же со мной серьезен. Считай меня глупой, недостойной тебя. Тем сильнее я тебя буду любить. Приходи ко мне, когда тебе надоест страдать, когда тебе понадобится мое легкомыслие и пустота. Мне часто бывает скучно, и мне в тысячу раз было легче, когда ты у нас жил. Смешно сказать, но твое презрение меня ободряло. Ну, так вот, приходи смеяться надо мной.

— Уедем отсюда, — вдруг сказал Виноградов, — ты хорошая, я ошибался, я прошу прощения, я очень виноват перед тобой.