Люди страны чудес

Заметки художника

Все сложно переплетается в индустриальном пейзаже. Корпуса громоздятся друг над другом, панорама ширится, не умещается в окне, мне виден как бы фрагмент большой картины, разграфленный переплетами рамы.

Знакомство с шахтой мы начали в кабинете главного инженера калийного рудника, Евгения Алексеевича Перминова.

— Вам, конечно, надо героев? — говорит парторг. — Их у нас много…

— Тысячи полторы, — уточнил главный инженер.

— О-о, всех не нарисуешь! Но поживем вместе, познакомимся… Как говорили в старину — надо пуд соли съесть.

— Чего, чего, а соли у нас хватит, — смеются калийщики.

Нам выдали спецовку, каски, сапоги. Мы переоделись и стали другими, не похожими на себя. Но далеко не в каждого можно поверить, что он шахтер. Капитолина Васильевна Попкова, старший инженер по вентиляции, наш гид. Она персонально каждому вручила увесистую шахтерскую лампу. Словом, мы преобразились и стали «шахтерами».

Втиснулись с шахтерами в клеть. На какую-то долю секунды под ногами пропала опора — клеть пошла вниз. Мне кажется, я ощущаю дыхание земли, оно поднимается из глубины. Клеть, как железный ящик, гулко постукивает. Зажатые между нами лампы едва пробивают где-нибудь свет, выхватывая в темноте оранжевыми мазками подбородки, носы, четко вырисовывая морщины на лбу.

Спуск притормозился, клеть остановилась. Я снова почувствовал опору, как бы обрел свой вес, а сердце словно разжалось. Я впервые спускался в шахту.

Загудела электричка и, ослепляя нас прожектором, промчалась мимо. Как на полустанке, железный гул туго закладывал уши.

Не слышно, о чем рассказывает Попкова, только рядом с ней кто-то кивает головой, что, мол, ясно, понял.

— Вот этот, круглый штрек, — говорит она, поворачивая в тоннель, — проходка комбайном.

Красные, синие, белые пласты калийной соли разбегаются по стенкам.

— О, как в метро! — восторгаются поэты.

— Краски-то какие, а рисунок орнамента! Такой не выдумаешь, — говорю я, раскрывая альбом.

Жизнь в шахте, под землей, наподобие миниатюры земной жизни: идут электрички порожняком, с рудой, есть мастерские, депо, медпункт…

Где-то близко трель милицейского свистка, словно на перекрестке в городе.

— Берегись, заберут! — шутят писатели.

А Капитолина Васильевна останавливает нас:

— Взрывать будут, переждем здесь.

В забое, где только что отпалили, гулял ветер.

— Капочка, это ваша работа — создавать ветер?

— Да, включили вентиляцию, проветривают: пыль, газы после взрыва.

— Товарищ Капа, всегда в шахте так сухо?

— Только в сырую погоду, когда наверху дождь, соль плачет, даже вода каплет. Чувствительная к ненастью у нас шахта…

Когда мы выехали наверх, то, как подобает после смены, пошли в столовую.

Капитолина Васильевна без спецовки и каски, уже «обыкновенная», немного разрумянившаяся после душа, сидит с нами за столом.

— Вкусный обед? — спрашивает она. — У нас, хорошо готовят!

— Вам, хозяйке, виднее, а у нас аппетит зверский!

Главный инженер пообещал прикомандировать меня к какой- нибудь смене. Жду, когда он подымется из шахты.

В коридоре, у расписания занятий спортивных секций, толпятся молодые ребята.

— Вы не скажете, главный инженер вышел из шахты? — спросил я у них.

— Евгений Алексеевич? Перминов? Да вот он стоит.

Я не узнал его. Когда мы беседовали с ним в кабинете, он сидел за столом, при галстуке, в костюме. А сейчас Евгений Алексеевич в спецовке, в каске слился с шахтерами, был явно своим среди своих. Пока он разговаривает о делах то с одним, то с другим, я наблюдаю за ним, и мне хочется зарисовать инженера таким, как я увидел его теперь.

— Фу! — громко отдувается Евгений Алексеевич, усаживаясь на стул и откидывая каску на затылок, под козырьком заблестел вспотевший лоб. — Хозяйство большое, за четыре часа в шахте едва обошел один участок. Ведь не просто обойти, надо осмотреть, проверить…

Начальник смены четвертого участка Анатолий Могильников, можно сказать, и мой начальник, ему поручили художника.

Могильников комсомолец, молодой начальник, и я зову его по имени.

— Анатолий, мне лампу бы не ручную, а на каску, удобнее рисовать.

— Сделаем!

И вот я снова «шахтер», даже лампа-фонарик на каске.

Анатолий знакомит меня со своей сменой. Шахтеры в спецовках, с инструментами, что называется, сидят в боевой готовности перед спуском. Они молча рассматривают меня, один возится с лампой, другой читает газету, в сторонке успевают «забить козла».

— Рисовать будете?

— Попробуем, — говорю.

— А не возьметесь с карточки?

— Нет, только с натуры.

— С натуры?! Карпуша, а ты чего не побрился, борода, как у цыгана. Так и нарисуют.

— Поехали! — скомандовал Могильников, поглядев на часы, и я не успел увидеть Карпушу, шахтеры все разом поднялись с места.

Плотно набились в клеть, Анатолий посветил, не потерялся ли художник, и спросил меня:

— Первый раз?

— Уже спускался, — бодро сказал я.

На четвертый участок от ствола шахты надо ехать в «такси». Затем идем по штреку. От него ответвления: круглые — прошел комбайн, или высокие освещенные камеры, или темные с табличкой «Выработка закрыта». Туда уж не суйся.

— Плохая смена сегодня, — говорит Могильников, — настройка скреперной лебедки будет в новой камере.

— А это долго?

— Не очень, ковш надо перетащить, да вон, кажется, уже перетаскивают.

Впереди я разглядел группу шахтеров.

Обходим какую-то воронку, огороженную цепями.

— Осторожно, — предупреждает Анатолий, — здесь рудоспуск, глубина семьдесят метров, как раз до откаточного горизонта.

Круглый рудоспуск подслеповато щурился запавшей тенью на посеченных рудой стенках.

Я освещаю лампой замысловатые орнаменты, вытканные солями… Будто ковры нерукотворные развешаны в штреках. Извиваясь, тянется красная или темно-красная лента с черной каймой, ее подрезает полоса с желтыми, синими, коричневыми оттенками. Или вдруг неожиданное переплетение всех цветов, усаженных искорками кристалликов.

— Глубоко спрятала природа свое искусство, правда, Анатолий?

— Порядочно. А мы вот докопались… Художники только редко бывают у нас.

Наконец настроили лебедку. Скреперист Горбунов двинул рычаг, трос натянулся, ковш пополз в камеру и долго нашаривал что-то в полутьме.

Когда Горбунов переключил рычаги, гул лебедки переменился, барабан закрутился в обратную сторону, на свет вынырнул ковш с рудой. Посыпалась она в рудоспуск, над ним закурилась облачком соленая пыль.

В дальнем конце камеры, где светился огонь, я познакомился с бурильщиком Попцовым. Работает он под ощерившимся сводом нависших пластов. Трудно представить, что здесь когда-то было дно древнего Пермского моря, на которое тысячелетиями оседали соли, похороненные на глубину до трехсот метров. Пласты нависают волнами, кажется, над головой то невообразимо далекое море.

Могильников берет меня за локоть и, оглядывая свод, отводит в сторону.

— Опасно, заколы еще не убраны, — показывает он на щель в каменной волне.

Пришел немолодой шахтер, мне показалось, с багром, ткнул в щель, и тяжелый пласт, угрожавший нам, отвалился. Затем подковырнул еще в двух-трех местах и сказал:

— Порядок, можете работать.

— Наш технадзор, ширмовщик Антон Семенович Жабинец, — говорит Анатолий. — От него зависит безопасность бурильщика и нас с вами. Глаз у Антона Семеновича наметан, заколы распознает с первого взгляда.

— Еще бы, скоро двадцать лет как работаю здесь, хозяйство знакомо, что родной двор.

Попцов нацелился бурить новый шпур, почти над головой, и так уперся, будто готов был продырявить землю насквозь.

— Даешь урожай! — сказал он, включая электробур.

Соленая пыль оседает на губы; оближешь — они соленые, пить хочется. Кто-нибудь протянет фляжку, угостит газировкой.

В штреке, пройденном комбайном, не ручное, а веерное бурение с каретки. А вот как работает комбайн в своей норе, посмотреть трудно, агрегат почти вплотную притирается к стенкам и в густой пыли точит фрезой соленые пласты.

На участке появились взрывники. Я иду за ними по затемненному штреку, пройденному комбайном. Они несут тяжелые брезентовые ранцы с взрывчаткой. По круглым стенкам штрека мечутся тени от их ламп. Мне кажется, идут не двое, а четверо. Тени перебегают слева направо, путаются в ногах, а потом отстают, когда взрывники выходят в освещенную камеру.

Ловко вставляют они пачки взрывчатки в красной пропарафиненной бумаге в шпуры и проталкивают их деревянной палкой. Работа у взрывников спорится.

Взрывник Саша Малышев небольшой, щупленький, словно парнишка, но он уже отслужил в армии и учится заочно в институте, на горном факультете.

Мы собрались в небольшой конторке с красивым ковром из орнаментов калийных солей. Начальник смены заполняет наряды, машинист подъема слепой шахты Николай Лукин сидит, задумался, словно решает шахматный ход. Слесарь Карпов позирует мне, на условиях, что я отдам ему рисунок.

— А много вам заплатят за все рисунки? — спрашивает он.

— Эх ты, Карпуша, мешок с деньгами, — сказал кто-то. — Тебе бы все — заплатить.

— Зачем тогда рисовать?

— Не все же делается ради денег. Это искусство, а искусство это не просто, — перестал мечтать и разговорился Лукин. Но зазвенел сигнал, и Николай убежал к машине.

Смена кончилась. Теперь, чтобы выехать из шахты, надо спуститься по слепой шахте до откаточного горизонта. Клеть рассчитана на шесть человек, в ней нас трое, а Могильников не садится и не дает сигнала «спуск», ждем двоих взрывников.

— Ну, поехали, они долго, — торопятся шахтеры.

— Надо подождать. Вон, уже бегут!

И вместе с последними словами Могильникова подземелье сотрясается. Мирный взрыв прозвучал. Запыхавшиеся ребята заскакивают в клеть, за ними — Могильников.

Незаметно, быстро прошла для меня смена. Высоко в полуночном весеннем небе бледнели звезды, словно мальчишечьи веснушки. Похрустывала под ногами заледеневшая тропинка. Воздух пропитавшийся запахом тающего снега, казался ненасытным.

Я с какой-то окрыленностью шагал в общежитие, прижимая рукой альбом, и долго видел в ночи красную звезду на копре шахты.

Снег у насыпи грязный, сквозь масляные разводья блестят весенние лужи. От завода стелется едуче-ржавый дым. Обхожу цистерны с припекшимися кислотой боками у сливных люков. Шагаю вдоль завода. И, наконец, поворачиваю к Каме. У берега лед словно разъело дымом, в свинцовой широкой полынье работает переправа. Катер причаливал к кромке льда, куда сходятся, будто завязываясь в узел, тропы из Усолья.

Кама широкая, просторное ледяное поле за полыньей белое в редких темных подтеках. Через них с опаской, как осторожные птицы, шагают пешеходы.

Усолье разделилось на старое и новое. Старое Усолье, напротив, с церквами, с каменными домами, над которыми сцепили голые ветки тополя. Новый город раскинулся правее, на высоком берегу, куда его выжило Камское море. А старина чудом осталась на клочке земли, окруженная водой.

Я переправился и пошел следом за шумной молодежью по утоптанной тропе. Ребята и девчата возвращались из ночной смены. Я поделился с ними, что хочу посмотреть на Березники из Усолья. Наверное, красиво. Они тоже стали оглядываться, недоумевая: «Что он здесь нашел! Столько лет торчит завод перед глазами и никогда не казался красивым».

Девчата догадались, что я художник, и высказали свое пожелание:

— Это старый завод. Лучше бы нарисовали наш, новосодовый… Большинство усольцев работают на предприятиях химии в Березниках, они связаны с березниковцами единой жизнью, одними интересами. По льду, днем и ночью, тянется бесконечная цепочка людей, тропа, как артерия, связывает правый и левый берега зимой, а летом работают переправы.

На наличниках крайних домиков Усолья гомонят по-весеннему воробьи. Снег белый, тени на снегу синие, воздух чистый.

Березниковскому промышленному берегу старое Усолье противопоставило главки церквей и колокольню — памятники архитектуры. Передо мной как на ладони строгановская земля и Новое Прикамье. Я делаю наброски и старого, и нового. Но бывает, хорошо смотрится Усолье, тогда плохо видно Березники. И я ищу другую точку, так как не очень интересно и выразительно смотрится пейзаж. Долго я брожу, проваливаясь в рыхлом снегу, около старого Усолья.

Художник, как оператор, ищет наиболее выразительные моменты, делает зарисовки, и затем режиссирует, компанует на бумаге или холсте.

Вставшие в ряд трубы вдоль берега перекрашивают небо дымами. А старое Усолье с высокой колокольней остается позади.

В парткоме азотнотукового завода меня приветливо встретила Кукушкина, заместитель парторга. Она вспомнила, когда мы были здесь зимой на пуске нового цеха компрессии.

Я сказал, что мне надо порисовать людей, завод.

— Придется немного подождать.

Хожу по коридору, вспоминаю морозный зимний день, когда я был впервые на заводе. Солнце тогда в морозном воздухе едва пробивалось через густой пар, окутавший корпуса. Переходы и трубы между цехами закуржевели. Трубопроводы опутывают весь завод, прошивают здания. Сотни километров труб связали оборудование в единую цепь.

Сейчас я слышу тяжелое и весомое, но ритмичное дыхание завода. А когда я бываю в лабораториях, то лаборантки представляются мне врачами, они следят за дыханием завода, берут анализы, а на бесконечных лентах, в виде кривых линий, словно записаны кардиограммы работы сердца — машин.

Сразу же за проходной раскрыл этюдник: «Дорога, мощные газгольдеры, цехи», — размышляю я и замахиваюсь карандашом.

Но первое впечатление всегда сильнее. То, что видел зимой, сейчас не представляло для меня того интереса. Только на этот раз я увидел много молодежи. Это, видимо, потому, что, несмотря на дым, копоть, девушки одеты по-весеннему.

Неожиданно среди копоти — голубые, светло-серые, красные короткие пальто и самые модные шляпки, косынки.

Меня поражали эти контрасты, и я вдруг подумал об эстетике производства. Заводские корпуса не должны быть серыми и темными. Хочется верить, что проблема номер один Березников — природный газ — скоро будет решена, воздух очистится и заводы расцветут необычными до сего времени красками.

С утра до вечера путешествую по Республике Химии. На стройку второго калийного комбината можно уехать на попутной машине. Грузовая машина, с одним пассажиром в кузове, захватила и нас. Спрятались за кабину, пустое ведро гремит, катается по кузову.

Одна за другой идут машины, круглые сутки живет стройка напряженным трудом.

— Тихие деревни были, — говорит наш спутник. — А теперь всех кур пораспугали.

Дорога торная, не заблудишься, да еще указатели по сторонам с надписями: «Дорога на стройку Большой Химии».

Вот она, стройка. Поначалу трудно разобраться, что к чему. При въезде сооружается арка, на лесах девчата. А на кирпичном корпусе лозунг: «Даешь второй калийный!»

Машина остановилась, соскочили, размяли ноги и скорее за работу — интересного много.

Геодезисты расставили треноги, и только что-то разметят, бульдозер — ровняет землю, срезает ножом. Девчата остановили его, окружили кабину и стали «выяснять отношения».

Мы раскрыли этюдники. Наши инструменты не похожи ни на какие строительные, а поэтому сразу привлекли внимание.

Девушка с треногой проходит рядом и признается откровенно:

— До смерти не люблю рисованье.

— Почему же?

— А, в техникуме тоже надо было рисовать, не умею.

На буровых вышках призыв: «От вас, товарищи бурильщики, зависит своевременное начало проходки ствола шахты».

Бурильщики оббуривают по кругу место будущего ствола, чтобы заморозить землю. Тогда никакие грунтовые воды не просочатся в шахту.

Строительство большого здания «морозилки» подходит к концу. Закладываются фундаменты подъемных машин. А невдалеке смонтированный копер.

— Это только проходочный копер, — сказал строитель в синей телогрейке.

Его мужественное лицо показалось мне знакомым, но он приехал сюда из Подмосковья.

— Привыкли на новом месте? — спрашиваю я. — Нравится вам здесь?

— Привык. Зима кажется дольше, а так один черт, работать не привыкать.

А вот девушка-геодезист в шапке-ушанке поистине знакома, с нее была фотография в газете «Звезда».

— О вас писали в нашей областной газете? — обратился я к ней.

— Нас уже много фотографировали, — махнула она рукой, — и из «Комсомолки», и из журнала «Смена».

— А девушки ваши помощницы?

— Да, рабочие. Люда, вон с рейкой, из Татарии, она молодец, заочница, учится на втором курсе, а Таня, как мы ее зовем — малолетка, пока что смотрит на жизнь с легкостью, но мы ее заставим учиться.

Деревянные времянки у леса золотятся новыми досками. К столовой съехались самосвалы, обычная картина всех строек. Верхний слой земли уже оттаял и ползет словно сало, навертывается на колеса, липнет к сапогам.

На ступеньках столовой, на выструганном полу коричневые кочки, как на паханом поле. Дымят кипятком большие чайники на столах, не торопясь, с достоинством обедают строители, шоферы, шахтостроители.

С улицы нагрянули парни.

— Пирожки есть? Горячие?!

— Не шибко наваливайся — нам оставь…

В уголке сидят женщины и будто воркуют. «Все завели — пока вместе-то жили… Теперь лечат, сердце даже заменить могут… Нет не здесь, в Москве…»

Наконец увидели, что мы рисуем, замолчали, прыснули, как школьницы, и засобирались.

— Меня набросайте в шапке!

— А ведь правда тебя рисуют. Чудеса! — И все смотрят в нашу сторону.

На обратном пути задержались на переезде.

Дежурная пропускает машины, поезда. Прошел товарняк, остановился на минуту пригородный — уехали дорожные рабочие, и мы остались одни с дежурной.

Попутные машины со стройки что-то не идут. Да, вспомнили мы, сегодня суббота. Валя, дежурная по переезду, успокоила нас:

— Еще будет машина в четыре и все.

— Тогда останемся дежурить.

— Оставайтесь, я скоро сменюсь, — говорит Валя, подметая переезд.

Мы досыта нарисовались, замерзли. Пройдет поезд, тишина, слышно — в дежурке стучат ходики. Подкатил трактор с санями.

— Открывай, милая! — кричит тракторист.

— С санями не пущу, — спокойно говорит Валя.

— У меня там оборудование.

— Не положено с санями.

— Вот, утварь божья, открой! Не бросать же их здесь.

— Пропусти, — говорю я, — сильный трактор, сани для него как игрушка, пропрет, не застрянет.

— С санями нельзя!

Тракторист со злости так двинул сани назад и в сторону, что мне показалось — трактор встал на дыбы.

Валя открыла шлагбаум, и трактор прогромыхал на самой большой скорости; сани остались.

К переезду от стройки шла крытая машина. Это не было для нас неожиданностью, мы давно прислушиваемся к гулу мотора, ждем.

— Валя! — кричим мы. — Не открывай шлагбаум, не пропускай машину, пока нас не посадят! — И бежим навстречу..

— Чего взбесились, — ворчит шофер, прихватывая тормозами колеса.

Снова мелькнуло приветливое лицо дежурной, взявшейся за рукоятку, и полосатый шлагбаум опустился — перечеркнул дорогу, которая по ту и другую сторону тянется без конца, вплетаясь в другие дороги. А на них новые встречи, новые пейзажи, новые темы для творчества.