Люди страны чудес

У нас ищут многие и многое. Ученые пытаются разыскать библиотеки Ивана Грозного и Тимура, берестяные грамоты древнего Новгорода и остатки метеоритов. Партии альпинистов охотятся за легендарным снежным человеком, школьники идут по следам героических рейдов дивизий Блюхера. Армия изыскателей велика, а ее бойцы отличаются завидным терпением и настойчивостью. Ее победы радуют, тем более что об огорчениях редко кто узнает: неудачи остаются в душах бойцов, призывая их к долготерпению.

Несколько лет работал я в газете, но никогда не причислял себя к этой хлопотливой армии: обычно журналистская работа в областной газете с ее «чересполосицей» тем, обилием заданий и краткосрочностью командировок оставляет слишком мало места для таких постоянных поисков. И тем не менее пришлось и мне встать на эту тропу и не скажу, чтобы она не принесла мне радости, хотя и закончилась выговором по служебной линии и вычетом из заработной платы за два дня, которые приплюсовал я к своей командировке, чтобы предаться неожиданному увлечению. Ну да это уже сугубо личное дело. А если говорить о сути, то сначала я расскажу о предыстории этого небольшого поиска.

Тогда я работал на Пермской студии телевидения. Мы все — редакторы и режиссеры — увлекались новым и загадочным делом — съемками кинофильмов. Все писали сценарии, разыскивали интересные темы, спорили о возможности в документальных фильмах использовать игровые эпизоды. Мне повезло — меня направили в Москву в Государственный архив кино-фото-фонодокументов подобрать кинокадры о маршале Советского Союза Блюхере, который начинал свой путь полководца в нашей Пермской области, был первым в стране награжден орденом Красного Знамени (№ 1). А попутно — посмотреть все, что встретится по истории Пермской области, строительству ее заводов и фабрик, о знатных людях и природе.

Командировку мне выписали на неделю, к этому я добавил двенадцать дней отпуска, потому что провести неделю в Государственном архиве кинодокументов, где собрано большинство киноочерков и сюжетов, снятых за время существования кинематографа в стране, — это все равно что не бывать там. По семь часов в сутки я сидел за монтажным столом, и на маленьком матовом экранчике передо мной словно заново проходила история Пермской области. Я смотрел, как от деревянного провинциального города Перми в 1928 году отправлялись кинохроникеры в древний город Чердынь — Пермь Великую, как его раньше звали, в город, основанный не позднее 1472 года, самый старый город в Прикамье. Кинематограф переносил меня в Соликамск начала тридцатых годов. Голодные козы лениво бродили по заброшенным дворам с поломанными воротами, а рядом уходило в небо собрание куполов церквей и храмов, которыми славился Соликамск — Соли Камские, как его звали при прежних владетельных графах Строгановых.

Это было старое. А новое создавалось рядом: кадры рассказывали о строительстве Соликамского и Березниковского комбинатов, ударных стройках первой пятилетки. В мороз и пургу, кирками, ломами да лопатами рабочие в треухах и легендарных теперь буденовках били мерзлую землю, монтировали иностранное оборудование и, потея от напряжения, выводили на классной доске простейшие химические формулы: страна на ходу воспитывала кадры химиков.

Сила воздействия документальных кинокадров просто поразительна. Можно прочитать много книг и журналов о том, как строились Соликамск и Березники, можно просмотреть много фотографий, но все это не идет ни в какое сравнение с киноочерками, где вы словно заново переживаете эту историю, которая — такова сила кино — становится сегодняшним днем.

За эти пятнадцать дней (нужно вычесть воскресенья) я побывал на строительстве Камского целлюлозно-бумажного комбината и Камской ГЭС, на крупнейшем в мире Керчевском сплавном рейде и в первом народном доме, что был организован в Чердынском уезде, на Соликамском целлюлозно-бумажном и на морском промысле нефти в нашей области.

И вот среди подобных кинодокументов я наткнулся на небольшой, трехминутный сюжет, который прошел на экранах нашей страны в 1935 году под названием «Образцовый детский сад в Березняках» (тогда именно так и писали: «Березняках»).

Я потихоньку мотал пленку и рассматривал забавные ребячьи лица. Девчонки и мальчишки 1935 года играли в песочнице, взбирались на корабль, который стоял во дворе детского сада. Гордый оказанным ему доверием машинист высовывался из паровоза и, напрягаясь изо всех сил, дул в свисток.

1935 год… Дети первых строителей молодого города-красавца. Кем-то вы стали, мальчишки и девчонки, обаятельные киноактеры, о которых узнала вся страна?

Кем? В 1935-м вам было по три — семь лет, вы, значит, двадцать восьмого — тридцать второго года рождения. Во время Отечественной войны на фронте не были, но зато испили тяготы тыловой жизни полной чашей. Узнали, что такое учеба в четыре смены и работа по двенадцать часов в сутки без выходных и отпусков, что такое голод и хлебные карточки, потеря которых была страшным бедствием.

Я долго, очень долго смотрел этот небольшой сюжет. Тем и хорошо смотреть фильмы за монтажным столом, что есть возможность остановить пленку на каком-нибудь кадре и, глядя на него, думать о своем. Я вспоминал, что писали на Западе о молодых людях, которые во время войны испытали на себе сумятицу тыла, узнали продажность и измену, жажду наживы, которая вдруг охватила «порядочных» людей, наживавшихся на крови и несчастье миллионов. Они видели после войны, как вернулись к власти бывшие фашисты и их пособники. Это молодое поколение называется потерянным, потому что ничего не осталось в их душах: ни моральных устоев, ни веры в светлое завтра, ни принципов, ни надежд. Молодые люди, вступившие в суровую жизнь мертвецами, потерявшими вкус к жизни, молодые люди, для которых прошлое — кошмар, а в будущем нет ни одного светлого пятнышка. Это я читал раньше о молодежи Запада.

Кем же стали вы, березниковцы 1929–1932 годов рождения? Как сложилась ваша судьба?

Финал моих размышлений вам, собственно, известен: месяца через три, посмеиваясь над самим собой — «еще один искатель!», — поехал я в Березники, захватив с собой копию киносюжета. Я был уверен, что не найду ни профессоров, ни академиков, ни Героев Советского Союза, ни лауреатов: все эти звания не так-то уж часто встречаются среди тридцатилетних. Но я твердо знаю, что найду сформировавшихся людей, потому что тридцать — это зрелость, это признание талантов и способностей, которые есть на самом деле, и отказ от наивных юношеских мечтаний.

Такова затянувшаяся предыстория.

А дальше я приведу запись из моего дневника, который я вел в Березниках.

«13 июля 1963 года. Березники.

Командировка началась в точном соответствии с малооптимистической датой. На вокзале пришлось полчаса ждать автобус, чтобы уехать в гостиницу, а там расплывшаяся на стуле старушка администратор в выпуклых очках-плюсах, даже не дослушав меня, с ленивым безразличием ткнула пальцем в категорическую табличку — «Свободных мест нет!»

Удивляться этой надписи было незачем. Шло лето 1963 года. Страна готовилась к декабрьскому Пленуму ЦК КПСС. Березники перспективами развития химии минеральных удобрений, словно хороший магнит, притягивали проектантов и работников плановых организаций, хозяйственных и партийных работников, толкачей и журналистов разных ведомств и масштабов. Я и сам приехал, чтобы подготовить передачу для Пермской студии телевидения об одном из старых работников столицы химической промышленности Западного Урала.

Надпись была категоричной, одного взгляда на выпуклые очки-плюсы было достаточно, чтобы оставить всякие надежды, но поскольку чертова дюжина обязывает к чувству юмора, то я, заметив на столе у администратора телефонный справочник, решил незамедлительно приступить к неофициальной части командировки — поискам героев киноочерка. Чем не шутит черт, думал я, вдруг я раскрою книгу на странице с буквой «Д» и увижу там — «Детсад № 1, образцовый». Я раскрыл телефонный справочник, и на меня взглянул солидный список детсадов, который кончался цифрой пятьдесят. А я-то знал, что в Березниках, кроме центральной городской телефонной станции, на нескольких заводах есть еще коммутаторы. Попробуй-ка в этой компании найти образцовый, если ни один садик не имеет возле своего номера такого определения! Звонить по пятидесяти номерам было нельзя, потому что глаза под очками-плюсами сверлили меня с нетерпеливым ожиданием, а сзади кто-то деликатно кашлянул. Телефон заведующего не отвечал, хотя время было рабочее. Эх, была не была, решил я, еще один звонок — и по официальным делам… Номер завгороно во второй раз ответил неожиданно быстро.

— Вам кого? — спросил приятный женский голос.

— Заведующего.

— Она на городском партийно-хозяйственном активе.

— А кроме нее?

— Никого.

— А вы?

— А я посторонняя.

Словом, все шло как и должно было идти тринадцатого числа любого месяца. Я задал последний вопрос.

— Скажите, товарищ посторонняя, вам не приходилось сталкиваться с детскими садами?

— Приходится. И довольно часто, — усмехнулся голос, подчеркнув настояще время слова «приходится».

Тринадцатое число обязывало, и я не спросил, а совершенно безапелляционно заявил:

— Ну, так, значит, вам приходилось сталкиваться с образцовым детским садиком. Был такой в 1935 году.

— Я была его заведующей.

От неожиданности я растерялся и даже ойкнул. Администратор, приподняв голову, навела на меня свои очки-плюсы, и в них я прочитал молчаливую, но выразительную тираду о правилах приличного поведения в общественных местах.

— Его снимали для союзной кинохроники, — еще не веря удаче, сказал я.

— Я стала заведующей немного позднее.

— И вы можете, — спросил я с робкой надеждой, — подсказать, кто сейчас есть в городе из работавших там в 1935 году?

— Записывайте, — усмехнулся голос. — Ольга Дмитриевна Панина. Сейчас она на пенсии, а тогда работала воспитателем и, мне помнится, ее снимали в кино. И еще Па… Па… да, правильно, Александра Михайловна Панова. Она и сейчас работает. Ольга Дмитриевна живет где-то неподалеку от телестудии. Если вы завтра позвоните мне по телефону (называет номер), я вам скажу ее точный адрес.

— Я с собой привез пленку того самого киноочерка, — сообщил я.

— О! Как бы посмотреть? — теперь заволновалась уже моя собеседница.

— Завтра. Я вам позвоню.

— Буду благодарна. Все-таки тридцать лет. И сохранилась?

— Конечно. Приходите.

— Непременно.

Я осторожно, как величайшую драгоценность, опустил трубку на рычаг и посмотрел благодарным взглядом на администратора с выпуклыми очками-плюсами. Она поправила телефон и заворчала на людей, которые не дают спокою на работе. Но даже это не могло испортить моего настроения. Меня не волновало отсутствие номера, я не очень-то думал об официальной части командировки: день, которой начался такой удачей, не мог кончиться плохо. Это я предчувствовал заранее.

…И пусть после этого говорят о приметах. 13 июня я сумел найти, правда приблизительные, координаты еще пяти человек, которые имели то или иное отношение к образцовому детскому саду, сделал все свои служебные дела, получил номер с телефоном, а вечером шел к Ардуановым, точнее к жене того самого Ардуанова, именем которого назван один из переулков города, того самого прославленного бетонщика Мирзахита, пермского грузчика, который приехал в Березники и возглавил бригаду татар и башкир. Одна эта фамилия наполнена героикой молодого города.

Я шел туда, потому что мне сказали, что все дети Ардуанова, все до одного, воспитывались в образцовом детском садике.

О том, что дети Мирзахита ходили в образцовый детский садик, мне сказала теперешняя заведующая. Она же сказала мне адрес Ардуановых. «Это на улице Челюскинцев, кажется, дом № 6. Найдете?»

Найду ли я?..

Да как я не найду, если сам с 1941-го два года жил на этой самой улице Челюскинцев.

Найду?.. Она спрашивает меня, а сама говорит «дом № 6», хотя ни один уважающий себя старый березниковец, к каковым я себя и причисляю, не скажет об этих серых, мрачноватых, барачного типа четырехэтажных коробках «дом». Домик! — так называли их раньше.

Да, я, конечно, найду этот домик № 6. Только мне очень грустно от мысли, что лишь сейчас, когда мне за тридцать, я узнаю, что два года жил по соседству с прославленным Ардуановым, с не менее знаменитыми Вотиновым и Шарафутдиновым, людьми, которые были известны всей стране. А учился я тогда уже в пятом классе: пора было уже знать лучших людей города, которые каждый день проходили по той же улице, что и ты, заходили в такие же дома, что и ты. Березники — город моего сознательного детства. Он накрепко вошел в мое сердце, и я всегда с гордостью говорю, что я коренной березниковец. Но теперь я начинаю понимать, что любил бы этот город намного больше, если бы в школе наряду с законами и теоремами алгебры и геометрии узнал бы его историю, лучших людей.

Наверно, в этом трудно обвинять учителей.

Тогда, в начале сороковых годов, нелегко было смотреть на знатных современников своих, дети которых приходили к вам в класс, с исторической перспективой. Может быть, еще в этом виновата война: она обокрала нашу любознательность, не оставила нам на нее сил. Впрочем, не надо отвлекаться, и так слишком далеко каждый раз уводят меня воспоминания.

Квартиру Ардуановых я нашел сразу. Первая встречная женщина показала мне нужный подъезд.

— Да вот и она сама сидит, — показала женщина на высокую старушку в пестром платье. — Они завтра переезжают на новую квартиру.

Я подошел, спросил Ардуанову, представился. Старая женщина с коричневым лицом, на котором пергаментными трещинками густо лежали морщинки, протянула мне сухую, негнущуюся ладонь и вопросительно посмотрела на меня, потом на рядом стоявшую женщину.

— Она плохо знает по-русски, — объяснила мне та. — Вы сначала рассказывайте мне, а я буду переводить. И пройдемте в комнату. Что на улице стоять?

Это была какая-то дальняя родственница Ардуановых, которая пришла к ним, чтобы помочь в сборах на новую квартиру.

Жена Ардуанова и на самом деле плохо знала русский. Мы с трудом объяснили ей, что я хочу узнать, в каком году ходили в детский садик ее дети.

Ардуанова с помощью переводчицы торопливо рассказала о сыне, который работал начальником какой-то базы снабжения, о дочери — она на строительстве, о втором сыне, недавно закончившем институт и теперь работающем инженером в Сибири.

Я слушал торопливую и сбивчивую речь старой татарки и вспомнил, что писали об Ардуанове. Он много работал и много учился. Он был лучшим каменщиком и заставил выйти в люди свою бригаду, набранную из грузчиков прикамских городов, из башкир и татар, у которых и знаний, и опыта, и культуры было маловато. Он стал мастером на химическом заводе, когда закончилось строительство. Он был уважаемым человеком. Он стал культурным человеком, хорошим специалистом.

Его жена, прожившая в Березниках тридцать с лишним лет, так и не научилась как следует говорить по-русски. И совсем не такой представлял я себе жену знаменитого в Березниках человека. Я долго сомневался, стоит ли писать такое о жене Мирзахита Ардуанова.

А потом решил: да!

Стоит, потому что не будь революции, не подними партия вчерашних грузчиков, крестьян, неграмотных людей на большие дела — не написал бы об Ардуанове Паустовский, не сообщалось бы о нем во всех справочниках о Березниках и Пермской области.

Жена Ардуанова плохо говорит по-русски…

Дети есть дети, они требовали времени, много времени. Много времени требовалось и «самому», чтобы стать тем, кем он стал. Он был, наверно, плохим помощником по дому: это легко предположить — работали ардуановцы много и тяжело.

Но его жена сделала свое дело. Дети теперь взрослые, самостоятельные — вот награда за ее самопожертвование.

Ардуанова переехала на следующий день на другую квартиру: в старой не было горячей воды. Город помнит семьи своих лучших людей, даже после смерти героя.

В гостиницу я возвращался медленно. Было щемяще приятно пройти по тротуару, над которым тополи уже сомкнули свои кроны (тогда, раньше, они только поднимали свои шапки листьев), наступить ногой на столбик ограждения, отделявшего скверик от дороги. Эти столбики были и раньше. Конечно, теперь я уже не смогу пройти по поперечным треугольным брускам, что вытянулись от столбика к столбику вдоль тротуара — не выдержат, но до чего же сладка ты, память детства. Много ли было надо, чтобы почувствовать себя счастливым, — пройти по двум пролетам и сделать поворот на остром столбике. Только и всего…

Трудно работать в городе своего детства.

Я просматриваю написанное и вижу, что не только работать, но и писать трудно. Слишком затягивается рассказ о поиске, а говорить нужно о людях. Поэтому я сейчас сделаю так: перескочу в рассказе подальше вперед, а за собой, как говорится в таких случаях, зарезервирую право возвращаться, если потребуется, назад. Итак, мой рассказ о Павле Богомолове.

Павел Богомолов

Посмотрели бы вы на бравых моряков, стоявших на борту великолепного корабля, который был сделан воспитателями детского сада. Не надо быть хорошим физиономистом, чтобы уверенно сказать: вон тот парнишка с рупором в руках спит и видит себя капитаном дальнего плавания, избороздившим моря и океаны.

Таким и выглядел тридцать лет назад «лихой моряк» — Павел Богомолов. Нет, он не стал капитаном дальнего плавания, хотя и отдал флоту три года с лишним. Он слесарь контрольно-измерительных приборов и автоматики на Березниковском титано-магниевом комбинате.

На его след меня навела Александра Михайловна Панова, с которой мы встретились на следующий день после приезда и которая очень помогла в моих поисках. Она вспомнила не только фамилию Павла, но и адрес его родителей. Они тоже жили на знаменитой улице Челюскинцев. А родители рассказали, как найти своих сыновей. Именно так — «рассказали». Когда родители и дети живут в одном городе, они не знают точных почтовых адресов.

— Павлик живет в центре. Знаете, где музей и кафе. А рядом большой сквер. Подниметесь на второй этаж. Только сейчас вряд ли вы сумеете разыскать его: только что получил диплом об окончании техникума, взял недельный отпуск и пропадает на рыбалке — отдыхает. Нелегко ему далась учеба.

Мы расстались.

Несколько раз я заходил к Павлу, звонил по его домашнему телефону и не мог застать. Пошел снова к Михаилу Петровичу.

— Так вы передайте ему записку через жену. Разве я не сказал вам, что у него жена работает бухгалтером в той же гостинице, где вы остановились? Не сказал? Ну уж извините, видно, разговор как-то не зашел.

В тот же день я познакомился с женой Павла Богомолова, обаятельной, скромной женщиной. Я попросил ее передать Павлу, что разыскиваю его, а заодно спросил, каково приходится жене, у которой муж учится.

Она грустно улыбнулась и сказала:

— Ничего, теперь вздохнем. Семь лет… Иногда совсем тяжело было. Так я передам.

А на следующее утро, в половине седьмого, когда я безмятежно спал в своем отдельном номере, меня разбудил телефонный звонок.

— Мне Соколова, — послышался четкий по-военному голос.

— Слушаю.

— Мне сказали, что вы меня разыскиваете.

— Да, и очень. Можете вы сегодня вечером зайти ко мне?

— В пять устроит?

— Вполне.

— Буду точно в пять. И не обижайтесь за ранний звонок. Сегодня в первый раз иду на работу техником.

В девять утра в коридоре гостиницы мы встретились с женой Павла.

— Вы уж не сердитесь на Павла, — попросила она. — Я ему говорю: не звони, рано, неудобно. А он — раз дело, нужно договориться. Дело есть дело.

А в пять без одной минуты ко мне в номер зашел молодой человек среднего роста, какой-то очень собранный, уверенный, подтянутый. И только похудевшее лицо с обостренным взглядом серых глаз да излишне четко вырисованные скулы показывали, что нелегко дались ему экзамены, учеба и работа. Мы познакомились и начали рассматривать фотографии, сделанные с кинопленки. Он долго смотрел на мальчишку с рупором и сказал с мужской, спокойной грустью: «Да-а, все мы мечтали о чем-то. Очень уж светло начиналась наша жизнь. Все дороги казались легкими и открытыми».

У них и в самом деле в начале пути все шло просто, и понятно. Из детского сада ребятишки перешли в школу имени Островского. Началась учеба, уроки, домашние задания, пятерки и колы (впрочем, тогда еще действовала другая таблица мер — «отлично» и «очень плохо»), дневники и тетради, шалости и родительские накачки за них.

Завтрашний день сулил одно исполнение желаний. О чем только они не мечтали, сыновья и дочери строителей Березников. Брат Павла Валерий Богомолов тоже хотел стать моряком, не обязательно даже капитаном, просто хотел походить по морям-по волнам. Маша Кокина (тогда Маша Гайнатулина) собиралась стать балериной и с первого класса поступила в балетную школу при Дворце культуры имени Ленина. Валентин Сивков хотел быть инженером, потому что с детства привлекали его разные механические штуки. Сережа Арбузов видел себя летчиком…

Детские мечты… Как бывают они порой нелепы. Я, например, в детстве мечтал стать стрелочником, чтобы самому открывать поездам семафоры. Детские мечты похожи на листья: каждую осень опадают они, чтобы к весне на их месте выросли другие. У моих «киногероев» мечты были грубо оборваны войной. На пороге шестого класса.

Первого сентября, когда, пришли ребята в свою родную школу имени Островского, она была занята под госпиталь. Ребят перевели в другую — имени Герцена. Но и ее заняли под госпиталь. Учились в Дворце культуры и даже в фойе кинотеатра «Ударник». Наконец всех детей поселка Чуртан, центрального поселка Березников, разместили в сером двухэтажном здании — в школе имени Пушкина. В 1941 году в ней учились в три, а иногда и в четыре смены две с лишним тысячи детей.

Город менялся на глазах у мальчишек. Наехало много эвакуированных. Акающий московский говор, певучая напевность украинцев, благородная простота ленинградцев перемешались с суровой твердостью уральской речи, с ее твердыми согласными. Никогда не отличавшийся богатством жилья город стал совсем тесным. В квартиры по решению горисполкома вселялись эвакуированные. С ними делились теплыми вещами и запасами картошки. На станцию Усольская, которая только в 1964 году получила, наконец, приличествующее ей название «Березники», прибывали эвакуированные заводы. Их размещали в самых неожиданных местах, и они начинали работать буквально с колес.

Большинство ребят бросили учиться и пошли работать. На анилинокрасочный завод, что разместился в корпусах возле деревушки Мосягино, поступил Валентин Сивков. Маша Кокина — в ремесленное училище, а ее младшая сестра, которую тоже узнали на кинопленке, в ФЗУ при азотнотуковом заводе. Хамзя Шарафутдинов ушел в железнодорожные мастерские, а Павел Богомолов пошел работать на швейную фабрику имени Шкирятова, которая эвакуировалась из Москвы.

Я буду подробнее описывать биографию Павла Богомолова, потому что она типична для представителей его поколения, которое, не попав на фронт, испытало полной мерой трудное детство в тылу.

Работа вмиг сломала привычный уклад. Вместо школы — производство. Вместо пяти уроков — двенадцатичасовой рабочий день. Вместо легкой сумки с учебниками — тюки с мануфактурой.

Коллектив швейной фабрики был вообще в основном женским, — а тут еще и тех немногих мужчин, что были в нем, тоже забрали на фронт.

Тринадцатилетних парнишек старались ставить на работы полегче, но они сами почувствовали себя очень быстро взрослыми, обязанными следить за порядком и за тем, чтобы не перенапрягались женщины. Придет машина с материалом, соберется ребятня — и айда разгружать, подставляя худенькие плечи под тяжелые тюки.

Через полгода приблизительно послали Павла в Пермь на курсы мастеров-механиков по швейным машинам, а когда вернулся, четырнадцатилетнего паренька назначили механиком в цех. Хозяйство большое, запчастей никаких, задания все фронтовые. По суткам не уходили с фабрики. Прикорнут на час-два в уголке — и дальше.

Со своими друзьями Валентином Сивковым и Хамзей Шарафутдиновым Павел Богомолов теперь встречался редко. А если встречались, то разговор сам собой скатывался на работу, на хлебные карточки, на то, где отоваривают тот или иной талон. Детство кончилось.

Я долго думал над тем, почему так быстро и так естественно поплыли по штормовому морю военного труда эти мальчишки и девчонки. Свалить все на одну суровую необходимость — на войне как на войне — этого, конечно, мало, хотя война диктовала им свою волю. Дело еще и во всей системе воспитания: ребятам с детства привили огромное уважение к труду, к трудовому подвигу, привили чувство ответственности за любой участок работы.

В детском садике ребята все делали сами под руководством воспитателей. Вместе со старшими они принимали участие в воскресниках по благоустройству города. Перед глазами ребят были живые герои, о которых знала вся страна, и героями их сделал труд. Вся страна в начале тридцатых годов знала фамилии Ардуанова и Шарафутдинова, Вотинова и Шакирова. О них писали газеты и журналы, их снимки печатались всюду. А для Павла, Хамзи, Валентина Ардуанов, Вотинов были хорошо знакомые люди. Город говорил о Шарафутдинове, а это был отец Хамзи. Пятилетние мальчишки плохо понимали, что такое «встречный», но чувствовали своими детскими сердцами, что это очень трудное, очень сложное дело, но очень почетное.

Дети Березников воспитывались в любви и уважении к труду, к людям труда. Все это и помогло Павлу Богомолову, как и остальным ребятишкам, сразу же встать на ноги, понять, что только не знающий послаблений труд может сделать их настоящими людьми, победить любые преграды.

Когда я перебираю в памяти внешние факты из жизни Павла Богомолова, то по временам мне кажется, что в них слишком большую роль играли, элементы случайности, которые вроде бы не спрашивали о желаниях.

Из привычной школьной обстановки в трудовой коллектив его бросила война.

На анилинокрасочный завод он перешел случайно, по совету Валентина Сивкова. Зимой 1942 года Валентин встретил на улице вконец расстроенного Павла.

— Что случилось, Павел?

— Воры у нас на фабрике. Старый директор ушел, а новая с ними заодно. На душе противно. Был бы постарше… А так, кто мальчишке поверит?

Посоветовались друзья и решили, что нечего Павлу делать рядом с нехорошими людьми. То ли дело Мосягино (так называли анилинокрасочный завод в общежитии). Оборонный завод. Талоны на молоко. Настоящие химические карточки.

И, видно, таково уж было отвращение мальчишек к нечестности, к стремлению жить за чужой счет, что не стал держаться Павел за звание мастера-настройщика — ушел.

Ему было семнадцать, когда закончилась война и можно было продолжать учиться. Павла призвали в армию, на флот. Служил он на тральщике — после войны не самая безопасная на море служба.

Затем выбором работы руководили плохие жилищные условия — нужно было поступить на такой завод, где бы давали жилье. Сменив несколько предприятий, Павел устроился наконец на Березниковский титано-магниевый комбинат.

И только теперь он смог подумать о себе, об учебе. А тут женитьба. Но жена сразу сказала: «Учись. Кому ты будешь нужен с пятиклассным образованием?»

И вот молодой техник, получивший диплом в тридцать пять лет, сидит передо мной. За спиной семь лет такой работы, которая требует от человека очень много сил, собранности, дисциплины. Сказать это — почти ничего не сказать. Вот вам более весомый довод. Из армии Павел вернулся крепышом — семьдесят три килограмма вес, тяжелоатлет первого разряда, толкавший штангу весом восемьдесят килограммов. После защиты диплома вес Павла снизился до шестидесяти трех. Стал он стройным, словно мальчишка в семнадцать лет. Комбинат выделил ему путевку на курорт, чтобы молодой техник подлечился, поправился.

Павел уверенно смотрит в будущее. У него дисциплинирована не только жизнь, но и каждая мысль, каждая фраза. Глаза у него пристальные, строгие, твердые. Такой человек, как Павел, может попасть в любую обстановку, в любую компанию и всюду останется самим собой, не будет ни под кого подделываться. А это самая лучшая в человеке черта. Потому что, как бы ни менялись внешние условия его жизни, любовь к труду, уважение к рабочему человеку у него были, есть и будут всегда. Эта черта вошла в кровь ему. Она стержень его характера.

Послушали бы вы, с какой гордостью рассказывает Павел о том, как он работал электриком на своем тральщике. Электрическое хозяйство корабля таково, что за подобное на суше не возьмется иной инженер. На комбинате он работает слесарем-электриком. Слесарь-электрик — аристократ среди рабочих. Это специалист высшей категории. Ему слесарная работа любая по плечу, а слесаря к работе электрика не допустят. Слесарь-электрик должен читать самые сложные электрические схемы, читать чертежи ему сам бог велел.

И вот теперь к опыту добавились еще знания. Это сочетание — отличный и надежный ключ для дверей в будущее.

Когда я думаю о Павле Богомолове, у меня в голове вертится определение «цельнометаллический». Идет человек по жизни твердо и уверенно. Любит свое дело, свою работу, знает, что никогда и нигде не пропадет, верит, что нужен своему цеху, предприятию, своим товарищам. До всего он дошел своими руками и умом, своим горбом, как говорили в таких случаях раньше. А это повышает в человеке чувство собственного достоинства, великолепное чувство, раскрывающее лучшие стороны души.

Пронести это чувство через те трудности, которые выпали на долю мальчишек и девчонок, которым сейчас по тридцать, — это здорово.

На этом я, пожалуй, закончу свой рассказ о Павле Богомолове и перейду к Хамзе Шарафутдинову.

Хамзя-футболист

В Березниках Хамзю-футболиста знают все, кто имеет хоть маломальское отношение к футболу. Много лет он бессменно играл за сборную города сначала в розыгрыше на первенство области, а затем республики. По странной случайности Хамзю-футболиста не знали в отделе кадров титано-магниевого комбината, зато там хорошо знали Хамзю Шарафутдинова, опытного слесаря из отдела главного механика.

Не только в сердца болельщиков вписал свое имя Хамзя. Если вы пойдете по Березникам мимо чугунной ограды, которая окружает сквер возле Дворца культуры имени Ленина, нагнитесь и присмотритесь внимательней к решетке. На некоторых столбиках вы сможете прочитать влитое в чугун имя «Хамзя Шарафутдинов».

Решетка сделана на совесть, стоять ей долго, и пока она существует, в Березниках, в самом центре, сохранится и этот чугунно-монументальный памятник Хамзе-футболисту. Эти решетки отлиты в литейном цехе Березниковского азотнотукового завода, где Хамзя работал после службы в армии, с 1951 года. Когда цеху было дано это дополнительное задание, он задыхался из-за тесноты, из-за нехватки людей. Тогда-то Хамзе Шарафутдинову и было дано комсомольское поручение — в свободное время отлить решетки. А свободное время — только ночь. Несколько ночей провел в цехе Хамзя Шарафутдинов. Имел в конце концов он право написать на столбиках свою фамилию, чтобы люди знали, кто их сделал?!

Эту историю мне рассказал сам Хамзя. Он закончил ее с доброй насмешкой над самим собой: «Дурак еще был. Молоденький. А все равно, иду сейчас — приятно. Фамилия Шарафутдиновых на улице значится. Отцу было бы приятно».

Я пошел в этот сквер, внимательно присмотрелся к решеткам и отыскал вылитое в чугуне имя Хамзи. Память о том, как выполнял он комсомольское поручение. Я думал тогда, что нужно было сохранить большой запас наивности, этакой мальчишеской гордости и самолюбия, желания оставить хоть какой-нибудь след в жизни, чтобы смертельно усталому выписывать на раскаленных столбиках свою фамилию.

И это после всего, что выпало Хамзе во время войны.

Хамзя и сейчас невысок ростом. В футбольной команде Березников он всегда занимал самый левый фланг. И я отлично представляю, как в 1941 году маленький и хилый Хамзя сказал задумавшемуся отцу:

— Я поступаю работать.

Попал он в железнодорожные мастерские станции Усольская, они занимали грязные, тесные помещения, где летом стояла сажная духота, а зимой сквозняки пронизывали так, что к промасленной телогрейке, которая на морозе замерзала и стояла колом, невозможно было прикоснуться скрюченными от холода пальцами.

Каждое утро без выходных и отпусков выходил Хамзя из своего домика на улице Челюскинцев и брел по железнодорожной ветке к мастерским, спотыкался о шпалы, иногда падал, потому что по утрам глаза его спали. Работал наряду со всеми по двенадцать часов в сутки. Дисциплина была военная, строгая.

Жизнь была куда там тяжелей, но неистребимая сила юности манила в неизвестное. Когда советские войска освободили Макеевку, в Березниках объявили набор желающих ехать на восстановление Макеевского металлургического завода. Пришел к начальнику мастерских и Хамзя.

— Направьте в Макеевку меня.

— Шарафутдинов? Тот? — спросил начальник мастерских, прочитав заявление.

— Да.

— Отец-то отпустит?

— Сам взрослый.

Начальник мастерских, пожилой, болезненного вида человек с въевшимися в лицо угольными крошками, вздохнул и подписал заявление.

— Только без спросу не вздумай убегать.

— Я не маленький, — обиделся Хамзя.

Макеевка была сильно разрушена. Ребят разместили куда попало. Зима в тот год на Украине стояла жуть какая холодная. Поеживались даже привычные уральцы. Ребятам совсем тяжело было, потому что на троих приходились одни целые сапоги, да и те латаные-перелатанные.

Жили голодно. Лакомым блюдом считалась кукуруза. Ее добывали на кукурузном поле, которое начиналось сразу же за заводом. Снег и пурга не сумели повалить крепкие кукурузные стебли. На опушке (иначе и не назовешь край кукурузного поля) стояли таблички: «Осторожно! Заминировано!»

Голод не признавал табличек, голод уповал на случай. Голос страха умолкал в предвкушении сытного пиршества. Правда, то и дело с поля доносились взрывы, но они не останавливали ребят. Они видели, как раненных на поле отвозили в госпиталь, слушали строгие наказы, но надежда на счастливый случай была сильнее.

Ребята, жившие в той же комнате, что и Хамзя, считались богачами: у них был огромный бидон. С ним каждый обед очередной дежурный по комнате отправлялся в столовую. Ребятишки не просили у рабочих, они не какие-нибудь, чтобы унижаться до этого, сами работают. Просто у них никогда не хватало до получки, просто у них был отчаянно голодный вид и считалось вполне приличным, если какой-нибудь щедрый взрослый при виде оборванного паренька подзывал его к себе.

— На-ка вот.

И выливал в большой бидон часть своего кукурузного супа. Считалось приличным сливать в бидон остатки супа или каши в тарелках. Не для себя человек выглядывал их по столам, для товарищей.

Им всем было по пятнадцать. Возраст, когда душа восприимчива и к добру и к злу, когда самолюбие настолько еще тонкая штука, что готово реагировать на малейшую несправедливость, когда унижение чувствуется острее, а гордость готова взбрыкнуться даже по незначительному поводу.

Я отвлекусь. Я расскажу о себе.

В то время, когда Хамзя был в Макеевке, а Павел Богомолов и Валентин Сивков работали на анилинокрасочном заводе, в Мосягино, я учился в Березниках в пятом классе в школе имени Пушкина. Три года разницы в возрасте в те годы были водоразделом поколений и судеб.

Тяжелый груз тыловой работы взвалили на свои плечи женщины и подростки. А я в то время был без памяти влюблен. Моя любовь была маленькой девчонкой с черными сросшимися над переносицей бровями и синими, нереально синими глазами — Лора Шестакова. Однажды мы шли с моим другом Славкой Гольтяковым, соперником по футболу и бегу, по улице Пятилетки мимо каменных, удивительно однообразных домов и обстоятельно, как взрослые, обсуждали, как помочь мне в этой беде.

Стоял легкий мороз, невесомый снег, сыпавшийся из темноты неба, пуховой тяжестью придавил тополя, в четыре ряда выстроившиеся вдоль улицы, освещенной скупым светом, что попадал из окон. В Березниках плохо соблюдали светомаскировку. В тот вечер я написал Лоре записку и передал через Славку, который был вхож в ее дом. Это было мое первое объяснение в любви. Впрочем, какое там объяснение!.. Я просто предлагал ей дружить. Чем другим может передать парнишка в двенадцать лет свои чувства? Для него слово «дружить» — самое большое. И вот это самое большое от самого чистого сердца предложил я маленькой девочке со сросшимися черными бровями и нереально синими глазами.

А на следующий день, на втором уроке — это была математика — наша классная руководительница Зинаида Ивановна, мать моего хорошего товарища Вовки Титова, прочитала эту самую записку перед всем классом.

Я неплохо учился и мне позволялось сидеть на последней парте. На том уроке я впервые захотел перейти на первую: тогда не видел бы я, как, глупо ухмыляясь, повернулся ко мне Вовка Елькин, наш постоянный двоечник, как откровенно смеялась Аля Краева, как нахально усмехался большим ртом и выпученными глазами Вовка Титов, влюбленный в Лору Шестакову не меньше меня. Э-эх, если бы я сидел на первой парте… Я просто бы сидел, опустив глаза, и не видел бы ничего. До сих пор я помню деревянный голос Зинаиды Ивановны (даже сейчас внутри кровоточит):

— Мы в классе дружим все вместе и баловаться записочками тебе, Толя, просто неприлично. До хорошего они тебя не доведут.

Сидел, опустив голову, словно пришибленный, Славка.

Хоть бы Лора, что ли, повернула свои нереальные синие глаза в мою сторону. Не повернула.

Я вообще легко краснел, а тут вся кровь так и бросилась мне в лицо, стало оно пунцовым, будто перезрелый помидор.

Тогда-то я дал нелепую детскую клятву: никогда, ни при каких обстоятельствах — лучше умереть — не объясняться первым в любви. Сейчас мне за тридцать, но ни разу не нарушил я этой клятвы, хотя было от этого тяжко подчас не только мне одному.

Таковы раны, которые наносят детским душам, в которых гордости побольше, чем у какого-нибудь испанского графа, вооруженного двумя шпагами и грудой пистолетов…

Хамзя не любил ходить с бидоном в столовую, хотя общественное мнение комнаты твердо стояло на том, что ходить туда — это совсем не значит просить милостыню. Он был из рабочей семьи. Сам вместе со взрослыми восстанавливал металлургический гигант. Он был гордым, этот пятнадцатилетний мальчишка. Но война шла, голодные товарищи в комнате ждали его с бидоном, и Хамзя выливал из тарелок остатки супа, принимал мужественные подарки старших рабочих.

Война нанесла много ран человечеству. Но когда я думаю о ее следах, мне на память приходят вот эти парни, Хамзя Шарафутдинов, которые, насилуя свою мальчишескую гордость, шли с бидоном в столовую, бестрепетно оставляли за спиной табличку с надписью «Осторожно! Заминировано!» Раненным на фронте выдают полоски, раненых лечили в госпиталях. Раненые бойцы могли сознавать, что на фронте они сами отвечали раной за рану. А какие лечебницы есть для мальчишек, которые получили душевные раны во время войны и которые, может быть, до сих пор кровоточат?

Собственно, на этом можно было бы закончить рассказ о Хамзе Шарафутдинове, при жизни поставившем себе чугунный памятник. Потому что и дальнейший рассказ будет наполнен трудностями, уж такова была жизнь этого поколения. Хамзя испытал все: изнурительность двенадцатичасовой работы, сумасшедший ритм спешки фронтовых заказов, всепобеждающую силу слова «надо», он узнал суровую грубость мужской компании и крепость мужской дружбы, он стал дисциплинированным, строгим к себе, умеющим жертвовать личным ради дела и не считать это чем-то особенным. Встретился он и с несправедливостью: по чьему-то злому наговору был посажен отец, и всего несколько месяцев не дожил он до реабилитации.

Но прежде чем поставить последнюю точку, расскажу я всего одну деталь, которая с какой-то удивительно приятной стороны раскрыла мне характер этого человека.

После того как мы закончили разговаривать в номере гостиницы, Хамзя пригласил меня к себе домой — показать грамоты и дипломы, полученные за спортивные победы, старые фотографии.

Перед самым домом он неожиданно погрустнел. «Мои-то все уехали к теще в деревню, — вздохнул он. — Соскучился по детям, по жене. Вы уж не обращайте внимания на беспорядок в квартире».

Я сказал ему, что и сам живал один, после чего он заметно успокоился и даже успел рассказать о том, как тренирует команду титано-магниевого комбината — пора переходить на тренерскую работу. Грамот и фотографий у него было много, и он ими дорожил. Если бы не дорожил, то не ставил бы на каждой день и место, где сделана фотография. Даже на самых неважных.

В одном из альбомов мы нашли старую фотографию, у которой от ветхости выкрошились края. Ученики первого класса школы имени Островского, среди которых я увидел и Хамзю, и Машу Кокину, и Павла Богомолова, и других новых моих знакомых, сидели смирные и тихие перед объективом аппарата. Я не попросил эту фотографию. Я даже старался смотреть на нее не очень заинтересованным взглядом. Хамзя Шарафутдинов сам предложил мне ее.

— Так ведь, наверное, жалко? — растерявшись, спросил я.

— Вам она нужнее.

— Но…

— Берите, берите, а то и впрямь передумаю.

И он сам решительно вложил фотографию в книгу, которую я принес с собой.

Вот таким — грустным при воспоминании о семье, решительным, когда нужно было оторвать от сердца что-то очень дорогое, чтобы помочь другому, — и остался Хамзя в моей памяти.

Война и трудности не сделали Хамзю черствым и равнодушным, как не ожесточили они всех, с кем мне пришлось встретиться во время этих поисков. И я всегда с каким-то почтительным преклонением думаю о богатстве душ детей первых строителей Березников.

Трудности, как говорится, закаляют… Эта фраза, отдающая трюизмом, применяется иногда даже в том случае, если трудности привели к опустошенности души, к равнодушию и усталости. Трудности, которые выпали на долю маленьких «киноактеров», прославленных Всесоюзной кинохроникой, закалив их сердца, воспитали в молодых людях чуткость, честность, умение тонко чувствовать беды и боль других, остро переживать собственные ошибки, просчеты и поражения, без которых разве бывает в жизни?

К сожалению, нельзя выкинуть из песни слова. Я нашел далеко не всех воспитанников детского сада, которых Всесоюзная кинохроника снимала в 1935 году. Но среди них попались и те, кто считают себя побежденными.

Мне не очень-то приятно сейчас переходить к этому разделу. Так что сначала послушайте один забавный эпизод из истории поисков киногероев, дабы не подумали вы, что дело это легкое, если имеешь кинопленку, фотографии и добровольных помощников, бывших воспитателей детского сада.

Начался этот случай с того, что Александра Михайловна Панова, седовласая женщина с озорными детскими глазами (побегайте-ка всю жизнь с малышами — поневоле глаза будут молодыми), на фотографии, сделанной с кинокадра и долгое время остававшейся для нас загадкой, вдруг узнала девочку, которая, широко открыв рот, подносила к нему большую ложку.

— Да ведь это Лена Пищальникова. Конечно, Лена. Как это я сразу ее не узнала!..

Александра Михайловна тут же засобиралась, хотя перед этим мы обошли с ней полгорода. Сейчас же к Лене. Она узнает других. Она была очень умной девочкой, развитой и сообразительной.

Мы пришли к Лене. Мы долго говорили с ней о ее работе, о муже-китайце, который приехал в Советский Союз строить новосодовый завод, да так навсегда и остался. Лена, сначала робея и сомневаясь, а потом все более смелея, назвала нам фамилии по меньшей мере семи мальчишек и девчонок. Она знала даже их примерные адреса.

Александра Михайловна радовалась и хвалила Лену. Я поражался тому, как иной раз бывают удачливы «поисковые».

Уже прощаясь, я скорее по инерции, чем сознательно, спросил с какого же года сама Лена Пищальникова.

— С тысяча девятьсот тридцать восьмого, — спокойно ответила Лена.

1938 год!.. Представляете? Когда снимался киноочерк, наша старательная помощница не успела даже родиться, как и те ребятишки, адреса которых мне пришлось вычеркнуть из блокнота вместе с приятными мыслями о моей удивительной удачливости.

Александра Михайловна охала и переживала. Подумать только, тридцати лет не прошло — и так спутаться.

А теперь я все же перейду к рассказу о Мише, Михаиле Свешникове. Мне это тем сложнее, что с Михаилом я так и не сумел встретиться. Рассказ будет о заочном знакомстве.

Встречи не было

Когда я показывал во Дворце культуры энергетиков пленку со старым киноочерком, первым, кого узнали мои эксперты, был Миша Свешников, чистенький, симпатичный паренек.

К его родителям мы пришли с Александрой Михайловной Пановой, которая хорошо знала эту семью: оба сына Свешниковы — Миша и Глеб — воспитывались в ее группе. Мы объяснили цель нашего визита. Очень скоро выяснилось, что нас интересует Миша. Глеб ходил в детсад раньше. Но Лидия Константиновна, так звали мать, рассказывала о своем старшем сыне Глебе охотно, с откровенной материнской гордостью. Глеб — это молодец. Хорошо закончил школу, поступил в Московский институт золота и редких металлов. Оставили его в Москве. А плохих специалистов не оставляют. Имеет квартиру, хорошую, интересную работу. У него прекрасная дочка. Вот взгляните. Это она совсем маленькая. А вот здесь ее снимали в зоопарке на пони. Не правда ли, прекрасная девочка? Она приезжает сюда. И мы у него бываем. Это мы сидим у него на дне рождения жены. Прекрасная женщина — приветливая, заботливая…

Мы с Александрой Михайловной слушали, стараясь вежливо перевести разговор на Мишу. Но наши заходы не помогали. И только когда мы уж впрямую попросили рассказать о ее младшем сыне, Лидия Константиновна, погрустнев, подперла щеку рукой и неохотно начала рассказывать о младшем.

Ну что Миша?.. Мише выучиться не удалось. Уж такая тут история получилась… Когда началась война, Михаил не пошел работать в отличие от Хамзи и Павла, не призывали его и в ФЗО, мать, завдетским садом, и отец, товаровед с содового завода, хотели, чтобы война не сломала наметившийся путь. Но разве от нее, от войны, укроешься? Михаил заканчивал уже седьмой класс, когда на фронте в первом же бою погиб его двоюродный брат, который, закончив десять классов, пошел добровольцем в армию. Миша любил его, мало любил — обожал. Все делал, как Борис. Даже учиться не бросал, потому что Борис продолжал ходить в школу, в десятый класс.

В тот же день, когда пришла похоронная, Миша сообщил родителям о своем решении:

— Не буду больше учиться. Не могу. Хоть силой тащите, не буду.

Погоревали отец с матерью, а потом хорошим родительским чутьем поняли, что ничего тут не сделаешь, что нужно отступить. Сломалось что-то в маленькой душе.

Михаил ушел в ремесленное училище, закончил его и поступил работать на Березниковскую ТЭЦ слесарем. Работа тяжелая, ответственная, требующая постоянного внимания и настороженной чуткости.

После войны прослужил положенное в армии и вернулся в Березники. Начал было учиться. Снова в седьмом классе. И три-то всего месяца до экзаменов и оставалось, когда грянула она — любовь, да такая, что захватила парня с головой, сердцем, умом — всего.

Родители выделили одну из двух комнат для молодых…

Павел Богомолов после женитьбы сразу начал учиться в школе. Жена так и сказала ему: «Учись, тебе это надо». А вот Михаил бросил учиться. Почему? Как? Засосал быт? Не позволила жена? Не хватило сил и времени?

Я не могу ответить на эти вопросы. В первый день, когда познакомился с его родителями, я не смог дождаться Михаила. Я оставил записку с просьбой зайти в гостиницу.

Михаил не пришел.

Я позвонил к нему на работу, попросил, чтобы там передали мою просьбу.

Михаил не пришел.

Тогда я снова зашел к ним домой. Дело было в воскресенье.

— Миши нет, — извиняющимся голосом сказала его мать. — Он в кино.

— Тогда пусть придет ко мне после сеанса. Я подожду. Неловкая пауза.

— Он не придет. Я говорила ему, что вы хотите с ним встретиться, но он наотрез: я, говорит, ничего не добился…

Я не верю, что о Михаиле Свешникове нечего рассказывать. Я глубоко убежден, что рассказ о жизни любого человека — герой он или нет, — сконцентрированный на газетной полосе, в книге, это рассказ о проблемах целой эпохи. Причем не только победители и победы одни характеризуют ее. Поражения необходимы для ее характеристики, как и победы. Ибо в поражениях, в том, как осознают их, как ведут себя, потерпев неудачу, раскрывается внутренний мир человека, его потенциальные возможности и резервы души. Придет время, мы встретимся с Михаилом. В моем дневнике записано об этом: «Михаил не пришел. Это расстроило и утешило меня. Расстроило потому, что не познакомился еще с одной человеческой судьбой. А утешило потому, что понял я, как остро переживает он свое временное поражение в жизни. Хотя, кто его знает, такое ли это крупное поражение, если отличный работник знает хорошо свое дело, если он творчески относится к тому маленькому участку работы, за который отвечает, если он воспитывает двух замечательных малышей?»

Да, Михаил не сумел закончить семи классов и не сумел по своей вине. Но он, видимо, понял, что сейчас в таком городе, как Березники, где новое в технике, в производстве встречается при каждом шаге, — шесть классов слишком маленькое образование. Оно может закрыть для человека движение вперед. А вряд ли найдется в нашей области, да и не только в области, другой такой город, где для молодежи открывались бы такие большие перспективы роста.

Молодежи свойственна жажда к перемене мест. Это у нее в крови. Но во время работы в Березниках я столкнулся с любопытной закономерностью — молодежь не разлетается отсюда в поисках романтических мест. Она здесь учится и остается работать: и после школы, и после вуза. У Березников такое героическое прошлое и такое увлекательное будущее, что ехать куда-то в поисках лучшей доли — значит, поступать вопреки пословице, по которой от добра добра не ищут.

Особенно сейчас, когда Березники находятся на старте большого рывка. В средине 1963 года вошла в строй вторая очередь новосодового завода. В том же году, в декабре, в дни работы Пленума Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза была сдана вторая очередь Березниковского калийного комбината. Начали строить второй калийный комбинат в Березниках. Геологи выбрали площади для третьего и четвертого. Березники должны в ближайшем будущем давать в четыре раза больше калийных удобрений, чем в 1963 году. Этот рывок касается и Старых предприятий. После того как в Березники придет природный газ из Сибири, а такое решение правительством принято, начнется вторая жизнь у азотнотукового завода, он фактически удвоит производство азотных удобрений. На анилинокрасочном заводе в начале семидесятых годов должно закончиться строительство комплекса цехов для производства кубовых красителей, 12 корпусов, каждый длиной по триста метров, выстроятся на площади 75 гектаров. Новый завод! Он будет выпускать двадцать марок новых красителей, которых в стране пока не делается. Своей яркостью и долговечностью они будут радовать сердца людей. Кубовые красители не стареют и не блекнут от времени и солнца. Я уж не говорю о титано-магниевом комбинате, о его перспективах. С темпами развития этого предприятия может поспорить только рост калийной промышленности.

Шесть классов средней школы за плечами — слишком слабое оружие для такого наступления.

Михаил не пришел ко мне.

Что ж, я могу понять его состояние. Его обостренное чувство неудовлетворенности собой: что-то недоделано, что-то большое упущено, с чем-то нужно рвать, на что-то решаться. И эта неудовлетворенность — лучшее свидетельство тому, что он пойдет вперед. Пусть это очень трудно, пусть семья, пусть не такая свежая голова, какой она была в пятнадцать лет. Пусть! Жизнь подталкивает, заставляет идти вперед. Рано или поздно она спросит:

— Почему ты отстал?

По всем жизненным счетам когда-нибудь приходится рассчитываться.

А что, если этот вопрос зададут тебе, Михаил, твои дети:

— Почему ты отстал, папа?

Михаил не пришел ко мне. Что ж, будем ждать, когда он почувствует в себе силы заглянуть в свою душу, переворошить свое прошлое и прийти для разговора о себе, о жизни.

Спор братьев

У тех, кто вступил в трудовую жизнь в четырнадцать, кто с детства почувствовал себя хозяином на заводе, есть на производстве одно большое преимущество — опыт, накопленный с детства, знание техники и рабочие ухватки, которые, как и все полученное в детстве, уже никогда не вытравишь, не зачеркнешь. Спортсмен, научившийся грамотно бегать в десять лет, не испортит технику бега в пятьдесят. Может быть, поэтому далеко не все, с кем мне пришлось встречаться во время поисков, поняли эту суровую необходимость времени — учиться. В этом отношении очень характерен спор между Валерием и Павлом Богомоловыми, при котором я присутствовал.

Валерий, средний брат в семье Богомоловых, тоже снимался в 1935 году в киноочерке. Правда, в отличие от своего брата, который на съемках ходил в премьерах, Валерий оставался на вспомогательных ролях, обозначал толпу, массовку.

Братья живут сейчас в разных концах города. Встречаться приходится не так часто, и оба были искренне обрадованы, встретившись на повторной премьере старого киноочерка.

— Ну, поздравляю, — тряс руку Павла Валерий, стройный, моложавый, с тоненькими усиками и каким-то насмешливым выражением лица. Это выражение не покидало его глаз и уголков губ.

— А ты все не учишься?

— Зачем?

— Значит, и дальше собираешься жить со своими семью классами?

— Мне хватает. У нас в руднике знай вкалывай. Печорины да Ларины — плохие помощники. Сам знаешь. А терять молодые годы на учебу совсем не резон. Вон ты какой стал. Лучше я погуляю.

— Догуляешься. Потом вспомнишь — поздно будет.

— А там и коммунизм рядом.

— Нужен ты, такой неуч, в коммунизме.

— Пригожусь, — как-то очень уверенно сказал Валерий, задиристо вскинув на Павла серые глаза с усмешинкой. — Я со своими семью специальностями нигде не пропаду. А потом, почему же я неуч? Курсы повышения я посещаю. Книги по профессии горняка читаю. А заниматься посторонними предметами, которые не требуются мне для работы, просто не хочется, да и времени жалко.

— Смотри.

Валерий повернулся ко мне и сказал:

— Вот так все на меня и давят. Отец с матерью постоянно мне Павла в пример ставят. Даже младший брат — он в политехническом — и тот начинает заедаться. А вот зачем мне учиться? У меня семь специальностей. И только в одной третий разряд. Ее я в детстве еще получил. А в остальных высший.

Мы стали подсчитывать специальности Валерия и на самом деле насчитали семь. И слесарь, и токарь, и сварщик, и проходчик… И всюду первый.

— А инженером я пока не хочу быть. Зачем мне, спрашивается, измывать себя ради диплома, как брат?

Валерий говорил все это в легкой и непринужденной манере веселого человека, который, видимо, спорил на эту тему столько, что может сейчас пошучивать и посмеиваться. Он и на самом деле убежден, что, имея золотые руки, которым каждое дело близкое и понятное, он проживет всегда и всюду. И мне он очень нравился своей рабочей талантливостью, о которой он знал.

Павел, который прислушивался к нашему разговору, наконец не выдержал и вмешался:

— Все равно тебе придется учиться. Дело не только в дипломе. Дело и в общей культуре.

— У меня телевизор есть.

— Вот и поговори с таким!..

— Сам начал. Я ведь знаю все наперед, что ты мне скажешь. Что мы должны бороться за звание. Что это сейчас тенденция такая — всем учиться, что в Березниках учится половина рабочих, неловко отставать. Вот когда половина выучится, тогда, может, и мы начнем.

Он посмеивался. Ему нравилось злить старшего брата.

А в общем-то, если идти по трафарету, то должен бы я осудить сейчас Валерия: не учится и не желает, не стремится к тому, чтобы стать инженером («они меньше меня зарабатывают»). Но столько в нем было рабочей стати, такая в нем чувствовалась прочная производственная жилка, здоровая, дисциплинированная, что, будь я начальником цеха, лелеял бы и берег таких кадровых рабочих. Вот и сейчас не поднимается у меня рука, чтобы осудить его. К тому же, когда после просмотра киноочерка мы остались вдвоем и заговорили о веерном способе отбойки руды, который в те дни внедрялся в горном цехе Березниковского калийного комбината, Валерий рассказал мне столько интересного, с таким знанием дела ругал проектные институты, которые плохо помогают предприятию, столько набросал мне проблем, что я, говоривший на эту тему со многими учеными-переучеными специалистами, развел руками от удивления и уважения к этому парню.

Учиться, конечно, надо. Но учеба — это не только школьный класс, это не только стремление получить диплом (я не зачеркиваю знания, получаемые при этом). Учение — это еще умение любым способом, из любых источников получить нужные для дела знания.

Валерий с фрондерством молодого человека отказывается от первого пути. Что ж, наверное, это перегиб. Но нельзя в свою очередь зачеркивать и второй путь. Страшно не то, что человек не ходит в школу, в техникум, университет культуры. Страшен тот застой, который наступает, и наступает не только вслед за этим. А если застоя нет? Тогда что? К тому же смешно на самом деле садить кадровых рабочих, великолепных специалистов за те же парты, за те же учебники, по которым учатся мальчики и девочки в 12–13 лет. Мне, например, будь я на месте Валерия, просто обидно было бы.

Так что спор, о котором я рассказал, вызван, конечно, не только и не столько бунтом меньшего брата против старшего.

Запись в трудовой книжке

Если бы я писал о Валентине Сивкове сценарий киноочерка, то он начинался бы так:

«Трудовая книжка. Она занимает весь экран. Невидимые руки с медлительной торжественностью раскрывают ее. Мы читаем:

Сивков Валентин Иванович.

Место работы — Березниковский анилинокрасочный завод.

Должность — слесарь цеха КИП и автоматики.

Время поступления на работу — 1941 год.

Снова переворачивается страница.

«Сведения о переходе на новую работу», — такова надпись вверху совершенно чистой страницы. На ней появляется первый титр: «Запись в трудовой книжке».

Точнее было бы сказать — одна запись в трудовой книжке, потому что двадцать три года, с 1941 года по настоящее время, работает Валентин Сивков на одном и том же предприятии, в одном и том же цехе.

Ну, а если писать с самого начала, то я должен рассказать о первой нашей встрече.

У Валентина Сивкова настолько характерные черты лица, что его узнать после лет, прошедших со времени съемки киноочерка, совсем нетрудно.

Мне назвали его фамилию, сказали приблизительно, где он работает, и после нескольких звонков по телефону я добрался до начальника цеха КИП и автоматики Давида Абрамовича Дрындера. Он сказал, что Валентин где-то на заводе, в цехе, но он постарается передать ему.

И вот около пяти, когда мы закончили разговор с Павлом, в номер, широко распахнув дверь, вошел Валентин, собственной своей персоной. Стоило взглянуть на его лицо, расплывшееся в широкой улыбке, чтобы понять, что он сегодня навеселе. Увидав Павла, он страшно обрадовался, попробовал даже поцеловаться. Наговорил ему много ласковых слов, а потом, начав выговаривать за то, что он у него не появляется, заклеймил его как предателя, забывшего старых друзей.

Потом он сменил гнев на милость и, небрежно побрасывая фотографии, называл фамилии, имена, адреса, места работы. Он был горд своей памятью, тем, что может помочь в каком-то деле, и мы с Павлом не стали его разочаровывать — названных товарищей мы уже знали.

Кончилось тем, что он решил, что нам нужно идти к нему домой.

— Во, закуска есть, — показал он на авоську с яйцами и бутылками молока. — А насчет этого я соображу.

И он улыбнулся еще шире и радостнее.

Лицо Валентина морщинистое, выглядело старше своих лет, а в глазах виднелась какая-то очень старательно спрятанная боль.

Павел с трудом увел его.

— У него очень тяжелая личная жизнь, — объяснял он потом мне. — Худо было с первой женой. Он ее любил. Она к нему плохо относилась. Ребенок… Потом жена и совсем бросила. Парень запил. Товарищи из цеха с трудом сумели спасти его. И вот, пожалуйста, нет-нет да и появятся вот такие выбрыки. Хотя сейчас у него все наладилось. Жена новая. Двое детей. А старое не уходит.

Позднее я узнал, с чего у него был последний выбрык.

Валентину на выучку дали одного молодого специалиста, недавно закончившего техникум. Группа слесарей, в том числе и Николай, так звали молодого специалиста, с Валентином проверяли, как ведут себя газо- или паропроводы, точно я уже не помню.

Николай проверил все по инструкции. Валентин сам проследил.

Но когда включили систему под нагрузку, труба лопнула. Как потом выяснил Валентин, в самой схеме этого аппарата был конструктивный просчет, предусмотреть который Николай никак не мог.

Этой группой киповских слесарей руководил молоденький инженер. «Из трусливых», — как сказал Валентин. Для него важно было даже не то, что случилась авария, и даже не то, чтобы быстрее исправить ее последствия, которые были совсем незначительны. Ему нужно было найти виноватого. Если высшее начальство спросит: «В чем дело?» — тут же назвать виновного.

Инженер «из трусливых» решил, что виноват во всем этот самый Николай. Техник. Почти мастер. Прорыв был на его участке. Подумаешь, что он проверял этот аппарат под более высокой нагрузкой, чем та, при которой произошла авария. Трубопровод прорвало на твоем участке? На твоем. Значит — и виноват.

Разговор этот шел при Валентине, который понимал что к чему: двадцать три года работы многому учат и в первую очередь умению разбираться в людях, так сказать, в двигательных причинах их поступков и разговоров.

Он не выдержал, вспылил, наговорил начальству много неприятных слов. Инженер из «трусливых», не разобравшись, с кем имеет дело, — на Валентина.

Но тут нашла коса на камень.

— Дай бумаги, — сказал Валентин.

Инженер удивился, но дал листок.

Тогда Валентин тут же, при инженере написал заявление с просьбой уволить его с работы.

— Если бы я схалтурил, с меня особый спрос, — сказал он. — Я тут на заводе каждый аппарат, наверное, трогал. Умом не пойму, руками дощупаюсь. А парня, который только что пришел, подставлять под ответ без его вины не дам.

Шум получился большой.

Но поскольку специалист Валентин отменный, другого такого поискать надо, то дело спустили на тормозах и замяли.

После этого Валентину сообщили о том, что его ждут в гостинице. Перед этим он получил зарплату…

Вот и сорвался.

Не подумайте, что я оправдываю пьянство или вот такие демарши. Это, видимо, лишнее. Другое поразило меня — эта готовность не просто «поговорить за правду», а постоять, побороться за нее. Какая-то внутренняя честность и порядочность, которая не знает компромиссов с совестью, которая не может примиряться с несправедливостью, обманом, обидами, — эта черта не может не привлекать, не может не радовать.

И я не знаю, отчего эта черта: или потому, что она закалилась в трудностях, развилась, или потому, что настолько много было пережито ими, что сейчас, какими бы карами и наказаниями не грозило им выступление за правду, они знают, хуже не будет. Правда все равно возьмет свое. Как брала она всегда на самых трудных поворотах их жизни.

И последнее…

Я поставил название «Последнее», но мне грустно расставаться с людьми, которых я разыскал в Березниках, с которыми познакомился, которые за короткое время стали мне близкими.

Удивительное это поколение — молодые люди, сыновья первых строителей Березников. Внутренняя собранность, деловитость, готовность пожертвовать всем для работы, для дела сочетаются с душевностью и терпимостью, нетребовательность к жизненным благам — с готовностью в любой момент прийти на помощь человеку, попавшему в беду. И не только в беду, это было бы, наверное, очень мало. Они готовы прийти на помощь в любой момент, когда понимают, что эта помощь нужна.

Я в начале этих заметок писал, что война оборвала их мечты.

Но они нашли в себе силы найти себе место не только в жизни, но и вернуть себе свои детские мечты.

Я вспоминаю маленькую, худенькую Машу Кокину. Она мечтала быть балериной и даже с первого класса поступила в балетную школу.

Сейчас она работает секретарем-машинисткой в пожарном депо Березниковского азотнотукового завода. Должность для героя более чем маленькая.

И все-таки Маша счастлива. Счастлива тем, что она имеет возможность не только выступать на сцене сама, но и создала крепкий танцевальный коллектив, который не раз выступал на смотрах самодеятельности, не раз показывал свое мастерство по телевидению. Помогает Маша и школьникам — ведет там кружок.

А недавно у нее была семейная радость. По телевидению выступал ее сын.

Я не могу не сказать и о радости Любови Георгиевны Бабкиной, начальника ватного цеха Березниковской швейной фабрики. Она узнала на кинопленке обоих своих сыновей и чуть было не прослезилась.

Слава Бабкин работал в Березниках. Потом решил, что надо все-таки учиться. Сейчас он студент-очник строительного факультета Свердловского политехнического института. Отличный легкоатлет.

В Очерском производственном управлении работает Владимир Бабкин. Он долго искал свое призвание. И в конце концов нашел.

Посмотрела Любовь Георгиевна киноочерк и словно всю жизнь свою переворошила.

Жизнь переворошить, вспомнить ее бывает иной раз не только полезно, но и просто надо. Правда, для этого нужна и смелость, потому что накапливает она не только самое радостное.

Всего лучше умеют забывать и всего менее охотно вспоминают жизнь те, у кого там, за спиной слишком много темных пятен.

Маленькие киногерои, которых я разыскал постаревшими почти на тридцать лет, смело оглядывались на прожитое.

Оно было трудное, но правильное.