Людмила

IX.

Девушка пришла домой совсем больная. Что он только посмел говорить ей!.. Ее руки и ноги были холодны, как лед, она вся дрожала в лихорадке, а к лицу приливала горячая волна крови каждый раз, как она вспоминала слова Лунца, и ее щеки невыносимо горели. Ей было стыдно, она ни за что не призналась бы матери, что ходила на свидание, не передала бы того, что ей пришлось выслушать...

-- Мне нездоровится... -- сказала она матери и легла в постель, отказавшись от обеда.

Людмила почувствовала себя разбитой, бессильной, несчастной. Закрывала глаза и лежала неподвижно, уронив на одеяло руки, то белая, как стена, то с ярким, лихорадочным румянцем на щеках. Мать наклонилась к ней, прислушалась к ее дыханью и осторожно спросила:

-- Что с тобой, Лила? У тебя горе, ты скрываешь от меня?..

Людмила сделала нетерпеливое движение и, пряча лицо в подушку, раздраженно сказала:

-- Ну да, горе... Жить надоело... не могу больше!..

Она заплакала, а затем вдруг порывисто обняла мать и прижалась головой к ее груди, как делала это в детстве, в минуту своих детских огорчений и обид...

-- Я, действительно, мама, больна... Все тело болит...

После этого она откинулась на подушку, вытирая рукой лоб, покрывшийся холодным потом. Ах, если бы она в самом деле заболела и умерла! Это было бы лучше, лучше всего!.. Желание смерти наполняло ее обессиленное тоской тело...

Людмила незаметно уснула, -- и когда проснулась -- долго не могла понять, где она, какой теперь час дня, утро или вечер. Ее больше не знобило, тело не болело. Она протянула руку к туалетному столу и взяла свои часы. Стрелки показывали девять. "Вечер" -- сообразила, наконец, девушка...

Было совсем светло. Людмила встала и открыла окно. Огромный двор, заключенный в четырехугольный ящик шестиэтажного дома, медленно затихал. Раскрывались окна, высовывались головы мужчин и женщин, смотрели, слушали. Где-то играл граммофон -- тонкий женский голос выводил рулады, нежно сбегавшие с верхних нот на нижние. В одном из ближайших окон звенела гитара, аккомпанируя низкому мужскому голосу, звучавшему глухо, дремотно, как жужжание большого шмеля. В воротах раздавались голоса баловавшихся дворников и горничных, бренчала балалайка. На крыше, выглядывая из слухового окна, жалобно мяукала кошка, оставленная жильцами, выехавшими на дачу. А над этим темным глубоким колодцем-двором высилось прозрачное, бледно-синее небо, ожидавшее белой ночи, и разбросанные на нем легкие, розовые облака стояли неподвижно, упиваясь светом негаснущей зари, простором нетемнеющей синей бездны...

На окне, в стеклянном узком бокале стоят белые фиалки, ночные цветы. Людмила склоняется к ним лицом, и от их сильного запаха у нее кружится голова. Почему в цветах это страстное, неудержимое желание дышать, благоухать? Почему у нее в груди эта неизъяснимая дрожь ожидания, словно к ней должен прийти возлюбленный, словно она -- невеста, предчувствующая близость жениха?.. "О, хотя бы одну минуту счастья, за которое можно было бы отдать всю жизнь!"...

Девушка поднимает руки над головой и, заломив пальцы, потягивается, глубоко, прерывисто вздыхая, а потом растерянно смотрит перед собой, прислушиваясь к дрожанию в своей груди, к томлению своего тела. Затем она с беспокойством спрашивает себя!

-- Я больна или...

Она закрывает лицо руками и в смущении прижимает ладонь к своим губам, чтобы не сказать вслух:

-- Или люблю?..