Людмила

V.

Каждое утро получала Людмила записки Лунца в парикмахерской и каждый вечер находила их у себя в комнате на туалете, куда клала их ее мать, недоумевавшая, но боявшаяся расспрашивать дочь. Они походили одна на другую, хотя и составлялись из различных выражений, неизменно начинаясь со слов: "Люблю вас" и кончаясь словами: "Жду вас"...

Целый поток нежных, страстных, любовных слов изливался на Людмилу, не истощаясь, вея настоящей любовью, неутолимой страстью. В каждой записке было не больше пятнадцати-двадцати строк, но эти строки накоплялись, сливались, образуя целое море любовного красноречия, страстного безумия. Их сумасшедшая настойчивость, нервность напряженного ожидания, трепетавшая в словах, подавляли Людмилу, сообщали ее нервам неодолимый трепет. Она рвала записки одну за другой, с гневом обиды, с раздражением оскорбленной стыдливости и чистоты, но не могла побороть в себе искушение прочитать их, прежде чем разорвать...

Мало-помалу любовный дурман начинал оказывать свое действие, окружая голову Людмилы горячим душным облаком, наполняя тело дрожью желания, упоением этого нежного, горячего поклонения. Она не пропускала ни одного слова, чтобы не запомнить его, не впитать его всем своим женским существом, изголодавшимся по любви, лести, комплиментам. В ней проснулось дремавшее до сих пор тщеславие, заговорила гордость женщины, которую любят, которой поклоняются и которой жаждут...

Рассудочно не придавая значения этим запискам, смеясь над ними, как над чудачеством, оскорбляясь целью, к которой они должны были прокладывать путь, Людмила удивлялась, недоумевала, возмущалась, но с острым любопытством, болезненным наслаждением принимала их сладкий яд, незаметно для себя отравляя им свою душу, свой мозг, свое невинное тело. Она привыкла к чтению этих записок, к ежедневному приему этого любовного яда, как привыкают люди к морфию, гашишу, алкоголю. Они становились для нее необходимыми, наполняя ее безрадостную жизнь, придавая ей подобие живого, трепетно текущего существования...

Вместе с тем в Людмиле вспыхнула мечтательность ее первой юности, голубой весны девического расцвета, давно оставшейся позади нее. Ее воображение разыгрывалось с прежней силой, словно ей снова было шестнадцать лет, словно только что созрело ее тело, налившись горячей кровью, страстью. Перед ее глазами, плававшими в тумане грез, рисовались картины весеннего, молодого, сантиментального счастья. Любовные мечты девушки! Это -- весенний туман, плавающий над землей, насыщающий ее влагой, приготовляющий ее к жизни, к принятию плодотворного света и тепла солнца -- любви. Это -- золотой летний зной, наливающий сладкими, ароматными соками яблоко Евы, таящее в себе жгучую тайну познания страсти. Это -- таинственная, чарующая песнь зеленого Пана, божественного бродяги, милого проказника весны, властный зов природы к осуществлению ее предначертаний, светлая музыка легкокрылых эльфов, пляшущих у брачного грота Венеры...

Мечты одолевали Людмилу. Она мечтала в парикмахерской за работой, совершенно забываясь, устремляя затуманившийся взор в пространство, мимо всего обыденного, обычного, машинально перебирая пальцами волосы посетительницы и складывая их в фантастическую прическу, не имевшую ничего общего с выбранным той фасоном. Она мечтала на улице, возвращаясь домой и дома, рассеянно разговаривая с матерью, не слушая ее, отвечая невпопад. Едва проглотив стакан чаю, уходила к себе, ложилась, не раздеваясь, на постель, и с широко открытыми глазами, с завеянным тенью мечтаний лицом, отдавалась этому сладкому творчеству возбужденной фантазии, остававшейся в границах целомудрия, не переступавшей за черту ее девической чистоты и стыдливости...

Людмила до изнеможения упивалась своими мечтами, в которых неизменно был он, любящий ее, любимый ее.

Весь любовный, романический бред прочитанных ею романов прежних отроческих мечтаний, поднялся в Людмиле под влиянием записок Лунца, взбунтовавших ее кровь, всколыхнувших дремавшие до сих пор чувства. Подобно старым, заглохшим было росткам, развернувшимся под благодатным весенним дождем, в душе Людмилы снова задрожала надежда, возникла жажда счастья, требовавшая удовлетворения хотя бы призрачными образами мечтаний.