Людмила

XI.

Людмила стала рыться в шкафу, ища какую-нибудь светлую блузку и, наткнувшись на зашитое в простыню платье Серафимы, остановилась, колеблясь, нерешительно глядя на этот длинный, белый мешок. Не затем ли являлась ей только что сестра, чтобы напомнить об этом платье?.. Людмила почувствовала в этом таинственное указание судьбы. Вынув из шкафа платье, она отыскала там и коробку, в которой хранились венок, фата и розовые восковые венчальные свечи, с поблекшими лентами и засохшими рассыпающимися, при первом прикосновении, в пыль, цветами...

Мода постоянно, периодически возвращается к одним и тем же формам, лишь слегка изменяя, сглаживая или утрируя их. Сшитое десять лет тому назад из тонкого, белого шелка, это платье Серафимы, великолепно сохранившееся, точно сегодня лишь вышедшее из мастерской модного магазина, представляло чудесный "реформ", точно такой, какие теперь носили -- свободный в талии, с длинным, узким треном, начинавшимся у спины, с поясом под самой грудью, с двумя тюниками, спадавшими один на другой, отделанными по краю прозрачной вышивкой серебром. Плечи окутывались складками в виде шали, концы которых скрещивались спереди и сзади, образуя на груди и на спине маленькое треугольное декольте, затянутое ажурным тюлем; из этого же тюля были сделаны и рукава, узкие, нежные, прозрачные, сквозь которые чудесно должна была просвечивать розовость женских рук...

Людмила бережно вынула платье из простыни, и, освобожденное из своего десятилетнего плена, оно лежало на ее кровати, блестя нежным шелком, серебром вышивок, словно тихо радуясь в ожидании возможности снова облечь девическое тело к белому празднику невесты, к счастливому торжеству невинности. Девушка рассматривала его со слезами на глазах, думая о сестре, которую в последние годы уже начинала забывать...

Бедная Серафима! Так долго томиться в одиноком девичестве, наконец, дождаться счастья быть любимой, любить, повенчаться с дорогим человеком -- и на другой день потерять рассудок, а с ним все, все, вплоть до самой жизни!.. Серафима испугалась своего счастья, оно пришло слишком поздно, было слишком велико, и она не могла его перенести. Оно раздавило ее, как муравья, который взялся за ношу в десять раз больше себя...

Полная грусти и недоумения, Людмила стояла над платьем, не решаясь одеть его на себя. Ею овладело суеверное чувство, страх прийти в соприкосновение с покойницей, часть существа которой как будто оставалась в этом платье, заключенная в его нежных формах и в самой ткани. Она с волнением наклонялась к платью, разглаживая руками его складки, расправляя кое-где смятый шелк -- и ее пальцы вздрагивали, словно чувствуя под легкой тканью мертвый холод безжизненного тела. Не ошиблась ли она в том, что ей показалось указанием судьбы, и не рассердится ли на нее сестра, если она оденет ее платье? Людмила боролась со своим страхом и успокаивала себя: "Ведь она только примерит его, только посмотрит -- идет ли оно ей, а затем тотчас же снимет и спрячет его, зашив в ту же простыню!"...

И решившись, наконец, дрожа от своего суеверного страха, она сняла с себя все, до белья, набросила на свое тело платье и, затаив дыханье, стараясь не шуршать шелком, чтобы не разбудить мать, торопливо застегивала крючки, оправляя складки и тюники. Наряд словно был сшит для нее, по ее росту и сложению, платье пришлось как раз впору. Людмила ахнула, когда взглянула на себя в зеркало. Ей тридцать лет? Она засмеялась, подумав об этом. Разве можно сейчас сказать, что она -- старая дева? Ей только восемнадцать или, во всяком случае, не больше двадцати двух лет!..

Живая, трепетная волна радости охватила Людмилу. Она уже не могла остановиться на этом. Отчего бы ей не попробовать надеть венок и фату?.. Она достала из коробки то и другое, присела к зеркалу и дрожащими от нетерпения пальцами, укрепила на волосах венок, а к венку приколола длинную, прозрачную, чуть пожелтевшую от времени фату. Девушка побледнела от волнения. Ее лицо под венком и фатой стало задумчиво строгим, грустно-неподвижным. Ей как будто предстояло совершить важный шаг, и она в последнюю минуту почувствовала страх.

-- Я готова, -- тихо сказала она и беспомощно посмотрела по сторонам, как будто ища кого-нибудь, кто мог бы поддержать в ней решимость. Она задумчиво прошлась из угла в угол и остановилась посреди комнаты, оглядываясь на себя в зеркало, сливаясь с мыслями и чувством с этим, так много значащим нарядом, испытывая волнение и жутко сладостную боязнь, неразрывно связанные с ним, с важностью момента, для которого оно предназначалось. Она чувствовала себя невестой, одевшейся к венцу...

Бессильно опустив руки, покорно склонив голову, она тихо пошла в угол, где у нее висела картина, изображавшая Деву-Марию, принимающую от Ангела весть о своем беспорочном зачатии. Там Людмила опустилась на колени и, закрыв лицо руками, заплакала. Дева Мария с радостью и благоговением принимала великую весть, молитвенно сложив руки, подняв к небу светлые, изумленные чудом глаза. Видела ли Она плачущую Людмилу, чистую девственницу, белую невесту? Благословила ли ее?.. Пусть, по крайней мере, Она умилостивит Серафиму, чтобы та не сердилась на сестру за то, что она в ее платье пойдет за своим счастьем!..

Поднявшись, Людмила собрала разбросанные вещи, привела комнату в порядок. Она уже не плакала, в ее лице снова появилось выражение задумчивой строгости, сознания важности приближавшегося момента. На плечи она набросила длинную, до земли, широкую пелерину матери, на голову -- большую шаль, которой закрыла почти все лицо. Никто не подумал бы, что под этим неприглядным одеянием -- блестящая, нарядная, белая невеста!..

Людмила, крадучись, вышла в переднюю, беззвучно открыла дверь и, подобрав под пелериной трен платья, торопливо, испуганно побежала вниз по лестнице...