Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

Глава 11. Друзья и светские беседы

Вольтер, важный и деловитый, занимающий при дворе две должности — королевского историка и придворного кавалера, хозяин комнаты над кухней принца Конти и над общественной уборной, имеющий столь высокопоставленную приятельницу, казалось, достиг той тихой гавани, где мог бы с приятностью поживать в старости. Версаль был не так уж плох как место для работы. Мармонтель, которому мадам де Помпадур предоставила синекуру в департаменте, подчиненном Мариньи, и маленькую квартирку, чтобы уберечь его от забот о крове и хлебе насущном, говорит, что провел там самые счастливые и плодотворные годы жизни. Во дворце имелось превосходное книжное собрание (тогда еще в целости и сохранности), уступавшее лишь библиотеке на улице Ришелье. Вокруг короля и двора околачивалась такая толпа народу, что нетрудно было остаться одному, и иногда о нем неделями никто не вспоминал. Но Вольтер по своему обыкновению пилил сук, на котором сидел. Он написал невероятно бестактные стихи, в которых говорилось, что мадам де Помпадур есть украшение «двора, Парнаса и Цитеры», и призывал ее и короля хранить то, что каждый из них завоевал. За победой французов при Берг-оп-Зооме в 1747 году последовали такие строки:

и дальше в том же духе.

Для настоящей семьи короля этого было слишком; королева, дофин и принцессы возмутились, да и сам король был не особенно доволен стихами, так что маркизе, что бы она на самом деле ни думала по этому поводу, пришлось притвориться весьма раздосадованной. В Версале сгущались тучи, и Вольтер решил, что лучше ему убраться куда-нибудь подальше. Он собрал вещи и уехал в Люкебург, где король Станислав, всегда радовавшийся занимательному собеседнику, принял его с распростертыми объятиями. Возможно, мадам де Помпадур вздохнула с облегчением в надежде, что некоторое время о нем не будет ни слуху ни духу.

От кого-то она услышала, что Кребильон, ее старый друг и учитель, живет в ужасной нужде и буквально умирает с голоду у себя в Марэ, окруженный любимыми собаками. «Кребильон в нищете?» — воскликнула она и немедленно бросилась на помощь. Она назначила ему пенсию, приставила руководить образованием Александрины и наладила полное издание его сочинений в королевской типографии. Он приехал в Версаль благодарить маркизу и застал ее больной и лежащей в постели. Тем не менее она настояла, чтобы его впустили к ней.

Когда он склонился к ее руке, вошел король. «О, мадам, я погиб! — вскричал старик, — король застал нас вместе!» Королю он сразу пришелся по душе, и он в один голос с мадам де Помпадур настаивал, чтобы драматург дописал недостающий акт к «Каталине» — это была пьеса, начатая много лет назад и заброшенная им. Маркиза понимала, что это гораздо больше приободрит старика, чем всякие пенсии. Так что драматург ушел и закончил свою пьесу. Мадам де Помпадур устроила маленький вечер, на котором он вслух читал свое сочинение, а потом через короля добилась его постановки на сцене «Комеди Франсез».

Когда Вольтер в Люневиле услыхал об этом, то не мог сдержать своей ревнивой злобы и, конечно, утверждал, что маркиза все это устроила лишь затем, чтобы его унизить. Он взвинтил себя до такой степени, что готов был ее убить. А поскольку никогда не умел держать свои чувства при себе, то скоро его парижские враги прознали об этом и в отличие от мадам де Помпадур с наслаждением ухватились за возможность его помучить. Они составили некую лигу во главе с Пироном и принялись превозносить «Каталину» как шедевр. Надо сказать, что «Каталина», увы, оказалась очень скверной пьесой, да к тому же была написана архаичным языком, который уже на тогдашней сцене звучал напыщенно и нелепо. Мадам де Помпадур это прекрасно понимала и с тяжелым сердцем ожидала премьеры. Благодаря ей публика состояла из высокопоставленных и модных светил общества и скорее всего, как на всех парижских премьерах, больше интересовалась себе подобными, чем представлением. Да, но что скажут критики? Маркиза поехала в театр из своего дома в Сен Клу. Король усадил ее в карету в три часа пополудни, а сам остался в кругу друзей-мужчин. В десять часов он услышал стук колес по булыжнику, поспешил вниз, выбежал во двор, крича: «Ну как, мы победили? Как пьеса — успешно?» Так и оказалось, это был большой успех.

«Может быть, и так, — заметил Вольтер, услышав новость, — да второму представлению не бывать». Но он весьма заблуждался. Пришлось ему смириться с тем, что пьесу давали два десятка раз — неслыханный успех для того времени. «Никогда не прощу маркизе, что она помогла этому старому безумцу».

Подстегиваемый яростью, он написал «Семирамиду» лишь затем, чтобы затмить ею пьесу Кребильона. Ее поставили в «Комеди Франсез», Вольтер явился из Люневиля на премьеру, но увы — полный провал! Конечно, его стихи были в сто раз лучше, чем у соперника, но массовые сцены оказалось почти невозможно воссоздать в театре. Раздавшийся из суфлерской будки громкий шепот: «Дайте же пройти призраку!» прозвучал не слишком удачным вступлением к монологу. Мало того, театр был полон злопыхателей Вольтера, оглашавших зал громкими заразительными зевками. Когда эта пытка кончилась, несчастный автор укрылся в ближайшем кафе, где ему все равно пришлось выслушивать замечания театралов, в один голос высмеивавших пьесу. До утра он просидел, переписывая большие куски, и наконец постановка приобрела успех и прошла пятнадцать раз.

Но этим дело не кончилось. В те дни были очень популярны пародии известных пьес. До ушей Вольтера дошло, что на его «Семирамиду» написана пародия, которую собираются представить перед двором в Фонтенбло. Он впал в отчаяние и не нашел ничего лучшего, как написать королеве: «Мадам, припадаю к стопам Вашего величества и умоляю Ваше величество добротой и величием Вашей души защитить меня от врагов» и так далее. Королева, презиравшая Вольтера и считавшая его самим Антихристом, вдохновителем всего наимерзейшего, что было во Франции, очень холодно ответила ему через мадам де Люинь, что пародии дело обыкновенное и она не видит никаких причин препятствовать именно этой постановке. Тут он простил мадам де Помпадур «Каталину» и написал ей. Она всегда стремилась щадить его чувства, если это было возможно, и отменила представление пародии в Фонтенбло и, что еще важнее — в Париже.

«Если бы я не знала, что Вы больны, — писала она, — то догадалась бы об этом по второму Вашему письму. Я вижу, что Вы мучаете себя из-за ужасных вещей, которые кто-то Вам сказал или сделал, но, право же, пора бы Вам к этому привыкнуть. Вам следует помнить, что такова участь великих людей — при жизни их всегда унижают, а когда они умрут, то начинают восхищаться ими. Подумайте о Расине и Корнеле, с Вами обращаются не хуже, чем с ними. Я уверена, что Вы не совершили ничего, чтобы обидеть Кребильона. Как и Вы, он имеет талант, который я люблю и уважаю. Я приняла вашу сторону против всех, кто обвиняет Вас. Я знаю, что Вы неспособны на такое позорное поведение. Вы совершенно правы, говоря, что мне на Вас клевещут, но я отношусь ко всем этим гадостям с крайним презрением.... Прощайте, берегите себя, не гоняйтесь за прусским королем, сколь ни тонка его душа. Теперь, когда вы знаете прекрасные качества нашего повелителя, Вам и думать не следует покинуть его, а уж я точно не прощу, если уедете».

Но он все-таки уехал, и можно было ожидать, что в пылу столкновений с таким достойным противником, каким был Фридрих, забудутся хоть ненадолго все обиды на соотечественников. Но ничуть не бывало. Чем несчастнее Вольтер чувствовал себя в Германии, тем сильнее винил мадам де Помпадур в том, что сам себя изгнал из Франции. Она должна была заставить короля полюбить его, Вольтера, обеспечить ему более теплое отношение в Версале, и вот тогда он бы там остался и ничего этого бы не произошло. Поэтому он излил свое недовольство маркизой в совершенно отвратительных стишках:

После этого несколько лет между ними не было никаких отношений. Впрочем, пенсию свою он получал исправно. Немногие женщины способны на такое великодушие, но мадам де Помпадур знала себе цену, она не страдала ни от комплекса неполноценности, ни превосходства, а видела себя такой как есть, и в целом ей нравилось то, что она видит. Поэтому она шла по жизни со спокойной уверенностью в себе, которая лишь возрастала с годами. Только одно могло ее напугать или огорчить — мысль о том, что она может потерять короля.

«А вот и мои киски, — восклицала она, поспорив с королем о политике (причем он, как всегда, говорил, что его судьи в душе республиканцы, но что система простоит так долго, что на его век хватит). — Они не поймут такого серьезного разговора. У вас, сир, есть для развлечения охота, а у меня — они». Кисками были мадам д’Амблимон и мадам д’Эспар- бе. Мадам д’Амблимон называли еще маленькой героиней, потому что однажды она отклонила ухаживания короля, и мадам де Помпадур заставила его подарить ей в утешение бриллиантовое колье. Король заговаривал о Ламартре, своем егере, который был большой чудак. Появлялись новые лица, и король начинал для них рассказывать сначала, а мадам де Помпадур его к тому поощряла и всегда слушала его рассказы так же внимательно, как в первый раз.

Ее камеристка и наперсница мадам дю Оссе забавлялась, записывая эти разговоры, сидя на своем балкончике для подслушивания, или во время дежурства. Мадам де Помпадур хотела, чтобы та была в курсе всех дел и позволяла ей приходить и уходить, когда она пожелает. «Мы с королем вам полностью доверяем и продолжаем разговор при вас, как будто вы любимая кошка или собачка». Эта женщина была необразованна, так что нацарапанные ее рукой без всякого плана описания разных сцен и событий представляют собой сплошную мешанину, но она обладала даром уловить и передать тон разговора, и все, ею написанное, полно жизни. Она происходила из простых, то есть, далеко не самых знатных дворян, и есть основания предполагать, что они с мадам де Помпадур были знакомы с детства. Вероятно, мадам дю Оссе была бедна, если согласилась принять должность камеристки, но совершенно ясно, что ей это занятие очень нравилось. Мадам де Помпадур заботилась о своих слугах, и они платили ей любовью.

Когда мадам де Помпадур умерла, один приятель застал Мариньи сжигающим бумаги своей сестры. Он взял в руки сверток и сказал: «Вот дневник ее горничной, очень достойной особы, но писала она сущий вздор». Этот друг имел пристрастие к занимательным историям и попросил отдать записки ему. Мариньи так и сделал, а со временем они перешли в руки мистера Кроуферда из Килвиннинка, жившего во Франции шотландца, собирателя произведений искусства и друга мадам дю Деффан, королевы Марии Антуанетты и Ферзена. Он подготовил дневник мадам дю Оссе к изданию и опубликовал его в 1809 году, но рукопись оригинала исчезла. Конечно, подлинность этого документа вызывала сомнения. И действительно, кажется весьма странным, что Мариньи мог столь небрежно поступить с документом, непосредственно касавшимся его сестры. Однако Мариньи имел причудливый характер, совершенно лишенный сентиментальности. Как только она умерла, он распродал все самые сокровенные вещицы, напоминавшие о ней, хотя нет сомнений в том, что он питал к ней глубокую привязанность. Мемуары госпожи дю Оссе кажутся правдоподобными, и если они подделаны или дополнены, то, вероятно, это сделал человек, знавший двор изнутри, так как сообщаемые в них подробности часто подтверждаются другими мемуарными источниками, рукописи которых изданы через много лет после выхода в свет дневника камеристки. В общем, кажется проще поверить, что мадам дю Оссе сама их написала.

Однажды эта мемуаристка оказалась участницей страшной драмы: королю стало плохо в постели маркизы, казалось, что он умирает. Прямо среди ночи маркиза прибежала за мадам дю Оссе. Король задыхался и почти лишился чувств из-за одного из своих приступов несварения желудка. Они прыскали на него водой, поили гофманскими каплями (к этому лекарству маркиза питала большое доверие), а потом мадам дю Оссе привела доктора Кене, который жил тут же, этажом ниже. К тому времени, когда он пришел, худшее было позади, но доктор сказал, что будь королю шестьдесят, дело кончилось бы плохо. Потом он помог королю добраться до собственной спальни, и нельзя было придумать ничего благоразумнее.

Наутро король послал мадам де Помпадур записочку: «Мой милый друг, Вы вероятно очень перепуганы, но успокойтесь. Мне лучше, как расскажет Вам доктор». Когда волнение поутихло, женщины не могли не сказать друг другу, какой страшный произошел бы конфуз, умри король в спальне маркизы. Хотя они и не нарушили порядка, обратившись к доктору Кене, одному из королевских докторов, но все же! Очевидно, та же мысль пришла на ум королю, и он послал камеристке и доктору денежные подарки, а мадам де Помпадур преподнес красивые часы и табакерку со своим портретом на крышке.

Мадам дю Оссе ухаживала за маркизой во время ее бесчисленных болезней. Плохое здоровье сильно отравляло жизнь бедняжки, и с возрастом она едва ли не каждую неделю проводила день-два в постели. Была ли она чахоточной, как нередко говорили, остается неясно. Жизнь, которую она вела, могла бы убить и здоровую женщину, а уж чахоточная точно не дожила бы до сорока трех лет. Слабым местом маркизы было горло, она вечно страдала от воспалений в нем, вызывавших жар. С раннего детства она была подвержена простудам и удушью. Поэтому в ее комнате всегда было жарко натоплено, что нравилось и королю, и даже почти все лето там горел огонь. Больше всего маркиза любила стоять возле огня, опершись локтем о камин и спрятав руки в муфту. Как все люди, склонные мерзнуть, она больше страдала от холода летом, чем зимой. Как-то в июне она написала из Марли, что «в салонах страшно жарко, а кругом повсюду холодно, так что кашля и насморка больше, чем в ноябре». Доктор Кене хорошо понимал особенности ее конституции, и пока он за ней присматривал, она чувствовала себя довольно хорошо. Если не считать того, что он полагал кровопускание лучшим средством от всех болезней, его представления о медицине были довольно разумными. Однако иногда она обращалась к знахарям, которые советовали ей делать странные вещи вроде поднятия тяжестей, и тогда все усилия Кене шли прахом.

Кене дружил с философами и участвовал в Энциклопедии как автор статей «Юридическое доказательство» и «Сельское хозяйство». Его политические взгляды были весьма определенными. Он вместе с маркизом де Мирабо (отцом знаменитого Мирабо эпохи революции) возглавлял школу экономистов, известных как физиократы, к которой принадлежал Тюрго. Они проповедовали свободную торговлю и идею возвращения «назад к земле», а будучи деистами, верили, что законы природы и есть божеские законы и что поскольку человек по своей природе добр, то ему нетрудно внушить, что честность лучшая политика, и полагали, что чем меньше им руководить, тем лучше. Кене, который родился и вырос в деревне, видел корень всех зол в угнетении и нищенской оплате труда земледельческого класса, гонимого бедствиями в города. На деле же, считал он, Франция должна и в состоянии жить экспортом сельскохозяйственной продукции. Физиократы были сторонниками единого земельного налога. Королю очень нравился Кене, он прозвал его «Мыслителем», сам придумал и пожаловал ему герб с цветком анютиных глазок (по созвучию французских слов «penseur» — мыслитель и «pensee» — анютины глазки). Труд Кене «Экономическое положение» был издан в королевской типографии. Но экономические воззрения Кене, которые в сжатом виде гласили: «будь что будет», скорее всего не могли принести королю большой пользы, он и без того был слишком склонен жить по этому принципу.

Однажды мадам де Помпадур сказала Кене:

— Вы, кажется, ужасно боитесь короля. Отчего? Он ведь хороший человек.

— Мадам, я лишь сорока лет от роду покинул деревню, так что мне трудно привыкнуть к свету. Когда я рядом с королем, то говорю себе: «Этот человек может отрубить мне голову». Это меня выбивает из колеи.

— Но король добр, об этом вы разве не думаете?

— Да, разум мне так и подсказывает, но я не властен над собой — он меня пугает.

Некогда было сказано, что французская революция вызревала у Кене на антресолях, и в самом деле, он принимал у себя людей, выражавших очень дерзкие взгляды в уверенности, что их речи никогда не выйдут за пределы его жилища. Все интеллектуалы, посещавшие мадам де Помпадур, заходили перемолвиться словом с доктором, поднимаясь или спускаясь по ее лестнице, да и сама маркиза иногда туда заглядывала поболтать с ними. Тут царила более непринужденная атмосфера, чем в ее апартаментах, куда в любую минуту мог войти король. Мариньи проводил там много времени, как и мадам дю Оссе, которая однажды услышала, как некий судья произнес такие ошеломляющие слова: «Эту страну может возродить только великое внутреннее потрясение, но горе тем, на кого оно обрушится — французский народ будет действовать не в белых перчатках». Она задрожала, но Мариньи, находившийся там же, сказал, чтобы она не тревожилась: «Все эти люди вполне благонамеренны и идут верным путем, я уверен. Беда в том, что они не умеют вовремя остановиться». Кене и его друзья были совершенно безобидны, а самые вольнодумные философы отчаянно презирали физиократов.

Про Мариньи Кене сказал: «Его мало знают. Никогда не слышно, чтобы кто-то говорил о его уме и познаниях или даже о том, что он сделал для искусства — а после Кольбера никто не сделал так много, как он. Он прекрасный человек, но в нем видят лишь брата фаворитки, а из-за того что он толстяк, его незаслуженно считают тупым и скучным».

Кене представил маркизе натуралиста графа де Бюффона, который очень понравился ей и королю. Оба они любили животных и держали множество всякой живности — обезьянок, собак, птиц. У короля был большой белый ангорский кот, голуби, куры и кролики, которые жили на крыше над его версальскими апартаментами. В Трианоне имелась ферма со зверинцем на противоположном от дворца берегу канала, который некогда служил развлечением матери короля, герцогине Бургундской. Как-то раз по выходе короля из часовни, когда как обычно настало время для представлений, господин де Мо- репа показал королю двух львят, а в другой раз — несколько страусов. Король хотел было купить маленького носорога, но его хозяин прекрасно зарабатывал на жизнь, показывая носорога за деньги, и заломил огромную сумму. У Бюффона были неприятности с иезуитами, так как он утверждал, что у животных есть души. Так он и написал в своей статье в первом томе Энциклопедии, вышедшем в 1752 году. Эта мысль послужила одной из причин, по которым церковь враждебно смотрела на этот труд в целом. (Другая причина состояла в том, что чудеса Эскулапа, древнегреческого бога медицины, попали в один том с чудесами Иисуса Христа.) Кончилось тем, что Бюффон порвал с Энциклопедией, желая сохранить хорошие отношения с королем, которого он любил.

Мадам де Помпадур изо всех сил стояла за энциклопедистов, против иезуитов и архиепископа де Бомона. Королева, дофин и принцессы, разумеется, тянули в другую сторону, играя на суеверной натуре короля. Когда умерла мадам Генриэтта, они сказали, что это Божья кара за то, что он позволил этой святотатственной Энциклопедии появиться в королевстве. А в такие вещи он отчасти верил, особенно в минуты смятения и горя.

Вскоре после конфискации Энциклопедии в Трианоне состоялся званый ужин. Герцог де Лавальер сказал, что любопытно было бы узнать, из чего делают порох, «ведь это так забавно — мы только и делаем, что стреляем куропаток, нас самих стреляют на границе, а мы и понятия не имеем, как это происходит». Мадам де Помпадур не упустила такого случая и немедленно подхватила: «Верно, а пудра? Из чего ее делают? А ведь если бы вы, сир, не конфисковали Энциклопедию, то мы бы в один момент все узнали». Тогда король велел доставить экземпляр Энциклопедии из своей библиотеки, и наконец явились лакеи, сгибаясь под тяжестью томов. Весь вечер собравшееся общество развлекалось чтением статей о порохе, румянах и всякой всячине. После этого подписчикам позволено было получить свои экземпляры, хотя в книжных магазинах Энциклопедия не продавалась.

Однако к концу своих дней маркиза начала испытывать сомнения относительно философов. «Что это нашло на нашу страну? — писала она, когда французы терпели поражения в Семилетней войне. — Эти парламенты, эти энциклопедисты и прочие, им подобные, совершенно изменили ее. Когда все принципы выброшены за борт, когда не признают ни короля, ни Бога, сама природа отворачивается от такой страны». Годы, проведенные при дворе, сделали-таки из нее большую монархистку, чем сам король.

Король взбирался к маркизе по потайной лестнице в любое время — поделиться новостью, немного поболтать (теперешние влюбленные в таких случаях звонят по телефону), а то и поговорить подольше.

Она никогда не покидала своего жилища из опасения, что он может прийти и не застать ее. Он появлялся внезапно и исчезал без предупреждения, смущая ее друзей, которые вдруг обнаруживали, что один из присутствующих — сам король. Тут они обычно спешили удалиться, если их специально не просили остаться.

Однажды король явился с рассказом, как, зайдя в неурочный час к себе в спальню, он застал там нег знакомого человека. Бедняга обезумел от страха, упал к ногам короля, умолял, чтобы его немедленно обыскали, и уверял, что заблудился во дворце. Это оказался честный дворцовый пекарь, его опознали слуги, так что вся его история оказалась вполне правдивой. Как только проверили все, им сказанное, король дал бедняге пятьдесят луидоров и велел больше ни о чем не беспокоиться. Но мадам Помпадур успокоиться не могла, так ее потрясла мысль о том, что кто угодно может беспрепятственно проникнуть в личные апартаменты. Когда же она рассказала это брату, тот преспокойно сказал: «Вот забавно! Я бы побился об заклад, что он не даст этих пятидесяти луидоров».

Но король никогда не скупился ни для мадам де Помпадур, ни для всех тех, кто был ей близок.

— Кого это я встретил, когда входил к вам?

— Это одна моя бедная родственница, сир.

— Она приходила просить?

— О нет, лишь поблагодарить меня за то, что я для нее сделала.

— Ну, раз это ваша родственница, мне угодно назначить ей с завтрашнего дня небольшую ежегодную ренту.

В другой раз король подарил маркизе шесть луидоров за храбрость, проявленную ею при кровопускании, которое делал ей доктор Кене. Людовик XV терпеть не мог Фридриха Великого, даже когда они были военными союзниками. Однажды король вошел к маркизе с распечатанным письмом в руке и язвительно заметил: «Король Пруссии великий человек, он любит культуру и, подобно Людовику XIV, хочет, чтобы по всей Европе гремела слава о его баснословной щедрости к ученым-ино странцам». Мадам де Помпадур и сидевший у нее Мариньи молча ждали продолжения. «Вот послушайте, — король принялся читать. — В Париже есть человек, чье состояние не соответствует его талантам... Я надеюсь, что он примет эту пенсию и тем доставит мне удовольствие оказать услугу человеку, который не только имеет прекрасный нрав, но сверх того высоко одарен». В этот момент вошли де Гонто и д’Айен. Король прочел все сначала, добавив: «Министерство иностранных дел хочет знать, разрешу ли я этому высочайшему гению принять деньги. Теперь предлагаю вам всем угадать, о какой сумме идет речь». Стали гадать — шесть, восемь, десять тысяч ливров? «Не угадали, всего лишь тысяча двести ливров!» — объявил довольный король. «Ну и ну, — сказал герцог д’Айен, — не так уж это много для столь выдающихся талантов». Тений, о котором шла речь, был д’Аламбер. Мадам де Помпадур весьма разумно посоветовала королю самому назначить пенсию в два раза больше, а пенсию от Фридриха не разрешать. Но король полагал, что не следует поощрять такого без-божника, как д’Аламбер. Впрочем, он все-таки раз-решил ему принять деньги от прусского короля.

В характере Людовика XV была одна болезненная черта, которую иногда приписывали той ужасной неделе, когда двухлетний Людовик потерял отца, мать и брата. Возможно, современный психолог сказал бы, что это объяснение слишком надуманно. Он очень любил говорить о людях на смертном одре, об устрашающих медицинских подробностях, которые в ту пору не прикрывали никакими завесами приличия. Весь двор всегда знал, когда король или королева принимали слабительное, и все открыто обсуждали любые вопросы женского здоровья.

— Вы уже решили, где вас похоронят? — спросил однажды король у престарелого маркиза де Сувре.

— В ногах у Вашего величества, — был бестактный ответ.

Когда король впадал в это мрачное и нездоровое расположение, он обыкновенно просил мадам де Помпадур не смешить его. Однажды он ехал в Шуази и его карета сломалась, тогда он сел третьим в экипаж маркизы, которая ехала с приятельницей, маршальшей де Мирепуа. Он разглядел на фоне неба кресты на ближнем холме, сказал, что здесь, наверное, кладбище, и послал одного из всадников своего эскорта посмотреть, нет ли на нем свежих могил. Тот прискакал и доложил, что видел три отверстые могильные ямы. «Надо же, как раз три свежевырытые могилки, просто слюнки текут!» — весело воскликнула Маршальша. Но король остался печальным и задумчивым.

Эта малютка-маршальша была большим утешением для маркизы. Она и «большая» герцогиня де Бранка были ее ближайшими подругами, да и король хорошо к ним относился. Маршальша, урожденная Бово, в первом браке была за принцем Ликсенским из Лотарингского дома. Его убил на дуэли Ришелье. Затем она отказалась от титула, чтобы выйти по любви за маркиза (затем герцога) де Мирепуа. Придворные полагали, что этот бескорыстный поступок говорит о ней как об эксцентричной особе. Мирепуа был солдат, притом и не слишком богатый. Зато их жизнь была сплошным медовым месяцем до 1757 года, когда он поехал в Прованс и там внезапно умер. Маршальша приходилась сестрой маркизе де Буф- флер, одной из прекраснейших женщин своего времени, которую нечасто можно было видеть в Версале, так как она жила в Лотарингии и была любовницей короля Станислава. Обе сестры отличались крайней веселостью и смотрели на жизнь как на превосходную шутку. По рассказам современников, обе никогда не старели, потому что в их сердцах царила вечная весна. Но если мадам де Мирепуа любила одного лишь маршала, то мадам де Буффлер была очень непостоянна и изменяла не только мужу, но и королю Станиславу.

Маршальша отлично понимала короля, может быть, даже лучше, чем мадам де Помпадур, потому что не была в него влюблена. Так, когда он бывал капризен или начинал как будто поглядывать на других женщин, эта практичная француженка, воспринимавшая жизнь такой как есть, всегда умела утешить свою подругу. «Он к вам привык, ему не нужно ничего объяснять, когда он рядом с вами. Если вы исчезнете и на вашем месте вдруг окажется особа помоложе и покрасивее, я осмелюсь предположить, что он о вас и не вспомнит, но сам он никогда даже пальцем не пошевелит, чтобы заменить вас на другую. Принцы больше всех людей подвержены привычке».

Король был очень капризен, ведь он с младенчества был пупом земли и, конечно, вырос и эгоистичным, и избалованным. Иногда даже маркиза не могла с ним справиться. Вскоре после своего вселения в Версаль она устроила для него пикник в Монтрету, маленькой резиденции в Сен-Клу, которую она с любовью отделала, но вскоре забросила ради близлежащей Ла Селль. Приглашение получили избранные друзья короля, июньский вечер был теплым и приятным, а маркиза в темно-синем платье, расшитом всеми звездами Млечного пути, была неотразима. Словом, все сулило удачный прием. Сначала подали превосходный ужин на террасе под звуки музыки. Когда он закончился, Царица ночи пропела гимн в честь своего гостя, а потом протянула к нему белую руку. Но королю хотелось еще посидеть за столом после ужина, так что он отвернулся. Однако она настояла на своем и повела его к маленькому леску. Впереди шел оркестр, а за королем и маркизой парами, как в менуэте, последовали все гости, расплываясь в улыбках от удовольствия. Один король еле плелся и казался очень сердитым. А кто же этот пастух, сидящий в окружении своих овечек? Ба, да это не кто иной как господин де Ласаль! В восторге от лицезрения столь великого короля в этом сельском прибежище, добрый пастух декламирует несколько строк в его честь, но монарх остается равнодушным. Тут появляется стайка поселян и поселянок, один из них подает королю маску и домино... Но король так и не потрудился их надеть, откровенно зевал во весь рот и скоро в раздражении удалился спать.

Нужно ли говорить, что по поводу этого провала в Версале немало ликовали те, кто не был в числе приглашенных. Королева, подобно многим смиренным святошам, не лишена была некоторой зловредности, а потому не могла не расставить все точки над «i». Она притворилась, что весьма огорчена случившимся, и попеняла мужу на то, что он не оценил усилий мадам де Помпадур угодить ему.

Однако очень скоро маркиза разобралась, какие развлечения ему по душе, и столь огорчительных казусов больше не повторялось. Теперь, если она устраивала сельские праздники, то они действительно были сельскими. Они с королем любили праздники по случаю свадеб деревенских девиц и парней — обитателей различных поместий маркизы. Она обычно женила сразу несколько пар, на этих свадьбах пировали, пели и плясали. Маркизе нравилось обеспечивать приданым бедных девушек, которым без него никогда в жизни не удалось бы выйти замуж.

Но ничем на свете нельзя было так увлечь короля, как затеяв какое-нибудь строительство. «После королевский мессы, — рассказывает де Круа, — мы отправились к маркизе. Пришел король и увел всех прогуляться в садах Трианона, взглянуть на парники и зверинцы. Мы с герцогом Айенским как любители садоводства разговорились о садах, и король спросил, о чем у нас речь. Герцог ответил, что беседа идет о загородных домах и что у меня есть прелестное жилище возле Конде, которое приобретает все большую известность... Король поинтересовался моим домом, и я объяснил, что у меня был лес и мне захотелось отстроить заново домик на просеке, где под прямым углом пересекаются четыре дорожки, но пока не совсем уверен в его планировке: я хотел, чтобы посередине был салон, выходящий на все четыре стороны, а по углам четыре уютные спальни... Король был большим любителем строительства и планов. Он повел меня посмотреть один симпатичный павильончик в садах Трианона и заметил, что неплохо бы мне построить нечто в этом же роде... Он велел господину Габриэлю дать мне те два плана, что они вместе разработали, а потом попросил принести карандаш и бумагу, чтобы я мог сделать набросок на месте. Затем король записал свои соображения и пожелал, чтобы господин Габриэль просмотрел их вместе с ним. Все вместе заняло целый час, а то и больше, так что я был весьма смущен. Вечером он снова заговорил о моем доме, и на следующий день тоже... К обеду мы обошли всех кур, собирали свежие яйца, задыхались в парниках, где, впрочем, было очень интересно, а потом вернулись в Трианон, где завтракали с королем».

После завтрака отправились пешком в Эрмитаж, маленький домик мадам де Помпадур на краю парка, чтобы осмотреть сад, теплицу и ферму. По дороге заметили несколько куропаток, и король сказал д’Айену: «Возьми-ка ружье вон у того лесника и подстрели петушка». Д’Айен взял ружье и попал в курочку, чем очень развеселил короля. После этого дня, проведенного вместе, король все спрашивал де Круа, как дела с его домом, и даже называл себя архитектором господина де Круа.