Интересно, кто из наших потаскух представит эту авантюристку королеве?» Один из придворных аббатов бросил этот вопрос в адрес целой стайки щебетавших и стрекотавших версальских дам. «Придержите язык, аббат, это я!» — был ответ старой, но малопочтенной принцессы де Конти, в любую минуту готовой на любую услугу для своего кузена-короля, лишь бы тот не перестал платить ее карточные долги. Чтобы себя обезопасить, она наведалась к королеве и объяснила, что не виновата, если ей приходится участвовать в таком отвратительном деле, которое противно и ее желанию, и ее принципам. Но, увы, таков королевский указ, так что и обсуждать нечего. Победа при Фонтенуа уже потеряла всякий интерес и не говорили ни о чем другом, кроме представления. Все усердно гадали, что будет. Герцогиня де Люинь, которая собралась было несколько дней отдохнуть в Дампьере, решила, что самое малое, что она может сделать для королевы, — это остаться и поддержать ее. Зато отец королевы, Станислав Лещинский, ехавший к ней с визитом, наоборот, подумал, что будет уместнее, если он переждет в Париже, пока все кончится. Наконец он выбрал среднее и отправился в Трианон.
Все же остальные устремились в Версаль, чтобы не пропустить зрелища; редко когда в парадных покоях собиралась такая толпа.
Ровно в шесть вечера принцесса де Конти вышла из комнаты в сопровождении своей фрейлины, а также новоиспеченной маркизы и графинь де Лашо, Монтобон и д’Эстрад, чье представление ко двору состоялось накануне. Все они были в нарядах с огромными кринолинами, тяжело расшитыми атласными юбками, короткими муслиновыми рукавчиками. На слегка напудренных волосах колыхались маленькие белые перья, приколотые бриллиантами, за каждой дамой тянулся узкий шлейф. Мелкими скользящими шагами они прошли сквозь строй зевак в парадных апартаментах, через приемную короля, «Бычий глаз», битком набитую придворными, прямо в зал королевского совета. Его величество стоял у камина в глубоком смущении, с пылающими щеками, сурово насупленный. Когда прозвучало имя маркизы де Помпадур, он что-то пробормотал — никто не расслышал, что именно — и отпустил ее холодным кивком. Заметили, что и она очень волновалась, однако сделала три безупречных реверанса и ловко отбросила ножкой шлейф, когда настало время повернуться и уходить, — это и была самая сложная часть всей процедуры.
Мучительное путешествие продолжалось — опять через «Бычий глаз», в покои королевы. Туда набилось еще больше народу, чем к королю, ведь всем было любопытно, что скажет королева своей новой сопернице, хотя и ясно, что наверняка она произнесет одну-две фразы в похвалу ее наряду и отпустит. Это был испытанный версальский способ ничего не сказать. Но королева прекрасно понимала, что за нее уже решили, что она скажет, и предпочла выбрать собственную линию поведения. Она заговорила с маркизой о мадам де Сэссак, поинтересовалась, давно ли они виделись, и рассказала, с каким удовольствием повстречалась с этой дамой на днях в Париже. Маркиза де Сэссак, надо сказать, была одной из немногих аристократок, издавна знакомых с семейством Пуассон. И то, что королева столь естественно и дружески заговорила об общей знакомой, означало для всех свидетелей беседы, что она считает мадам де Помпадур вполне достойной двора. Вероятно, королева знала, что разочарует придворных, и поступила так не без умысла, уж слишком много она терпела мелких уколов, за которые хотелось отплатить.
Что до маркизы, то неожиданная доброта королевы окончательно выбила ее из колеи, она разволно-валась почти до истерики и принялась горячо уверять, что любит и почитает королеву и все сделает, лишь бы ей услужить — словом, настоящая аристократка вела бы себя иначе. Но королева как будто осталась довольна, а не раздосадована ее горячностью, и две женщины обменялись целыми двенадцатью фразами (которые были внимательно пересчитаны и переданы в Париж в тот же вечер). Разумеется, наблюдатели мечтали, чтобы мадам де Помпадур совершила какую-нибудь постыдную оплошность, но единственная мелкая заминка произошла из-за того, что, снимая перчатку, чтобы поднести к губам край королевского платья для поцелуя, маркиза слишком торопливо потянула ее и сняла вместе с браслетом, который покатился по полу. Принцесса де Конти подняла его. Затем маркизу проводили вниз, в апартаменты дофина, где ее приняли холодно. Дофин сказал положенную фразу о ее наряде, отпустил и, как утверждают некоторые, показал ей в спину язык.
Испытание окончилось! И маркиза справилась с ним вполне успешно. Отказать ей в грации, красоте, безупречной элегантности не могли даже те, кто и думать не хотел о появлении мещанки в священном заповеднике аристократизма. Что касается королевы, то ее весьма успокоило то обстоятельство, что новая фаворитка хотя бы почтительна, а может быть, и вообще довольно славная малютка, особенно после сестер де Майи, которые безжалостно подвергали ее мелким унижениям и не жалели сил, чтобы отдалить от нее короля. Так что для королевы хороша была любая замена этим мерзким женщинам, хоть они и благородного рождения.
Пробыв столько месяцев вдали от возлюбленной, Людовик, естественно, хотел побыть с ней вдвоем в тиши и уединении. Он увез ее в Шуази с маленькой компанией приближенных — это были мадам де Лорагэ, Сен Жермен, Бельфон и господа де Ришелье, Дюра и д’Айен. В окружении этих людей ей отныне предстояло жить. Маркизе позволили пригласить и нескольких своих друзей — Вольтера, Дюкло, аббата Прево. Но, кажется, опыт не удался, так как нет сведений о том, чтобы они снова там появлялись. Писатели обедали одни, в особой комнате, а это совсем не то, что обедать в столовой. Король, так любивший художников, садовников, архитекторов, которым прощал любые фамильярности, терял всю свою непринужденность в обществе писателей, и мадам де Помпадур, которая с радостью проводила бы время в их компании, страдала от этого. Как-то раз она заметила, что король Фридрих всегда приглашает за свой стол интеллектуалов. Король довольно резонно ответил, что это вполне годится для прусского короля, у которого в стране интеллектуалов раз, два и обчелся, но королю Франции, задумавшему ввести такой обычай, пришлось бы для начала обзавестись гигантским столом. Он принялся считать по пальцам: Мопертюи, Фонтенель, Ламот, Вольтер, Пирон, Де- туш, Монтескье, кардинал де Полиньяк.
— Ваше величество пропустили д’Аламбера и Клеро.
— Да, и Кребильона с Лашоссом.
— А ведь есть еще Кребильон-сын, аббат Прево и аббат д’Оливе.
— Ну вот! И я целых двадцать пять лет должен был бы обедать и ужинать с такой оравой!
В Шуази мадам де Помпадур поручила Вольтеру написать либретто оперы «Храм славы» в честь победы при Фонтенуа, в которой Людовик XV выведен в образе Траяна: «Он в храме славы воздвигает Венеры алтари». Когда наконец опера была поставлена в Версале, то Вольтер, вечно умудрявшийся повернуться к королю наихудшей стороной, как всегда, зашел слишком далеко. Он самоуверенно приблизился к королю, беседовавшему с Ришелье, и спросил: «Ну как, Траян доволен?» После чего взял короля за рукав с намерением что-то сказать ему. На ужин после спектакля он был приглашен еще заранее, но все заметили, что король за весь вечер не сказал ему ни слова. В Версале подобные манеры были просто невозможны, и вероятно мадам де Помпадур мучительно было видеть, как нелепо ведет себя ее друг. Ибо не следует забывать, что Вольтер был весьма неравнодушен к царственным особам. Он был одним из величайших снобов за всю историю, и лишь убедившись, что при дворе французского короля ему места не найти — кстати, исключительно по его собственной неисправимой бестактности, — он удалился сначала ко двору короля Станислава в Люневиль, а потом к Фридриху в Потсдам. Но все же он получил и сохранил, несмотря на все превратности и странствия, пост и пенсию в Версале наряду с самой желанной для всех милостью — комнатой во дворце. Впрочем, ее он не уберег, так как помещений вечно не хватало и освободившиеся комнаты шли нарасхват. Оказавшись в своей версальской комнате, Вольтер тут же потребовал разных ее и улучшений и починки, а также заметил, что неплохо бы сделать дверь в общественном туалете у подножия лестницы, ведущей к нему в апартаменты. Благодаря личному ходатайству короля перед отцами иезуитами Вольтера наконец-то выбрали в академию.
Всем этим он был обязан исключительно мадам де Помпадур, которая и тогда и потом держалась по отношению к нему выше всяких похвал. Она обладала редким даром понимать творческую натуру и видеть за ужимками, наглостью, безумным хихиканьем, претензиями и глупыми выходками людей, подобных Вольтеру, адскую бездну неуверенности в себе и болезненной чувствительности. Мало того, самое удивительное, что маркиза осознавала не только гениальность Вольтера, но и понимала, что в сущности он добрый человек, и за это все ему прощала, даже жестокие строки о ней в «Орлеанской девственнице». В самой глубине души Вольтер питал к ней признательность и любовь. В конечном счете он сделал ей больше добра, чем зла. Его слова «чистосердечная и нежная Помпадур» вполне могут служить ей эпитафией.
Пока король Людовик ходил на войну, замок Шуази основательно перестроили и заново отделали под присмотром Габриэля, может быть, чтобы уничтожить многочисленные следы сестер де Майи, по очереди там царивших. Зато теперь короля явно не преследовали никакие призраки прошлого. Он с таким чрезмерным усердием ел, пил и предавался любовным утехам, что скоро не на шутку расхворался. Доктор уложил его в постель и устроил промывание желудка, кровопускание, поил рвотными, что в данном случае, похоже, и было самым подходящим лечением. У больного сделался жар, поэтому сочли необходимым известить королеву. В Версаль лоска- кал курьер и вскоре вернулся с письмом, в котором королева спрашивала, нельзя ли ей проведать мужа. Он ответил, что был бы счастлив видеть ее, и если она возьмет на себя труд приехать, то найдет в замке прекрасный стол, а в окрестностях Шуази множество церквей и монастырей, где можно помолиться. Уже много лет он не проявлял такого дружелюбия к королеве, поэтому она сразу же поспешила в Шуази и застала его еще в постели, но быстро идущим на поправку.
Ее водили по дворцу, показывали все переделки, новую широкую террасу, спускающуюся к реке, новую отделку дома, батальные полотна Парроселя, расширенные и усовершенствованные квартиры для слуг— словом, оказали самый любезный прием. Но — а «но» все-таки было — мадам де Помпадур, в отличие от гостей-литераторов, обедала в столовой. Конечно, королеве это было неприятно, она пришла в раздражение и смогла лишь похвалить угощение, так как достаточно долго прожила во Франции, чтобы остаться равнодушной к хорошему столу. После обеда она вдруг набросилась на герцога д’Айена с упреками за то, что он слишком много шутит по адресу своих собратьев-придворных, и предупредила, что если он не придержит язык, то скоро у него не останется ни единого друга на свете. Все испытали большое облегчение, когда она велела подавать карету и уехала к себе в Версаль.
Через несколько дней бестактно явился король Станислав осведомиться о здоровье своего зятя, который его терпеть не мог, хотя между ними было так много общего. (Станислав теперь носил титул герцога Лотарингского в утешение за потерю Польши по договору с австрийцами. Он вел счастливую, беззаботную жизнь, как в оперетте, у себя во дворце в Люневиле). Король в это время встал с постели, но был не одет и играл в карты у себя в спальне в узком кругу приближенных. Там же находилась и мадам де Помпадур в костюме для верховой езды. Бедняге старому королю Станиславу дали понять, что его тут никто не ждал, и он с обидой удалился.
Как только вернулись из Шуази, наступило время ежегодного путешествия в Фонтенбло. Слово «путешествие» означало попросту, что король переезжал из одного дворца в другой. Он вообще постоянно переезжал, хотя настоящие длинные путешествия по прекрасной земле Франции были делом неслыханным. Король ездил по одному и тому же маленькому кругу — из Шуази в Марли, в Ла Мюэтт, в Трианон, а позже — в Бельвю, Креси, Сент-Юбер и Малый Трианон. Общество, сопровождавшее его в небольшие резиденции, состояло из немногих близких друзей. Он почти еженедельно уезжал то в один такой дом, то в другой на два-три дня. Марли и Трианон были побольше, и на приглашение туда претендовало больше народу. В самом Марли помещалось всего полтора десятка человек, но зато соседние павильоны вмещали 153 постояльца и всегда бывали полны. Мадам де Помпадур никогда не любила Марли, где гостиные были слишком малы для такой толпы гостей.
Дважды в год, в июле и октябре, весь двор уезжал на шесть недель в Компьень, на военные маневры, и в Фонтенбло на охоту. В «этой стране» — речь о версальском дворе — наступало сущее великое переселение народов. Королевская семья, двор, принцы крови, министры трогались в путь, а за ними везли государственные бумаги и архивы вместе с горами мебели, столового серебра и разного белья. Все предприятие сопровождалось чудовищной суетой и вол-нениями, а также расходами. Каждый год на Рождество король объявлял даты этих поездок, и только смерть могла их изменить.
В Фонтенбло, как и в Версале и в Марли, для мадам де Помпадур отвели бывшие комнаты госпожи де Шатору — очень просторные, красивые, в нижнем этаже, соединенные маленькой лестницей с покоями короля. Надо заметить, что дух предшественницы порядком надоел маркизе. Например, когда она с любопытством истой парижанки спросила у придворного куафера, где он научился всем этим модным приемам, тот лаконично ответил: «Я и прошлую причесывал». В сущности, «прошлая» умерла совсем недавно; королева еще ее не забыла и как-то ночью была перепугана появлением ее призрака. «Похоже, что несчастная мадам де Шатору ищет королеву», — шутили сплетники.
Мадам де Помпадур привыкала к своей новой жизни. Ей надо было познакомиться со своими будущими друзьями и врагами и привыкнуть к тем, кому предстояло стать фоном, на котором отныне разыгрывались все сцены ее жизни — а это были сотни лиц, мелькавших вокруг короля, по сути дела, как актеры без речей. Она поступила очень благоразумно, взяв с собой господина Бенуа, своего прекрасного повара, и, кажется, не слишком благоразумно, привезя также мадам д’Эстрад, с которой оставалась неразлучна. Конечно, ей нужно было хоть одно знакомое лицо в этой новой неведомой стране, а к тому же она находилась в том возрасте, когда каждой женщине необходима лучшая подруга, и мадам д’Эстрад заполняла эту нишу. В конце концов оказалось, что выбор неудачен, но поначалу все шло очень хорошо. Обе дамы каждый вечер ужинали у короля с несколькими приближенными-мужчинами, либо он ужинал с дамами в комнатах мадам де Помпадур. Мадам д’Эстрад полюбилась королю, она была весела, остроумна, умела со вкусом посплетничать. Как пишет господин де Люинь, она была бы очень недурна собой, если бы не обвислые щеки. Много лет король сидел за ужином между ней и мадам де Помпадур; ни одна поездка не обходилась без нее, в общем, она стала непременной деталью придворной жизни.
Другой незаменимой фигурой был герцог де Ришелье, обаятельный, красивый, храбрый, злой и испорченный, с душой предателя, один из тех, кому все позволяется и все прощается. Матушка регента Филиппа Орлеанского как-то сказала о нем: «Если бы я верила в волшебство, то подумала бы, что у герцога есть некая сверхъестественная тайна, потому что ни одна женщина не оказала ему ни малейшего сопротивления». Да и мужчины перед ним совершенно не могли устоять. Будучи молодым полковником гарнизона в Байонне, он предложил продать город испанцам. В руки регента попали четыре письма, посланные Ришелье испанскому командующему. На это регент сказал: «Даже будь у господина де Ришелье четыре головы, у меня в кармане достаточно оснований, чтобы отрубить их все». Но по какой-то необъяснимой причине предатель отделался Бастилией, куда ему позволили взять книги, собственного слугу, виолу и доску для игры в трик-трак. Отсидев несколько дней, он уже очутился на свободе, при дворе, в новой командной должности. В Бастилии он побывал еще дважды — один раз по требованию отчима, который не мог найти на него управу, а другой за убийство на дуэли кузена собственной жены во время боевых действий — но всегда снова появлялся в Версале как ни в чем не бывало. На Людовика XV и на регента он имел большое влияние, потому что обладал способностью их смешить. Мадам де Помпадур он просто терпеть не мог и скоро сделался ее открытым врагом. Он обращался с ней совершенно отвратительно, всячески поддразнивал ее, никогда не смеялся ее шуткам, не хвалил ее ужинов, не восхищался ее нарядами. Однажды в Ла Моэтт, зная, что она плохо спит, он целую ночь чем-то грохотал, плясал и скакал в комнате наверху. Он говорил друзьям, что хоть крошка Помпадур — фаворитка короля и всего двора, он все равно станет ее мучать и изводить. Наконец он довел ее до того, что она просила короля не приглашать его на ужины и не брать в поездки. Но король только рассмеялся: «Вы не знаете Его превосходительства, выгоните его в дверь — он влезет в окно». Король многим давал прозвища, и к Ришелье прилипло имя Его превосходительства, так как он однажды недолго пробыл послом в Вене. (У короля была привычка называть людей по имени и титулу, поэтому, обращаясь к кому-нибудь или упоминая кого-то, он говорил не «господин такой-то», как все остальные, а обязательно «граф такой-то».)
Еще двое закадычных друзей короля, герцог д’Ай ен и господин де Куаньи, полюбили маркизу и искренне к ней привязались. Они были намного младше Ришелье, почти ровесники короля, а их отцы, маршалы де Ноайль и де Куаньи, были еще живы. Оба приятеля были женаты, но их жены жили в Париже и почти не появлялись при дворе. Король редко приглашал к себе мужей вместе с женами, так как это не способствовало воодушевлению компании. В путешествии в Фонтенбло участвовал аббат де Берни, хотя и не присутствовал на тамошних интимных ужинах согласно строгому версальскому правилу, по которому священнослужители никогда не садились за стол с монархом. Он привел Монкрифа знакомиться с мадам де Помпадур, и тот был ею сражен наповал — триумф для нее особенно ценный, так как Монкриф состоял в числе горячих приверженцев королевы.
Мадам де Помпадур не забывала старых друзей и родственников, и нисколько не изменила своего с ними обхождения, хотя и вознеслась очень высоко. Она уговаривала мадам де Ла Фертэ д’Эмбо приехать к ней и поселиться при дворе, уверенная, что ее приятельница понравится королю. Но та отказалась по соображениям слабого здоровья. А может быть, ей не хотелось пользоваться щедротами своей бывшей подружки-мещаночки. Был случай, когда она впала в бешенство, услышав, что Жанне Пуассон вскоре предстоит играть ведущую роль в судьбах Франции, и заявила, что в жизни не слыхала подобного вздора. Как и большинство людей в этот период, она полагала, что связь маркизы с королем — лишь его мимолетная прихоть и что долго она не продлится.
Мадам де Помпадур вызвала в Фонтенбло своего отца, и хотя он явно чувствовал себя не в своей тарелке, она держалась с ним совершенно как всегда; стыдиться отца ей и в голову не приходило. Король подарил ему имение Вандьер, но Пуассон заявил, что в столь преклонные годы ничто не заставит его изменить свое имя, зато сын Абель с тех пор именовался господином де Вандьер (придворные остряки звали его д’Авантьер — «Господин Позавчера»). В 1750 году король пожаловал Пуассону еще одно имение, Мариньи. Опять старикан отказался менять имя, а Абель сделался господином де Мариньи и в 1754 году получил титул маркиза. Во избежание путаницы в дальнейшем будем называть его Мариньи.
«Дядюшка» мадам де Помпадур, господин де Турнем, получил ответственный чин суперинтенданта королевских строений, соответствующий нашему посту министра строительства, причем подразумевалось, что должность достанется по наследству Мариньи. Молодой человек уже ни о чем другом не думал, как об архитектуре и искусстве, а сестра его поощряла эту склонность всеми силами. Он был с ней неразлучен и присутствовал на всех ее ужинах, где удостаивался почетного места за столом, что было совершенно неправильно со всех точек зрения, так как во Франции родственники хозяина стола всегда сидят поближе к его концу. Некий дворянин, недовольный тем, что ему пришлось сидеть ниже этого двадцатилетнего увальня-простолюдина, нажаловался королю. Но удовлетворения он не получил никакого, так как король лишь заметил, что когда ему угодно отужинать со своими подданными, все они равны перед ним.
Мадам де Баши, сестра Ленорман д’Этиоля, не жила при дворе мадам Помпадур, но часто ее навещала. Однажды, когда король из женщин пригласил в Марли одних только министерских жен, маркиза сказала, что поскольку ее самое можно приравнять к любому из министров, то она привезет с собой мадам де Баши в роли жены. Король очень хохотал и позволил, чтобы та приехала.
Придворные с нетерпением ожидали признаков охлаждения короля к его возлюбленной и стали поговаривать, что она до смерти надоест ему со своим семейством — похоже, что она не способна с ним говорить ни о чем другом. Но королю это не надоедало, а совсем наоборот, он просто покатывался со смеху, когда она в его присутствии называла де Мариньи «братишкой»: пользоваться уменьшительными именами или говорить кому-то «ты» в присутствии короля запрещалось дворцовым этикетом, поэтому даже родные братья принуждены были обращаться друг к другу на «вы». Король наверняка ни разу в жизни не слыхал слова «братишка». Сам он называл Абеля «младшим братцем» и вскоре очень его полюбил. Дело в том, что король любил семейную жизнь и никогда от нее не уставал. Этого-то и не могли понять придворные, всегда видевшие его столь царственным и надменным. Что до мещанского говорка его любовницы, то ему он казался восхитительно смешным, и скоро стало слышно, как он называет своих дочерей чудовищными прозвищами: мадам Аделаиду — Тряпушей, мадам Викторию — Хрюшей, а мадам Луизу — Лоскутиком. Маркиза де Помпадур всю жизнь награждала прозвищами всех вокруг; ее друзья, зверюшки, даже дома постоянно получали все новые прозвания в ее разговорах и письмах.
Она и вправду сильно отличалась от женщин двора, которые, кроме некоторых ярких исключений, были заносчивы, напыщенны, озабочены своим положением и привилегиями и страшно скучны. Французские аристократы, являясь одновременно царедворцами, почти все восприняли сдержанный тон и осторожность в поведении, свойственные этой профессии. Развеселые чудаки, столь частые среди английских дворян, проводивших дни, как им нравилось, в своих имениях, во Франции не водились. Исключение составляли только некоторые члены королевского дома. Например, граф де Шаролэ отличался сногсшибательными странностями, наряжался лесником, приказывал своему кучеру давить всех монахов, сколько их ни попадется по дороге, но он мог себе позволить эти выходки, потому что был кузеном короля.
Мадам де Помпадур так и не смогла стать настоящей придворной дамой по своим манерам. В ней все было всерьез. Она никем не притворялась и, наоборот, вообще не старалась переменить свое буржуазное поведение. Своим громким решительным голосом она произносила слова, которые сейчас показались бы нам гораздо привычнее расиновского жаргона, на котором изъяснялись при дворе, и никогда не пыталась ни приглушить его, ни ослабить выразительность. Ее смех — это настоящее волшебство, по выражению де Круа — звенел во дворце, нисколько не напоминая сдержанное, придушенное хихиканье, звучавшее в приемных и галереях, когда поблизости был король. Ее девичья фамилия Пуассон (что значит «рыба»), столь презренная по мнению придворных и служившая предметом стольких скверных шуток, ее вполне устраивала; они с братом даже гордились ею. Как-то раз заметили, что Мариньи почтительно ухаживает за некой дамой. На вопрос, кто она такая, он ответил: «Она носит имя, затмевающее все остальные, кроме самых великих: урожденная Пуассон, Пуассон по мужу и с этим именем она умрет». Придворные были в возмущении и перешептывались, что «Мариньер» уж слишком много себе позволяет. Всякий раз как королю попадалась фарфоровая или селадоновая безделушка в виде рыбки, он покупал ее и дарил мадам Помпадур в золоченой оправе. Под своими гравюрами она ставила вместо подписи большую рыбу в стиле барокко, а Мариньи поместил рыб в свой герб. Французам все эти рыбные сюжеты были вполне привычны, ведь изображения дельфинов — эмблема дофина — плескались по всем дворцам.
Как только король заканчивал по утрам одеваться, он шел вниз в комнаты мадам Помпадур и оставался там до начала мессы. В те дни, когда не было охоты, он съедал что-нибудь легкое на обед — котлету, цыплячье крылышко — и сидел у нее весь день, болтая, пока в шесть не наставало время работы с министрами. Двор находился в Фонтенбло, чтобы охотиться, и мадам де Помпадур, которая ездила верхом так же, как делала все остальное, то есть очень хорошо, иногда присоединялась к охоте вместе с принцессами. Королевская семья была с маркизой вполне вежлива, кроме дофина, который долгие годы не переставал на нее дуться.
Члены узкого кружка королевы, даже герцогская чета де Люинь, скоро были принуждены признать, что в сложившемся тягостном, хотя и довольно естественном положении мадам Помпадур вела себя безупречно. Она была безмерно учтива, никогда не говорила о людях гадостей и не позволяла их говорить в ее присутствии, и при этом неизменно хранила хорошее расположение духа и прекрасно держалась в обществе, весело и остроумно. Она не упускала случая оказать кому-нибудь услугу и не жалела никаких сил, чтобы угодить королеве. Королева обожала цветы, как и сама маркиза. Цветы были одним из сильнейших пристрастий маркизы, и вскоре оранжереи королевских садов подверглись переустройству по ее указаниям. А как только цветы в изобилии наполнили ее апартаменты, они появились и у королевы. Та, бедняжка, в жизни не получила ни от кого ни пучка маргариток. Герцог де Люинь заметил, что мадам де Помпадур, к сожалению, не потрудилась скрыть, от кого эти цветы, что несколько омрачило радость королевы. Увы, обе они были всего лишь смертными женщинами. Королеве совершенно не хотелось быть настоящей женой своего мужа, но она все равно питала ревность к мадам де Помпадур, которая, со своей стороны, хотя и отличалась исключительным добродушием, не всегда проявляла достаточную деликатность; она была слишком открытым и прямым человеком, чтобы числить тонкую тактичность среди своих достоинств.
Находясь в Фонтенбло, она узнала, что королева страдает из-за своих громадных игорных долгов; похоже, Ее величеству не слишком везло в каваньоль, тем более, что если ей выпадал хоть маленький выигрыш, она тратила его на благотворительность. И мадам де Помпадур уговорила короля впервые в жизни заплатить все долги королевы. Он-то мог себе это позволить, он выигрывал в пикет такие суммы, что приходилось давать проигравшим отсрочку до января. Кажется, маркиза питала искренний интерес к делам королевы и, затаив дыхание, слушала, когда кто-нибудь из фрейлин излагал подробности, касающиеся королевского здоровья. Если маркиза неважно себя чувствовала и не могла пойти на утомительный благотворительный базар, устроенный Ее величеством, она передавала бесчисленные извинения и луидор на общее дело, сокрушалась и говорила, что отчаянно разочарована. Никто другой так не огорчался по поводу в очередной раз задетых чувств королевы, которая не пользовалась влиянием на своего мужа, а значит, и уважением придворных.
Когда пришел срок уезжать из Фонтенбло, королеву попросили выбрать удобный для нее день отъезда и пригласили по пути задержаться в Шуази. Король там обычно останавливался, а королеву никто туда раньше не звал. В итоге в Шуази наехало такое множество народу из свиты обоих супругов, что карточные столы стояли даже в ванной. Король с мадам де Помпадур были очень внимательны к королеве и даже немного поиграли в каваньоль за ее столом. Она много беседовала с маркизой, державшейся безупречно, без фамильярности и излишней почтительности. Королева была в превосходном расположении духа, все говорила, что никуда не уедет, пока ее не прогонят, и лишь за полночь вернулась в Версаль. Тут она к своему удовольствию обнаружила, что в ее отсутствие отремонтировали ее покои: свежей позолотой покрыли панели, а кровать, пришедшую в крайнюю ветхость, заново обили гобеленом с рисунком из священной истории. Время шло, король чувствовал себя уже не столь виноватым перед ней и стал гораздо лучше с ней обходиться — словом, у королевы были все причины хвалить мадам де Помпадур. Она без конца повторяла, что если уж у короля должна быть фаворитка, то лучше эта, чем другая.
Но несмотря на свое очарование, добрый нрав и желание всем угодить, мадам де Помпадур и тогда, и до конца своих дней имела врагов. Для аристократов она была воплощением парижской буржуазии. В то время как знать день ото дня беднела и теряла жизнеспособность, сидя в блаженной беззаботности Версаля, забросив свои имения, проводя ночи в карточной игре на громадные деньги, бездумно тратясь на лошадей, экипажи и наряды, чтобы поразить друг друга, буржуазия богатела и приобретала власть. Аристократы ненавидели буржуазию вообще, и в частности маркизу за принадлежность к ней. Все те, кто хорошо знал маркизу, казалось, полюбили ее (за исключением Ришелье) — некоторые даже против своей воли, — зато рядовые придворные готовы были на все, чтобы приблизить ее падение. Но если они хотели воевать, то на стороне мадам де Помпадур имелась тяжелая артиллерия, в том числе и главное орудие. Ее надежно поддерживали братья Пари и их коллеги, а после пяти лет дорогостоящей войны, когда страна была почти разорена, финансистов очень уважали. В это время произошло столкновение между братьями Пари и господином Орри, который в качестве главного контролера руководил финансами страны и в значительной мере также внутренней политикой. Несколько месяцев шли разговоры о его замене, а в декабре 1745 года он был смещен. Справедливо или нет, но это смещение приписывали маркизе. При дворе поняли это событие как первый признак того, что ее влияние выходит из сферы устройства приемов, и у многих холодок пробежал по спине.