Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

Глава 12. Вкусы и интересы

Мадам де Помпадур принадлежала к тем людям, которые любят приобретать дома, не жалеют сил, вкуса, знаний, лишь бы отделать их как можно лучше, а потом поживут немного и спешат взяться за следующий дом. Первым ее собственным домом был Креси, который она любила всегда, причем принимала самое живое участие в судьбе близлежащей деревни. Следующим стал Монтрету, который скоро покинули ради Да Селль — резиденции чуть побольше, а затем Эрмитаж в Версале. Этот крошечный одноэтажный павильон в сельском стиле служил ей тем же, чем был Малый Трианон для королевы Марии Антуанетты. Она пользовалась им как дачей и проводила счастливые дни наедине с королем. «Некое место уединения, то есть, Эрмитаж, где я провожу полжизни, близ Драконовых ворот, — писала она госпоже де Лютценбург. — Его размер шестнадцать ярдов на десять, не больше, так что Вам ясно, что это за величественное здание. Но здесь я могу побыть одна, или с королем, или в узком кругу, так что я счастлива». Мадемуазель Ланглуа, сотрудница Версальского музея, недавно отыскала этот маленький домик, который все считали давно исчезнувшим. Дочери короля, получившие его после смерти маркизы, неузнаваемо изменили его, пристроив второй этаж. Теперь в нем женский монастырь. Важным достоинством Эрмитажа был его прекрасный сад, задуманный ради благоухания, где один божественный аромат сменялся другим. Тут можно было бродить с завязанными глазами, отыскивая дорогу по запаху. В саду маркизы росло пятьдесят апельсиновых деревьев, лимонные деревья, простые и махровые олеандры, мирт, оливы, желтый жасмин и сирень, гранатовые деревца. Эти посадки прямыми аллеями с решетчатой оградой тянулись к беседке из роз, посреди которой стоял мраморный Аполлон. Со всех концов французской империи для мадам де Помпадур везли самые ароматные кустарники и цветы. Больше всего она любила мирт, туберозы, жасмин и гардении. Рабочие руки были так дешевы, что цветы в саду каждый день меняли — высаживали новые, как мы можем заменить букет в комнате. Для этого в оранжереях Трианона стояло два миллиона горшков с рассадой.

Эрмитаж был отделан очень просто, все драпировки из хлопчатобумажных тканей, мебель из раскрашенного дерева. Стиль намекал на то, что это сельский дом. Он так всем понравился, что вскоре маркиза построила еще два таких — один по проекту Габриэля в Компьени (он исчез без следа, неизвестно, никогда его снесли, ни по чьему приказу), а другой в Фонтенбло. Эрмитаж в Фонтенбло принадлежит сейчас виконту де Ноайлю и представляет собой единственное из жилищ мадам де Помпадур, куда она и сейчас могла бы войти, не испытав огорчения. Ей не слишком нравились ее дворцовые апартаменты в Фонтенбло, а потому она частенько жила в этом домике. Король рано утром покидал дворец в сапогах со шпорами, как будто собирался на охоту, а сам весь день проводил у маркизы в Эрмитаже и иногда собственноручно готовил для них ужин. Люди, готовые придираться к ее склонности строить дома, говорили, что этот Эрмитаж нужен только затем, чтобы изредка угостить там короля яйцом всмятку. При Эрмитаже размещался один из скотных дворов, до которых маркиза была охотница — там жили коровы, козы, куры и ослица, так как ослиное молоко считалось чрезвычайно полезным для здоровья госпожи де Помпадур.

Версальский павильон Резервуар (архитектор Лассюранс) первоначально предназначался для тех вещей, что уже не вмещались в ее комнатах в самом дворце, и она там никогда не ночевала. Он и до сих пор называется Отель де Резервуар и украшен гербом маркизы, но его расширили и совершенно испортили.

Единственный из разнообразных домов маркизы, который она построила от самого основания, — это Бельвю, возведенный в 1750 году, все же остальные замки и дворцы существовали раньше, а она их покупала и перестраивала. Бельвю как изнутри, так и снаружи был настоящим шедевром архитектуры XVIII века, и его разрушение стало тяжелой потерей для Франции. Королевские дома, погибшие во время революции, не были срыты, сожжены или разнесены в щепы разъяренными толпами. Их гибель — заслуга правительства, которое отчаянно нуждалось в деньгах на борьбу с наступавшими армиями Австрии и Пруссии и продавало королевские резиденции спекулянтам, а те распродавали их по частям. Шантильи и Бастилия много лет использовались как каменоломни. Именно в это время богатые английские коллекционеры скупали сокровища французского искусства, от которых ломятся британские музеи и загородные дома. Бельвю стоял на высоком лесистом берегу, который нависает над Сеной между Севром и Медоном; наверное, из него и вправду открывался красивый вид (belle vue) на Париж, еще не задымленный, блещущий красотой, не испорченный многоквартирными домами, зданием «Электриситэ де Франс», а главное — ржавой Эйфелевой башней, рядом с которой кажутся такими маленькими шпили и купола многих церквей. Для постройки Бельвю маркиза наняла своего любимого архитектора Лассюранса и, одобрив его эскизы, предоставила ему полную самостоятельность. А уж когда все было закончено, она внесла отдельные совершенно индивидуальные штрихи. Она испытывала ужас перед обыкновенными, банальными, модными предметами, которые были у всех. Для того чтобы ей понравился какой-нибудь стул, он должен был быть единственным в своем роде. То же самое относилось ко всем обивкам и драпировкам, которые всегда ткались специально по заказу маркизы.

Согласно распоряжению короля, в Бельвю по фасаду насчитывалось всего девять окон, выходивших на реку. Строгий фасад украшали мраморные бюсты. Внутри стояли вазы и скульптуры Пигаля, Фальконе, Адама, панели делал Вербрект, а росписи — Ван Лоо и Буше. Когда работы шли полным ходом, мадам де Помпадур написала д’Аржансону: «Хочу попросить Вас об огромной услуге. Буше лишили пропуска в Оперу, а он как раз сейчас расписывает Бельвю, так что надо держать его в хорошем настроении — я уверена, что Вам не хотелось бы обнаружить на стене прелестной комнаты хромую или кривую на один глаз нимфу...» Услуга была оказана, и Буше получил обратно свой пропуск в театр. Буше служил в сущности официальным художником при мадам де Помпадур и говорил, что этот пост он предпочитает положению Ван Лоо, придворного живописца.

Картинную галерею в Бельвю мадам де Помпадур полностью придумала сама. Здесь полотна Буше соединялись между собой деревянными резными барельефами в виде гирлянд работы Вербректа. Стены всех комнат маркизы были сплошь бело-голубые с золотом или расписаны в светлых нежных тонах живописцами из рода Мартэн. Тот ужасный «трианонский» желтовато-серый цвет, который ныне уродует множество французских домов, изобретен Луи- Филиппом, а в XVIII веке никому бы и в голову не пришло красить свои комнаты так уныло. И как всегда, дом маркизы окружал сад сказочной красоты — террасы, рощицы, аллеи иудиных деревьев, сирени, тополей, которые выходили к водопадам или статуям. Именно в Бельвю она украсила сад фарфоровыми цветами из Венсена, которые благоухали, как настоящие, и совершенно очаровала ими короля.

Праздник по случаю окончания нового дома обернулся неудачей, хотя и не из-за королевского дурного настроения или равнодушия. Маркиза билась буквально над каждой мелочью, но это был один из тех вечеров, когда все идет вкривь и вкось. Униформы для гостей были ее подарком — фиолетовые бархатные камзолы с белоснежными атласными жилетами для мужчин и атласные же платья в тон для дам. Им оставалось только украсить эти наряды вышивкой за свои счет. К сожалению, костюмы не гармонировали с зелеными ливреями ее слуг. В саду приготовили фейерверк, но из Парижа пришло известие, что на противоположном берегу реки, на Гренельской равнине, собирается враждебная толпа, и маркиза поспешно отменила фейерверк. Стоял ноябрь, погода хмурилась, дул холодный ветер. Под вечер он еще усилился, задымили камины. Кончилось тем, что угощение пришлось перенести в коттедж, построенный в саду; его называли по-разному — Тоди, Бабиоль или Бремборион. Когда этот несчастный вечер кончился, маркиза легла в постель с температурой, в горьком разочаровании оттого, что прием, столь тщательно подготовленный, так плохо прошел. Однако это не стало дурным предзнаменованием для дома, в котором она с тех пор всегда была очень счастлива.

Следующим приобретением маркизы стал Отель д’Эвре, купленный в 1753 году и известный нам как Елисейский дворец. Когда мадам Помпадур покупала его у графа д’Эвре, Пено как раз обшивал стены панелями. Она предоставила ему продолжать начатое, а сама занялась садом и мебелью. Как всегда, раздавались жалобы на ее экстравагантность, так как предполагали, что занавески на каждое окно обошлись по пять тысяч луидоров. Она отхватила большой кусок Елисейских полей под свой огород, и отхватила бы еще больше, если бы не протест в обществе. Затем маркиза заставила Мариньи вырубить все деревья между ее садом и домом инвалидов, на который она таким образом получила открытый вид. Ей, видимо, интересно было отделать и обставить настоящий городской особняк, и когда она закончила, то он превратился в дворец, украшенный королевскими гербами и вензелями Людовика. Но едва ли она хоть раз там переночевала.

В 1757 году маркиза продала королю Бельвю и забрала Шамп у герцога де Лавальера. Она истратила на него тысячи, хотя он ей и не принадлежал. В наши дни владельцы передали дворец государству, и теперь он служит загородной резиденцией премьер- министра Франции. Здание пострадало в 1870 году от немцев и очень неудачно реставрировано, но немалая часть отделки интерьеров сохранилась, в том числе росписи Юэ в одной из комнат — его последняя работа в жизни. Королю Шамп не нравился, поэтому им пользовались очень редко. Мадам де Помпадур взяла себе и дом герцога де Жевра, Сент- Уен, и переделала его. Наконец, она купила замок Менар на Луаре, но съездила туда только два раза незадолго до своей кончины. Менар был завещан брату маркизы, который там и поселился.

«Дворец Менар, — писал своей невестке мистер Джозеф Джекилл, побывавший там в 1775 году, — построенный покойной маркизой де Помпадур на берегах Луары, в двух лье отсюда, и теперь принадлежащий ее брату, занимает одно из первых мест в королевстве по великолепию, как Вам нетрудно заключить, зная имя его основательницы, которая, будучи фавориткой великого короля, располагала средствами и соединяла с самой изящной наружностью ту прирожденную любовь к красоте, которая порождает вкус и порядок. Существовало запрещение осматривать внутренние помещения дворца, так как некоторые люди вели себя столь же неуместным образом, как это случается во дворце королевы в Лондоне. Об этом нам с мистером Родклифом сообщили караульные швейцарцы у ворот. Подкоп был невозможен, так что я решил идти на штурм. Я спросил, дома ли маркиз, и объявил, что английские джентльмены прибыли из Блуа и просят разрешения поцеловать его руку. Мы застали его в подагре, в ночном халате, на котором сиял крест ордена Святого Духа. Я неосторожно сказал: «Как мы счастливы, что нам представился случай выразить свое почтение господину маркизу де Мариньи в ответ на нашу просьбу о разрешении осмотреть самый элегантный замок во Франции, о котором столько говорят путешественники, вернувшись в Лондон», — и получил в ответ поток любезностей, так что не напомни я о подагре, хозяин проковылял бы с нами по всему дому. «Вот здесь, джентльмены, — говорил он, — моя библиотека. Вот издание Теренция, напечатанное и подаренное мне Уолполом из Строуберри Хилла. Эти стулья — английские. Как прекрасно вы делаете конский волос для сидений! А вот Королевский зал. Здесь портреты Людовика XV, Христиана Датского и Густава Шведского, полученные мной из их собственных рук». Я заметил: «Здесь есть свободная панель для портрета Георга III, и если господин маркиз почтит Лондон, избрав его своей резиденцией на зиму, то несомненно сумеет восполнить пробел». «Я не теряю надежды увидеть Лондон, — отвечал маркиз. — Я однажды совсем было собрался нанести вам визит и даже успел нанять дом и сделать запас вина в погребе, как вдруг моя сестра, покойная маркиза де Помпадур, велела мне немедленно явиться в Версаль. «Господин мой брат, — сказала она, — продайте ваш дом в Лондоне и ликвидируйте все дела. Не пройдет и трех месяцев, как их адмиралы Хоук и Боскавен начнут бомбардировать наши берега». Среди бесчисленных достопримечательностей Менара не пропустите гидравлическую машину, которую я недавно построил по улучшенному чертежу той штуки, что стоит у вас в Челси. В моей машине главной движущей силой служит вода, и она являет собой такой шедевр механики, что сделала бы честь даже английскому мастеру».

Все эти дома обставлялись и украшались с таким изощренным вкусом и вниманием к деталям, которые можно оценить, если присмотреться поближе к счетам маркизы от Лазара Дюво, поставщика, который разыскивал нужные предметы, или заказывал их, или переделывал, а затем продавал маркизе. 11 декабря 1751 года он отправил для нее в Эрмитаж:

«Маленький светильник золоченой бронзы с лакированной решеткой, украшенный цветами из венсен- ского фарфора, — 336 ливров.

Две ширмы из цельного амарантового дерева — 48 ливров.

Два маленьких подсвечника дрезденского фарфора — 48 ливров.

Два «попурри» индийской работы, украшенные золоченой бронзой, — 72 ливра.

Статуэка из белого венсенского фарфора, китайский зонтик — 9 ливров.

Голубятня на столбике с голубями на крыше, террасой с двумя фигурками и другими голубями — 168 ливров».

И еще целый скотный двор из фарфоровых животных, которых маркиза заказывала постоянно, так что комнаты ее, наверное, были ими переполнены. Подобные наборы предметов Дюво посылал в ту или другую из ее резиденций по крайней мере раз в неделю, а в некоторые месяцы и почти ежедневно.

Но она не только устраивала дома для себя, а непрерывно придумывала, как бы переделать и улучшить королевские резиденции. В Шуази и в Ла Мюэтт постоянно кипела работа — все переворачивали вверх дном, не говоря уже о Версале.

Маркиза и ее брат контролировали всех художников Франции и проявляли столько такта и знания дела, что никто из этой чувствительной породы ни разу не воспротивился их правлению. Наоборот, когда это правление кончилось, они в один голос сокрушались по поводу сменившей его анархии. Единственным, кто проявлял некоторую строптивость, был Латур, автор пастелей. Это был человек со странностями, и если намеревался отправиться из Парижа в Сен-Клу, то раздевался и цеплялся на буксир к проходящей по реке барже. Он долго ломался, прежде чем согласился нарисовать портрет маркизы, однако все же дал согласие, но при условии, что во время сеансов никто не будет входить в комнату.

Как-то раз появился король. Латур сделал вид, что не узнал его, собрал вещи и удалился, ворча: «Вы мне говорили, что нам не будут мешать». Позже, когда он рисовал короля, Латур пытался занять его политической пропагандой:

— Понимает ли, Ваше величество, что у нас нет флота?

Король, который не потерпел бы такой наглости почти ни от кого, отвечал лишь:

— О, разумеется. Но что это за корабли без конца рисует господин Верне?

Король предложил художнику орден Святого Михаила, приносивший дворянство своему обладателю, но Латур отказался, объяснив, что ему нужно только благородство чувств и не надо никаких привилегий помимо тех, что дает талант.

Сделавшись интендантом строений, Мариньи последовал превосходному примеру господина де Турнема и сделал художника своим личным секретарем. Сначала это был перешедший к нему по наследству от Турнема Куапель, а когда тот покинул пост, взял на его место сначала Леписье, а потом, почти сразу, своего старого друга Кошена. Шевалье Кошен был приятным человеком, проникнутым, как и Мариньи, истинно религиозным преклонением перед искусством. Их переписка доставляет читателю искреннее удовольствие видеть двух хороших, умных людей, находящихся в полном согласии, поглощенных своим делом. Они в самом деле руководили художниками, находили для них жилье, материалы для работы, добывали заказы, следили за их оплатой, назначали время сеансов, предлагали темы и всегда были рядом, чтобы поддержать и вдохновить творцов. В результате сложилось такое счастливое сообщество художников, какое редко бывало на свете. Кошен ни разу ни о ком не написал плохого слова. Речь идет о «Шардене, в чьей прямоте не может быть сомнений, о Парроселе, который всеми любим и уважаем, о Бушардоне с его достославной карьерой, о таком достойнейшем человеке, как Верне, о редких дарованиях господина Токе» и так далее. Ни он, ни Мариньи не выносили графа де Келюса, коллекционера древностей, но даже в личных письмах друг к другу они превозносили его невероятную образованность.

Самым долговечным из всех начинаний мадам де Помпадур и самым плодотворным для Франции, как с точки зрения денежной выгоды, так и славы, стала знаменитая фабрика в Севре. Маркиза любила фарфор так же, как любила цветы, и наполняла им свои комнаты — все больше и больше фарфоровых сосудов, в которых стояло все больше и больше цветов. Их привозили для нее и для других любителей с Дальнего Востока, из Индии, Японии, Кореи, Китая, а также из Саксонии. Она понимала, что таким образом растрачивается много золота, и старалась поощрять французские фарфоровые фабрики в Сен- Клу и Шантильи, а особенно в Венсене.

В 1754 году де Круа с опозданием явился на ужин к королю и присел у маленького столика возле окна с господином де Ламетом. Король обращался с ним очень ласково, посылал к нему на стол всякие лакомства и вообще заботился о нем. Когда трапеза завершилась, король предложил гостям распаковать красивый бело-голубой с золотом обеденный сервиз из Венсена — один из шедевров фарфора, которому суждено было превзойти изделия Дрездена. Затем де Круа услышал, что король подарил мадам де Помпадур целую деревню, Севр, близ ее усадьбы Бельвю, в которой она намерена развернуть производство фарфора, переведенное из Венсена, чтобы держать его у себя на глазах. Тут фарфоровую фабрику ожидало великое процветание, здесь работали многие художники и скульпторы того времени, здесь изобрели дивные цвета — Rose Pompadur — оттенок розового, Bleu de Roi, Gros Bleu — оттенки голубого, цвет зеленого яблока. Форма изделий отличалась новизной, иногда напоминая скорее серебро, чем фарфор. А статуэтки из бисквита работы Пажу, Пигаля, Клодиана, Фальконе, Каффиери и других остались непревзойденными. На вкус французов продукция Севра превосходила мейсенский фарфор. Раз в год в Версале, в одной из комнат королевских апартаментов, происходила распродажа этого фарфора, и придворные знали, что король страшно доволен, когда его покупают. Иногда он сам выступал как продавец. Но сколь красивым ни казался им этот фарфор, они считали, что все же дороговато платить целых 28 луидоров за сахарницу со сливочником или 25 луидоров за вазу для цветов. Но, как и большинство предметов, появившихся при содействии маркизы де Помпадур, они представляли собой прекрасное и выгодное вложение денег.

Еще одно удивительное и очаровательное ремесло, которое любила мадам де Помпадур — искусство резьбы по драгоценным камням. В этой технике камеи проявлял свой великий талант марсельский ювелир по имени Жак Ге. Многие годы мадам де Помпадур закупала его творения и завещала свою коллекцию королю. Сейчас она хранится в Национальной библиотеке. Почти все заметные события их совместной жизни запечатлены в этих крохотных гравюрах: портрет Людовика XV (трехцветный оникс), победа при Фонтенуа (сердолик), король в образе Аполлона венчает короной Гения живописи и скульптуры (сердолик), Мими, собачка мадам де Помпадур (агат), и другие изображения. Их было в общей сложности семьдесят, и мадам де Помпадур сама выполнила по ним серию гравюр. Она очень любила работать в технике офорта, но любовь эта была явно сильнее мастерства. Знаменитый экземпляр трагедии Корнеля «Родогуна», отпечатанный прямо у нее в комнате, под ее наблюдением, имеет фронтиспис с гравюрой маркизы по картине Буше.

Книги мадам де Помпадур были распроданы через год после ее смерти. Остался их каталог — весьма красноречивый документ, при виде которого библиофил может изойти слюнками от вожделения. Очевидно, что она читала свои книги, а не просто держала их для украшения стен, ведь книги, которые человек читает, — безошибочный путеводитель по душе их владельца, а ее библиотека очень своеобразна. Всего в ней 3525 томов, которые приблизительно разбиты на следующие категории:

87 переводов классиков;

25 французских, итальянских и испанских грамматик и словарей;

844 тома французской поэзии;

718 романов, в том числе «Манон Леско», «Принцесса Клевская», «Принцесса де Монпансье», «История любовных интриг английского двора» графа Гамильтона, «Робинзон Крузо», «Перкин, мнимый герцог Йоркский», «Тайные и галантные анекдоты об английском дворе», «История Кливленда, незаконного сына Кромвеля», «Милорд Стэнли, или добродетельный преступник», «Том Джонс», «Родрик Рэндом», «Молль Флэндерс» и «Амелия» (все в переводах);

52 книги сказок, включая сказки Перро;

43 книги на религиозные сюжеты;

738 исторических сочинений вместе с жизнеописаниями исторических деятелей;

235 единиц музыкальной литературы;

всего лишь пять книг проповедей, в том числе сочинения Бурдалу, Массийона и Фенелона;

215 философских произведений;

75 биографий писателей.

Мариньи изъял из распродажи книгу «Модные куртизанки и благовоспитанные барышни в донесениях г-на генерал-лейтенанта парижской полиции. Написано благовоспитанной барышней».

Все книги были переплетены в телячью кожу или красный, синий, лимонно-желтый золоченый сафь-ян, с тисненым гербом маркизы — башнями и грифонами. Она очень любила красивый сафьян, после ее смерти среди вещей нашли несколько отборных кож, готовых в работу.

Кажется, мадам де Помпадур никогда не продавала ничего из принадлежавших ей вещей. Они накапливались тысячами и переполняли через край все ее многочисленные дома. После ее смерти Мариньи был вынужден нанять два больших дома в Париже, где, как и в Елисейском дворце и в Резервуаре, хранилось ее добро до начала распродаж. Мебель, фарфор, скульптура, картины, книги, растения, драгоценности, белье, серебро, экипажи, лошади, ярды — нет, сотни ярдов тканей, сундуки, набитые платьями, погреба, полные вин. Больше года двое стряпчих составляли список всего этого имущества почти в три тысячи пунктов, причем редкий пункт содержал меньше дюжины предметов. Мало кто на свете испокон веков владел таким множеством красивых вещей