Маклай-тамо рус. Миклухо-Маклай

«Читая мои письма...»

Читая мои письма, многие читатели подумают, как приятно переезжать с одного острова на другой, прогуливаться по деревням, осматривать жилища туземцев, мерить их головы или зубы.

Я не скажу, чтобы моя работа была бы сложна и требовала бы такого терпения и внимания, но и собственно переезды с одного острова на другой могут представить иногда такие компликации, что читатель даже из самых кратких описаний может убедиться, что мой путь не был усыпан розами.

Не желая надоедать длинным повествованием, скажу в нескольких словах самую суть приключившихся неприятных случайностей. Шкипер шхуны оказался человеком весьма жестокого и грубого характера. Обращение его с тредорами, доходившее иногда до драки, заставило меня почти не выходить из каюты. Раз даже ссора приняла такой характер, что я мог предположить, что последние (их было 4) выкинут его за борт, хотя такого купания он бы стоил во многих отношениях, и принял на себя роль миротворца. Я уже не говорю о его обращении с туземцами, между которыми ходят рассказы о нём самого серьёзного свойства.

Меня уверяли туземцы о. Япа, что во время его последней поездки с целью ловли трепанга, когда истощённые работой и недостаточной пищей их соотечественники были больны и много больных умерло во время перехода, был случай, что одного больного этот шкипер выбросил живым за борт. Разумеется, плавание с таким шкипером представляет столько неприятностей, что нетрудно себе представить, что план путешествия по берегам Новой Британии, Новой Ирландии и Соломонову архипелагу канул в воду; ежедневность и назойливость таких столкновений разного рода между населением шхуны шкипером, чего я поневоле должен быть свидетелем, мне так надоела и опротивела, что мне серьёзно пришла мысль остаться на одном из островов и выждать другого судна, чтобы продолжать бы путь. Но физиономии островов Агомес и Ниниго заставляли предполагать нездоровый климат и вместе с тем весьма мало шансов скоро выбраться оттуда.

Я решил, собрав последнее истощившееся терпение, дотянуть ещё несколько дней и добраться до моего Берега.

Передавая письма для доставки их в Сингапур такой личности, как шкипер, было весьма неприятно, не имея полной уверенности, что они действительно достигнут назначения.

Но особенно досадно мне было быть в необходимости отложить на неопределённое время предположенное путешествие на острова Меланезии. Итак, мне кажется, читатель бы не сомневался, что при моём путешествии я частенько должен был найти между интересным и новым, что non sono tutte rosse (не всё было прекрасно).

Один день в пути (Из дневника)

14 марта 1886 г. около двух часов утра пароход «Меrкаrа» бросил якорь на рейде Батавии. Сперва шум якорной цепи и беготня по палубе, а затем возня и приготовления к разгрузке уже несколько раз будили меня; но, зная, какой тяжёлый, утомительный день предстоит мне, я старался снова засыпать и поднялся не ранее обычного времени, т. е. в 5 часов утра. Взяв ванну из морской воды, я поднялся на палубу, где, кроме лоцмана и нескольких пассажиров, — которые от сильного нетерпения поскорее увидеть Батавию провели почти всю ночь на палубе, — нашёл уже ship-chandler’poв, поставщиков провизии и других предметов.

Утро было замечательно ясное, и тёмно-голубые силуэты вулканов Салак и Пангеранго отчётливо вырезывались на ярко-зелёной кайме береговой растительности. На берегу, в миле расстояния от нас, виднелись красные кровли и белые здания новой гавани Батавии — Таньон-Приок. Большинство судов стояло на якоре тут же, и только немногие виднелись далеко на западе, на старом Батавском рейде. Малым ходом вошли мы в небольшую, но вполне укрытую брекваторами гавань, оконченную только два года тому назад, и каналом подошли к самой стенке пристани, где нагружают уголь. Более сотни туземцев немедленно принялись за работу. Такая поспешность нагрузки углём была не очень приятна для пассажиров, так как многие рассчитывали отправиться в Бейтензорг и вообще пробыть в Батавии не менее суток, а иные желали бы даже остаться и дольше. Для моих личных намерений непродолжительность стоянки являлась также крайним неудобством.

Целью моего шестого приезда в Батавию, стоившего мне более двадцати лишних дней времени, проведённых на пароходе, далеко не первоклассном, — было забрать мои коллекции, которые заключались в значительном количестве ящиков и свёртков разного рода и уже около 13 лет ожидали перевозки в Европу. К моему несчастью, день был воскресный, и я знал, что мне предстояло немало препятствий и затруднений. Весьма сомнительно, что можно будет найти главного управляющего торговым домом Maclaine and Watson, в складах которого хранились мои коллекции, попасть в эти склады (конечно, запертые по случаю воскресенья), нанять лошадей для перевозки ящиков из города на станцию, затем доставить их по железной дороге в Таньон-Приок и, наконец, в шлюпке на пароход; всё это необходимо было проделать в один день. Хотя и сомневаясь в успехе, я всё-таки решил попытаться, хорошо зная, что не удайся мне покончить все необходимые дела в один день, мне придётся прожить в Батавии целый месяц, до прихода следующего парохода той же линии, так как я взял билет до Порт-Саида.

По просьбе пассажиров завтрак был подан в 8 часов, т. е. целым часом раньше обыкновенного, а затем небольшой пароход, также принадлежащий British India Company, должен был перевезти желающих отправиться в Батавию на другую сторону канала. Так как дамы составляли почти половину всех пассажиров, желавших отправиться, то нам пришлось ожидать более десяти минут, пока они собирались и усаживались на пароходик. Лоцман уверял, что если сборы барынь не будут окончены ещё через пять минут, то мы наверное опоздаем на поезд, который, вместо того чтобы отходить каждый час, как в будни, идёт по воскресеньям только четыре раза в день. Наконец дамы уселись, и мы тронулись. У противоположного берега, очень близко друг от друга, стояло множество пароходов, так что нам пришлось подняться довольно высоко, чтобы иметь возможность высадиться.

Выскочив на пристань и увидев, как медленно двигались пассажиры, я громко заметил, что если они не поторопятся, то наверное опоздают на поезд, и сам вместе с несколькими пассажирами быстро направился к станции. По моим часам, времени до отхода поезда оставалось уже очень мало, почему я постепенно всё ускорял и ускорял шаги. Довольно далеко впереди нас шагал лоцман. Я нагнал его, оставив всех остальных пассажиров далеко позади. Вот уже показались настежь раскрытые двери станции, как вдруг лоцман наш побежал. Я последовал за ним и, взбегая на верхние ступеньки, увидел, что поезд трогается. Несмотря на то что поезд сразу двинулся довольно быстро, я оттолкнул кондуктора, пытавшегося остановить меня, и вспрыгнул на платформу, подхваченный пассажирами, опасавшимися, что я сорвусь и упаду. Выглянув из окна, я увидел группу человек в 25—30: это были пассажиры, опоздавшие на поезд и вынужденные поэтому высидеть на станции часа три, если не больше, в ожидании следующего.

Спутники мои оказались крайне любезными: к моему неудовольствию, я попал в отделение для курящих, но мой сосед, усиленно куривший, заметив, вероятно, по выражению моего лица, что табачный дым мне неприятен, пересел на другое место и открыл окно, так что дым совершенно перестал стеснять меня. Другой пассажир, видя, что я затрудняюсь уплатить за билет, так как у меня были только английские деньги, любезно предложил мне разменять их на голландские.

Дорога от Таньон-Приок до Старой Батавии — по болотистой местности, сплошь поросшей кокосовыми и арековыми пальмами, бананами и другими роскошными тропическими растениями. Богатство и разнообразие здешней флоры резко бросается в глаза после монотонной австралийской растительности и производит крайне приятное впечатление.

Приехав со станции Старой Батавии в Вельтефреден (по-русски значит «весьма довольный»), я остановился на первой из городских станций и, наняв коляску, поехал к лицу, от которого главным образом зависело решение вопроса, устроится ли всё, сообразно моему желанию, в один день или же мне придётся прожить в Батавии целый месяц в ожидании следующего парохода.

Скажу несколько слов о коллекциях, ожидавших меня в Батавии.

В период времени от 1873 по 1878 г. Батавия была центром, откуда я предпринимал мои экскурсии, и складочным местом для моих коллекций, собранных во время путешествий с 1872 по 1877 г. Представители торгового дома Дюммлер и Комп, в Батавии всегда относились ко мне весьма любезно и очень аккуратно берегли и хранили мои вещи во время моих отлучек. Переселившись в Сидней и производя оттуда мои исследования островов Меланезии, я не счёл нужным перевозить мои коллекции из Батавии, так как со временем они должны бы быть отправлены в Европу. В марте 1885 г. я получил из Батавии от фирмы Дюммлер и Комп, письмо, в котором ввиду банкротства фирмы меня просили взять из складов мои коллекции и, между прочим, сообщали, что кроме двадцати семи разного рода мест с коллекциями в несгораемом шкафу торгового дома нашлись два запечатанных пакета с моим именем на обёртке и со следующей припиской: «Bruler en cas de ша mort» («Сжечь в случае моей смерти»).

Сообщение о найденных бумагах было для меня весьма приятным сюрпризом, так как я уже несколько лет назад заметил исчезновение некоторых из моих манускриптов и дневников и буквально ума не мог приложить, куда они делись. Боясь, чтобы найденные бумаги (которые легко могли оказаться именно недостающими мне манускриптами) как-нибудь не затерялись по дороге из Батавии в Сидней или же не пропали при крушении парохода, что случается, к сожалению, гораздо чаще, чем это вообще предполагают, я решил лучше обождать и заехать за ними в следующем году самому, по пути в Европу.

В то время (т. е. в 1885 г.) русского консула в Батавии ещё не было, и поэтому я обратился к великобританскому, г. Мк.-Н. — представителю главнейший английской фирмы, гг. Maclaine and Watson, и просил его принять от Дюммлера и Комп, мои коллекции на хранение до моего приезда в Батавию. Теперь ясно, что мне было крайне интересно узнать, в каком виде находятся мои вещи и что именно заключалось в найденных в несгораемом шкафу запечатанных пакетах. Директор («manager») старинной фирмы Maclaine and Watson живёт в Вельтефренде, в большом доме, принадлежащем этой фирме. Дом этот был мне известен ещё с 1873 г., когда в нём жил предшественник теперешнего представителя фирмы.

Г. Мк.-Н. я видел в это воскресенье в первый раз. Он, по-видимому, или собирался в церковь, или же только что вернулся оттуда. Объяснив ему в коротких словах, кто я и чего желаю, постарался убедить его исполнить моё намерение забрать вещи сегодня же во всяком случае и во что бы то ни стало, так как ехать без вещей в Европу для меня невозможно, а прожить целый месяц в Батавии — положительно out of question (не может быть и речи). Глядя на симпатичное и энергичное лицо г. Мк.-Н., я почти не сомневался в успешном результате своей просьбы.

Трудностей, однако ж, по словам г. Мк.-Н., предстояло немало. По случаю воскресенья помещение консульства и склады фирмы были закрыты; мало этого: отдельные помещения складов были заперты разными ключами, находившимися в руках нескольких служащих фирмы, которых в праздничный день было нелегко разыскать, не говоря уже о том, как трудно было найти людей и лошадей для переноски и перевозки вещей, всё по причине праздничного дня. Хорошо ещё, что г. Мк.-Н. был агентом пароходства «British India», вследствие чего от него в значительной степени зависела отправка «Мегкага».

Г. Мк.-Н. действительно не только обещал устроить выдачу моих вещей и заблаговременную отправку их на пароход, но и гостеприимно предложил мне свой дом в случае, если я останусь ночевать в городе. Мы условились, что я в сопровождении главного клерка консульства, г. Д., отправлюсь в старый город. Там я добуду свои пакеты и разыщу ящики с коллекциями, что, по мнению г. Д., представлялось делом далеко не лёгким, так как ящики мои, полученные более года тому назад, были завалены массою кофе, прибывшего за последний месяц из разных мест. Хотя я и не совсем понимал, как могли большие ящики быть зарытыми в кофе, но не стал терять времени на расспросы и предложил немедленно ехать в город. Г. Мк.-Н., прощаясь, сказал, что так как «Меrкаrа» уходит только на следующее утро, то мне удобнее остаться ночевать здесь, и снова повторил, что его дом к моим услугам, прибавив, что будет ждать нас к lunch’y.

Было половина первого, когда мы с г. Д. отправились вдоль канала в старый город, заехав предварительно к кассиру за ключами. Нас сопровождал один из слуг г. Мк.-Н., знавший местожительства большинства служащих, у которых находились ключи от различных помещений и отделений фирмы.

Проехав китайский квартал, мы очутились в собственно старом городе Батавии, где все здания заняты конторами европейских торговых домов. По случаю воскресенья все дома без исключения были закрыты и даже ставни были заперты. На улицах ни души. Со времени моего последнего приезда в Батавию (в январе 1876 г.) я не нашёл здесь ни малейшей перемены. Не видно не только новых зданий, но даже не заметно ни одной новой вывески. Наконец мы подъехали к великобританскому консульству, где, как и во всех остальных домах, двери и окна стояли запертыми. Сторожа, который должен был находиться у ворот, также не оказалось, и так как улицы были совершенно пусты, то и послать разыскать его было невозможно. Г. Д. сам отпер двери консульства, и мы поднялись во второй этаж по большой широкой лестнице. В большом помещении конторы господствовал полумрак, потому что ставни были закрыты и даже шторы опущены.

Когда мы подошли к двери несгораемого отделения, где хранились важнейшие и ценные документы фирмы, а также находились и пакеты с моими бумагами, мной овладело сильное нетерпение, хотелось поскорее увидеть их. Замок оказался с разными хитростями. Ключ, по-видимому, отпирал шкаф, но дверь не поддавалась. Г. Д. долго возился со сложным замком; наконец, ему удалось отпереть дверь, и мы вошли в довольно обширную и тёмную комнату, где на полках лежали кипы бумаг. Когда достали мои два пакета, я прежде всего увидел на обоих сделанные моей рукою надписи: «Bruler sans ouvrir en cas de ma mort». Тут мне живо представились все подробности, связанные с упаковкою этих бумаг и передачею их г. А., тогдашнему главе фирмы Дюммлер и Комп. Припомнил я и разговор по этому поводу с г. А., и торжественное обещание последнего уничтожить эти пакеты в случае моей смерти. И странное дело: теперь все эти детали воскресли в моей памяти с поразительной ясностью, а раньше, несмотря на все мои усилия, я положительно не мог припомнить, ни где я оставил эти бумаги, ни какого они были рода.

По внешнему виду я, однако, и теперь ещё не мог догадаться, что в обретённых пакетах находились именно те дневники, которые я так долго искал. Я поспешил обрезать шнурок, с нетерпением разорвал бумагу, в которую были завёрнуты мои манускрипты, и в бумаге оказалась именно та самая рукопись, относительно которой я так долго находился в неизвестности. Жаль, что у меня в ту минуту не было под рукою зеркала: я чувствовал, что выражение моего лица постепенно меняется, и мне было бы интересно проследить на нём эти характеристические изменения, выражения удовольствия и переход от нетерпеливого ожидания к удовольствию при нахождении желаемого. Бумаг оказалось даже гораздо больше, чем я ожидал: нашлись рисунки и записки, о которых я уже успел совершенно забыть.

Я до такой степени увлёкся рассматриванием найденных бумаг, что г. Д. вынужден был напомнить мне, что нам ещё предстоит немало дел с коллекциями. Тут возникло новое затруднение: дверь склада оказалась запертою, а ключ от неё находился у одного из служителей-малайцев, адрес которого не был известен ни г. Д., ни слуге г. Мк.-Н. Однако г. Д. был до того обязателен, что позволил сломать замок. Под общим напором дверь поддалась, но за нею оказалась другая, с ещё более упорным замком, так что нам пришлось послать слугу к «мандору» (по-малайски надсмотрщик или главный рабочий), у которого мог находиться ключ от этой двери. В ожидании его прихода мы забрались на шкафы, стоявшие у перегородки, и таким образом ухитрились перелезть в ту комнату, где должны были находиться мои вещи.

Тут только я понял вполне выражение г. Д., когда он говорил, что мои вещи закрыты, погребены в кофе. Склад представлял собою большую, почти квадратную комнату, футов 40 в длину и немного больше в ширину. На полу были сплошь насыпаны груды кофе, лежавшего слоями в 4 фута толщины; местами только между этими громадными кучами кофе были оставлены узенькие дорожки для прохода. Взобравшись на такую кучу, мы стали разрывать её и в одном месте наткнулись на один из моих ящиков. Около него виднелся край другого ящика. При этом г. Д. сказал мне, что хотя он и не утверждает положительно, но ему кажется, что фирма брала на хранение не более двух-трёх таких ящиков.

Слова эти были для меня весьма неприятным сюрпризом. Я рассчитывал найти по крайней мере двадцать пять ящиков, а никак не два или три. Я продолжал зондировать кофе палкою в разных местах, но нигде ничего не оказывалось. Я положительно встревожился. Куда могли деться мои ящики? Если их не окажется здесь, то сегодня по случаю праздника, разумеется, не придётся разыскивать их по другим местам, а это значило волей-неволей засесть на целый месяц в Батавии. А г. Д. не переставал уверять меня, что других ящиков их фирма не принимала. Вдруг палка моя натыкается на новый ящик; разгребаю, читаю: «With the greatest саге» («с величайшей осторожностью»). Узнаю мою руку и принимаюсь ещё усерднее тыкать палкою в кофе. Ещё ящик, а за ним другой... третий... Вероятно, и все они здесь, но буквально погребены в кофе.

Пока продолжалась эта рекогносцировка, наступил уже третий час. В это время мы услышали шаги нескольких человек, приближающихся к дверям. Неподатливая запертая дверь отворяется ключом. Его принёс мандор, прихвативший, кстати, и человек десять рабочих. Этот мандор, как объяснил мне г. Д., служит фирме Maclaine and Watson около сорока лет; человек он очень надёжный и толковый и, заведая так долго складом, знает всё, находящееся в нём, до последней щепки. Когда я спросил его о количестве ящиков, принятых от торгового дома Дюммлера и К, он тотчас же отыскал под грудами кофе один из них, на котором была наклеена следующая надпись, им же самим сделанная: «Принято от Дюммлера и К 19 марта 1885 г. 3 свёртка (№№13, 14, 15); 3 свёртка (в циновке); 1 связка (5 палок); 1 корзинка; 19 ящиков; всего 27 мест».

Читая эту драгоценную надпись, я совершенно успокоился и не без удовольствия заметил г. Д., что я был прав, когда утверждал о существовании большего количества ящиков. Благодаря расторопности мандора и приведённых им людей ящики мои были очень скоро откопаны из-под кофе и все вновь переномерованы. После этого г. Д. отдал приказание мандору, чтобы все вещи были перевезены на следующее утро с первым поездом в Таньон-Приок, нагружены на пароходик и окончательно готовы к сдаче на «Мегкага» к тому времени, когда я туда приеду. Укладка и переупаковка недостаточно прочных ящиков, расчёт с людьми и закрытие консульства были также поручены мандору, а мы с г. Д., захватив мои драгоценные манускрипты и пакеты, без дальнейших проволочек покатили обратно в город, к г. Мк.-Н., который, несмотря на позднее время, ожидал нас к lunch’y.

Дорогою мне невольно пришла на память довольно печальная для меня история, бывшая со мною в Сингапуре в 1878 г. По возвращении из Новой Гвинеи, после продолжительного пребывания там в 1876 и 1877 гг., я проболел целые семь месяцев и ослабел в течение этой болезни страшно (вес моего тела, равняющийся при нормальных условиях 148 фунтам, уменьшился в то время до 93 фунтов (примерно от 60 до 38 кг. — Р.Б.). По мнению докторов, с которыми я и сам был совершенно согласен, мне необходимо было переменить климат, в котором я жил, на более холодный, хотя [бы] на время. Вследствие этого я решил отправиться в Австралию; но так как я намеревался пробыть там недолго и снова вернуться в Сингапур, то и не захотел брать многого, в особенности же не желал возить с собою некоторых манускриптов, вывезенных из последнего путешествия.

Ослабел я, как уже сказал, чрезвычайно, голова у меня постоянно кружилась, и вообще я недомогал сильно, так что укладка вещей была для меня весьма утомительна и шла крайне медленно. Накануне отъезда я собрал вышеупомянутые бумаги и несколько рисунков, сложил их в пакет, завязал, запечатал и отправился к одному из банкиров, через которого чаще других получал деньги. Я объяснил ему, что, боясь потерять в пути некоторые довольно важные для меня бумаги и рукописи, я желаю оставить их у него.

Я чувствовал себя в тот день так плохо, что, выслушав согласие банкира принять на хранение мои бумаги, кое-как распрощался с ним и рад был поскорее вернуться в Hotel de l’Еurоре, где я в то время жил, и отдохнуть. На другой день я уехал в Сидней и был так болен и слаб, что меня на руках перенесли из экипажа прямо в каюту. Дорогою я значительно поправился; в Сиднее прожил шесть месяцев, а там снова вернулся на острова Тихого океана. Вскоре затем я опять был в Австралии, и в таких разъездах прошло около четырёх лет. О манускриптах, оставленных мною в Сингапуре, я совершенно забыл. Заехав в Сингапур в 1882 г. на пути в Европу и увидев там некоторые оставленные мною вещи, я вспомнил также и о пакете с манускриптами.

Намереваясь отправиться за ними на другое же утро, я, естественно, задал себе прежде всего вопрос, в какой именно банк я должен идти. Память моя не давала мне никакого ответа. Отыскав свой дневник за 1878 г., я стал добираться по нему до имени банкира, но оно, как нарочно, оказалось незаписанным. Нашёл только указание, что в вышеупомянутом году я имел дело с тремя банкирами. Всю ночь я просыпался и старался припомнить имя банкира, однако безуспешно. На утро после завтрака я отправился к одному из моих троих банкиров. Дом, подъезд и самые комнаты показались мне знакомыми. Спрашиваю директора банка. «У себя в кабинете». Стучу, вхожу, надеясь встретить знакомое лицо, — и ошибаюсь. Ни я его, ни он меня не знаем. Я называю себя и прямо говорю, что оставил в его банке в 1878 г. пакет с бумагами на хранение. Директор ответил на это, что недавно приехал из Англии, о пакете ничего не знает и вследствие этого просит меня показать ему расписку в получении пакета. На моё возражение, что расписки нет у меня, он пожал плечами и заметил мне, что я, вероятно, ошибся банком, но впрочем, прибавил, что если он найдёт этот пакет, то перешлёт его или мне самому, или кому я поручу. «Ваша фамилия, вероятно, была выставлена на пакете?» — спросил он. Я отвечал, что не помню, и, чувствуя, что тут расспрашивать долее нечего, откланиваюсь и ухожу, замечая, что директор провожает меня довольно недоумевающим взглядом.

В другом и третьем банке — тот же результат. Всюду одни и те же расспросы о расписке или по крайней мере об имени лица, которому я передал пакет, те же следующие за ними удивлённые, недоумевающие взгляды и пожимания плеч на мою доверчивость. Не мог же я рассказывать каждому из них, как сильно я был болен, когда поручал неизвестному банкиру мои злосчастные манускрипты! Я вернулся в отель и решил больше не думать об утраченном; однако, несмотря на это решение, я весь день был не в духе и даже не мог ничего есть. Я и теперь не могу вспомнить, кому я отдал свой пакет с рукописями и рисунками. Питаю, однако ж, надежду, что он когда-нибудь да найдётся.

Любезный г. Мк.-Н. встретил меня на веранде, и я, выйдя из коляски, крепко пожал руку ему и г. Д., благодаря их за помощь. Будь это какие-нибудь немцы, французы, голландцы и т. п., я бы не встретил такой простой и действительной помощи, и поэтому я благодарил судьбу за то, что она столкнула меня с джентльменами-англичанами. Мы с г. Д. вернулись в город после нашей экспедиции с отличным аппетитом, и для меня, после однообразного пароходного режима, переход к свежему столу был особенно приятен, тем более что поданное нам carry со всеми аксессуарами малайской кухни, по моему мнению, самая подходящая пища под тропиками.

По батавскому обычаю после обеда следует сиеста. Мне очень хотелось спать, но, помня, что в моём распоряжении остаётся всего несколько часов на пребывание в Батавии, я пожалел потратить их на отдых. Мне хотелось сделать несколько визитов, повидаться со старыми знакомыми и собрать некоторые сведения. Хотя, по местным понятиям, по воскресеньям нельзя делать визитов раньше шести часов вечера, т. е. пока жара совсем не спадёт, я ввиду недостатка времени решился пренебречь обычаем и отправился с визитами в четыре часа пополудни. Расстояния в Батавии не маленькие, и поэтому я охотно принял любезное предложение г. Мк.-Н. воспользоваться его коляской. Прежде всего я отправился к Ф. Д. Ш. Вышедший слуга объявил мне, что барин ещё не вставал. Действительно, окна и двери были заперты, стулья и столы на веранде сдвинуты вместе и ковры свёрнуты. Я колебался, не зная, подождать мне или уехать. В это время ко мне подошёл другой слуга и объявил, что барин уже встал и отправился в купальню. Я послал ему карточку с надписью, что остаюсь в Батавии только на сегодняшний день. Через минуту слуга вернулся с докладом, что барин тотчас же оденется и непременно просит меня подождать. С г. Ф. Д. Ш. я не виделся с 1876 г., и несмотря на это, он вовсе не нашёл, чтобы я переменился; разве только что сильно поседел. Визит мой был очень короток, но время мы провели весьма приятно, перебирая и вспоминая наших общих старых знакомых в голландских колониях и оживлённо беседуя о новостях литературы по антропологии и этнологии Малайского архипелага, появившихся на голландском языке. Мы не заметили, как наступило время прощаться, и я надеюсь, что г. Ф. Д. Ш. не сетует на меня, что ради меня ему пришлось несколько подсократить свою сиесту.

Распрощавшись с моим старым знакомым, я отправился к доктору С. с целью посмотреть устроенную им зоологическую лабораторию. Он тоже отдыхал, но, получив мою карточку, не захотел заставлять меня дожидаться и вышел ко мне почти немедленно в лёгком, удобном костюме, какой европейцы обыкновенно носят в голландских колониях. Узнав, что я остаюсь только на сегодняшний день, он сам предложил мне осмотреть зоологическую лабораторию, устроенную им в музее Natur Kundig-Gootschaft (Королевского естественно-научного общества в Нидерландской Индии). Часть залы музея с двумя окнами по сторонам была отделена доктором С. бамбуковой перегородкой и превращена в лабораторию для занятий по зоологии. За недостатком времени я не мог подробно осмотреть коллекции низших морских животных, собранных доктором, но обратил внимание на устроенный им акварий с морской водой. Под довольно большим стеклянным аквариумом, вмещающим приблизительно два ведра воды, находится резервуар, куда постоянно выливается вода. Чтобы поддерживать непрестанный ток свежей воды, небольшая стеклянная трубочка соединена каучуковою с сифоном, вставленным в большую стеклянную, оплетённую камышом бутыль, подвешенную на блок к самому потолку. (Доктор С. объяснил мне, что он каждую неделю посылает за несколькими такими бутылями свежей морской воды, если не ошибаюсь, в Таньон-Приок). Когда вся вода выльется через сифон в аквариум, пустая бутыль опускается и при помощи блока к потолку поднимется новая, наполненная свежей морской водою. Это приспособление сберегает немало труда и времени, и благодаря этому доктор С. держит только одного служителя, смотрящего за лабораторией. Доктор сообщил мне, что за несколько недель до моего приезда в его лаборатории занимался один русский зоолог, некто г. К.

По моему мнению, однако, выбор Батавии для устройства зоологической станции не может считаться удачным. Для изучения морской фауны громадным неудобством является значительная отдалённость лаборатории от моря. Для ловли пелагических морских животных нужно отъехать от пароходной пристани или таможни по крайней мере на полуторачасовое расстояние, да от пристани до лаборатории будет не менее часа обыкновенной езды. Следовательно, уходит пять часов на непродолжительные разъезды взад и вперёд. Если естествоиспытателю придётся употребить на одно это целое утро, то для работы над собранным уже останется немного времени. Я уже не говорю о неудобстве перевозки в экипажах морских животных, положенных в незакрытые сосуды с морской водою.

Если же естествоиспытатель приедет сюда заниматься анатомией и эмбриологией не морских животных, то тогда является другое неудобство, именно отдалённость Батавии от лесов. Сингапур и Молуккские острова (Амбоина и Тернате) кажутся мне местностями, несравненно более удобными для зоологической станции, и я всё ещё жалею, что в 1878 г., после второго пребывания на Берегу Маклая, серьёзное нездоровье заставило меня перебраться в Австралию и помешало привести в исполнение мой план об устройстве биологической станции на юго-восточной оконечности материка Азии, около Сингапура. Островок Серимбон, который я предназначал для этой цели, будет моею собственностью ещё лет 25, и я очень желал бы, чтобы кому-нибудь вздумалось привести в исполнение мой проект. Мой островок и всё моё знание местности — к его услугам.

Возвращаюсь к батавской лаборатории. Несмотря на высказанное мною мнение, старания доктора С. во всяком случае заслуживают со стороны каждого естествоиспытателя полной благодарности и пожеланий дальнейшего успеха. Между прочим, внимание моё было привлечено стеклянной банкой, стоявшей на одном из столов; в ней находилась очень красивая акула светло-жёлтого цвета, с симметрично расположенными коричневыми полосками и пятнами. Доктор С. с предупредительною любезностью вынул её из спирта и предложил посмотреть. Я нашёл, что она принадлежит к роду Scylium (это курьёзная акула с хвостом более длинным, чем всё тело). Зная, что я особенно интересуюсь этим отделом рыб, доктор С. любезно предложил мне её, заметив при этом, что она была прислана ему всего лишь несколько дней тому назад. Я с удовольствием принял этот интересный для меня подарок. Акула была упакована в небольшой склянке, после чего мне необходимо было вернуться в дом г. Мк.-Н., так как было невозможно продолжать визиты с моим подарком.

Вернувшись в дом моего гостеприимного хозяина и переодевшись (так как батавский обычай требует, чтобы после 6 часов мужчины облекались в чёрный сюртук), я отправился к резиденту, т. е. главному представителю власти в провинции и городе Батавии. Я знал его уже раньше и поэтому очень пожалел, что не застал дома. Затем я отправился к доктору Б. с целью побеседовать с ним о живо интересующем меня вопросе по акклиматизации белой расы под тропиками. К великому моему удовольствию, почтенный доктор сообщил мне, что он недавно издал книгу, трактующую именно об интересующем меня вопросе, и обещал прислать её мне в скором времени.

Направляясь в батавский клуб «Harmonie», я встретил г. Д., пригласившего меня ехать вместе с ним в один частный дом посмотреть на выставку вещей, которые должны были продаваться на следующий день с аукциона. Этот оригинальный обычай давно существует в Батавии. Если обыватель совершенно покидает колонии или же просто переселяется в другой город, он имеет обыкновение пускать в аукционную продажу все свои вещи, начиная с мебели и ковров и кончая последней вилкой в столовой, кастрюлей в кухне и лошадиной сбруей. За день до продажи все знакомые извещаются специальными пригласительными карточками; кроме того, о времени продажи печатается в газетах. Мы с г. Д. подъехали к дому, ярко освещённому газовыми лампами. Вся площадка перед ним и даже часть улицы была заставлена экипажами посетителей, собравшихся осмотреть вещи. Мы оставили свою коляску далеко от дома и, с трудом пробираясь между тесными рядами экипажей, дошли, наконец, до веранды, где толпилось множество дам и мужчин.

Войдя в дом, ярко освещённый люстрами и канделябрами, мы увидели вещи (вымытые и вычищенные), составляющие принадлежность каждой комнаты, до последних мелочей, уставленные группами и таким образом, что каждую вещь можно было осмотреть отдельно, без затруднений. При входе раздавались печатные каталоги, причём каждая вещь была обозначена особым номером. Хотя посетителей было очень много, но мы рассмотрели всё очень спокойно и толкотни не было. Г. Д. сказал мне, что этот способ продажи вещей по случаю отъезда оказывается самым удобным. Вещи продаются почти по своей цене, с весьма незначительным убытком.

Пробыв здесь несколько времени, мы вместе же отправились в клуб, где я встретил г. Мк.-Н. и много батавских и бейтензоргских знакомых, с которыми встречался ещё в семидесятых годах. Тут же я познакомился с г. Б., недавно утверждённым русским консулом в Батавии. Мне пришлось услышать немало интересного о положении вещей в голландских колониях, а также о моих знакомых в разных уголках Малайского архипелага. Хотя многое из слышанного мною могло бы иметь общий интерес, я тем не менее воздержусь здесь от сообщений, боясь, как бы они не показались слишком длинными.

Просматривая, между прочим, газеты и журналы, я наткнулся на старый номер сингапурской газеты «Strais Times» (за 16 января), в котором меня заинтересовала одна статейка. Это был рассказ об открытии на о. Борнео летучих змей. Таких змей встречается там два вида (вероятнее, два различных рода). Змея первого вида, «улар-пиндан», не ядовита и имеет не более 10 дюймов длины (около 25 см. — Р.Б.); второй вид, «улар-кеналанг», доходит до 3 футов длины (до 1 метра. — Р.Б.). Спина у неё чёрная, с белыми пятнами, брюхо беловатое. Укушение «улар-кеналанг» производит почти немедленную смерть. Крылья у этих змей начинаются недалеко от головы и доходят до половины тела; они состоят из жёсткой кожи без костей. Туземцы говорят, что они способны перелетать через реки Рейян и Капт, т.е. расстояние, равняющееся 150 ярдам с лишком (столько же приблизительно метров. — Р.Б.). Их можно нередко встретить около истоков и у дельты реки Рейян. Я нарочно выписал эту заметку, желая убедиться в существовании подобных змей; но пока я ещё не могу ни подтвердить этого факта, ни опровергнуть его окончательно.

К 8 часам мы вернулись к г. Мк.-Н. Между прочим, он сказал мне, что пригласил к обеду русского консула и ещё некоторых лиц. Когда все собрались, любезный хозяин повёл нас на обширную веранду, которая в колониальных домах Батавии обыкновенно служит удобной и прохладной столовой. Так как дам за столом не было, то разговор шёл очень оживлённый и интересный, хотя немного шумнее и продолжительнее, чем следовало.

После обеда большинство присутствующих удалилось в биллиардную, а я остался в столовой беседовать с русским консулом, назначение которого явилось для меня крайне приятной новостью. Имея недвижимую собственность в голландских колониях, я не раз и очень чувствительно испытывал на себе всё неудобство отсутствия официального представителя России.

В этот вечер мне пришлось лечь спать не в моё обычное время, т.е. не в 9 часов, а только в 11. Отложив до следующего дня писание моего дневника по случаю позднего времени, я улёгся спать в отведённой мне комнате. Но мне не спалось. Громкий говор в биллиардной, долетавший до меня через открытую дверь столовой, смежной с той комнатой, где я спал, а также обдумывание всего слышанного и виденного мною в течение дня мешали мне уснуть. Из всех впечатлений, вынесенных мною после этого короткого пребывания в давно знакомых местах, ярче всего выделялись вопросы, характеризующие отношения между европейцами и туземным населением.

Смотря на большие каменные дома европейцев, окружённые хорошо содержащимися садами, освещённые множеством ламп, украшенные верандами, полными удобной мебелью, кажущиеся совершенными дворцами в сравнении с лачужками туземцев; видя удобные, роскошные экипажи; проезжая мимо освещённых станций со снующими взад и вперёд поездами, — при виде всего этого великолепия, повторяю, приезжий европеец может, пожалуй, быть легко увлечён блестящей внешностью и, чего доброго, возыметь самое преувеличенное понятие о деятельности, могуществе и большом влиянии белых в колониях. Но всё это, как я уже сказал, одна только внешность. Интересно, однако же, присмотреться ближе, чем именно поддерживается внешность.

Как известно, голландцы владеют своими колониями уже около трёхсот лет, причём весьма немногие тысячи белых эксплуатируют и распоряжаются миллионами туземного населения. Не следует, однако же, думать, чтобы эти миллионы относились совершенно пассивно к чужестранцам, которые отличаются от них не только расою, но и языком, и религией. Припоминая историю голландской колонизации и отношения белых к туземцам на разных островах Малайского архипелага, невольно обращаешь внимание на то уменье или же на случайность, с помощью которых голландцы так ловко воспользовались землями и трудом туземцев. Собственно говоря, всё уменье их состояло в применении всем известной, если хотите, даже избитой, но тем не менее всегда верной системы «divide etimpera» («разделяй и властвуй»). Европейцы встали между туземными правителями и народом и воспользовались властью первых для господства над последними; они покровительствовали расселению китайцев, которые образовали класс людей, ставших между туземцами и европейцами, и оказались очень полезными для последних. Кроме того, белые поощряли полукровных (европеомалайцев) и сделали их равноправными с собою. Но, введя между ними христианство, европейцы этим самым отделили их от туземного населения, к которому они, европеомалайцы, стоят гораздо ближе, чем к расе своих отцов, как по физиологическому habitus’y» так и по наклонностям.

Вспыхни восстание туземцев против белых, восстание, которому арабы и арабомалайцы, воодушевляемые магометанским фанатизмом, несомненно придали бы религиозный характер, — китайцы и полукровные, как язычники и «неверные», несмотря на весьма слабую симпатию к европейцам, тем не менее примкнули бы к ним, так как туземцы (магометане) не захотели бы их иметь союзниками. Довольно оригинально то обстоятельство, что туземцы и китайцы вовсе не нуждаются в европейцах и могли бы вполне благоденствовать без них. Между тем как европейцам никоим образом невозможно остаться без туземцев, так как они находятся в совершенной зависимости от их труда. И всё-таки до сих пор туземцам не удалось, да и вряд ли скоро удастся сбросить с себя иго белых, тяжесть которого они чувствуют всё сильнее и сильнее.

Вспоминая мой сегодняшний разговор с доктором Б., подтвердившим своим многолетним опытом результаты моих наблюдений относительно акклиматизации белых под тропиками, я невольно подумал о шаткости германской колониальной системы, которая так неожиданно выступила на первый план в Тихом океане и, вероятно, окажется мыльным пузырём, участь которого, подобно участи всех мыльных пузырей, не подлежит никакому сомнению. Мне показалось странным, что такой человек, как инициатор германской колониальной политики, не подумал осведомиться у людей компетентных, к каким результатам привели опыты европейской колонизации под тропиками. Они ответили бы ему, что такая колонизация, за исключением немногих местностей, возможна только при постоянном наплыве свежих эмигрантов из Европы; что без примеси туземного элемента белая раса как раса под тропиками акклиматизироваться не может, подобно тому как колония негров, переселённая на какой-нибудь Шпицберген, не просуществовала бы там во многих поколениях.

Пробило половину первого, а я всё ещё не спал. Наконец я решил прибегнуть к лекарству против бессонницы, которое мне часто помогает. Полуодевшись, я отправился крытым ходом через двор в боковое здание, где обыкновенно помещаются купальни, людские, сараи и т. д. Отыскав купальню, я взял душ свежей дождевой воды. Я знал, что рискую схватить лихорадку, но вспомнил об этом тогда только, когда уже возвращался в постель. Средство это благотворно подействовало мне на нервы, и я скоро уснул.

На другое утро, после душа и завтрака на скорую руку, г. Д. и я отправились на станцию железной дороги, причём я не забыл захватить банку с подаренной мне интересной акулой. Доехав из Вельтефредена до порта Таньон-Приока по железной дороге, мы к 9 часам уже были на пароходе «Мегкага». Баржа с моими вещами уже ожидала моего приезда у борта. Все вещи были осторожно перенесены и сложены в трюм.

Напрасно, однако, я так спешил утром. «Мегкага» покинула мол в Таньон-Приоке только в первом часу пополудни.

Н. Миклухо-Маклай

Фрагменты чтений Н. Н. Миклухо-Маклая в Географическом обществе (в 1882 году)

Через восемь дней, 8 октября, исполнится 12 лет, как в этой же зале я сообщил г.г. членам Географического общества программу предполагаемых исследований на островах Тихого океана. Теперь, вернувшись и вполне взвешивая значение каждого слова, могу сказать, что исполнил моё обещание, данное Географическому обществу 8 октября 1870 г., выраженное тогда мною в следующих словах: «Со своей стороны я сделаю всё, что будет в моих силах, чтоб моё предприятие не осталось без пользы для науки». [...]

Я должен заметить, что хотя 12 лет и кажутся длинным периодом, но всё же при критическом обсуждении моего путешествия не следует забывать всех препятствий, которые мне являлись на пути и очень замедляли ход работ. К числу этих препятствий относится прежде всего продолжительность путешествия. Приведу несколько примеров. При посещении островов Меланезии в 1878 и 1879 гг. я провёл в путешествии 409 дней, из которых 237 находился на берегу, на суше, а 172 дня — в море. При обстановке, в которой я тогда путешествовал — это была небольшая шхуна, — я мог уделить работе весьма незначительную часть времени. Мой последний переезд из Австралии в Европу, хотя и при совсем другой обстановке, длился не менее 200 дней. Приведу ещё пример большой потери времени. При путешествии на Малайском полуострове мне приходилось ходить большей частью пешком в течение 176 дней, делая по 10 часов в день. Естественно, что такие переходы требовали более продолжительного отдыха, на который и приходилось терять время. Значительная потеря времени сопряжена также с разными, хотя и простыми, но необходимыми условиями жизни, как, например, устройство себе жилья и поиски ежедневного пропитания. Так, в 1872 г., во время первого моего пребывания на Берегу Маклая, мой ежедневный стол зависел главным образом от охоты, и мне нередко приходилось голодать, если охота была неудачная. Потом ещё препятствие — болезни. Не говоря уже о частых припадках лихорадки, которым я подвергался в Новой Гвинее и которые оставляли по себе большую слабость, очень мешавшую занятиям, мне пришлось пролежать около месяца в госпитале в Амбоине, когда к перемежающейся лихорадке присоединилась ещё рожа лица и головы — болезнь, почти эпидемически господствующая на Берегу Ковиай в Новой Гвинее. Целые семь месяцев проболел я в Сингапуре, вернувшись из Новой Гвинеи в 1878 г., вследствие чего вес моего тела от нормального, 147 фунтов, понизился до 93 английский футов, и в продолжение этих семи месяцев работать, в собственном смысле слова, я мог только весьма мало. Наконец, крайнее недоверие туземцев, которое приходится встречать во многих малоизвестных и потому наиболее интересных местностях и которое может быть преодолёно только долгим терпением, большою настойчивостью; незнание местного языка и большая трудность изучения его без вспомогательных средств, как, например, переводчики или лексиконы. В подробном отчёте о моих путешествиях найдутся ещё многочисленные примеры подобных препятствий. [...] Я стал замечать, что в разговорах между собою они часто употребляли весьма странную комбинацию слов: «каарам тамо»; «каарам» означает луна, «тамо» — человек. Сначала я не мог понять значение этого выражения — «каарам тамо» — человек с луны, и, только познакомившись, наконец, с языком папуасов настолько, чтоб спросить у них, что это такое, где находится этот «каарам тамо», я, к моему крайнему удивлению, узнал, что так они называют меня. Но всё-таки весьма ограниченное знание языка не позволяло мне сделать дальнейших вопросов, чтоб тотчас же разъяснить, каким образом они пришли к такому странному заключению относительно моего происхождения. Наконец, уже на четвёртом месяце моего знакомства с ними, когда я успел ознакомиться с языком достаточно хорошо, при новых расспросах о происхождении этого выражения я узнал следующее. Спросив однажды одного из туземцев: «Кто тебе сказал, что я каарам тамо?», т.е. человек с луны, я получил ответ: «Да все говорят это». — «Кто же эти все?» — «Да ты спроси их (при этом он указал на подле стоявших: вот тот, тот и тот, все тебя так называют).

Добившись, наконец, кто первый назвал меня таким образом (мне сказали, что это был Бугай из деревни Горенду), я тотчас же отправился в эту деревню, отыскал Бугая и спросил его: «Почему ты думаешь, что я пришёл с луны?» — «Потому что у тебя огонь с луны». Опять явилось затруднение: что они называют огнём с луны? Я стал объяснять им, что огонь, который горит в моей хижине или зажигается в ней, совершенно такой же, как и тот, который горит в Горенду, Бумбу и других деревнях. «Всё это так, — отвечал Бугай, — но у тебя в твоей хижине есть ещё другой огонь, который с луны». Снова пришлось расспрашивать, и наконец я узнал, что этот дикарь Бугай, будучи раз с товарищем на рыбной ловле, увидел около моей хижины яркий, белый свет и так испугался, что сейчас же бросился в деревню и стал звать всех посмотреть на «огонь с луны», как он назвал этот необыкновенный огонь. С этого времени сначала в ближайших деревнях, а потом и в более отдалённых стали звать меня «человеком с луны».

Долго я не мог сообразить, какой особенный огонь они могли видеть у меня. Припомнив хорошенько все обстоятельства моей жизни в Гарагаси, я остановился как на более вероятном на следующем случае. Однажды в бурную ночь, когда мне надо было отыскать что-то под хижиною (хижина в Гарагаси стояла на сваях), я вздумал зажечь один из фальшфейеров, оставленных мне командиром корвета «Витязь». Это-то случайное обстоятельство окончательно утвердило в мозгу туземцев убеждение в моём сверхъестественном происхождении, первоначальное зерно которого брошено было, вероятно, моим неожиданным появлением среди них. [...]

Чем больше распространялась моя известность как «каарам тамо» (человека с луны), тем удобнее стало для меня являться в окрестные деревни, и мои исследования и наблюдения пошли гораздо успешнее. Вообще чем менее я менял своё поведение, чем более я оставался самим собой, т.е. европейцем, учёным, исследователем, чем больше отличался от туземцев, тем более укреплялась в них идея о моём неземном происхождении, для поддержания которой мне не приходилось играть никакой роли или принимать какие-нибудь меры. В отношениях моих с туземцами я строго наблюдал за собою, чтоб всегда даже малейшее, но данное мною обещание было исполнено, так что у папуасов явилось убеждение, выражаемое ими в трёх словах и ставшее между ними родом поговорки: «Балал Маклай худи», что в переводе значит «Слово Маклая одно». Но чтобы дойти до такого мнения, я действительно должен был быть весьма заботлив: никогда ничего не обещать, чего не могу сделать. Это исключительное положение много помогало мне в моих частых сношениях с туземцами и давало мне возможность оказывать на них хорошее влияние при часто возникавших между ними междоусобиях и войнах. [...]

Я уже говорил, что папуасы не умели добывать огонь, и когда я спрашивал их об этом, то они положительно не понимали моего вопроса и даже находили его смешным. Они говорили, что если у одного погаснет огонь, то он найдётся у другого; если во всей деревне не будет огня, то найдётся в другой. Некоторые туземцы говорили мне, что их отцы и деды рассказывали, что помнят или в свою очередь слыхали о времени, когда у людей вовсе не было огня, что им приходилось есть пищу сырую, вследствие чего у них была болезнь дёсен, название которой сохранилось до сих пор. [...]

О жителях Берега Папуа-Ковиай ходили между малайцами самые ужасные рассказы: их считали людоедами; уверяли, что они нападают на приходящие к берегу суда, грабят, убивают, поедают экипаж и т.п.

Все эти страшные рассказы малайцев о разбойничестве и людоедстве жителей Берега Папуа-Ковиай и побудили меня избрать именно эту местность, так как я надеялся встретить там чистокровное папуасское население. [...]

Не желая иметь в своём экипаже людей из одной какой-нибудь местности, знакомых между собой, я намеренно оставил при себе по несколько человек из разных местностей и даже разных племён; так, у меня были малайцы, папуасы и другие. Люди знакомые легче могли сговориться между собою, оказать мне скопом неповиновение, сопротивление и даже нападение на меня. [...]

Однако появление нашего небольшого судна привлекло внимание жителей южного берега Телок-Кируру, где находятся многочисленные деревни папуасов. Вероятно, мы показались им хорошею и лёгкою добычею, и они явились к вечеру в таком числе, что мои люди положительно струсили, уверяя, что наш последний час пришёл и если мы не уберёмся в продолжение ночи из узкого залива, то на утро не миновать беды.

Действительно, число пирог, а с ними и папуасов всё возрастало и нападение их на нас стало казаться и мне не только вероятным, но и неизбежным. О сопротивлении с дюжиной людей сотням дикарей нечего было и думать, и поэтому я решил ретироваться без шума под прикрытием ночи. Побуждаемые страхом, люди мои не щадили сил и, несмотря на утомление, усердно работали вёслами всю ночь, чтобы поскорее выбраться из негостеприимного Телок-Кируру. Папуасы, собравшиеся было напасть на нас, вероятно, были неприятно удивлены на другой день, увидев, что добыча, на которую они положительно могли рассчитывать, так неожиданно ускользнула из их рук. [...]

Считаю уместным сказать здесь несколько слов о социальном положении папуасов Берега Ковиай и о том влиянии, какое имели на это положение малайцы и их культура. Сравнивая их положение с тем, в каком находятся обитатели противоположного, восточного, берега Новой Гвинеи, могу сказать, что папуасы Ковиая могли бы очень и очень позавидовать своим соплеменникам — папуасам Берега Маклая. Вследствие торговых сношений с малайцами... в которых вывоз невольников из Новой Гвинеи и торг ими всегда играли важную роль, папуасы Берега Ковиай из оседлых мало-помалу превратились в кочевых: на всём протяжении берега в настоящее время не встречается ни одной папуасской деревни. Подвергаясь вначале насилию, нападению и обращению в рабство со стороны малайцев, жители прибрежных деревень впоследствии сами сделались их сообщниками и в свою очередь отправлялись в более отдалённые горные папуасские деревни, производили на них нападения, захватывали в плен жителей и продавали малайцам. Понятно, горные жители не оставляли таких вероломных действий соседей без отмщения, и таким образом между прибрежными и горными папуасами возникали постоянные междоусобия и производилось взаимное истребление.

Находясь постоянно между двух огней — эксплуатацией малайцев, с одной стороны, и угрозой нападения горных жителей, с другой, береговые папуасы нашли слишком беспокойным и небезопасным жить на суше, бросили свои хижины и плантации на берегу и обратились в водных номадов (кочевников. — Р.Б.), скитаясь в пирогах вдоль и между берегов. Лишённые постоянного и обеспеченного источника пропитания, они находятся в крайне бедственном положении...

Из сказанного следует, что хотя жители Папуа-Ковиай и получили от малайцев огнестрельное оружие, познакомились с курением табака и опия, стали ценить золото и усвоили малайские названия своих начальников, но оттого не стали ни богаче, ни счастливее. [...]

Я сказал выше, что влияние миссионеров на южном берегу растёт, и выставил хорошие стороны их влияния: туземцы учатся читать и писать и т. д.; но мне не пришлось сказать о теневой стороне появления миссионеров на островах Тихого океана. Эта теневая сторона, по моему мнению, состоит главным образом в том, что за миссионерами следуют непосредственно торговцы и другие эксплуататоры всяческого рода, влияние которых проявляется в распространении болезней, пьянства, огнестрельного оружия и т.д.

Эти «благодеяния цивилизации» едва ли уравновешиваются уменьем читать, писать и петь псалмы!..

По мере того как распространяется торговля, растут и потребности туземцев, вызываемые искусственно, примером и навязыванием. Туземцы скоро выучиваются курить табак и употреблять спиртные напитки...

Единственным союзником туземцев в борьбе их с белыми явится, вероятно, климат Новой Гвинеи, неблагоприятный для существования в ней белой расы. [...]

Приближаясь к столице какого-нибудь султана или раджи, я обыкновенно посылал туда нескольких из сопровождавших меня людей, чтоб предупредить князя о моём приходе и дать ему время позаботиться о моём помещении. Посланные мои на вопрос князя, кто я такой, должны были, согласно моим наставлениям, отвечать, что «дато рус» Маклай (дато — по-малайски означает «дворянин») придёт в гости к нему, что дато Маклай идёт из такой-то страны, побывав у такого-то султана или князя, и направляется через эту страну в такую-то, к тому-то. На вопрос: «Что же дато Маклай хочет во всех этих странах, чего он ищет?» — посланные мною люди имели инструкцию отвечать: «Дато Маклай путешествует по всем странам малайским и другим, чтоб ознакомиться, как в этих странах люди живут, как живут князья и люди бедные, люди в селениях и люди в лесах; познакомиться не только с людьми, но и с животными, деревьями и растениями в лесах» и т.п. Разумеется, такой небывалый гость, желавший всё видеть и исследовать, приводил в немалое изумление и беспокойство туземные власти, которые хотя и любезно меня встречали, но ещё любезнее и торопливее старались меня выпроводить из своих владений. [...]

Сообщив о ходе моих путешествий, считаю своим долгом и удовольствием выразить здесь мою полную и искреннюю благодарность прежде всего Императорскому Русскому географическому обществу, которое, на первых порах оказав мне авторитетную поддержку и материальное содействие, не переставало выражать своё сочувствие в течение моих 12-летних путешествий и благодаря стараниям которого в настоящее время, надеюсь, труды мои появятся в свет на русском языке. Не могу не вспомнить здесь с чувством благоговения незабвенной памяти в Бозе почившего государя императора Александра Николаевича, милостиво разрешившего мне воспользоваться для путешествия военными русскими судами, и великой княгини Елены Павловны, благодаря просвещённому содействию которой разрешения эти воспоследовали; великим князьям Константину Николаевичу, всегда оказывавшему просвещённое содействие моим путешествиям, и Алексею Александровичу, которому я обязан возвращением на военном судне в Россию.

Много лиц и учреждений помогало и облегчало мне научные путешествия и исследования. Из числа их я с особенною благодарностью должен назвать генерал-губернатора Нидерландской Индии Лаудона, махараджу Иохорского, о которых я говорил в последнем чтении, и правительства австралийских колоний. В Австралии я имел годовые даровые билеты на проезд по всем железным дорогам; пользовался до того времени, пока биологическая станция была основаема, помещениями для анатомических занятий в одном из зданий, принадлежащих правительству; пользовался для фотографических работ фотографическим ателье городского музея или казённой типографии и т.д. и т.д. Даже в настоящее время все мои вещи и коллекции находятся на хранении в Сиднее в одном из правительственных магазинов. [...]

Теперь мне остаётся только поблагодарить вас, милостивые государыни и милостивые государи, за то терпение, с которым вы выслушали мои четыре чтения, несмотря на мой подчас ломаный русский язык и на то, что мои сообщения, вследствие непривычки говорить пред большим собранием, может быть, не отличались хорошим изложением. [...]