Настало время новых мятежей
И катастроф: падений и безумий.
Благоразумным: «Возвратитесь в стадо!»
Мятежнику: «Преодолей себя!»
еорг Кристоф Лихтенберг давно отметил закономерность, повторяющуюся из века в век, из поколения в поколение, резкое разделение людей на две неравных категории: большинство — приспособленцев, меньшинство, чаще всего ничтожное, — преодоленцев. Он писал:
«Заурядный человек всегда приспосабливается к господствующему мнению и господствующей среде, он считает современное состояние вещей единственно возможным и относится ко всему пассивно. Ему не приходит в голову, что всё — от формы мебели до тончайшей гипотезы — решается в великом совете человечества, членом которого он является...
Великий же гений всегда задаёт вопрос: а может быть, это неправильно?.. Поблагодарим же этих людей, что они порой, хоть однажды, встряхивают то, что стремится осесть...»
Но когда, в какой период своей жизни человек становится приспособленцем или преодоленцем?
Кто-то уверен, будто все главные качества человека предопределяются его наследственными свойствами, генетическим набором определённых признаков, подобно тому, как наследуют носик мамы или уши дедушки.
Но это — привычное заблуждение, сохраняющееся из-за нежелания разобраться в сути дела. Если бы гениальность, необычная одарённость в интеллектуальных областях была врождённой, она бы проявлялась с детства и юности.
Одарённых детей бывает немало. Их называют вундеркиндами, ими восхищаются, они показывают высочайшие коэффициенты интеллектуальности и побеждают во всемирных олимпиадах по различным отраслям науки и техники. Но многие ли из них прославились позже какими-то замечательными открытиями в научно-технических областях, в философии? Что-то об этом не слышно.
Выдающемуся человеку приходится преодолевать давление, неимоверную силу тяготения окружающей среды. Ему надо проявлять не столько гибкость ума, сколько твёрдость характера, верность своим убеждениям, упорство в достижении поставленных — не кем-то, а самим собой — целях.
В середине XIX века ещё сохранялись иллюзии по поводу френологических закономерностей, связывавших особенности личности человека с конструкцией черепа, его формой и рельефом. Предполагалось, что скрытый под этой костяной оболочкой мозг — вместилище разума — развивается сообразно её рельефу. Каждая выпуклость или впадина на черепе, согласно такому взгляду, определяет те или иные способности, склонности, черты характера.
На одной из иллюстраций к френологическому трактату того времени был изображён демон, который лепит головы детям; из рук его выходят и узколобые глупцы, и слабоумные со скошенными черепами, и одинокий мыслитель с крутым широким лбом и ясным взором. Такова аллегория врождённых качеств личности.
Надо заметить, что и Миклухо-Маклай в некоторой мере вынужден был отдать дань научным взглядам и предрассудкам своего времени, придавая большое значение сбору черепов представителей разных народов и рас. В своих завещаниях упоминал о том, что представляет свой череп для научных исследований. В этом отношении он вольно или невольно подражал основателю френологии австрийскому профессору Францу Йозефу Галлю, чьё тело было похоронено в 1828 году без головы (она была завещана его последователям).
Учёным так и не удалось подтвердить френологические закономерности. Правда, во второй половине XIX века английский оригинальный учёный Френсис Гальтон попытался доказать, по его словам, «что природные способности человека являются у него путём унаследования при таких же точно ограничениях, как и внешняя форма и физические признаки во всём органическом мире». Отсюда он сделал вывод: «Подобно тому, как... с помощью тщательного подбора нетрудно получить такую породу лошадей или собак, в которой быстрота бега представляла бы качество не случайное, а постоянное, или добиться какого-либо другого результата в том же роде, — точно так же было бы делом вполне осуществимым произвести высокодаровитую расу людей посредством соответственных браков в течение нескольких поколений».
Гальтон написал книгу «Наследственный гений таланта, законы и последствия», в которой стремился доказать на многочисленных примерах, что гениальный человек формируется в результате сочетания нескольких врождённых качеств. Например, выдающихся учёных «характеризует энергия, здоровье, выдержка, деятельность, независимость характера и врождённое влечение к науке».
Но если так, если гениальность зависит от наследуемых качеств, то логика подсказывает вывод, сделанный Гальтоном: есть возможность с помощью искусственного отбора создавать наиболее одарённые разновидности человеческой породы. Гальтон придумал название для такого метода: евгеника (в переводе с греческого — «наука о благорождении»).
После работ Чарлза Дарвина об искусственном и естественном отборе эта идея, что называется, носилась в воздухе. В России, например, ещё до появления соответствующего труда Гальтона была опубликована в 1866 году книга профессора В. М. Флоринского «Усовершенствование и вырождение человеческого рода». Правда, в ней речь шла прежде всего о необходимости пресекать передачу потомству наследственных дефектов.
Кстати сказать, первой солидной книгой Гальтона была «Искусство путешествовать», изданная в 1855 году. Она пользовалась немалым успехом и пропагандировала не только то, что называется теперь туризмом, но и путешествие как средство познания, незаменимое для натуралиста.
Таким образом, в то время когда Миклухо-Маклай складывался как естествоиспытатель, особой популярностью пользовались идеи, связанные с познанием природы, путешествиями, особенностями человеческих рас, связи строения мозга (черепа) с характером и способностями человека. Не удивительно, что Николай Николаевич избрал для себя такую научную работу, которая соединяла в себе все эти направления мысли.
Однако возникает вопрос: как мог он решиться на это отчаянное предприятие? Ведь Маклай не обладал едва ли не самыми главными качествами, обеспечивающими возможность выживания в экстремальных условиях: крепким здоровьем, недюжинной физической силой, избытком так называемой жизненной энергии. И откуда бы взялось у него «врождённое влечение к наукам», если в его роду не было вовсе учёных?
На подобные вопросы ещё сотню лет назад было бы очень трудно ответить из-за недостатка фактических данных. В наши дни кое-что прояснилось. Нетрудно проследить потомство, скажем, Ломоносова или Пушкина — безусловных гениев. У Ломоносова в числе предков не было, понятное дело, учёных или философов. Среди его потомков оказалось немало знатных особ — графов, баронов. Только вот не оказалось ни одного сколько-нибудь выдающегося мыслителя, учёного. То же можно сказать о множестве других выдающихся людей, среди предков и потомков которых невозможно отыскать незаурядных людей.
Вспоминается случай (анекдот?) с Бернардом Шоу. Богатая красавица предложила ему брачный союз, полагая, что дети смогут унаследовать ум отца и внешность матери. Шоу, не отличавшийся красотой, ответил, что не менее вероятно, если дети унаследуют лицо отца и ум матери. Добавим, что умственные незаурядные качества, как выяснилось, по наследству не передаются (наследуются преимущественно дефекты, генетические аномалии).
Есть и другой анекдотический пример, но уже совершенно реальный. Несколько десятилетий назад была воплощена «евгенетическая» идея: собиралась и консервировалась сперма нобелевских лауреатов (из тех, кто соглашался на подобную процедуру), которой затем искусственно осеменяли состоятельных женщин, желавших таким образом получить высокоинтеллектуальных отпрысков. Если учесть, что умственный уровень этих женщин был, судя по всему, ниже среднего, то в результате подобных половых ухищрений вряд ли родился хотя бы один вундеркинд.
...Человек, живя в обществе, зависит от него практически полностью. Хотя в обыденном сознании постоянно — из поколения в поколение — упорно повторяется мысль о том, что гений таков от рождения.
Некогда спорщик, шутник и мудрец Сократ объяснял свою проницательность тем, что ему подсказывает добрый демон — гений. Вот и стали с тех пор ссылаться: мол, у одного есть гений, а у другого — нет, и ничего тут не поделаешь.
Знаменитый философ Герберт Спенсер во времена Гальтона и Миклухо-Маклая подвёл логическое обоснование под идею о наследственных основах личности. Он исходил из того, что структура целого зависит от свойств составляющих его частиц. Так форма кристалла определяется свойствами молекул, из которых он состоит. Вот и человеческая личность складывается из сотен, тысяч признаков, которые передаются по наследству и комбинируются определённым образом.
Логика в таких рассуждениях есть. Только следовало бы учесть ещё одно весьма важное обстоятельство. Очень мягкий минерал графит состоит из тех же самых атомов углерода, что и самый твёрдый минерал алмаз. Оказывается, всё зависит от того, в каких условиях проходило формирование атомов углерода в ту или иную структуру. Чтобы образовался алмаз, требуются высокие температура и давление, экстремальные условия. То же самое, по-видимому, относится и к формированию сильной незаурядной личности.
Каждый человек при рождении обладает целым рядом способностей, потенциальных возможностей. Главное, сумеет ли он их развить, укрепить, сохранить. Известны случаи, когда хилые от рождения дети становились в результате упорнейших тренировок олимпийскими чемпионами в лёгкой и тяжёлой атлетике. В то же время миллионам крепких и здоровых детей не удавалось стать даже мастерами спорта только из-за недостатка воли и самоотверженности.
То же относится и к умственной деятельности. Вполне возможно, что наследуется способность к запоминанию. Но хорошая память, как известно, не гарантирует высокого интеллекта.
Чтобы стать умным, надо научиться мыслить. А это искусство даётся с немалым трудом, напряжением духовных сил и часто, почти всегда, связано с одиночеством и самостоятельными размышлениями. Показателен в этом отношении пример Николая Миклухо-Маклая.
Вот что писал он в своём дневнике 31 декабря 1856 года, когда ему было десять с половиной лет:
«Злые люди довольны вдвойне, когда видят твою слабость и убеждаются, что их зло тебя ранит. Давать им такую пищу было бы непростительно, так как этого они только и ждут, напрасно полагая, что, затравив беззащитного, себя возвысят. Впрочем, здесь я, вероятно, не прав. Чтобы построить какое-то предположение, прежде человек должен поразмыслить; они же в умственном отношении большей частью ничтожны и поступают совершенно стихийно, более под влиянием животного инстинкта, требующего самоутверждения, нежели под влиянием разума».
Трудно представить себе, что таковы абстрактные умствования. Болезненный, небольшого росточка, физически слабый мальчик, написавший это, почти наверняка испытал на себе издевательства более сильных и наглых ребят. И всё-таки в его словах нет обиды и злобы, а присутствует удивительное для его лет умение понять другого, вовсе на тебя не похожего.
Завершил он свои размышления так:
«Ошибается тот, кто с успехом кого-то насилуя, видит в этом торжество своей силы и, следственно, торжество своей персоны. Ничего похожего тогда вообще нет, поскольку торжество суть праздник. А какая праздничность в злобе? Она только изобличает натуру, лишённую души, сочувствия чужой боли. Отсюда вытекает, что насилующий получает от своего поступка не выгоду, а явственный урон, потому как вместо удалого молодца, которым ему хочется казаться, он выставляет себя на всеобщее обозрение дурным себялюбцем, не понимающим глупости своего положения по своей же глупости. Поэтому насильники, по моему мнению, достойны холодного презрения, нежели обязательной мести. Однако же оставлять насилие безнаказанным нельзя. Иначе будет не гуманистичность, а потворство отвратительным жестокостям.
Я пока не размышлял над разными положениями в этом вопросе, но, думаю, по отношению к насилию обыденному, с которым мы принуждены сталкиваться повседневно, мои рассуждения верны или, надеюсь, близки к правильному пониманию существа дела».
Самым удивительным образом эти его детские мысли он воплотил в жизнь через тринадцать лет, когда он на правах могущественного и загадочного «человека с Луны» поселился среди папуасов Новой Гвинеи, а также позже, когда он всеми силами старался оградить своих беззащитных чёрных друзей от колонизаторов.
Доброта и благородство — категории вроде бы далёкие от интеллекта и научного творчества. Правда, Николай Васильевич Гоголь полагал: «Ум идёт вперёд, когда идут вперёд все нравственные силы в человеке, и стоит без движения и даже идёт назад, когда не возвышаются нравственные силы». Так ли бывает в действительности, или это только благие мечтания? Почему добрые чувства двигали ум вперёд, а злые — тянули назад?
Если задуматься над этими вопросами, то приходишь вот к какому выводу. Добрым называют человека отзывчивого, понимающего других, сочувствующего и помогающего ближним. Он умеет переживать, продумывать ситуации не только за себя, с одной точки зрения, но и за других. Такое «умножение» чувств и мыслей помогает ему быть, можно сказать, умнее самого себя, даёт ему интеллектуальные преимущества перед тем, кто озабочен только личными интересами.
Вдобавок чувство единения с другими, ощущение своей необходимости придаёт человеку сильнейший творческий импульс, вдохновляет его не только на добрые дела, но и на подвиги.
И ещё одно направление мысли, продуманное и прочувствованное Миклухо-Маклаем в детстве, оказалось для него путеводным, пророческим. В этом случае он исходил из конкретного исторического примера:
«Лорд Байрон, хромой калека, чтобы доказать своё превосходство над многими некалеками и принудить окружающих уважать себя, сделался лучшим пловцом Англии и замечательным наездником; он также прекрасно фехтовал и стрелял без промаха из пистоля на бегу...»
Сразу отметим: Николай Миклухо-Маклай вовсе не пожелал во всём подражать Байрону, даже не научился плавать, не был замечательным наездником и фехтовальщиком. По-видимому, справедливо считал подобное обезьянничанье унизительным. Он обращал внимание не на физические, телесные качества, а на духовные. Продолжим его высказывание:
«Названные четыре спорта и более всего успех в них в его положении представлялись невозможными, но, как видим, дух чудесно одолел плоть. С некоторыми допущениями из этого позволительно заключить: человек, страстно желающий достичь поставленной перед собой цели, более движим силою духа, нежели отягощён слабостью плоти. Следственно, непременно должна быть цель, возбуждающая силы духа. Мнения же окружающих, хотя бы и авторитетов, непрекословным приговором служить не могут...
Как бы искренно ни желал человек, подобный Байрону, служить обществу, оно либо глухо к нему, либо видит в нём жалкого субъекта для низких потех до тех пор, пока он, испытав тягость отчуждения, не добьётся вперёд всего уважительного к себе интереса, а затем покажет, что достоин дружбы и сочувствия...»
Размышляя о Байроне, он намечает — невольно — план собственной жизни. И эта верность детским взглядам, убеждениям, устремлениям — одно из отличительных качеств человека незаурядного, выдающегося.
«Первое и последнее, что требуется от гения, — это любовь к правде». Так считал Гете — человек безусловно гениальный. А любовь к правде предполагает честность, верность высоким идеалам.
У человека, который честно проходит свой жизненный путь, есть одно важнейшее преимущество перед «кривопутными»: в душе его накапливаются, не разрушаясь, впечатления и мысли; они развиваются и постоянно обогащаются. Дни его жизни словно накладываются страница за страницей — без грязных помарок, смятостей, вырванных напрочь листов. Переходя на новые жизненные рубежи, он не отрекается от прошлого. Даже ошибки не старается забывать: в дурных поступках искренно раскаивается, не повторяет их, а потому не мучается постоянно угрызениями совести. Хитрец, лицемер, приспособленец вынужден менять убеждения в угоду текущей ситуации, отрекаться от прежних принципов, идей и дел. Это — мелкая, фальшивая личность, не способная на великие деяния.
Французский писатель Жюль Ренар чётко сформулировал дилемму, стоящую перед многими людьми: «Чтобы стать знаменитым, надо делать либо мерзости, либо шедевры. На что способны вы?»
Николай Миклухо-Маклай с детских лет вырабатывал в себе силу духа, способную преодолеть слабости плоти. Не ради того, чтобы стать знаменитостью и не для самоутверждения, а прежде всего ради самоуважения. Его шедевром стала удивительная и замечательная, достойно прожитая жизнь. А это, надо прямо сказать, удаётся, к сожалению, очень немногим.
Но с какой такой стати один человек — в нашем случае Миклухо-Маклай — становится необычайным, выдающимся, а тысячи других пребывают в заурядности? Если тут не сказываются наследственные качества, то в чём же ещё причина? Случайно можно стать инвалидом, калекой, только не крупным мыслителем или замечательным человеком. От сильного удара по голове можно получить сотрясение мозга, но уж никак не импульс к интеллектуальному творчеству.
В поисках ответа на поставленные выше вопросы приходится вновь возвращаться к проблеме наследственности, только не биологической, которую изучают генетики, а сугубо человеческой, связанной с традициями данного рода, семьи, определённой общественной группы. Духовная наследственность, пожалуй, несравненно более существенна, чем генетическая. Потому что человеческая личность определяется духовными, а не телесными качествами.
Отец нашего героя — инженер-капитан Николай Ильич Миклухо-Маклай — происходил из рода потомственных запорожских казаков. Согласно семейному преданию, их дальний предок Охрим Макуха был одним из куренных атаманов Запорожского войска. У него было три сына: Омелько, Назар и Хома. Все они воевали с поляками за освобождение Украины. Однако Назар, полюбивший польскую панночку, переметнулся к врагам-шляхтичам. Он находился в польской крепости, осаждённой запорожцами. Его братья решили выкрасть предателя. Они сумели договориться с братом о встрече, на которой схватили его и связали. Ему на выручку бросились поляки. Хома, прикрывавший отход Омелько со связанным Назаром на спине, погиб в неравном бою. Отец Охрим собственноручно казнил сына Назара.
История эта удивительно напоминает сюжет повести Гоголя «Тарас Бульба». И не случайно. Потомок Охрима Григорий Миклухо-Маклай учился в 1824— 1828 годах в Нежинской гимназии высших наук, где подружился с молодым Николаем Гоголем, которого очень заинтересовало семейное предание Миклухо-Маклаев.
Так ли было в действительности? Трудно дать окончательный ответ. Семейные предания частенько сродни мифам. Но если в них и отсутствует или приукрашена правда факта, то присутствует нечто не менее важное: правда принципа, идеи. У Гоголя она выражена ярко: «...Любит и дверь своё дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек». Духовные узы, духовные ценности отличают человека от скотины — вот истина, которую следовало бы не только понять каждому, но и принять, воплотив в свою жизнь, как сделал это Николай Николаевич Миклухо-Маклай.
Его прапрадед, запорожский казак Степан Макуха по прозвищу Махлай («Недотёпа»), вряд ли отличался молодецкой статью (откуда бы тогда взялось такое прозвище), но в русско-турецкой войне показал себя отчаянным воином, а назначенный сотником — ещё и умелым и умным начальником. За воинские отличия получил он чин хорунжего, орден Владимира I степени и дворянскую грамоту. И тогда же назвался он по-новому: Миклухо-Маклай.
Дед Николая Николаевича Илья Захарович служил офицером Низовского полка и после кампании 1812 года вышел в отставку в чине премьер-майора. Умер он десять лет спустя, оставив от двух браков трёх дочерей и восемь сыновей. Его предпоследний сын Николай, подобно своим братьям, учился в Нежинском лицее, который закончил с отличием. Ему хотелось получить высшее техническое образование в Петербурге, но в семье средств на это не было. Это его не остановило. Юноша отправился пешком в столицу империи, где поступил в Институт корпуса инженеров путей сообщения. Ему доверили руководить строительством труднейшего по природным условиям северного участка трассы Петербургско-Московской железной дороги.
Воли и упорства Николаю Ильичу было не занимать. Характер у него был замкнутый, независимый. Напускная строгость скрывала доброе и любящее сердце, что не ускользнуло от внимательного взгляда юной Екатерины Семёновны Беккер, дочери ветерана Отечественной войны 1812 года, подполковника, отец которого, немец, был лейб-медиком польского короля. Её матерью была польская дворянка Лидия Шатковская. Екатерина увлекалась музыкой и живописью.
Семья у Николая Ильича была дружная, многодетная. Через год после первенца Сергея родился Николай, а затем Владимир, Ольга и Михаил. Николай Миклухо-Маклай появился на свет в селе Рождественском близ Боровичей Новгородской губернии. Вскоре они переехали в столицу, где глава семьи занял ответственный пост начальника пассажирской станции и вокзала Петербургско-Московской железной дороги.
Николай Ильич постарался сделать так, чтобы его дети получили хорошее образование. Это ему удалось. Однако петербургский климат основательно подорвал здоровье отца семейства и сына Коли, который в детстве переболел множеством болезней, а вдобавок ко всему заикался из-за частичного паралича голосовых связок и картавил. Сильный дефект речи слишком затруднял его учёбу в казённом учреждении. Ему приходилось учиться преимущественно дома.
Читать и писать научился рано, в четыре года и вскоре пристрастился к чтению, хорошо знал немецкий и французский языки, а также латынь, музицировал на фортепьяно и прекрасно рисовал. Однако некоторые домашние учителя обходились с ним жестоко. Когда это стало известно родителям, они постарались сами заняться образованием сына. Отец обучал его точным наукам, истории, основам естествознания, а мать — русскому языку, литературе, географии, музыке. Рисование, анатомию и историю искусств преподавал художник Ваулин.
Жизнь Коли Миклухо-Маклая в одиннадцать лет резко изменилась: умер отец, незадолго до этого ушедший в отставку. Возможно, причиной была изнурявшая его чахотка. По одной версии, его уволили как неблагонадёжного потому, что он выслал опальному Тарасу Шевченко 150 рублей.
Потеря отца обрушилась на Колю как лавина. Ребёнок вдруг ощутил себя заживо погребённым, почувствовал, что холод смерти, сковавший тело его отца, ожидает каждого из живущих. Ночью 17 декабря 1857 года после похорон отца он испытывает страшные мучительные видения. Труп, лежащий в гробу. Мёрзлая земля, комки которой падают на крышку гроба. Опустевшее кладбище и тело отца, одиноко покоящееся в земле среди сонма усопших. И это — удел каждого! Мальчик словно одновременно был и умершим отцом, и собой, ещё живущим на свете — недолгий срок на свете и последующую вечность — во тьме небытия.
Он испытал беспросветный ужас от скоротечности жизни и неизбежности смерти.
Чтобы избавиться от кошмаров, Коля зажёг свечу и стал переводить утешительные строки философа Сенеки:
«...Как видим мы на многих известных нам примерах и на примере самого Гомера, нет великих свершений ума без великих испытаний души, обрекающих даровитого юношу долгие часы и дни пребывать в одиночестве, в потаённых беседах с самим собою, когда страдающая душа вопрошает к разуму и только у него одного находит умиротворение и совет. Кто же во всём счастлив, того поглощают услады жизни; счастливому неведомы ни страдания, ни одиночество, и не потому ли, если и наделён он какими дарованиями, его божественный очаг не возгорается?
В старости одиночество обильно плодоносит, но цветы будущих плодов расцветают в юности, потому одиночество даровитому юноше необходимо так же, как старику. Хвала богам, счастье и дарование они редко даруют вместе...
Воздадим же честолюбивой юной даровитости и скажем так: дорожение честью — не искание славы в гонениях за славой, а добывание славности усердием в трудах нужных. Честолюбие пусть будет огнищем души, а трудолюбие — истинно честью...
Вернусь теперь к тому, с чего мы начали: в чём корни ума, подобного уму Гомера? Скажу, как думаю: в даровании, страдании, одиночестве, беседах с самим собою, честолюбии. Всё другое, кроме доброты сердца, необходимой юной даровитости, как солнечные лучи — винограду, — превходящее...»
Размышляя над этим отрывком, юный переводчик делает для себя вывод: «По-видимому, Сенека прав. Чувствовать себя без вины отринутым от людей неприятно и обидно, как при всяком незаслуженном наказании, но для плодной работы ума пребывание в одиночестве, несомненно, благотворно. Много ли значимого даст ум, постоянно вовлекаемый в круговорот суеты? Определённо очень мало или ничего вовсе».
Но есть ли смысл мыслить и трудиться ради того общества, которое отстраняет тебя безо всякой твоей вины, ради этих людей, которые потешаются над твоей затруднённой речью, обзывают заикой, глумятся, пользуясь своей физической силой?
Он вспоминает слова Цицерона, которые записал в дневник год назад: «О, сколь прекрасен будет день, когда я отправлюсь в божественное собрание, присоединюсь к сонму душ и удалюсь от этой толпы, от этих подонков!»
Так не лучше ли умереть теперь, не дожидаясь дальнейших мучений и страданий, которые непременно ожидают его впереди? Быть может, смерть — прекрасней и достойней прозябания в этой жизни среди толпы подонков? Если верить Цицерону, она может быть прекрасным переходом в божественный мир... Но почему надо верить Цицерону или попу Василию, сулящим бессмертие души и райское блаженство? А если чёрная завеса смерти навсегда отделит тебя от мира живущих, если останешься лежать одиноко, как тело отца, в могиле?
И почему воспоминание об умершем отце вызывает слёзы и отчаяние, а не спокойствие и радость? Почему мы скорбим, и так бывает всегда и у всех, кто теряет близкого человека? Не это ли — ясное доказательство того, что смерть — несчастье, огромная беда прежде всего для тех, кто потерял любимого человека? И что станет с моей матерью, с любимой сестрой, если я вдруг решусь избрать смерть!
От этой мысли мальчик словно пробудился от кошмарного сна. Почему он раньше не подумал о своих родных, о матери? Разве жизнь принадлежит только ему одному? Имеет ли он право распоряжаться ею своевольно, не задумываясь о своих ближних?!
(Много позже, в конце своей жизни, исследователь так сформулировал мысль, к которой пришёл в юности: «Я понял тогда и придерживаюсь такого мнения теперь, что как бы человеку ни было трудно, распоряжаться своей жизнью по собственному усмотрению он не имеет права, так как она принадлежит не ему одному, но также его близким, а если это человек мыслящий, создающий или способный создавать общественные духовные или материальные ценности, то и всему обществу. Поэтому желать себе смерти, а более всего совершать самоубийство, даже преступно, поскольку в его основе, осознанно или нет, но во всяком случае — злоумышленное по своей сути посягательство на чужую собственность и, с другой стороны, — горе ни в чём не повинных людей. Уважения заслуживают только два вида смерти: естественная и вызванная необходимостью принести себя в жертву ради каких-то общих гуманистических целей...
Жизнь же прекрасна потому, как я заключил для себя ещё тогда, что только она и творит прекрасное...
Другое дело — смысл жизни каждого отдельно взятого человека. У каждого он свой и каждому, если он намерен жить содержательно, нужно своевременно его определить и заранее быть готовым чем-то жертвовать в интересах достижения намеченной цели... Чем больше поставленная цель, тем дороже она обходится...»
Его целью было — прожить сознательно, интересно и достойно. Он её добился. Значит, это была счастливая жизнь.
О детстве и юности Николая Миклухо-Маклая можно было нафантазировать немало. Тут были бы эпизоды столкновений с более сильными наглыми мальчишками, бесед с матерью, философских споров с отцом, бредовых видений во время тяжёлых болезней, одиноких размышлений, конфликтов с насмешниками-гимназистами и далёким от христианского всепрощения попом Василием...
У подобных домыслов было бы лишь одно основание: высказывания самого Николая. Других свидетельств о его детстве и юности не сохранилось. А потому честнее всего будет привести его собственные слова, не прибегая к беллетрическим ухищрениям.
Давая интервью корреспонденту австралийской газеты, он сказал:
«Из гимназии я был отчислен по настоянию попа Василия за то, что на уроках Закона Божьего читал «Письма об изучении природы» Александра Герцена и как-то принёс в класс «Сущность христианства» Фейербаха.
В то время моим «законом божьим» стали и продолжают ими оставаться философские статьи Чернышевского. Под влиянием его идей, кроме Герцена и Фейербаха, я начал изучать также труды Сеченова, Писарева, Гегеля, отдельные работы Добролюбова. Кроме того, моя мать постоянно где-то добывала нелегальную газету Герцена «Колокол». Это определило мои настроения и в конечном счёте привело к участию в студенческих митингах и демонстрациях. В одной из таких демонстраций ещё до моего исключения из гимназии я и мой старший брат Сергей были арестованы и посажены в Петропавловскую крепость. Но я никогда не считал, что нас наказала Россия. Попы и полицейские в России, как и в других странах, являются частью государственного механизма, но даже если речь идёт о целом государственном механизме, нельзя считать, что он соответствует характеру страны. Когда вы выступаете против существующего общественного устройства, совершенно естественно, что люди, призванные высшей властью сохранять это устройство, применяют к вам меры наказания. Но было бы по меньшей мере неразумно, обидевшись на полицейского, переносить свою обиду на страну...»
Эта мысль была продумана им ещё в юношеские годы, иначе он не смог бы стать патриотом России. Власть имущие вовсе не гладили его по головке; ему приходилось с немалыми усилиями и горькими переживаниями идти наперекор официальным установкам:
«Меня исключили из шестого класса гимназии и затем запретили посещать Петербургский университет, куда, несмотря на отсутствие документа о законченном среднем образовании, я был определён вольнослушателем. Поэтому мне пришлось ехать учиться в Германию. После исключения из университета я не мог поступить ни в какое другое высшее учебное заведение России, так как находился под надзором полиции. Но это не значит, что учиться в России мне не позволила Россия».
Австралийский журналист (примерно так же, как в наше время многие российские журналисты) никак не мог взять в толк, как это юноша, который подвергся гонениям в своей стране, не возненавидел родину, а, напротив, делал всё для того, чтобы её возвеличить. Миклухо-Маклай отвечал так:
«Говоря о своей принадлежности к России и гордясь этим, я говорю о своём духовном родстве с теми её представителями, которых принимаю и понимаю как создателей истинно русского направления в науке, культуре и такой важной для меня области, как гуманизм. Но это не то родство, которое даёт повод для семейного застолья. От каждого, кто его сознает, оно требует прежде всего постоянной дисциплины в мыслях и делах. По сути я служу не своей собственной идее, а выполняю программу исследований, основное направление которых определил и Лев Мечников, и академик Бэр. Затем я руководствуюсь в своих изысканиях трудом Сеченова о рефлексах головного мозга и работой Чернышевского «Антропологический принцип в философии». Как видите, все русского происхождения.
Кстати, мне доставляет удовольствие сказать, что Россия — единственная европейская страна, которая хотя и подчинила себе много разноплеменных народов, но всё же не приняла европейских расовых теорий даже на полицейском уровне. Сторонники высших и низших рас в России не могут найти себе союзников, так как их взгляды противны русскому духу...»
Удивительно верное замечание! Над ним стоило бы задуматься и в наши дни.
Тем, кто выпячивает на первый план биологическое родство, расовые и родовые принципы, живой пример Миклухо-Маклая должен буквально резать глаза. Он, патриот русского народа и русской культуры, не принадлежал к великоросскому племени (впрочем, ещё вопрос, существует ли такое в чистом виде). Николай Николаевич высказался и по этому поводу:
«Моя особа представляет собой живой пример того, как благополучно соединились три извечно враждовавшие силы. Жаркая кровь запорожцев мирно слилась с кровью их, казалось, непримиримых гордых врагов ляхов, разбавленной кровью холодных германцев. Что в этой смеси больше или какая из её составных частей во мне наиболее значительна, судить было бы опрометчиво и вряд ли возможно. Я очень люблю родину моего отца Малороссию, но эта любовь не умаляет моего уважения к двум отечествам родителей моей матери — Германии и Польше...
Я не думаю, что какой-то из трёх наций, составивших мою особу, мне следует отдать предпочтение. Кровные узы я, конечно, признаю и отношусь к ним, насколько мне кажется, с должным уважением, но состав крови, на мой взгляд, не определяет национальности. Важно, где, кем и на каких идеалах воспитан человек. Если вы возьмёте малайского ребёнка и воспитаете его в английской семье и среди англичан, разве он останется малайцем! У него сохранятся только антропологические черты, то есть внешность малайца, но образ мышления, вкусы и запросы будут совершенно английские, и потому по духу этот человек будет англичанин.
Весь вопрос в том, что называть национальностью, биологическое начало или духовное содержание человека. Лично я склонен думать, что решающее значение имеет духовное содержание. Деды основателя русской антропологии академика Бэра происходили из Германии и Швеции, но однако же по образу жизни и всему своему содержанию он был человеком положительно русский и отечеством своим почитал Россию. Точно так же имя моё и дело моё принадлежат России».
Мысль его убедительна и верна. Безусловно, следует разделять национализм культурно-исторический от национализма и расизма биологического. Эта простая, казалось бы, идея чужда для большинства представителей западноевропейской цивилизации, которые поддерживали расистские теории, а уже в XX веке в массовом порядке стали приверженцами фашизма и нацизма.
В России, а затем в ещё более ярком выражении — в СССР — всё было совсем иначе. И даже глава государства, Иосиф Виссарионович Сталин, который был, как известно, грузином Джугашвили, называл себя русским, уточняя, что он человек русской культуры. Развал единого многонационального государства Советского Союза вызвал не расцвет, а, напротив, упадок экономики и культуры отделившихся племён, народов.
Об этом приходится упоминать, потому что в современном мире вновь возродилась идеология нацизма и расизма, но уже на иной основе — экономической... Впрочем, вернёмся к высказываниям Миклухо-Маклая.
Австралийский журналист подметил некоторую странность в патриотических рассуждениях учёного-путешественника, который работал почти исключительно вне России, утверждал равенство всех наций и рас, представляя собой яркий образец гражданина мира, сына человечества. Более того, как естествоиспытатель Миклухо-Маклай был приверженцем истины, которая должна быть единой для всех не только людей, но и вообще мыслящих существ.
«Всё зависит от того, — отвечал Маклай, — какую вы ставите перед собой цель: что-то опровергнуть или доказать. Ваше изначальное намерение предопределит, а разум определит и необходимыми случаю фактами подтвердит конечный результат. Но будет ли это истина? Нет, даже будучи как будто очевидной. Потому нет, что истина никогда не бывает однозначной.
Если вы смотрите на дерево, оно кажется вам реальным и воспринимается как очевидная истина. Но это только часть истины, а не вся истина и, значит, вообще не истина, так как большая или малая часть чего-то не может представлять собой нечто целое в его законченном виде.[...]
Кроме видимой глазу кроны, у дерева есть корневая система, есть почва, давшая дереву устойчивость и корм, то есть подземные воды, растворившие этот корм и сделавшие его доступным корням, есть впитанная живым листом тепловая солнечная энергия, которая через посредство химических реакций превращается в растении в механическую силу, необходимую дереву для подъёма кормов и влаги из земли к ветвям, есть, наконец, воздушная среда, которая тоже питает дерево и во многом определяет его жизнь.
Так вот, всё это в совокупности и есть истина, целая система, а не только то, что видно глазу и потому воспринимается часто как вся реальность.
Мы видим отсталого в своём развитии островитянина и спешим сделать вывод о принадлежности данного субъекта к будто бы худшей части человечества. Между тем существует множество причин, обусловивших отсталость островитянина. Не учитывать все эти причины — значит не быть объективным. Быть же объективным, в моём понимании, значит отрешиться от всяких тенденций и подчинить себя только поиску истины во всей её совокупности. В моём положении исследователя, поставившего своей целью доказать миру, что все люди — люди, и сделать невозможным само стремление оправдать колониальные захваты, грабежи и насилия, первым условием для этого является чувство ответственности перед всем человечеством, одинаково беспристрастное отношение ко всем народам и расам, так как иначе меня обвиняет в необъективности и все мои старания окажутся напрасными.
Но чувствовать себя сыном человечества не значит забыть родной дом. Я ещё не встречал человека с нормальной психикой, который был бы холодно беспристрастен к матери. Поэтому над своими хижинами в Новой Гвинее я всегда поднимал русский флаг».
Человек, не способный любить с благодарностью свою родину, малую часть Земли и человечества, не может искренне возлюбить всю свою планету и весь род людской. Они будут для него категориями абстрактными, использовать которые удобно в своих личных целях. Подобные космополиты слишком часто оказываются тайными приверженцами какого-то одного народа или племени, каких-то вполне определённых социальных групп и политических партий.
Миклухо-Маклая и самого занимал вопрос: почему он, в своих убеждениях и поступках всегда оставаясь гражданином мира, абсолютно чуждым национализма и расизма, в то же время был приверженцем конкретно русской культуры, с гордостью считал себя её представителем?
На эту тему он, тяжело больной, лёжа на больничной койке, незадолго до смерти диктовал жене «Заметки о природе русского гуманизма». Кстати сказать, диктовать ему приходилось на английском языке (русский Маргарита практически не знала). Она сохранила в своей тетради этот черновой набросок:
«Русская мысль, если говорить о мысли плодоносящей, рождающей новые идеи и новые взгляды на природу вещей, — явление замечательное и потому уже, что оно существует, кажется как будто противоестественным. Ведь мысль, способная ниспровергнуть общепринятое и утвердить что-то новое, — искра, возникающая от столкновения мнений, от сомнения, побуждающего искать истину. Чтобы такие искры высеклись, людям нужна внутренняя духовная свобода и нужно общество, позволяющее свободу мнений. На Руси же, если мы проследим историю Русского государства от Иоанна Грозного до наших дней, за вычетом, может быть эпохи Петра I, не допускалась под страхом смерти или тюремного заключения не только разница во мнениях, но даже попытка усомниться в чём-то, что являлось установленным и принятым в государстве.
Дикая татаро-монгольская орда с её свирепой жестокостью, презрением к духовным ценностям и разделением общества на рабов и вождей принесла и укоренила на века в Русском государстве положение, при котором право думать получили только те из нижестоящих, кто, думая, в мыслях своих угадывал желание вождя...
...Границы Русского государства всегда служили не только оборонительными рубежами, но и как бы второй Великой Китайской стеной, ограждавшей русский народ и подчинённых ему инородцев от «дурного» влияния неугодных русским вождям примеров. И с той же целью была введена строгая система видов на жительство, дабы каждый гражданин постоянно находился под государственным контролем и наблюдением лиц, назначенных отвечать за сохранность установленного единообразия в мыслях и настроениях.
И вот при всех этих порядках, которые ведут лишь к всеобщему отуплению, животворящая русская мысль, вопреки всем насилиям и царящей нравственной тьме, всё-таки произрастает и всему свету на изумление приносит замечательные плоды.
Когда заходит разговор о русской науке и культуре, людей, мало знающих Россию и привыкших смотреть на неё как на одно из самых деспотических государств, бесправный народ которого, казалось бы, не может дать ничего хорошего, поражает в русской мысли её неизменный гуманизм. А она, страдалица, пройдя через все испытания, пробившись сквозь тернии, не может нести в себе зло.
Страдание озлобляет натуры холодные, с корыстной душой и умом либо слабым, либо чересчур однобоким; русский же человек по своему характеру горяч и отзывчив, а если бывает злобен и совершает поступки буйно жестокие, то лишь в отупении или безысходном отчаянии. Когда же ум его просветлён и он видит истоки зла, в страданиях своих он никогда не озлобляется и мысли его направлены не к мести, воспетой и возвышенной до святости в европейской литературе, а только к искоренению зла всеми путями и средствами, может быть и с помощью того же зла. При этом он легко готов принести себя в жертву ради блага других, часто для него безымянных и совершенно чуждых.
Истинно русской натуре чужды не люди чужие, ей чужд эгоизм.
Вот откуда гуманность русской мысли. Не мог же Михайло Ломоносов, долгие годы живший на чёрством хлебе и квасе и достигший достатка в тяжких трудах, не думать о конкретной плодотворной пользе науки для тысячи сирых и жаждущих. Не могли Александр Пушкин и Михаил Лермонтов не сочувствовать гордым кавказцам, на себе испытав боль унижений.
Кроме России, не много мы знаем примеров, где наука и культура, в особенности отмеченные талантом произведения литературы, были бы так едины в своих устремлениях...»
Можно, конечно, уточнить или дополнить некоторые его соображения, но они в основе своей, как мне представляется, верны. Можно было бы вспомнить в этой связи его прежние высказывания о государственной машине, деятельность которой стремится закрепостить, упростить, механизировать общественную жизнь. Казалось бы, это должно было ослаблять, угнетать, упрощать русскую мысль. А вышло наоборот. Почему?
Для приспособленца всегда играет решающую роль окружающая социальная среда, мнения и указания имущих капиталы, власть. Он будет добропорядочным и «прогрессивным», если ему это будет выгодно, если начальство за это наградит или повысит в чине.
В 1863 году об этом писал многомудрый Кузьма Прутков в «Проекте о введении единомыслия в России» (одним из авторов, скрывавшихся под псевдонимом Козьмы Пруткова, кроме братьев Жемчужниковых был граф Алексей Константинович Толстой, покровительствовавший Николаю Ильичу Миклухо-Маклаю). В «Проекте» было ясно сказано:
«Да разве может быть собственное мнение у людей, не удостоенных доверием начальства?! Откуда оно возьмётся? На чём основано?» Там же приводились необходимые меры для установления в обществе единого господствующего мнения.
Если в России высказывали такие язвительные замечания по поводу единомыслия и угождения начальству, значит, было немало людей, которые с презрением относились к приспособленцам и стремились жить и действовать согласно своим убеждениям, а не указаниям вышестоящих чинов. И чем сильнее было противодействие «вольнодумству», чем больше приходилось прикладывать усилий, чтобы противостоять господствующему течению мысли, тем упорней и крепче становились мыслители. Силы, в том числе и умственные, крепнут в борьбе, в преодолении трудностей, в напряжённых усилиях, а не вялом существовании, цель которого — пристроиться и удержаться на тёпленьком местечке, по образу и подобию домашнего насекомого.
Вспомним ещё одно высказывание Козьмы Пруткова: «Поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза». Вдумаемся: а для чего требуется канифоль? Чтобы затруднить движение смычка по струне. В противном случае если бы смычок смазывали маслом, чтобы облегчить его движение, ослабить сцепление со струнами, инструмент виртуоза стал бы издавать жидкие гнусавые звуки.
Так что поощрение поощрением, но оно ещё вовсе не должно определять движение мысли в определённом, поощряемом, скажем, деньгами, направлении. Результат будет самым плачевным для мыслителя, точно так же, как для обильно умасленного смычкового инструмента.
Русская мысль, так же, как изначально связанная с ней мысль Миклухо-Маклая, крепла и возвышалась в противодействии мощной государственной машине, внося живительную и благородную струю гуманизма в общественную жизнь.
В один из воскресных июльских дней 1866 года чинные обыватели небольшого немецкого университетского городка Йены, шедшие на соседнюю горку отмечать церковный праздник, были ошеломлены. Они увидели возле дороги тело молодого человека в рубашке, залитой кровью.
Вскоре в некотором отдалении от тела собралась небольшая толпа. Все негромко переговаривались в немалом возбуждении и удивлении. Никто не рискнул приблизиться к распростёртому телу, чтобы удостовериться, жив он или мёртв. Кто-то поинтересовался, есть ли тут доктор, мужчины поспешили увести дам, кто-то пошёл сообщить полиции о случившимся.
Немногие из оставшихся вдруг замерли: тело зашевелилось, молодой человек поднялся на ноги, отряхнулся и зашагал по дороге в город. Вслед ему послышались голоса:
— Да он просто пьян!
— Нет, его ранили на дуэли.
— Это у него не кровь, а красное вино!
— Эти студенты ужасные забияки.
— Его надо остановить до прихода полиции.
— Нет уж, нечего связываться с пьяным...
А молодой человек ускорял шаги и свернул в небольшую рощицу на окраине города, чтобы не повстречаться с полицией. Он не был ни пьян, ни ранен. Он, Николай Миклухо-Маклай, студент Йенского университета, был удовлетворён проведённым экспериментом. Измазав ветхую рубашку красной краской, изобразил раненого или убитого и убедился: в обществе цивилизованных европейцев можно лежать, истекая кровью, так и не дождавшись помощи.
Он усмехнулся, припомнив слова Сенеки: «Свидетельства нравов можно получить из малых признаков». За всей этой традиционной чинностью немецких буржуа скрывается настороженное равнодушие к окружающим и неограниченное себялюбие. А за что бы им любить самих себя? И за что любить и уважать их?
Была ещё одна причина чувствовать удовлетворение от проведённого эксперимента. Его отчуждённость, независимость, нежелание пристать к какой-либо студенческой компании вызывали порой насмешки и язвительные замечания со стороны некоторых из наиболее бесшабашных и развесёлых студентов. Замкнутость и нелюдимость раздражали многих, считавших это признаком чрезмерной гордыни и желанием выделиться.
Многое в его поведении объяснялось просто: недостатком средств. В Гейдельберге, где юноша учился на философском факультете два года назад, студенты преимущественно были из состоятельных семей. Они заметили, что этот худой, невысокий и невозмутимый «коллега» щеголяет в одном и том же заношенном сюртуке и потёртых штанах, не говоря уже о стоптанных штиблетах.
Молодые люди считали, что он им не ровня, вот и дичится. А Маклай с презрением относился к этим сытым самодовольным юнцам, стремившимся прежде всего весело проводить время. Его привлекало общество польских политических беженцев, многие из которых, рискуя жизнью, боролись за освобождение своей страны. Его ввёл в их круг бывший воспитатель поляк Валентин Валентинович Миклашевский, заканчивавший юридическое образование. Эти люди были достойны уважения уже потому, что у них были твёрдые патриотические убеждения, они боролись за свободу.
Юный Миклухо-Маклай ощутил в себе польскую кровь и стал брать уроки польского языка. Когда об этом узнала его мать, наполовину полька, она выразила в письме не радость, а огорчение: «Ты пишешь, что берёшь уроки польского языка, да зачем тебе знать этот язык? Лучше английский или французский, чтобы знать его хорошо, там уроки недороги. А польский всё равно ты не будешь хорошо знать, да и зачем он?»
Мать советует ему познакомиться с немецким семейством, развлекаться. А он, узнав, что Чернышевский осуждён и сослан в Сибирь, просит прислать его портрет и адрес, на который можно было бы выслать ему деньги. Екатерина Семёновна отвечает: «...Ты никогда не жил один и не доставал денег и поэтому не знаешь, как трудно добываются деньги и как скоро можно их истратить. Знаю твой характер: ты прежде сделаешь, а потом пожалеешь, может быть, да уже поздно. Не сердись на меня за эту фразу, да это правда. Положим, что люди большею частью так поступают. Деньги для Чернышевского можешь выслать когда хочешь, да всё же нужно быть осмотрительным по возможности...»
Нет, мать не слишком хорошо знает характер сына. Его поступки определяются убеждениями, а их он не меняет. Но и намёки её понятны. В чём-то она права, безусловно права. Впрочем, деньги вдова получает в основном за акции пароходного общества «Самолёт», имеющего доходы от пассажирских рейсов от Твери до Астрахани и по Каспийскому морю. Её сын живёт, в сущности, как мелкий буржуа, иждивенец. Одно лишь его может оправдать: получив образование, Николай станет полезным членом общества...
Кем? Мать желает видеть его инженером, идущим по стопам отца. В таком случае придётся служить чиновником или наёмником у какого-нибудь предпринимателя. Ему будет гарантирована обеспеченная жизнь, о чём и печётся матушка. А ему более всего хотелось бы независимости. Почему бы не стать, подобно Шопенгауэру, вольным философом, размышлять и писать о вечных проблемах бытия человека, общества, природы?
Нет, это — пустые мечтания. Шопенгауэр был вполне материально обеспеченным человеком. Он мог себе позволить независимость суждения и образа жизни. По его признанию, философия не дала ему совершенно никаких доходов, хотя избавила от очень многих трат. А тут приходится думать прежде всего о каких-либо, пусть даже незначительных, средствах к существованию.
Литературный заработок? Но люди, убеждения которых он разделяет, немного заработали: Писарев посажен в Петропавловскую крепость, Чернышевский публично опозорен и сослан. Писать что-то несообразное со своими убеждениями он не может.
Мать думает, будто он безоглядно расходует деньги. А он бережёт каждый талер. Вот и ботинки купил по случаю за полцены у Миклашевского, они ему оказались маловаты, благо мало ношенные. Чёрные нитки и иголки, которыми снабдила его родительница, пригодились — латать прорехи на сюртуке и брюках. Приходится тратиться на молоко, но такова была рекомендация врача: ежедневный приём молока в связи со склонностью к заболеванию чахоткой, сгубившей его отца. Расходы на книги тоже необходимы, чтобы не зачахли мозги...
Помнится, после исключения из Петербургского университета он получил ободряющее письмо от Миклашевского: «Не отчаивайся, друг Коля, кто знает, с какими неудачами придётся тебе столкнуться в будущем. Запомни, главное, что нужно в жизни, — это быть человеком, остальное приложится. Что касается дальнейшего своего образования, то вот тебе мой совет: немедленно хлопочи о заграничном паспорте и выезжай в Гейдельберг... Ты сможешь здесь слушать лекции великого физика Гельмгольца, знаменитых учёных Кирхгофа, Бунзена, Миттермайера и ещё многих других. А если захочешь, переведёшься потом в какой-нибудь другой университет...»
Эти последние слова хорошо запомнились. Пришла пора подумать о том, где учиться дальше. Если уж приходится платить за лекции, то придётся позаботиться о том, чтобы получить определённую профессию, которая даёт возможность заработка.
Наступает время летних каникул, сентябрь 1864 года. Ему бы отправиться из Гейдельберга в Россию, повидаться с родными, с матерью, сестрой, братьями. Но это опасно. Могут задержать: ведь он выехал за границу по подложным документам. Возможно, удалось бы получить прусское гражданство: ведь он принадлежит к роду фон Беккеров. Да разве Пруссия ему ближе и родней, чем Россия?!
Юноша уезжает на каникулы в горы Шварцвальда, устроившись в небольшой почти безлюдной гостинице, отдалённой от больших селений. Здесь можно наслаждаться одиночеством. Надеется избавиться от боли в груди и рези в глазах, укрепить здоровье. Бродит по десять часов по окрестностям, взбирается на горные перевалы.
Горы благоприятствуют возвышенному настроению и серьёзным размышлениям. Благословенное одиночество! Оно позволяет проникнуться гармонией и величием природы.
Какие силы вздыбили эти скалы, прорезали глубокие ущелья и, словно рукой мастера, создали эти великолепные ландшафты? Когда-то, миллионы лет назад, на этом месте расстилалось море. Неспешная и могучая жизнь Земли словно напоминает постоянно человеку о вечности:
...Подожди немного,
Отдохнёшь и ты.
Да разве в природе всё всегда совершается тихо и мирно, постепенно и неспешно? Разве не грохочут лавины и обвалы, не содрогается земля от страшных глубинных ударов, не извергаются и не взрываются вулканы, не происходят грандиозные перевороты, о которых писал Кювье? Какие невообразимые катаклизмы нагромоздили эти горные гряды?!
Не так ли происходит и в душе человека, и в обществе?
«Если природа во всём подчинена высшей целесообразности, — пишет он, — управляется законами естественного развития, а человечество — часть природы, то существуют ли законы общественного развития? Из чего они вытекают? Нельзя же утверждать, что вся наша жизнь — цепь случайностей...
Есть одинаково присущая всем народам потребность в познании и отсюда — в просвещении... Соответствующее нуждам человечества количество и качество дарований, многочисленные совпадения в области изобретений и научных открытий, пороки и добродетели, взаимно уравновешивающие друг друга возникновение и сходство религий, похожие мифы. В конечном счёте отвечающие уровням цивилизаций общественные и государственные формации, неизбежность культурных и следующих за ними социальных революций, решительно меняющих всю политико-экономическую систему мира...
...Открытие законов общественного развития — главнейшая из задач практической философии. Только зная их, вооружаясь не только благими пожеланиями, но наукой, можно приступить к очередному переустройству мира своечасно, вести его с наименьшим ущербом...
Одна теоретическая мысль Платона относительно возникновения государства... представляется бесспорной, именно:
«Потребности граждан, составляющих общество, разнообразны, но способности каждого отдельного лица к удовлетворению этих потребностей ограниченны. Поэтому каждый из нас сам для себя будет недостаточен и имеет нужды во многих... Когда один из нас привлекает других либо для той, либо для иной потребности, имея нужду во многом, мы располагаем к сожитию многих сообщников и помощников, тогда это сожитие получает у нас название города (государства)».
Да, сожитие, но без насилия одного над другим, без олигархий и диктатур. Государство, экономически и политически основанное на обязательной взаимопомощи граждан, когда все заинтересованы в труде одного, а один — в труде всех, — вот цель, достойная борьбы».
Он вспоминал собрания польских революционеров, пламенные и не во всём понятные речи, изобилующие шипящими звуками и направленные не столько против царского деспотизма, сколько против, как говорилось, русской гегемонии, российской власти. Будто власть польской аристократии над народом чем-нибудь лучше принадлежности к великой державе и великой культуре. В таком случае и украинцы, и литовцы, и белорусы и татары, и башкиры и многие другие народы России захотят иметь свои собственные государства. Вернее и честнее сказать, местные национальные господа, паны и князья, беки и ханы захотят владычествовать над своими народами. И это будет всеобщий развал, взаимная рознь и новое ярмо для каждого из народов.
Польские националисты не вдохновили его на революционную борьбу, а, напротив, остудили эти порывы. Миклашевский это понял и не стал больше привлекать Миклухо-Маклая на собрания польских националистов-патриотов.
Революция в России необходима, но совсем другая, влекущая за собой основательный ремонт государственного механизма и замену его отдельных деталей. Задача философа — осмыслить ход и результаты неизбежной культурной и социальной революции, чтобы они принесли максимум благ и минимум бед обществу. Любая теория имеет смысл и оправдание только в том случае, если она помогает людям достойно существовать...
Он бродил по горным дорогам и тропам с неизменным дневником в сумке. Делал зарисовки, записи. Для него наступало решающее время: надо окончательно определить свой жизненный путь, а прежде всего — профессию. Очень заманчиво стать философом и найти законы развития в природе, а затем и в обществе, законы развития Мироздания. Однако по здравому рассуждению это представляется не более чем юношескими мечтаниями. Сколько лет ещё надеется он сидеть на шее семьи, матери? А что потом? Даже став доктором философии, вряд ли получит кафедру... Сможет ли без мучительных запинок читать лекции? И кто возьмётся печатать его труды?
Безусловно, учения коммунистов и анархистов очень привлекательны и пронизаны благородной идеей справедливости. Но что может произойти в случае победы пролетариата? Произойдёт ли в результате революция культурная? Если, предположим, сейчас богатства и власть находятся в руках людей недостойных, алчных, нравственно низких, то не приведёт ли социальная революция к другой крайности: всеобщему равному распределению благ? Нет ли в этом другой опасности?
«Народное государство, — записывает он, — поставившее своей целью непрерывность прогрессивного развития и взявшее за практическое правило распределяющий принцип деления благ, повинно особо поощрять людей пяти категорий: учёных исследователей, инженеров, работников просвещения и медицины, а также офицеров армии и флота как главных охранителей государства. Относительно же лиц, управляющих государством, то, воздавая им должное, однако памятуя, что благородное стремление оправдать доверие народа может и должно быть связано с особым вознаграждением, чрезмерно одарять их не следует. Более того, чтобы всем было известно, во что обходятся народу его управители, о денежном содержании правительства в целом и каждого из его членов в отдельности, а также о содержании лиц, занимающих важные государственные должности, нужно объявлять гласно: суммы же содержания назначать с участием депутаций народа...»
Чем чётче пытается молодой человек обрисовать основные черты грядущего «народного государства», тем определённее убеждается в бессмысленности подобных упражнений. Он не настолько наивен, чтобы поверить, будто такие его откровения всерьёз могут заинтересовать кого-то. У него нет желания заниматься политической деятельностью, входить в какую-либо партию. Маклай не может себе представить, какая сила способна заставить его променять одиночество и хотя бы иллюзию свободы на пребывание в толпе или перед толпой, когда теряешь ощущение своей личности, растворяешься в массе и вынужден подчиняться ей, даже становясь её лидером.
Да и что он знает о жизни общества, государства, отдельных сословий? Только то, что вычитал из книг. Имеет ли право навязывать кому-либо свои скороспелые суждения? Что своего, нового способен привнести в систему знаний о природе и обществе? И не пора ли всерьёз позаботиться о том, чтобы добиваться самостоятельности не только в мыслях, но и в личной жизни, в материальном положении?..
Вернувшись в Гейдельберг, завершает первый курс обучения, сдаёт экзамены сразу за два факультета — философский и юридический, а затем переезжает в Лейпциг, поступив на медицинский факультет. Учится с необычайным напряжением, исступлённо и за год успевает пройти полный курс медицинского факультета. Его не отвлекает никто и ничто. Ему помогало одиночество. В январе 1866 года Николай переезжает завершать учёбу в Йену.
В Йенском университете Маклай специализировался по двум взаимосвязанным направлениям: сравнительной анатомии животных (у крупного учёного Карла Гогенбауэра) и общей зоологии, преимущественно беспозвоночных — у одного из наиболее ярких преподавателей университета Эрнста Геккеля. Последний был сравнительно молодым, энергичным, умным и красноречивым человеком. Он умел вдохновенно рассказывать о чудесах и красотах природы, о радости познания.
Могут показаться странными интеллектуальные метания Миклухо-Маклая: от философии и юриспруденции к медицине, а затем сравнительной анатомии и зоологии. По-видимому, юноша решил отдалиться от общественной деятельности и стать профессиональным учёным, опубликовать несколько научных работ, после чего вернуться на родину.
Его глубоко интересовала теория эволюции вообще и головного мозга в частности. Подступы к этой обширнейшей и малоизученной теме он решил готовить основательно.
Сравнительная анатомия животных с начала XIX века стала очень важным разделом биологии. Не случайно знаменитый французский учёный Жоффруа Сент-Илер назвал свою фундаментальную работу «Философия анатомии». Однако не всем нравились излишние общие рассуждения без надёжной опоры на факты. Карл Бэр предостерегал от «заблуждений, в которые можно впасть, если постоянно принимать за действительность предположения вместо наблюдений».
Миклухо-Маклай учился прежде всего добывать факты. Смиряя бурный нрав, долгие часы проводил в анатомическом зале, корпел над утомительными, а то и скучными однообразными опытами, вечерами просиживал над учебниками и трудно читаемыми трактатами. Он был что называется прирождённым естествоиспытателем, хотя и не обладал крепким здоровьем. Зато у него была недюжинная сила воли, неутолимая любознательность, трудолюбие и глубокий интерес к жизни природы. Юный учёный был лёгок на подъём и умел довольствоваться лишь самым необходимым.
Как вспоминал его знакомый Герман Фоль: «...В Йене у него был только один друг — молодой русский князь Александр Мещёрский, который, несмотря на свой княжеский титул, сильно нуждался, и ещё, быть может, Лев Мечников, с которым они встречались редко, но очень сердечно.
С Маклаем в Йене мы часто виделись в клинике профессора Геккеля, обменивались разного рода впечатлениями... В противоположность мне он был самоуглублённо молчалив, чуждался женского пола, хотя йенские девицы осаждали его настойчиво, не прикасался к вину и с великим отвращением ежедневно выпивал литр молока.
Среди студентов Йенского университета он был личностью заметной и, на мой взгляд, одной из наиболее эрудированных. Обладая феноменальной памятью при лихорадочной жажде познания, в Гейдельберге сумел за год сдать экзамены за два факультета... потом в Лейпциге также через год стал законченным врачом и приехал к нам в Йену, имея намерение заниматься тоже на двух факультетах сразу. В два года и сравнительной анатомией и зоологией он овладел на уровне магистра каждой из названных наук и мог получить кафедру, но на все уговоры отвечал упрямым «нет».
...Вот одна деталь, изумившая всю нашу клинику. У нас умирала от саркомы девятнадцатилетняя девушка, которая перед смертью, видимо, влюбилась в Маклая и со слезами просила, чтобы он, когда она умрёт, сделал из её черепа абажур для настольной лампы. Успокаивая несчастную, он дал обещание её дикую просьбу исполнить. Но никто из нас, слышавших это обещание, и не подумал принять его всерьёз. Каково, однако, было наше удивление, когда мы узнали, что своё слово он сдержал!»
Миклухо-Маклай всегда был человеком чести, был верен своему слову и не терпел никаких сделок с совестью. Избегал лёгких путей в науке, ибо увлечён был поисками истины. К великим целям нет лёгких подступов.
Геккель в эту пору подходил к зениту своей славы. Он издал свой знаменитый труд «Общая морфология организмов», где обосновал положение о соответствии между индивидуальным (от зародыша) развитием организма и эволюцией вида. Это положение получило название «основного биогенетического закона». И хотя вскоре стало выясняться, что обоснование этого закона не такое простое, как считал Геккель, проблема была плодотворной и своевременной (она сохраняет актуальность до сих пор).
Понятно, что Миклухо-Маклай считал немалой своей удачей возможность стажироваться у такого учёного. Да и Геккель выделил его из числа своих учеников, сделав ассистентом и взяв в научное путешествие на Канарские острова.
Из Лиссабона они отбыли на остров Мадейру, ознакомились с его роскошной природой и переправились на Тенерифе. Здесь соратники совершили трудное восхождение на знаменитый Тенерифский пик (3716 м), впрочем, без какой-либо заметной пользы для науки. Стационарные наблюдения вели на небольшом островке Лансерот, куда постоянно врывались сухие ветры из Сахары. Исследовали преимущественно морских беспозвоночных. Миклухо-Маклай помимо губок изучал рыб, обращая особое внимание на сравнительную анатомию головного мозга и плавательного пузыря.
Обилие зловредных насекомых стало немалым испытанием для путешественников. Геккель по окончании экспедиции отправился в Европу, а Миклухо-Маклай с другим студентом, уже упомянутым Германом Фолем, рискнули совершить пеший переход в столицу султанства Марокко, несмотря на то, что мусульмане были настроены враждебно к иноверцам, подозревая в них шпионов.
На следующий год Николай Николаевич отправился с зоологом А. Дорном в Мессину, на остров Сицилию, продолжая изучать сравнительную анатомию морских животных. Он сочувственно воспринял (и позже старался воплотить в жизнь) идеи Дорна о создании морских биологических станций, где можно было бы исследовать жизнь моря в естественных условиях.
Из Мессины Миклухо-Маклай на собственные средства, а также на свой страх и риск перебрался к берегам Красного моря. Фауна этого района была почти не изучена, а она могла существенно измениться в ближайшие годы благодаря введению в строй Суэцкого канала и возможности проникновения в Красное море многих обитателей моря Средиземного.
Николай писал брату Сергею: «Путешествие моё не совсем безопасно. В Джидду наезжает тьма арабов, отправляясь в Мекку; в это время они особо фанатичны, и, кроме того, приезжают из таких стран, которые обыкновенно не терпят столкновений с европейцами... Страшная жара и нездоровый, в особенности для приезжающих, климат — все эти обстоятельства с прибавлением самых скверных и неверных путей сообщения, с моим незнанием арабского языка... делает мою экскурсию зависимой от случая».
Если его не убьют, он может умереть от болезней. Путешествие чрезвычайно опасное, можно рассчитывать только на свои силы и удачу.
Пришлось по возможности изменить внешность: обрить голову, покрыть тёмным гримом лицо, облачиться в арабский костюм и подражать поведению мусульман. Микроскоп, термометр и записную книжку тщательно скрывал, зарисовки и записи делал украдкой. Недостаток средств способствовал естественному слиянию с местным населением, терпящим постоянную нужду: наряд его быстро обветшал и пропылился насквозь, лицо почернело от загара, тело высохло от недостатка пищи и постоянных болезней, в особенности лихорадки и дизентерии. На парусных барках, петляющих между рифами, на грязных переполненных пароходиках и пешим ходом по раскалённым пескам продвигался исследователь вдоль побережья Красного моря.
Он не пожелал ограничить себя сугубо научными изысканиями. Его интересует и волнует всё, в частности жизнь местного населения. С возмущением пишет: «Рынки невольников, несмотря на запрещение, находятся под носом у египетских властей».
Отмечая удручающую нищету населения, предполагает её причину: «Эта неподвижность, апатия, нежелание даже шевельнуть пальцем для лучшего удовлетворения самых первых жизненных потребностей ещё более поддерживается и освящается религиею, которая приучает смотреть на всё как на предопределённое свыше и изменить которое человек не в силах». В то же время: «Ни один из путешественников, долго и объективно наблюдавший жителей в местностях, прилегающих к берегам Красного моря, не отказывал им в природных умственных способностях».
Он убеждается: духовная и материальная культура образуют единство и формируют человеческую личность. По сравнению с этим могучим воздействием природной и культурной среды отступают на дальний план расовые биологические особенности. Индивидуальные духовные различия между представителями одной и той же расы сплошь и рядом чётче выражены, чем межрасовые.
В то время учёный ещё не начал всерьёз заниматься антропологией. Завершив зоологические исследования, усталый и измождённый, с помощью пожертвований от европейских консулов Николай Николаевич выбирается через Турцию в Одессу. После недолгого обследования Южного берега Крыма продолжает изучать мозг хрящевых рыб на Волге. Отсюда отправляется в Москву на Второй съезд русских естествоиспытателей и врачей. Сделав здесь небольшое сообщение, он представил в Петербурге более развёрнутый доклад.
«Чем дальше продвигается наука, — говорил исследователь, — и чем дальше упрощаются её выводы, тем сложнее становятся методы работы, приводящие к этим выводам. Это особенно справедливо по отношению к зоологии. Характер работ в этой отрасли знания существенно изменился за последнее десятилетие. Изучение фауны мало-помалу перенеслось из кабинетов, музеев, зоологических садов в естественные обиталища животных... Зоологи... обратились за материалом к живой природе, стали путешествовать... Последствие такого поворота в методах исследования не замедлило проявиться в весьма важных научных открытиях и обобщениях, таковые трудно было бы ожидать при старых способах работы».
Отметим: это говорит двадцатидвухлетний, можно сказать, начинающий учёный. Он предложил создавать стационарные научные станции, а также обратить внимание на экологические исследования, изучение взаимодействия животных между собой и средой обитания.
Для Миклухо-Маклая открывались неплохие перспективы для работы в Западной Европе. Герман Фоль вспоминал много позже такой эпизод.
В августе 1868 года, когда подходил к концу последний летний семестр, он сидел с Маклаем на скамейке в саду Йенского университета. Неожиданно к ним подошёл Геккель. Он улыбался и был, возможно, немножко навеселе. Непринуждённо обратился к Маклаю:
— Ну что, друг мой Рыжая Борода, скоро всему конец?
Маклай нахмурился и сухо ответил:
— Да, профессор, приходит время прощаться с вами.
— Почему же? Вам не нравится работать здесь?
— Пора думать о возвращении домой.
Удивлённый Геккель развёл руками:
— Домой? В вашу дикую Россию?!
— Вы полагаете, что она дикая?
— Я вас обидел? Извините, я просто пошутил. Но откровенно говоря, мне казалось, вы стали у нас стопроцентным германцем.
— Мы, русские, господин профессор, везде остаёмся русскими. — Он помолчал и добавил: — Даже если начинаем забывать грамматику родного языка.
В России его ожидал доброжелательный приём. Директор зоологического музея Академии наук Ф. Ф. Бранд предложил ему обследовать богатую коллекцию губок, собранную во время экспедиций академика Бэра на Баренцево море, академика Миддендорфа на Охотское море и И. Г. Вознесенского по северным окраинам Тихого океана. Примерно год спустя Миклухо-Маклай опубликовал сообщение о проделанной работе.
Оправданно опасаясь выделять слишком много новых видов губок, называл их вариациями. Одну из пресноводных байкальских губок счёл разновидностью кремнёвых губок Охотского моря. Это подтверждало гипотезу А. Гумбольдта о том, что Байкал некогда был частью обширного моря внутри Азии, соединённого с Мировым океаном. (Последующие исследования опровергли эту идею).
Необычайную изменчивость губок Охотского моря Миклухо-Маклай верно объяснил чрезвычайной разнородностью природной обстановки в этом регионе. Он стремился анализировать строение губок в связи со средой обитания (не случайно, конечно: его учитель Геккель обращал на подобные проблемы особое внимание, придумав специальный термин «экология» от греческого «йойкос» — обиталище). Однако перед ним, по его словам, «лежал мёртвый, сморщенный материал как объект для наблюдений и вместо окружающей природы — только несколько описаний и сведений о местности, откуда происходили... объекты».
Начинающий учёный восполнил своё незнание изучением соответствующей литературы, что было вовсе не обязательно для решения тех частных задач, которые были поставлены перед ним. И пришёл к мудрому выводу: «Изменение организации животных, в особенности низших, может быть правильно понято и научно объяснено только при самом тщательном исследовании той среды, в которой эти животные обитают».
Была и другая область исследований. Уже в первой небольшой студенческой работе он сделал научное открытие (пусть и небольшого масштаба), обнаружив у эмбрионов некоторых акул (селахий) в стенке пищевода углубление слизистой оболочки. У взрослых особей зачаток (или остаток, рудимент?) плавательного пузыря пропадает. Как возникла такая аномалия? Маклай решил, что это — следы зародышевого органа, который не получил развития, оказался «излишним», испытав «обратное развитие» (регресс, вырождение). В последующие десятилетия вопрос этот не раз обсуждался учёными. Большинство из них склонилось к мнению, что хрящевые рыбы (акулы в том числе) не имели плавательного пузыря. Тем не менее факты, добытые студентом Миклухо-Маклаем, сохраняют своё значение, а выводы заслуживают серьёзного внимания.
Наиболее крупная из его первых работ, также не утратившая научного значения, посвящена сравнительной анатомии мозга рыб. Обстоятельные и чёткие описания сопровождаются превосходными зарисовками. Накопленные факты он не только по-своему классифицирует, но и делает некоторые теоретические выводы. По его мнению, строение мозга акуловых рыб можно считать исходным, сочетающим в себе признаки (зачатки) более специализированных форм у костистых рыб, с одной стороны, и амфибий — с другой.
Идея логична и помогает находить исходные формы организмов, постигать законы эволюции. Ведь органические формы меняются не только от простого к сложному, от меньшего разнообразия частей к большему. Усложнение организации порой может привести и в тупик. И всё-таки вопросы происхождения видов не могут быть решены только сравнением уровней организации мозга. Скажем, мозг дельфинов развит значительно лучше, чем у высших обезьян, но человек с последними объединён в одно семейство приматов, тогда как его родство с дельфинами весьма отдалённое.
Сравнительные исследования мозга и сейчас имеют колоссальное значение. Им посвящаются многие работы, хотя движущие силы цефализации («мозговитости») всё ещё не выяснены до конца. Как удалось природе из простейших комочков однородной, но живой и трепетной протоплазмы за миллиардолетия создать удивительно сложную конструкцию головного мозга человека, наш с вами «орган мысли»?..
Первоначально, планируя свои исследования в Тихом океане, Миклухо-Маклай намеревался ещё более углубиться в изучение беспозвоночных и рыб, специализироваться в экологии животных. Путь к академической карьере лежал через ущелье узкой специализации. Надо было ограничить свои исследования одной конкретной темой, публиковать соответствующие работы и завоевать авторитет в научных кругах.
Однако он отчётливо сознавал, что его призвание — не научная карьера, а поиски истины. Не решение частных задач, интересующих несколько десятков коллег, а переход на иной уровень познания, к тем проблемам, которые помогают людям жить по-человечески, что им так плохо удаётся.
В середине XIX века антропология, обогащаясь фактами, быстро переходила из области философии в отрасль науки. Например, в России в 1867 году увидела свет крупная работа молодого учёного А. П. Богданова «Материалы для антропологии курганного периода в Московской губернии». Автор первым в стране провёл крупные археологические раскопки с обмером черепов древних россиян. Открылась в Москве первая этнографическая выставка, и шла подготовка к выставке антропологической.
Всё это укрепило Миклухо-Маклая в намерении сопровождать зоологические исследования изучением человеческих племён и рас в юго-западной провинции Тихого океана, которую человек осваивал сложными и не вполне выясненными путями. Такая работа помогла бы понять, с каких исходных рубежей начиналась цивилизация на планете, как произошли и развивались человеческие расы.
Для того чтобы добиться признания своего проекта и помощи влиятельных лиц, он заводит знакомства в высшем обществе и даже с представителями царской фамилии. Тем не менее вице-президент Русского географического общества Ф. П. Литке заявил: «Нам должно быть осторожными с этими бедовыми людьми с учёными, к которым принадлежит господин Миклухо... Какой его авторитет в науке?» (Между прочим, Томас Гекели в одном из писем сказал об этом же молодом учёном: «Я достаточно близко его узнал и был поражён его замечательным способностями и энергией»).
Учёный секретарь РГО блестящий географ П. П. Семёнов поддержал намерение Миклухо-Маклая. Однако в ответ на его рекомендательное письмо авторитетные биологи А. М. Бекетов и К. Ф. Кесслер заявили, что Миклухо-Маклай «недостаточно заявил о своей учёности».
Впору было отчаяться и переменить планы в соответствии с реальными возможностями. Географическое общество согласилось ассигновать 1200 рублей, если он займётся изучением фауны русской северной части Тихого океана. Это предложение Николай Николаевич решительно отверг:
«Хотя получение суммы 1200 р. мне было бы приятно, но я с удовольствием откажусь от неё, если её получение идёт наперекор разрешению моих научных задач. Я убеждён, что разрешение этих задач, хотя даже не полное, может принести немалую пользу нашим знаниям, и я им не изменю ради нескольких грошей, если бы даже гроши превратились в рубли».
Заявление сбивчивое и писалось, вероятно, в большом волнении. Прежде он не выходил из бедности. 1200 рублей были для него огромной суммой, а поручение Географического общества вводило в академическую науку. Почему бы не согласиться? Но не в его характере было приспосабливаться к обстоятельствам. Маклай избрал путь преодоления. И в конце концов победил.
Надо отдать должное тем представителям высшего света и Русского географического общества, которые поверили в него, позволив совершить плавание на «Витязе». Ведь пришлось, помимо всего прочего, серьёзно изменить маршрут военного корабля. Недаром капитан Назимов был недоволен своим пассажиром — сугубо штатским субъектом со странной фамилией и дерзкими планами исследований среди дикарей-людоедов.
Может показаться странным и непонятным решение Миклухо-Маклая, человека вольнолюбивого и мечтающего о народном государстве, оставить Западную Европу и работать в царской России. Ему определённо не нравилось государственное устройство Российской империи, хотя во многом устраивало русское общество с его гуманистическими традициями. А на Западе при более значительных политических свободах было немало такого, что вызывало у него отвращение. Он убедился, что здесь, по словам Герцена, «распоряжается всем купец», а духовная жизнь тускнеет.
Впрочем, ещё раньше Пушкин проницательно подметил: «С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую, подавлено неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)...» Сказано это было про Северо-Американские штаты, но Западная Европа с торжеством буржуазного духа являла собой то же самое.
Николай Миклухо-Маклай постоянно помнил о своей родине ещё и потому, что оттуда, прежде всего от его близких, он получал и материальную, и моральную поддержку. Свои первые путешествия, так же как учёбу, он смог осуществить только благодаря помощи семьи. Его родные во многом отказывают себе ради этого. Мать была практически разорена. Сестра Оля, ставшая художницей, болела туберкулёзом, но не могла уехать лечиться на курорт. Незадолго до своей смерти она написала брату:
«Дорогой Коленька! Ни в чём себя не вини. Как и все мы, я жила гордостью и любовью к тебе. Пусть в ночи над тобой всегда будут ясные звёзды, а днём — солнце без пятен. Я знаю дело, которому ты служишь, отдавая всего себя, — дело человечества. Ты войдёшь в память людей великим учёным и героем. Я благодарна судьбе, что была твоей сестрой».
Она уже пишет о себе в прошедшем времени, не сомневаясь, что брату суждено бессмертие в памяти человечества. А учёный, конечно же, не мог не винить себя в тех лишениях, на которые обрекал семью. Самому ему приходилось несравненно труднее. Когда вернулся в Сингапур после второго пребывания на Берегу Маклая, то был изнурён и истощён до крайних пределов. Надо было расплатиться с долгами и лечь в больницу. Пришлось заложить все научные коллекции и материалы. Вырученных таким образом денег оказалось недостаточно. Его выдворили из больницы.
Николай Николаевич проводил время в сингапурском порту, едва передвигаясь и порой теряя сознание. Положение его было безнадёжным. Надеяться было не на что. Спасла счастливая случайность: его увидел и узнал итальянский географ и ботаник Бекари, который написал Александру Мещёрскому:
«Возможно, не совсем прилично говорить подобное о таком человеке, но он верно походил на истерзанного тропической лихорадкой бродягу. Не будь его характерной бороды, я бы его не узнал. Благодарение Господу, он лежал на каких-то досках лицом вверх. Я подумал, он спит, но скоро понял, что ошибся. Это был обморок. Как потом выяснилось, голодный.
Я взял его на руки, как ребёнка, и отнёс до ближайшей стоянки экипажей... Известие о разорении семьи нанесло сильный удар его организму, уже истощённому усталостью, непрерывными лишениями и климатом тех стран, в которых он жил и которые при всём том тщательно исследовал. Он страдает от этого тем более, что все его коллекции — антропологические и другие, рисунки, заметки, словом, все плоды его изысканий, хранящиеся в ящиках, находятся в руках банкиров и купцов... Опасаюсь, что при таких условиях он проживёт недолго...»
Нет, сломить Миклухо-Маклая оказалось не так-то просто. Несмотря на все испытания, новые болезни, а временами полный упадок сил, исследователь вновь и вновь поднимался на ноги, продолжая свои работы.
В мае 1880 года, возвращаясь из второго путешествия по островам Океании на пароходе в Сидней, он тяжело заболел, а потом впал в беспамятство и три дня не подавал признаков жизни. Капитан корабля, думая, что путешественник умер, приказал зашить его в мешок и после траурной церемонии опустить за борт. К ужасу похоронной команды мнимый мертвец в мешке зашевелился и захрипел.
«Воскресшего» Миклухо-Маклая перенесли на берег в ближайшем порту на острове Четверга. Выхаживать его взялась семья Честера, администратора острова.
Романтический путешественник потряс воображение и души супруги администратора Элеоноры и её восемнадцатилетней дочери Грейс. Он рассказывал им о своих приключениях среди папуасов (ничем другим он не мог отблагодарить их за заботливый уход). Грейс всё определённей выказывала ему благосклонность и симпатию, но он словно не замечал этого и вскоре после того, как мог встать на ноги и прогуливаться в саду, отбыл в Сидней.
Вслед ему отправились письма и Элеоноры, и Грейс. Элеонора так привыкла делиться с ним мыслями, что продолжала писать даже после его смерти: «Я знаю, дорогой Маклай, письма в тот мир, где Вы теперь, не идут, но в мыслях своих я всё ещё вижу Вас живым...». А Грейс не стала скрывать в письмах своих чувств, призналась, что после его отъезда впала в меланхолию, не знает, как ей быть и готова отдать ему руку и сердце.
Он ответил ей грубо и не совсем справедливо:
«Вы просите посочувствовать Вам, но я положительно не понимаю, как можно сочувствовать человеку, который в полных восемнадцать лет не в состоянии найти себе род занятий, да вдобавок ещё впадает в меланхолию? Чему же Вы научились и с какой целью читали книги? Только для развлечения, чтобы развеять меланхолию? Тогда, не скрою, Вы представляетесь мне человеком совершенно пустым... Необходимо ясно видеть своё назначение и быть готовым исполнить свой долг, иначе, если человек в таком возрасте всё ещё не понял, в чём заключается его долг, он при всех своих природных способностях рискует превратиться в кислого брюзгу либо в скучного, никому не интересного обывателя... Судьба, то есть течение жизни, покоряется тем, кто умеет и настойчиво стремится этим течением управлять...
Почему Вы решили, что мне нужны Ваши рука и сердце? Прежде всего, милая девица, я почти вдвое старше Вас. При такой разнице в возрасте даже с общего согласия брак был бы противоестественным и потому уродливым.
И потом откуда Вы взяли, что я намерен жениться? Можете принять к сведению: такого намерения я не имею. И для Вас же хочу добавить: я не терплю женщин, которые, манкируя своей принадлежностью к «слабому полу», считают возможным жить, никаким делом не оправдывая своего существования, но при этом претендуют на сочувствие, уважение и даже поклонение. И уважение, и более всего поклонение должны, быть заслужены деянием, трудом, но никак не одной только «милой внешностью».
Прошу Вас более не докучать мне...»
В его словах можно уловить некоторую горечь. Возможно, он просто опасается, что слишком молодая девушка с милой внешностью вскоре разочаруется в нём. К тому же учёный вряд ли сможет её достойно содержать. Да и что ей делать во время его долгих отлучек? Николай Николаевич упрекает её в ничегонеделании, но легко ли получить профессию и начать трудиться, находясь на отдалённом острове? Именно зрелый человек мог бы стать её супругом и наставником.
Намерения жениться Николай не имел прежде всего потому, что знал: уделять достаточно много внимания семье не сможет. При таких условиях не мог взять на себя ответственность за судьбу жены и детей. Да и не было уверенности, что ему суждено будет прожить ещё хотя бы пять лет: слишком часто к нему вплотную приближалась смерть.
Приехав в 1878 году в Австралию, исследователь вскоре подружился с почти однофамильцем — Вильямом Маклеем, членом верхней палаты Нового Южного Уэльса, энтомологом-любителем и обладателем зоологического музея. Маклай поселился в просторном доме Маклея, а в зоологическом музее препарировал животных, проводя сравнительно-анатомические исследования мозга. Ему удалось добиться разрешения и получить средства для строительства первой в Южном полушарии научной зоологической станции.
Новый друг ввёл Маклая в дом влиятельного и состоятельного сэра Джона Робертсона, неоднократного премьера и первого министра колоний Нового Южного Уэльса. Эта встреча, а точнее, знакомство с дочерью Робертсона, молодой вдовой Маргарет-Эммой Кларк, многое изменило в жизни Миклухо-Маклая.
Вильям Маклей содействовал и другому изменению в его судьбе, обеспечив постоянными средствами к существованию. По инициативе Маклея его избрали почётным членом австралийского Линнеевского общества, определив зарплату на уровне академика: 1200 фунтов стерлингов в год.
Трудно сказать, как начиналась его любовь к Маргарет. По всей вероятности, Николай Николаевич поначалу старался не обращать на неё пристального внимания, хотя не мог не отметить, что молодая женщина вполне подходит ему по возрасту и росту, по твёрдому спокойному характеру, немногословности, а также по некоторому внешнему сходству с любимой сестрой Олей. Было также известно, что у Робертсона имеется значительное состояние, а дочь могла стать наследницей.
Впрочем, последующие события показали, что Маклаю были чужды меркантильные соображения, и он женился на Маргарет, зная, что она практически бесприданница.
Не станем фантазировать по поводу того, как складывались личные отношения Маклая и Маргарет. Обратимся к её собственному свидетельству. Вот что она писала после его смерти:
«Меня и теперь ещё спрашивают, что побудило Маклая отказаться от своей предубеждённости относительно брака, и, спрашивая, многие видят во мне ведьму, окрутившую человека-скалу. Другим, напротив, кажется, что я принесла себя в жертву, но жертва эта будто бы продиктована тщеславным желанием называться супругой великого человека и тем обеспечить себе место в истории...
Да, инициатива в организации нашего брака принадлежала мне. Как говорил потом Маклай, я сыграла роль пушкинской Татьяны, но была более настойчивой и добилась успеха.
Я любила Маклая и за него боролась, зная, как он страдал от мысли, что уйдёт из жизни, не оставив после себя роду-племени... Любовь моя была бескорыстной. Если бы он женился на другой, я всё равно была бы рада, что его семейная жизнь наконец устроилась. Но когда я поняла, что чувства мои Николай разделяет, я повела себя энергично.
...Он сомневался в своём праве жениться, а не отвергал возможность брака вообще. Его останавливало беспокойство, что семья с её обязанностями и заботами помешает ему завершить его дело. С другой стороны, не хотел оставлять вдову и сирот — он знал, что скоро умрёт, и это была у него не какая-то мания, а серьёзное определение врача...
Сознание близкого конца принуждало его считать дни и часы. Ему всё казалось, что он тратит время попусту, хотя большего напряжения в работе я не могу себе представить. Исключая двухчасовой перерыв на обед и отдых, муж ежедневно работал десять-одиннадцать часов. И я не помню, чтобы труд его угнетал. Как-то, кажется, корреспондент «Дейли миррор» спросил его, что Маклай считает самым прекрасным. «Труд, — быстро сказал учёный и, подумав, добавил: — Конечно, труд. В нём наиболее полно проявляет себя жизнь, а что может быть прекраснее жизни?»
...Я понимала, что жить для себя он не может и, конечно, при всём своём джентльменстве не сможет достаточно уделять внимания моей персоне. Для супруги такая перспектива была не слишком заманчива, но я действительно хотела служить Маклаю во имя его идеалов и дела, быть ему другом и сподвижником.
Возможно, мои рассуждения покажутся чересчур рационалистическими и найдутся люди, которые скажут, что мной руководила не настоящая любовь, а холодный рассудок. Что ж, был рассудок, но его породила любовь. Чего стоит любовь, которая не приносит любимому облегчения?
Мои родные, отец с матерью были против этого брака. Как все наши друзья, они относились к Маклаю с дружеским участием, но, зная состояние его здоровья и, несмотря на дворянское звание, зачастую стеснённость в средствах, не представляли его в роли моего супруга. Отец в конце концов готов был смириться, но ставил непременным условием, чтобы Маклай принял британское подданство и постоянным местом жительства избрал Австралию. Это условие многим казалось тогда родительским капризом, однако в действительности причина была иная.
Наша семья в то время считалась одной из самых богатых в Австралии, но весь семейный капитал отец вложил в недвижимость... Необходимую предприимчивость он находил только у меня и хотел, чтобы после его смерти я возглавила семейную фирму. Но, став женой русского дворянина, я автоматически теряла британское подданство и, находясь в России, никак не смогла бы заниматься нашим делом в Австралии. Поэтому отец требовал от Маклая британского подданства не из каприза, а в интересах всей семьи. Маклай же считал это невозможным и для русского дворянина даже позорным.
Через три года, когда Маклай выполнил всю свою программу, мы всё же поженились, отказавшись от всякой материальной помощи со стороны моих родителей и моей доли наследства. Скрипя сердце отец благословил нас, но сделал это под большим давлением нашего общего друга Вильяма Маклея...»
Нетрудно представить себе, как пытался увещевать почтенный Джон Робертсон дочь:
— Моя дорогая, ты только подумай, за кого ты собираешься выходить замуж. Это же одинокий бродяга, которого не интересуют ни семья, ни даже наш семейный капитал.
— Он замечательный учёный и великий человек.
— Готов согласиться, что этот невысокий человек велик и что он известный учёный. Но он путешественник...
— Николай ненавидит это слово. По его словам, те, кто так его называют, не могут понять разницы между тяжким и опасным трудом, требующим передвижений, и праздным шатанием по свету.
— Я не желал говорить ничего обидного. Но учёный путешественник даже ещё опасней для семьи, чем просто бродяга или искатель золота. Бродяге может надоесть праздное шатание, тот, кто ищет золото, может его найти. Но тот, кто ищет истину, не найдёт её никогда. Не так ли, дорогая?
— Нет, он не просто ищет истину, а сражается за неё, не щадя своей жизни.
— Он и твоей не пощадит... Не кажется ли тебе, что твой жених чем-то напоминает незабвенного, благородного, занятного, но чрезмерно наивного и, прости, в чём-то маниакального Дон Кихота?
— Вы правы, отец. Он — настоящий Рыцарь Печального Образа. И я готова быть его верным оруженосцем... Не сочтите это за громкие слова. Таково моё убеждение.
Странно, очень странно, что солидные члены Линнеевского общества отнеслись всерьёз к предложению Миклухо-Маклая создать в Австралии морскую биологическую станцию. Тем более что прославился Маклай вовсе не изучением морской фауны, а пребыванием среди дикарей и изучением их жизни и нравов. Сказалось то, что его предложение горячо поддержал Маклей.
Выступая на заседании Линнеевского общества, Миклухо-Маклай постарался сразу же упомянуть о таких дальних перспективах и столь грандиозных задач, от которых слушатели отшатнутся с недоумением или насмешками:
«...Будет ошибкой думать, что мои занятия морской биологией есть отход от основной программы моей научной деятельности или же разделение моих научных интересов. Это не совсем так. Главная и неизменная цель моей жизни — служение науке о человеке. В эту науку я включаю сравнительную анатомию, антропологию, этнографию и ряд сопутствующих областей, делающих объектом своего внимания человека и то, что к нему непосредственно относится...»
Да что же это ещё за такая непомерно огромная наука о человеке? О такой науке можно, конечно, фантазировать, не более того. Все науки так или иначе связаны с человеком, ибо являются его созданием. Не слишком ли широко размахнулся неугомонный господин Маклай?
Примерно так должны были воспринимать здравомыслящие слушатели. И в этом нет ничего удивительного: до сих пор, до начала XXI века о такой науке приходится только мечтать. Да и при чём тут морская биология?
«...Но мне кажется, — невозмутимо продолжал Маклай, — делать человека объектом своего научного интереса и при этом оставаться равнодушным к его потребностям — значит быть ему не истинным другом, а всего лишь сторонним наблюдателем его биологического существования. Бессмысленно лечить недуги человеческого тела, не заботясь о том, чтобы человек не испытывал голода, жажды, физического и духовного угнетения. И вряд ли, на мой взгляд, заслуживает одобрения деятельность учёного, который, оградив себя суровой академичностью, не видит и, что всего хуже, не желает увидеть за своим трудом благо человечества».
Вот, оказывается, куда ведёт мысль докладчика. Он не желает считать науку исключительно умственным занятием, исканием высоких истин, а низводит её до простого служения человеческим потребностям, да ещё распространённым на весь род человеческий! И это в то время, когда многие добропорядочные граждане Британии вынуждены тяжким трудом зарабатывать себе на хлеб.
«Я сознаю, что, возможно, несколько опережаю задачи наук сегодняшнего дня, — оговаривается Маклай, понимая вероятную реакцию слушателей. — Но задача, которую я выдвигаю сегодня, завтра, то есть в недалёком будущем, станет неотлагательной. Охотно допускаю, что в такой стране, как Австралия, чьи жизненные ресурсы даже не поддаются пока учёту, разговор о грядущем голоде сейчас может показаться нелепым. Но полагаться на неисчерпаемость дарованного природой было бы заблуждением...»
Последняя фраза заслуживает особого внимания. Она зазвучала на весь мир во второй половине XX века. Во времена Миклухо-Маклая об оскудении природных богатств планеты высказывались обычно для того, чтобы резко делить человечество на три части: первые имеют возможность потреблять всевозможные блага, вторым положено добывать и поставлять им эти блага, а остальные обречены на вымирание или уничтожение. Маклай думал иначе:
«...Мир освободится от человеконенавистнических предрассудков, от рабства, от будто бы обоснованных претензий одного народа угнетать другой народ, человечество поймёт преступность насилия, жестокости, неравнодушия, люди всех наций и рас поймут, что между собой они равны и каждый из них наделён от рождения равным правом на жизнь и жизненные блага. Наука избавит человечество от эпидемий, многих пока неизлечимых болезней, облегчит труд людей, обогатит их душу и мозг прекрасными идеалами. Но всё это окажется утопией, если человечество встанет перед проблемой мирового голода...»
С необычайной проницательностью он подчеркнул, что человечество «никогда не сможет увеличить водные и минеральные ресурсы Земли». С этим трудно было не согласиться. Тотчас вспоминались подобные идеи Томаса Мальтуса, который предрекал в будущем острейшую кровопролитную борьбу за природные ресурсы, если люди не начнут регулировать рождаемость прежде всего бедных слоёв населения и отсталых народов.
Однако Маклай и тут удивил всех. Он напрочь отрёкся от учения Мальтуса (которое, между прочим, не оспаривал сам Чарлз Дарвин). Но что можно предложить взамен этой логичной теории, опирающейся на безусловный факт геометрического роста любого биологического вида и благоприятной среде? Разве при таком размножении людей не начнётся в не слишком отдалённом будущем перенаселение планеты и нехватка материальных благ?
Тут мысль Маклая сделала неожиданный поворот, и не куда-нибудь в сторону, а ввысь, поистине в космические дали. Он заговорил о целесообразности и гармонии во Вселенной:
«...Возможно, когда-то, в чрезвычайно отдалённом будущем Солнце остынет, но пока оно светит, его энергия целесообразна, и потому целесообразна живая природа Земли и всё, что её составляет, а значит, целесообразно и человечество. Почему целесообразна живая природа? Потому, что она поглощает избыток солнечной энергии, способный в противном случае разрушить нашу планету. Закономерен и другой вопрос: для чего созданы мы, люди, каково наше предназначение? К сожалению, ответить на этот вопрос с полной определённостью затруднительно, но, я думаю, наше назначение в том, чтобы, познавая механизм жизни, утверждать его как шедевр Вселенной. Не случайно, а закономерно человек стремится к прекрасному, ищет пути его создания. Жизнь же в своей основе есть прекрасное над прекрасным, высший шедевр.
Познать жизнь, всю механику Вселенной — вот, на мой взгляд, наша цель...»
Оказывается, он имеет в виду прежде всего — познание сути и смысла жизни вообще, и жизни человечества в частности! Но ведь над этой извечной загадкой безуспешно напрягают умы величайшие мыслители всех времён и народов. Уж не насмехается ли Маклай, предлагая её вниманию членов Линнеевского общества? И каким образом столь туманная философская проблема связана с конкретным делом: основанием научной морской биологической станции?
В завершение доклада всё прояснилось:
«...Океан нас породил, он нас и прокормит. Проблема, однако, полагается в том, чтобы научиться добывать в море пищу достаточно разнообразную, в необходимом количестве и не во вред основным запасам; чтобы вместе с жирным быком не убивать и корову, которая завтра родит нам нового быка и восполнит вчерашнюю потерю.
Вот, джентльмены, те соображения, которые я счёл нужным предложить вашему вниманию, поднимая вопрос о необходимости целенаправленных и непременно всесторонних биологических изысканий в море».
К чести джентльменов, они выслушали доклад с неослабным вниманием и воздержались от язвительных замечаний по поводу некоторых фантастических идей Маклая. Всё-таки они были англичанами, умеющими ценить и уважать экстравагантность, в которой никак нельзя было отказать господину учёному.
Последовал вполне резонный вопрос: а что произойдёт тогда, когда ресурсов Мирового океана окажется недостаточно, чтобы прокормить многие миллиарды людей? Ответ был оригинальным: «Люди со временем, очевидно, научатся искусственно воспроизводить те процессы, которые происходят в растениях и живых организмах, и таким способом будут получать продукты питания синтезированные».
— Синтезированное мясо! — насмешливый возглас из зала.
— И хлеб, — невозмутимо парировал Маклай. — Если сейчас уже определённо ясна возможность для синтеза неорганических веществ, отчего же в таком случае нельзя химическим путём из одного вида органики получать другой, более необходимый? Задержка здесь только за уровнем наших познаний. Моторные экипажи, поезда и пароходы теперь никого не удивляют, а разве они не явные подобия живых организмов? Нас удивляет преимущественно непривычное и, удивляя, часто вызывает недоверие. Но если в своём недоверии мы будем упорствовать, от этого мы же и пострадаем. Всякая мысль, чтобы она принесла желанный плод, требует сначала доверия, а затем отваги и терпеливого труда исследователя.
Последовали новые вопросы, и чтобы не приводить дискуссию целиком, приведём только некоторые высказывания Маклая:
— Рост населения — один из видов движения, а любое движение, насколько нам известно, постоянным ускорением не обладает.
— Земля, а значит, и мы вместе с нею только часть единого организма Вселенной.
— Если бы миром управлял мистер Бог, от такого бремени он давно бы свалился с ног.
— Тот, кто открыл бы, что двигает материей, кроме энергии, которая и сама является материальной, был бы самым гениальным человеком мира.
Что и говорить, великим фантазёром и мечтателем умел быть Миклухо-Маклай. Но безусловно, надо было обладать немалым мужеством мыслителя и даже, пожалуй, толикой безрассудной отваги, чтобы решиться столь откровенно высказывать свои представления о человечестве и его далёком будущем в связи с докладом на конкретную деловую тему.
Поступок, достойный Рыцаря Печального Образа.
Его постоянно мучило сознание, что он не в состоянии отвести от друзей-туземцев с Берега Маклая угрозу закабаления со стороны хищных капиталистических государств. Была надежда создать свободный Папуасский союз на основе традиционной местной культуры.
Идея была столь же замечательна, сколько и утопична. Теоретически представлялась возможность сознательно, целесообразно регулировать развитие цивилизации от уровня каменного века до эпохи машин. Это был бы колоссальный эксперимент, способный оказать влияние на весь ход эволюции человечества. Существенно улучшив способы ведения сельского хозяйства, можно было бы превратить Берег Маклая в один из центров тропического земледелия и общинного, едва и не коммунистического ведения хозяйства и распределения благ.
Себе он отводил роль советника и представителя в переговорах с чужестранцами. Однако реализовать подобные проекты оказалось невозможно. Его научные работы и предложения встречались в Австралии сочувственно. Но планы устройства Папуасского союза воспринимались как наивные мечтания.
Пользуясь глубоким уважением австралийских учёных (преимущественно любителей), Миклухо-Маклай проводил самые разнообразные исследования. Помимо антропологии и анатомии головного мозга австралийских аборигенов и представителей других племён он проводил много зоологических наблюдений. Например, отметил особенности распределения шерсти на тег ле кенгуру. Эта несущественная на первый взгляд деталь имела немалое теоретическое значение: по мнению Чарлза Дарвина и Альфреда Уоллеса, у млекопитающих густая шерсть на спине и её направление приспособлены для стекания воды. На примере кенгуру это правило как будто не оправдывалось. Миклухо-Маклай предлагал выяснить поведение кенгуру во время дождя, чтобы внести ясность в проблему.
Он произвёл и геофизические наблюдения, измеряя температуру земли на разных глубинах (в шахте — до 841 м), а также температуру воды у восточного побережья Австралии. Ему удалось раскопать и определить кости вымершего гигантского кенгуру и некоторых других вымерших животных, среди которых наиболее внушительным было гигантское сумчатое — дипротодон австралийский — размером с носорога, с огромными бивнеподобными резцами.
Научная деятельность Миклухо-Маклая в Австралии проходила очень успешно. Но его тяготило большое количество собранных ранее материалов, оставшихся неопубликованными и даже в значительной части необработанными. Он предложил Русскому географическому обществу подготовить их к печати. Для этой цели следовало приехать в Россию. Обстоятельства благоприятствовали: в феврале 1882 года Австралию посетила русская военная эскадра. На клипере «Вестник» учёный добрался до Сингапура. Отсюда на крейсере «Азия» через Красное море достиг Суэцкого канала. Пришлось надолго застрять в Александрии из-за начавшихся военных действий между Турцией и Великобританией.
Поездка растянулась на полгода. В Петербурге его встретили с огромным энтузиазмом. Зал заседаний Географического общества публика наполнила до отказа за час до выступления. Были забиты даже проходы и смежные с залом помещения.
Заседание открыл вице-председатель общества Семёнов-Тян-Шанский. Перечислив некоторые достижения Миклухо-Маклая и вскользь посетовав на недостаточное количество его научных публикаций, он назвал исследования на Новой Гвинее «смелым подвигом».
Доклад Миклухо-Маклая слушали в полнейшей тишине. Говорил он негромким ровным голосом, без выражения эмоций. Рассказал отдельные эпизоды из своих путешествий, поделился некоторыми наблюдениями и выводами; упомянул о том, что когда в его отсутствие Берег Маклая посетили англичане, папуасы не позволили им зайти в его хижину.
Выступления знаменитого путешественника пользовались большим успехом, несмотря на отсутствие у него ораторских способностей. Появились первые карикатуры, весьма развязно высмеивавшие не совсем удачные его выражения (он отвык бойко говорить на родном языке), высказывания о нравах папуасов. Это были признаки его популярности, а также недоброжелательного отношения некоторых людей к его деятельности.
Неумение подлаживаться ко вкусам публики и недостаточное знакомство русских учёных с его научными достижениями вызывали недоразумения, злословие. Об этом с горечью и возмущением писал публицист и литературовед П. Н. Полевой. По его мнению, Географическое общество оказало исследователю очень сдержанный приём: «Можно было, право, подумать, что Миклухо-Маклай вернулся из поездки по Рязанской губернии, где он на средства и по поручению Географического общества занимался исследованием кустарной промышленности».
Полевой пересказал замечания, отпускаемые в адрес Миклухо-Маклая: и между дикарями-то он не жил, а больше околачивался в Калькутте; и не учёный он, а шарлатан, недоучившийся студент; и ему просто вздумалось поиграть в Робинзона, а когда потребовались денежки, приехал втирать очки доверчивым россиянам.
«А между тем впечатление, — писал Полевой, — которое Николай Николаевич... производил на своих чтениях и объяснительных беседах, невольно располагало в его пользу всех слушателей. Прежде всего заметим, что Миклухо-Маклай довольно плохо говорит по-русски, результат его 12-летних странствований и пребываний на чужбине, и не обладает способностью к гладким фразам и ярким эффектам... Главное достоинство и главный недостаток этих лекций заключались в той замечательной простоте и в том полнейшем равнодушии, с которым автор относился к своему собственному рассказу. Каждый слушавший его понимал, что он говорит ТОЛЬКО ПРАВДУ... Но под этим равнодушием, под этой правдивой красотой рассказа слышалось глубокое сознание собственного подвига, глубокое сознание того, что рано или поздно этот подвиг должен быть оценён по заслугам и по достоинству».
В Москве его встретили как долгожданного гостя. Он сообщил своему брату Михаилу: «Вчера состоялось чтение в обществе любителей естествознания в зале Политехнического музея, что на Лубянке. Народу было около или более 700. Губернатор, митрополит, два архиерея... Давка из дверей была страшная. Наконец, толпа без билетов ворвалась... Чтение сошло с моей стороны удовлетворительно... Мне присуждена большая золотая медаль Общества любителей естествознания и т. д. В воскресенье я принял обед, который дают мне профессора и другой учёный люд московский. Я принял под условием: дать мне бифштекс, молоко и не заставлять говорить».
Впрочем, некоторые полагали, что лектором он был никудышным. Хотя публика почти всегда встречала и провожала его восторженно. Сам он воспринимал происходящее спокойно, с полным сознанием правоты своего дела. В одном из своих писем признавался: «На Берегу Маклая я забыл о разных хитросплетениях общественной лжи, к тому же я и прежде никогда не прибегал к ним».
Своё обычное бытоустройство он описывал так: «Я предпочитаю самый простой стол — много зелени, мало говядины... много молока, никаких положительно напитков (даже пива), кроме кофе, чаю или какао. Ложусь по вечерам, с весьма редким исключением, около 9-ти часов вечера, встаю до 6-ти часов утра. Моё правило — ложиться в 9 часов вечера, избавляет меня от скуки принимать приглашения на обеды или вечера...»
Он не любил шумных сборищ; стремился к уединению и размышлениям, отдавая основную часть бодрствования работе. На своих чтениях говорил только по делу, не заботясь о том, чтобы заинтересовать и тем более ошеломить аудиторию. Получив стенограмму первой лекции, вынужден был исправить и дополнить текст, заметив, что не сообщил ряд фактов, которые хотел упомянуть. «Это произошло, вероятно, — пояснил он, — вследствие головной боли, которая продолжалась весь день и особенно усилилась к вечеру. Я позволяю себе пополнить настоящий отчёт пропущенными при чтении фактами, а также несколько исправить мою подчас нескладную русскую речь».
Нетрудно догадаться, что выступления перед большой аудиторией при плохом здоровье и почти постоянных головных болях были для него чрезвычайно трудны и утомительны, но учёный относился к ним как к необходимой работе.
Русское общество, средние слои населения лучше, сердечнее понимали смысл подвига Миклухо-Маклая, чем официальные научные деятели. Последних понять нетрудно: он не имел чинов и почётных званий, сам отказался от академической карьеры, не желал становиться «нормальным» членом научного сообщества, а оставался, можно сказать, интеллектуальным анархистом, да ещё с какими-то подозрительными общественно-политическим взглядами. К тому же Николай Николаевич не торопился печатать свои научные труды.
И всё-таки конец 1882 года оказался для него счастливым. Географическое общество было избавлено от расходов на подготовку его трудов к печати: император Александр III принял эти расходы — 20 000 рублей — на свой счёт. Эта сумма позволила погасить прежние долги исследователя.
Из Петербурга Николай Николаевич отправился в Берлин, где сделал научный доклад, затем переехал в Лондон и оттуда отплыл в Австралию. Ему бы поторопиться к любимой Маргарет и к продолжению научной работы. Однако случайная встреча в пути круто изменила его планы. На рейде в Батавии он увидел русский корвет «Скобелев». Командир корвета адмирал В. Н. Копытов согласился исполнить просьбу путешественника и, сделав изрядный «крюк», доставить его на Берег Маклая.
В одном из портов Миклухо-Маклай приобрёл двух телок и бычка зебу, а также несколько коз и семена разных культурных растений. С этими подарками он в третий раз посетил Берег Маклая — в марте 1883 года.
Вместе с адмиралом и несколькими офицерами съехал на берег около деревни Бонгу. Их окружили папуасы, встретившие возвращение Маклая без особых изъявлений радости, как будто тот отсутствовал несколько дней, а не долгих шесть лет.
«Мне показалось странным, — записал он, — отсутствие всякой дружественной демонстрации по отношению ко мне со стороны папуасов». Однако, подумав, нашёл это обстоятельство понятным: «Ведь я сам ничем особенным не выражал своего удовольствия при возвращении сюда; что же мне удивляться, если и папуасы не скачут от радости при виде меня. Были, однако, и такие среди них, которые, прислонясь к моему плечу, всплакнули и, всхлипывая, стали пересчитывать умерших во время моего отсутствия». Оказалось, что многие старые друзья, и среди них Туй, умерли.
«Я чувствовал себя как дома, — отметил исследователь в записной книжке, — и мне положительно кажется, что ни в каком из уголков земного шара, где мне приходилось жить во время моих странствий, я не чувствую такой привязанности, как к этому берегу Новой Гвинеи... Всем хотелось, чтобы я по-старому поселился между ними, но на этот раз уже в самой деревне; хотели также знать, когда я опять вернусь...»
Однако многое здесь стало для него непривычным: новые жители, появление пустырей в Бонгу и некоторое общее запустение. Деревня Горенду и вовсе оказалась покинутой. Да и сам Маклай за эти годы заметно изменился, словно успел постареть, остепениться. Прожитое не возвращается.
Первая попытка акклиматизации на Берегу Маклая новых видов животных прошла занятно, не увенчавшись большим успехом. Толпа туземцев напряжённо следила за тем, как из крупного парового баркаса высаживали бычка, телку и коз. Бычок оказался резвым и своенравным. Он выпрыгнул в воду и побежал вдоль берега, таща за собой двух матросов, которые пытались удержать его за верёвки, привязанные к рогам. От невиданного чудища («большая свинья с зубами на голове») папуасы бросались в воду или залезали на деревья.
Для животных матросы соорудили загон. Но как только белые люди ушли, а загон окружили туземцы, бычок разволновался, разворотил часть изгороди, перепрыгнул через ограду и бросился в лес. За ним последовала телка. Загнать их обратно так и не удалось.
Управиться с козами было проще. Однако когда один из матросов показал, как доят коз, и предложил папуасам отведать молока, они наотрез отказались. Им больше нравилось рассматривать диковинных животных и обмениваться впечатлениями от увиденного.
На этот раз Маклай недолго пробыл на Новой Гвинее. Из Сиднея он направил письма британским управителям колоний, требуя пресечь политику насилия, людокрадства и невольничества. По его настоянию была отменена колонизаторская экспедиция американца Мак-Ивера на Берег Маклая. Наиболее серьёзную опасность для туземцев учёный видел со стороны жестоких немецких колонизаторов:
«Германский флаг в Тихом океане прикрывает самые бессовестные несправедливости, как кражу и обман в отношении туземцев, невольничество и жестокости на плантациях, систематический грабёж туземных земель и т.п. Ни одно преступление белого человека против чёрных не было до сих пор наказано германским правительством...»
В России о характере его деятельности стали распространяться ложные слухи. Газета «Новое время» сообщила, что он ударился в политику и выставляет себя «королём папуасов», стараясь отдать всю Новую Гвинею под покровительство Англии. Правда, другая газета — «Новости» — опровергла эти домыслы. Несколько позже газетная шумиха вокруг его имени вспыхнула снова.
Так уж складывалась его жизнь (такую судьбу он сам выбрал): очень немногие планы мог осуществить без серьёзного противодействия. Вот и в женитьбе на Маргарите, дочери Джона Робертсона, появились новые препятствия. Жених был православным, а невеста — протестанткой. Как венчаться? Отец Маргариты настаивал на браке только по протестантскому обряду в надежде, что этого не произойдёт. Миклухо-Маклай сумел добиться соответствующего разрешения у самого царя Александра III, и 27 февраля 1884 года состоялась свадьба.
Многолетний одинокий скиталец и исследователь связал себя, как тогда говорили, семейными узами. Они были для него радостными: «Я понимаю теперь, что женщина может внести истинное счастье в жизнь человека, который никогда не верил, что оно существует на свете».
Спокойная и счастливая семейная жизнь не могла отвлечь от несправедливостей окружающего мира. Германия захватила северо-восточный берег Новой Гвинеи. Маклай шлёт телеграмму протеста Бисмарку. Противодействовать железной германской поступи он в одиночку, конечно же, не мог. У него возник новый план помощи папуасам. Чтобы реализовать его, требовалось поехать в Россию. Захватив этнографические и антропологические коллекции, Николай Николаевич покинул Сидней в феврале 1886 года.
Опять наступила бурная пора борьбы, надежд и разочарований. Удостоившись аудиенции у Александра III, определённо ему благоволившего, он, тем не менее, не смог убедить царя в необходимости создать русскую колонию на одном из южных островов Тихого океана. Снова газеты пишут о его путешествиях и замыслах. На его имя начинают поступать письма с запросами об условиях переселения на тропический остров или на Берег Маклая. Желающих оказалось немало, число их быстро перевалило за сотню. Сам путешественник был смущён и старался избегать излишней шумихи.
Издевательские заметки в адрес учёного и карикатуры опубликовали популярные «Стрекоза» и «Будильник». Маклая обзывали тихоокеанским помещиком, туземным царьком. Газета «Новое время» назвала статью о нём «Учёное шарлатанство». Его предложение создать русскую заморскую колонию представили «шутливым или, правильнее, шутовским». Более того, утверждалось, что «за пятнадцать лет никаких результатов от поездки Миклухо-Маклая не было, кроме денежных затрат со стороны Географического общества, частных людей и Морского министерства, ради этого туриста гонявшего два раза казённое судно в море, очень опасное по своим подводным рифам».
Как ни печально, недоброжелателями были не только ретивые газетчики, но и почтенные представители Академии наук. В прошлый приезд его упрекали за отсутствие научных материалов. Теперь, когда исследователь привёз обширные коллекции в дар Академии, она отказалась их принять! В сердцах учёный заявил, что российская Академия существует как будто только для немцев. В этом упрёке была немалая доля истины: не был избран академиком великий русский учёный Д. И. Менделеев.
Больной, измученный Миклухо-Маклай вынужден был прекратить общественную деятельность. По словам очевидцев, сорокалетний учёный выглядел стариком. Теперь для него самое главное — закончить подготовку к печати своих научных сочинений. Он уезжает в Австралию, чтобы привезти оттуда жену с двумя маленькими сыновьями.
Если его не поддерживают официальные научные организации России, то этого никак не скажешь о многих русских людях и в их числе об Александре III. Царь распорядился «взять оные коллекции в Академию и хранить в надлежащем порядке, сообразно их стоимости...» Миклухо-Маклай чувствует и ценит эту поддержку, но для такого человека основное — быть верным своим принципам, убеждениям, своему делу. Только вот сил остаётся всё меньше и меньше. Ему не дают покоя головные и ревматические боли. В отличие от прежних лет во время длительных переездов из Австралии в Россию и обратно он уже не может работать.
В июне 1887 года Николай Николаевич вернулся с семьёй в Петербург. Жить приходилось скромно, главным образом из-за недостатка в средствах. Его заботливая жена почти не покидала квартиру, ухаживала за двумя малышами и больным мужем. Слякотная осень и промозглая петербургская зима производили на супругов, успевших привыкнуть к более тёплому климату, самое тягостное впечатление. И всё-таки больной не сдавался: превозмогая слабость и страдания, работал над рукописями, готовя их к печати.
Здоровье угасает. В феврале 1888 года его перевозят в Михайловскую клинику барона Виллие (11 палата, кровать № 29). Он и здесь пытается работать, но силы уже на исходе. Успевает закончить путевой очерк «Остров Андра» и продиктовать автобиографию. Вечером 2 апреля 1888 года Николай Николаевич скончался на руках жены на сорок втором году жизни.
Отзывы на смерть замечательного учёного, путешественника и человека были горестны и возвышенны. В «Петербургском листке» большая статья Е. Лондиной завершалась утверждением: «Миклухо-Маклай был положительно идеалом: возвышенный ум, поразительная сила воли, мужество и при этом золотое, чистое, детское сердце, необыкновенная задушевность и умение входить в самые мелкие нужды ближнего».
Известный историк, филолог и публицист профессор Василий Иванович Модестов высказал убеждение, что Миклухо-Маклай «прославил наше отечество в самых отдалённых уголках мира», а имя его «останется навсегда в летописях человечества, как имя одного из редких людей, появлявшихся на земле».