Маклай-тамо рус. Миклухо-Маклай

Одиночество

н не любил людей.

Признаваться в этом не хотелось даже самому себе.

Конечно, он не был мизантропом, человеконенавистником. Просто не был расположен восхищаться людьми. Они вызывали у него главным образом раздражение с оттенком жалости. Подумать только, как щедро одарён при рождении каждый из нормальных здоровых людей! От разнообразнейшего мира животных отличает его самосознание и способность размышлять обо всём на свете, постигать умом Мироздание и самого себя, проникать мыслью в тайны природы.

Многое даровано человеку. Но как он распоряжается этим духовным богатством за несколько десятилетий своего существования? Чаще всего — совершенно бездарно. Почему?

На этот вопрос Маклай не находил определённого и убедительного ответа.

Некогда в студенческие годы — как давно это было, словно в другой жизни, хотя ещё не минуло и десяти лет, — они обсуждали эту тему с Александром Мещёрским, князем (из весьма небогатых). Обоих увлекала популярнейшая идея прогресса. Тем более что на своих лекциях Геккель, шествуя по стопам Дарвина, не раз упоминал о прогрессивной эволюции в царстве животных, вершину которой занимает человек современного вида и, точнее, европейского облика.

Оба они в ту пору, имея недолгий жизненный опыт, предпочитали ссылаться на мыслителей, которые были им по душе, и главным образом на Канта и Шопенгауэра. Но уже тогда у Николая Миклухо-Маклая сложилось не вполне благоприятное мнение о современном «прогрессивном» европейском обществе. Мещёрский возражал:

— Положим, у современного культурного общества имеются свои недостатки, и немалые, с этим спорить не приходится. Оно ещё слишком далеко от идеала, который рисует наше воображение. Но оно столь же далеко от того первобытного состояния, когда люди ещё не научились укрощать свои звериные инстинкты.

— Что мы знаем об этом первобытном состоянии?

— Теперь уже кое-что знаем. Ещё совсем недавно все верили, будто Бог сотворил человека совершенным и безгрешным. Но теперь научно доказано, что происходило постепенное очеловечивание обезьяны, и не было никакого первозданного рая.

— А что дурного в обществе обезьян? Разве они устраивают кровавые войны между собой? Разве совершают чудовищные преступления? Разве они бывают такими гнусными и пошлыми, как люди?

— Я не спорю, люди слишком часто употребляют свой разум с целями низменными, преступными, недобрыми...

— А ещё чаще не пользуются разумом вовсе.

— Согласен. Однако не будем забывать, что линия прогресса вычерчивается по вершинам, достигнутым человечеством. Нам посчастливилось жить в век науки и свободных интеллектуальных исканий. А что было в Средние века? Ум человеческий был скован религиозными догмами. Но вера, основанная на чуде, откровении и авторитете, стала отступать при свете, помнишь, как у Шопенгауэра, астрономии, геологии, естествознания, истории, науковедения. Религия уступает место философии.

— Возможно. Только почему Шопенгауэр считал, что наш мир — худший из всех возможных миров?

— Не знаю. Вероятно, это было сказано в полемике. Или он решил афористично опровергнуть мысль, которую постоянно и невпопад твердил вольтеровский Панглос: «Всё к лучшему в этом лучшем из миров». Если вы помните, её осмеял Вольтер не только в «Кандиде», но и в поэме о гибели Лиссабона...

— Друг мой, не убивайте меня своей эрудицией!

— Я только хотел сказать, что даже в весьма несовершенном мире, а наш, безусловно, такой, могут постепенно идти улучшения. Например, научные открытия, изобретения. Вы же этого не станете отрицать?

— Не стану.

— Вы говорите таким тоном, будто просто не желаете дискутировать, хотя имеете какие-то аргументы против.

— Пожалуй и так. Усовершенствования определённо происходят. Но относятся ли они к духовному миру человека? Очень сомневаюсь.

— Ну тогда, мой дорогой друг, вам следовало бы изменить род своих занятий и спешно отправиться куда-нибудь на край света, чтобы застать последних дикарей в их первобытной невинности и заглянуть поглубже в их дремучие души.

— А почему бы и нет?

Не тогда ли впервые у него возникла мысль об изучении представителей диких племён, наиболее низкого культурного уровня? В тот момент они оба восприняли эти слова как шутку. У них не было денег даже на запланированное путешествие по Альпам, хотя эта горная страна была совсем рядом. Что уж говорить о посещении бушменов, папуасов или аборигенов центральных областей Австралии? С таким же успехом можно было бы мечтать о полёте на Луну.

И всё-таки слова Миклухо-Маклая были обронены им не случайно. Помнится, когда он впервые препарировал мозг человека, предварительно осторожно распилив черепную коробку, никак не мог себе представить, что это и есть вместилище человеческого интеллекта или даже — души. Имеются ли какие-нибудь существенные различия между мозгом гения и бездарного обывателя? Или между мозгом дикаря и цивилизованного человека? Способствует ли культура усложнению рельефа коры извилин головного мозга? Увеличению мозговой массы? А если нет, то почему же тогда у человека мозг значительно крупнее и резче испещрён извилинами, чем у обезьян?

С наивностью и непосредственностью юноши он предполагал, что, штудируя учебники, слушая лекции профессоров, углубляясь в солидные монографии, можно будет получить ответы на подобные вопросы. Увы, чем более расширялся объем знаний, тем отчётливей молодой человек сознавал, что область незнания не уменьшается, а, напротив, увеличивается. Только ограниченный ум может удовлетвориться тем, что удалось познать.

Милейший князь Александр Мещёрский был превосходным собеседником и надёжным другом. И всё-таки долгие беседы даже с ним начинали не то чтобы утомлять или раздражать, но прежде всего мешать ходу собственной мысли. В разговоре требуется постоянно следить, чтобы не обидеть собеседника резким выпадом, не огорчить своей эрудицией или сообразительностью. А то начинается спор, в котором при столкновении мнений более всего страдает истина. Её сдавливают две противоборствующие стороны.

Миклухо-Маклай со временем пришёл к заключению, что в полемике рождается не истина, а взаимная неприязнь.

Поэтому он предпочитал одиночество. Наедине с собой мог спорить безоглядно, упорно, порой с немалым трудом пробиваясь к истине. Но она, как выясняется, не похожа на потаённый клад. Она более напоминает звезду — недостижимую, но существующую бесспорно, о чём свидетельствует её свет, доходящий к нам из бездонной дали...

Однако красивые рассуждения могут удовлетворить писателя или философа, но не учёного. А Николай Николаевич твёрдо решил по возможности не уклоняться от научного метода — строгого и справедливого, требующего доказательств не только логичных, но и непременно основанных на фактах.

Последовательное торжество этого метода бесспорно свидетельствует о прогрессе европейской цивилизации. Мещёрский прав: о достижениях культуры следует судить по её вершинам. Недаром в памяти человечества навеки остаются имена великих мыслителей, первооткрывателей, выдающихся людей... Но разве только их? А сколько сохраняется имён бездарнейших правителей, злодеев, подлецов и подонков?

История не брезглива. Она, как смерть, вбирает в себя всё отжившее — и хорошее, и дурное. И так же, как смерть, она ничему не может научить людей.

Каждое поколение думает, что оно находится на вершине прогресса. Но может быть, напротив, на него давит прогресс всё более тяжко, не давая мыслить самостоятельно, подавляя накопленными знаниями, приспособлениями, усовершенствованиями. Пресс прошлого давит на современного человека.

Чем больше мудрых мыслей, тем меньше мудрых людей. Запоминание вместо понимания. Надо не заучивать мысли, а учиться мыслить. Кажется, так сказал Кант.

Что дала европейская цивилизация человеку? Возможность жить не размышляя, пользоваться комфортом, продлевать своё существование и умереть, так и не поняв, зачем жил на свете.

Это и есть прогресс?

Но может быть справедливо сказал Шопенгауэр: важно не то, что есть У человека, а то, что есть В человеке.

У цивилизованного человека появилось много всяческих вещей, но в нём от этого прибавилось лишь самодовольства, алчности, тупости, лицемерия. Появилось ли при этом нечто хорошее, достойное? Сразу и не ответишь. Даже знаний у каждого отдельного человека заметно поубавилось, ибо он если и достиг многознания в какой-то узкой области, то в остальном чаще всего полнейший профан, довольствуется шелухой знаний, почерпнутой из справочников и энциклопедий.

Европейская цивилизация собирает массы людей на фабриках и заводах, в аудиториях и конторах, на улицах и площадях, в домах и местах отдыха. Это цивилизация толпы, а не личности. Толпы разобщённых людей, не связанных дружескими узами. Цивилизация приспособленцев, стадной жизни и стадного мышления. Объединяют их лишь низменные позывы и устремления.

Так это и есть прогресс? Возможность стать единицей человеческого стада во имя комфорта, материальных благ и полной бессмысленности существования?

Помнится, Гоббс писал, что общество — это Левиафан, чудовище, составленное из множества людей. Образ живописный, но далёкий от современной цивилизации. Она более похожа на гигантский механизм, в который люди вкраплены, по выражению героя Достоевского, как штифтики.

Но может быть, общество диких людей, не познавших великих достоинств и не менее великих недостатков европейской цивилизации, сохраняет сходство с живым организмом, а не с бездушным механизмом? Как проявляется человеческое в человеке, не придавленном достижениями прогресса и не озабоченным приобретением материальных ценностей? Насколько сильно проявляется в нём звериное начало? Что даёт ему близость к природе и чего лишает? Является ли он зверолюдом, недочеловеком, или, напротив, в нём ещё сохраняются отсветы потерянного рая?

Вопросы множились, ветвились, как стремительно и буйно растущее дерево. Но это было древо не столько познания, сколько незнания. Осознанного незнания — залога грядущих открытий... или разочарований.

Он понимал, что бессмысленно углубляться в дебри проблем без надёжных фактов. Или надо отступить, признать своё бессилие, учитывая безнадёжную ограниченность возможностей, или... Нет, что угодно, только не становиться штифтиком этой цивилизации.

Ну, а что, в сущности, в ней дурного? Для труженика науки, коим он пожелал стать, общество предоставляет определённые удобства, поощрительные премии, почётные звания. Разве этого мало?

Для него, пожалуй, мало. Не потому, что хочется чего-то сверхобычного. Ему нужна свобода. То самое, чего лишает европейская цивилизация, чего лишает прогресс техники и науки, чего лишает общественный механизм.

По этой же причине он любит одиночество. Кто не любит одиночества, тот не знает, что такое свобода. Он запомнил и воспринял как свои собственные эти слова Шопенгауэра.

Только одиночество дарует ощущение свободы.

Несвободен человек среди людей.

Эта несвобода бывает разной. Среди толпы ты превращаешься в её частичку, теряя индивидуальность личности. Среди чуждых тебе людей ты вынужден лицемерить и приспосабливаться, подавляя свой духовный мир. Только среди близких, которых ты понимаешь и любишь так же, как они понимают и любят тебя, — только в таком окружении возможна свобода без одиночества.

Но где найти такое окружение?

Доверие

— Где Бой?

На прямой вопрос Туя учёный не нашёл ответа.

— Бой там? — спросил второй папуас, указывая на дом.

— Боя нет.

— Где он? — проявил настойчивость Туй. Третий туземец внимательно смотрел на Николая Николаевича.

— Бой там, — махнул Маклай в сторону моря.

Он не хотел обманывать этих людей. Но и сказать им правду было опасно. Как поступить? Оставалось единственное: отвечать неопределённо.

Его жест можно было понять как признание похорон Боя в море. Но туземцы поняли его иначе. Они вполголоса перебросились несколькими фразами, из которых Маклай понял только слова: «улетел» и «Россия», а также «бой-нири» и «каарам-нири».

Из бесед с Маклаем Туй знал, что где-то там, за горизонтом, находится таинственная Россия, откуда прибыл к ним «корвета» с Маклаем и «тамо рус» (жителями России). По какой-то причине Тую нравилась мысль, что Россия находится на «каарам-нири», то есть на луне-звезде. Ведь луна опускается в море, откуда появился и куда ушёл «корвета» с «тамо рус».

Имя умершего мальчика совпало с названием планеты Венеры — «бой-нири». Возможно, туземцы пришли к мнению, что мальчик, прибыв к ним из «бой-нири», которая нередко находится возле «каарам-нири», улетел по воле Маклая на свою звезду.

Что при этом имелось в виду — душа, отделённая от тела и способная к полёту, или живой человек, перенесённый чудесной силой, исследователь понять не мог. Для него до сих пор оставались неясными представления папуасов о жизни и смерти, душе и теле. Правда, слово «умрёт» («моей») они употребляли, а вот что такое жизнь на их языке, так и не удавалось выяснить. Возможно, столь естественное состояние они не считали нужным как-то обозначать.

Гости удовлетворились ответом Маклая. Они ему верили, потому что он ещё ни разу их не обманул.

Больше расспросов о Бое не было.

Коллекция предметов папуасского быта пополнилась двумя инструментами, употребляемыми при еде: «донганом» — ножом, сделанным из заострённой кости свиньи, и «шелюпой» — ложкой, выточенной из коси кенгуру.

— Ну вот, кости есть, а мяса нет, — бурчал Ульсон, который со временем становился всё более ворчливым, часто разговаривая с самим собой.

— Зачем вам мясо, если вы спите по двенадцать часов в сутки?

— Потому и сплю. Без мяса сил нет. Это что за жизнь? Нет мяса, нет женщин, даже издали ни одной не видел. И людей нет нормальных, у которых купить что-нибудь можно.

— А местные жители разве не люди?

— Это же дикари. У них не только денег нет, они даже и не знают, что это такое. Человек без денег — это, считай, и не человек вовсе.

Мнение Ульсона о туземцах резко улучшилось, когда Туй принёс два увесистых куска свинины, завёрнутые, по обыкновению, в пальмовые листья. Увидя мясо, Ульсон даже заурчал от вожделения. Он сразу же принялся рвать зубами свой кусок и едва не подавился от радостного изумления, когда Маклай предложил ему и свою порцию, питая к свинине давнюю неприязнь. Ульсон обгладывал косточки с каким-то сладострастием, а под конец сжевал даже толстую и твёрдую, как подошва, кожу.

«Безусловное доказательство, — подумал, глядя на него Маклай, — что человек — животное плотоядное».

— Эх, а теперь бы ещё и туземочку, — ухмыльнулся Ульсон, вытирая губы тыльной стороной ладони.

— Это вам не Таити.

— Ах, таитяночки, — мечтательно произнёс бывший китобой. — Такие весёленькие, пухленькие. Всегда с веночками, как невесты, и всегда готовы тебя ублажить, как только пожелаешь, были б денежки.

— Да, чего здесь нет, того нет.

— Я же говорю, дикие люди, им денег не надо. А там, бывало, мужик сам к тебе подойдёт и предложит свою жену или дочку. Культурный народ.

— Разве плохо, что местные мужчины не торгуют своими женщинами? Даже прячут их от нас.

— Им-то, может, и хорошо, а вот мне плохо.

Из-за мыска показалась пирога с балансиром и настилом, на котором находилось трое туземцев. Маклай узнал в одном Бонема, старшего сына Туя. Он стоял во весь рост, грациозно балансируя на качающейся пироге. На голове его, увенчанной плотной шапкой тёмных волос, красовались перья и пунцовые цветы гибискуса.

В руках Бонем держал лук со стрелами, внимательно вглядываясь в воду в поисках крупной рыбы. Фигура туземца была пропорциональной, стройной, едва ли не в полном соответствии с канонами античной скульптуры.

Маклай окликнул его и пригласил в Гарагаси. Папуасы охотно согласились (словно они того и хотели). Учёный принялся зарисовывать причёску Бонема, а двум другим дал табак и указал им на кухонный шалаш. Выдержав процедуру позирования, Бонем принялся обновлять причёску, взбивая тонкие курчавые волосы большой гребёнкой. Через несколько минут голова его стала напоминать одуванчик огромных размеров и непривычно чёрного цвета.

А ведь некоторые серьёзные исследователи пришли к выводу, что среди папуасов имеется две разновидности или даже подрасы: с плотно прилегающими к голове мелкокурчавыми волосами и пышными, торчащими во все стороны.

Если бы подобные господа оглянулись вокруг себя и стали бы выделять подрасы белых людей по характеру причёсок, то их ждали бы ошеломляющие открытия в антропологии!

Вообще волосы папуасов для целого ряда исследователей стали представлять собой нечто таинственное и дремучее, полную противоположность предельно цивилизованным волосам европейцев. Мол, растут дикарские шевелюры не ровным покровом, а отдельными пучками, а сами волосы грубые, с толстыми корнями, напоминающие звериную шерсть.

Проще всего оказалось отобрать образцы волос туземцев. Туй выщипывал волосы на лице с помощью двух раковин, играющих роль пинцетов. Он согласился, чтобы в этой процедуре ему помог Маклай, и Николай Николаевич убедился при дальнейшем микроскопическом обследовании, что они тоньше, чем у европейца (если таковым считать Маклая), а корни у них мельче. Кстати, по этой причине выдёргивание волос причиняет папуасу сравнительно мало страданий.

Но вот — радостная удача! Пришли два гостя из Бонгу с мальчиком лет девяти, очень коротко обстриженным. Маклай, прохлаждавшийся в гамаке, предложил им табак, взял принадлежности для рисования и стал самым тщательным образом перебирать так и эдак короткие волосы на голове ребёнка.

Взрослые смотрели на эти манипуляции всё более недоумённо и встревоженно. Маклай делал с головой мальчика что-то непонятное. Что это? Зачем? Уж не последует ли он вслед за Боем на небо, в Россию?

Папуасы заявили, что им надо сейчас же уйти.

— Великолепно! — ликовал исследователь, делая последние беглые записи. Могло показаться, что в голове мальчика он обнаружил клад с драгоценностями. Да так, пожалуй, и произошло. Можно будет крепко озадачить приверженцев «пучковолосицы». Ничего подобного нет у местных жителей.

Кстати сказать, по части волосатости любой грек, армянин, а то и русский или англичанин даст девять очков вперёд папуасу. По этому признаку ближе вроде бы стоят к дикости европейцы, и в их числе достопочтенный и отменно волосатый Миклухо-Маклай, чем новогвинейцы или негры.

Помимо всего прочего, немаловажен факт, что туземцы привели к нему коротко стриженного мальчика, о чём просил их исследователь неоднократно. Ему уже стало казаться, что они то ли не могут, то ли упорно не хотят понять его просьбу. Оказывается, их сдерживало недоверие.

Тем не менее по какой-то причине гости-туземцы перестали приносить свежие кокосы. А он уже привык на поздний ужин лакомиться кокосовым молочком. При скудном и не слишком разнообразном питании это была ощутимая потеря.

Придя в Горенду, предварительно оповестив о своём посещении с помощью свистка, чтобы не пугать женщин, он направился прямиком в просторную буамбрамру, куда сразу пришли несколько мужчин. Без лишних церемоний напомнил, что давно не получал кокосов.

— У нас мало орехов, — отвечали они.

— Где же они?

В ответ они сослались на «тамо рус» (русских людей, матросов с «Витязя»), которые срубили много деревьев.

Маклай не поверил. Его возмутила эта отговорка: зачем клеветать на матросов, которым не было никакой нужды рубить плодоносные деревья.

Несколько туземцев, вскочив с полатей, повели его к окраине деревни. Там они указали на пни, оставшиеся от срубленных кокосовых пальм, приговаривая: «Ака, ака!» (нехорошо, нехорошо).

Действительно, вышло скверно. Пришлось согласиться с туземцами. Видно, кому-то из матросов или офицеров для того, чтобы набрать побольше кокосовых орехов, пришла в голову дикая мысль — срубить деревья. И невдомёк было пришельцам, что деревья эти появились здесь не случайно, не по причуде природы, а по воле и желанию людей, которые их вырастили и берегли.

Папуасы делали скорбные лица и говорили:

— Деревья хорошие... Кокосы есть можно, деревья рубить нельзя... Кокосовое дерево рубить — нехорошо.

Оставалось только согласиться.

Что же подумали о белых людях дикари, когда увидели, что те рубят плодоносящие деревья и всерьёз интересуются черепами, давая за них подарки? Верно, решили, что прибыли к ним совсем дикие существа, очень многое не понимающие в этой жизни, плохо различающие полезные вещи от бесполезных.

А уж если эти люди собирают черепа, то это у них какой-то обычай, связанный, пожалуй, с убийством людей и сбором черепов как военных трофеев. Так могли подумать папуасы, когда им за никчёмные, выброшенные в кусты черепа (на память о предках принято было хранить нижнюю челюсть) дают такую полезную вещь, как большой гвоздь, из которого можно сделать хорошее острое шило.

Представителям разных цивилизаций не так-то легко понять друг друга. То, что у туземцев сложились доверительные отношения с Маклаем и они ему даже пожаловались на его друзей «тамо рус», уже само по себе может считаться немалым достижением.

Наступило 1 января 1872 года. День, столь восторженно встречаемый европейцами, здесь прошёл буднично. Если не считать того, что ночью была сильная гроза, порывом ветра сбросило на дом большую лиану, которая пробила крышу, разбив один из термометров. Струйки воды полились на постель. Пришлось в мокрой одежде перетаскивать тяжёлые корзины с бельём, служащие кроватью, на сухое место.

Чтобы согреться, решил достать новые рубашки из одной корзины. Пока надевал рубашку, она стала расползаться по швам. Взялся за другую, пальцем продавил дыру в истлевшей местами материи. Вот тебе и подарочек в Новый год!

Где-то там, поистине на другой планете, люди веселятся и пьют шампанское... А тут хотя бы иметь «шаманское», какой-нибудь местный одурманивающий напиток, чтобы спокойно заснуть... Кстати, есть ли у них подобное зелье? У многих первобытных народов оно существует, хотя употребляется преимущественно колдунами. У папуасов, насколько удалось узнать, шаманов или каких-то жрецов, так же как вождей, вроде бы нет. Что это значит? Можно ли такое социальное устройство считать примитивным? Оно основано, пусть и без манифестов, деклараций, документов, совершенно естественно на принципе справедливости, равноправия, братской взаимопомощи.

Выходит, социальный «прогресс», как его принято считать, заключается в том, чтобы от этого справедливого общественного устройства перейти к рабовладению, когда человек использует «говорящее орудие труда», двуногое рабочее животное? Чтобы появились высокопоставленные социальные паразиты в виде жрецов, царей, князей, помещиков и прочих мирских захребетников? Чтобы деньги стали всеобщим вожделенным мерилом ценности, а люди вынуждены были продавать свой труд, интеллект, торговать талантами или своим телом?

Проклятые вопросы! Почему они всегда тревожат разум? Или в том и заключается научный подход: постоянно пытаться выяснить суть явлений?

...Утром вновь подул довольно свежий ветер с гор. Ульсон, которого перестала трепать лихорадка, почувствовал бодрость и, как следствие, аппетит. Напомнил, что давненько не ел ни мяса, ни рыбы.

— Пойдите на рыбалку, — посоветовал Маклай.

— Шутите, хозяин. Я ж не дикарь, чтобы рыбу ногой ловить.

— У вас есть удочка.

— Да тут и рыба какая-то дикая: на крючок не идёт.

— Может, слишком умная?

— Да кто её знает... Давайте выйдем в море. Там уж будет улов.

С немалым трудом спустили шлюпку в море. Отошли от берега. Принялись рыбачить. Стало темнеть, а ничего поймать так и не удалось. На море замаячили огоньки: это жители Горенду и Бонгу вышли на рыбную ловлю.

— Давайте поучимся у дикарей, — предложил Маклай, направив шлюпку к ближайшим трём огонькам.

Приблизившись к пирогам папуасов, Маклай окликнул рыбаков. Вдруг началась какая-то суета, факелы были потушены. Лодки, пользуясь наступившей темнотой, скрылись по направлению к берегу.

— Не иначе, как затевают что-то, — тихо сказал Ульсон.

Маклай был озадачен. Как понимать такое странное поведение тех, кого он считал своими хорошими знакомыми?

От берега донеслись негромкие женские голоса. Ну вот и разгадка: на пирогах были женщины.

Минут через пять шлюпка была окружена несколькими пирогами. Вновь запылали факелы, которые до этого едва тлели. Стали подходить всё новые. Каждый из туземцев счёл своим долгом дать Маклаю одну или две рыбки. Затем они вновь принялись за своё дело.

На платформах туземных лодок лежали груды скрученной сухой травы. Стоящий на носу зажигал один пучок за другим, освещая поверхность воды; другой держал в руках длинную острогу, которую время от времени метал в воду, затем доставал и сбрасывал ногой рыбу с зубьев остроги. Третий управлял лодкой, сидя на корме.

— Ловкие ребята, — с уважением констатировал Ульсон. Его мнение, как часто бывает у людей такого склада, во многом зависело от настроения.

— Да и мы — отличные рыболовы, — указал Маклай на рыбу, трепыхавшую на дне.

Отношения с туземцами наладились настолько, что Маклай решил обстоятельно познакомиться с деревней Бонгу, жители которой давно приглашали его к себе в гости. Путь избрал кратчайший — по морю. Когда они причаливали, на берегу их уже поджидали. Некоторые вошли в воду, придерживая шлюпку и протягивали руки гостю. Николай Николаевич понял, что они предлагают перенести его на берег, и охотно воспользовался этим любезным приглашением. Затем все вместе отправились по натоптанной тропинке в деревню.

Бонгу была значительно больше Горенду, но такая же опрятная. Помимо частных хижин, предназначенных для отдельных семей, были ещё и общественные постройки — более крупные и не имеющие передней и задней стен. Под высокой крышей, доходящей почти до земли, были устроены лежанки. Здесь же хранилась посуда — из дерева, глины и скорлупы кокосового ореха, предназначенная для общественных праздников. Лежало здесь и оружие.

В каждом из таких домов Маклая встречали папуасы, которым он раздавал табак, гвозди и красные ленты. Общественные и семейные дома группировались вокруг небольших площадок, образуя нечто подобное отдельным кварталам, соединёнными тропинками. В деревне и вокруг неё возвышались кокосовые пальмы и банановые деревья, которые, впрочем, по канонам ботаники следует считать травой.

Обойдя всё поселение и раздав все подарки, учёный отдохнул недолго в одном из общественных домов, поговорил, как мог, с «тамо-Горенду» и направился дальше, оставив Ульсона принимать ответные дары: сладкий картофель, кокосы, бананы, копчёную и печёную рыбу, сахарный тростник.

Сыпал небольшой дождичек, и делать зарисовки на улице было невозможно. В одной «барле» (так называется общественный дом) обнаружил то, что давно уже искал: несколько фигур, вырезанных из дерева. Они (по-местному — «телумы») были крупными; самая большая, стоящая посредине помещения, — более двух метров; другая, метра в полтора, стояла у входа, а третья, очень ветхая, валялась на земле. Видно, особенного почтения к этим изделиям туземцы не питают. Они с интересом и с некоторым, пожалуй, удовлетворением наблюдали, как Маклай зарисовывает их «телумы». Спрашивали, есть ли такие «телумы» в России.

Не было никаких оснований считать общественные постройки с телумами, ничем другим не отличающиеся, какими-то первобытными храмами. Судя по всему, эти деревянные изображения были вырезаны в честь каких-то уважаемых предков. А может быть, таким образом первобытные скульпторы оставляли память о себе.

Наступали сумерки, пора было возвращаться домой. Их провожали дружескими рукопожатиями (чаще всего пожимали руку выше локтя) и возгласами: «Эме-ме!» Подарки помогли сгрузить в шлюпку, явно довольные визитом столь замечательного гостя.

Когда, уже после захода солнца, добрались до Гарагаси и стали выгружать подарки, Ульсон принялся ворчать:

— Только зря мучились. Мало получили. Да и что тут? Рыба жёсткая, как дерево, кокосы старые, бананы зелёные. Деревня большая, а ни одной женщины не видел.

— Значит, ещё не вполне нам доверяют.

После некоторой паузы Ульсон пришёл к выводу:

— А может, и правильно делают. — И отправился на кухню доваривать бобы к запоздалому обеду.

Глоссарий

Казалось бы, хитрое ли дело — научиться чужому языку? Не прошло и четырёх месяцев, как Маклай начал вести с папуасами разговоры, затрагивая разные темы и получая разумные ответы. Зная несколько европейских языков, исследователь уже готов был присоединить к ним и знание языка папуасов. Но с этим пришлось подождать до лучших времён.

Долго, к примеру, не удавалось выяснить, как сказать по-папуасски «хорошо». Наконец нашёлся один туземец, с которым, что называется, нашли общий язык. Маклай показал ему хорошие полезные вещи: табак, гвоздь. Услышав слово «казь», Маклай повторил его, указав на кокосовый орех. Туземец в свою очередь подтвердил — «казь». С тех пор, давая собеседникам понять, что ему что-то нравится, Маклай говорил «казь», с удовольствием отмечая, что его прекрасно поняли; туземцы делали довольные лица и отвечали утвердительно: «Казь-казь». Однако в некоторых случаях создавалось впечатление, что под этим словом местные жители подразумевают что-то другое. Что именно? И как всё-таки будет по-папуасски «хорошо»?

Эти вопросы Маклай постарался разрешить в беседе с одним сметливым «тамо-Бонгу» (человеком из Бонгу), который уже сообщил исследователю немало мудрых слов. Показав закрутку табака и гвоздь, Маклай сказал: «Казь». Однако туземец разделил предметы, назвав гвоздь каким-то непонятным словом, а табак — «казь». Из этого нетрудно было заключить, что вместо слова «хорошо» на туземном языке Маклай использовал совершенно другое, означающее «табак».

Тогда Маклай указал на стоявший возле хижины большой целый горшок и на валявшиеся невдалеке черепки другого, давая понять, что одна вещь хороша, а другая — нет. Туземец его понял и произнёс: «Ваб». Тогда Маклай показал на банан, годный для пищи, а затем на другой, негодный, спросив: «Ваб»? Туземец ответил утвердительно. Маклай показал один свой башмак, целый, и другой, порванный, произнеся то же слово, и вновь получил утвердительный ответ.

Сомнений не осталось: «ваб» означает «хорошо». Осталось только узнать, как будет «дурно, нехорошо». Но тут выяснилось, что слово «ваб» они понимают не так, как Маклай. Потратив немало усилий, учёный установил, что этим словом называют... большой горшок для варки пищи.

Исследователя осенило: чтобы выяснить для местных жителей «хорошо» и «плохо», рациональнее всего производить гастрономические опыты. Надо давать туземцам пробовать приятные и неприятные пищевые продукты и вещества (например, соль, перец, кислый раствор, хину), а затем прислушиваться, что будет сказано. Опыт прошёл успешно. Пробуя неприятные на вкус вещества, папуасы кривили лица, сплёвывали и произносили: «борле». Вот, оказывается, что на их языке означает «плохо», «скверно», «нехорошо».

После этого в результате долгого собеседования с Туем наконец-то выяснилось, что нечто противоположное «борле» — это «ауе», то есть хорошо.

Несмотря на то что папуасы жили семьями и были прекрасно осведомлены о своих родственных связях, от них было невозможно добиться, как будет по-папуасски «отец» и «мать». Зато очень быстро удалось остановить, что «мужчина» — это «тамо». А как будет — «женщина»?

Первоначально подобные вопросы языкознания они обсуждали с Туем. Показывая на туземца, Маклай говорил «тамо», с чем Туй соглашался. Затем, показывая жестами, чем отличается женщина от мужчины, изображая пышную грудь. Маклай услышал в ответ нечто не очень вразумительное, то ли «кенгаринги», то ли «киринга». Для уточнения, Маклай справился: «Киринга?» Туй охотно согласился: «Киринга, киринга». Вопрос был исчерпан, и в дальнейшем, когда надо было поинтересоваться, какими хозяйственными делами занимаются женщины, как одеваются женщины, сколько женщин бывает у одного мужчины, Маклай использовал слово «киринги».

Слово это туземцы употребляли довольно часто и с видимым удовольствием, из чего можно было заключить, что отношение к женщинам у них уважительное, женщины занимаются самыми разными делами, вплоть до охоты, а у каждого «тамо» много «киринги».

Однако со временем у Николая Николаевича стали закрадываться смутные сомнения по поводу этого слова. Частенько папуасы употребляли его как-то невпопад. Так продолжалось четыре месяца. Освоив азы чужого языка, учёный решил спросить у Туя, что же такое «киринга».

— Что такое киринга? — повторил Туй.

— Я спрашиваю тебя, — пояснил Маклай.

— Я спрашиваю тебя, — отозвался Туй.

— Что называют тамо-Горенду кирингой?

— Что называет тамо боро-боро (человек большой-большой) Маклай кирингой? — в свою очередь спросил Туй.

Что за несуразица! Или это какая-то изощрённая шутка? Почему Туй вместо объяснения сам задаёт тот же вопрос? Ничего подобного прежде не бывало.

Подошла группа папуасов. Маклай обратился к ним с тем же вопросом, но они отвечали примерно так же, как Туй, переадресуя вопрос Маклаю.

И тогда он понял: нет такого слова на папуасском языке. Туй и его сородичи, услышав от Маклая занятное слово «киринга», решили, что оно русское, что оно означает, наверное, что-то хорошее, потому что Маклай, произнося его, делал такие движения, будто поглощал много пищи, причём с удовольствием, и показывал, как она проходит через его грудь к животу. Туй так расшифровал жест Маклая. В ответ он повторил это слово, что явно обрадовало собеседника. Они поняли друг друга.

Вообще-то сказал Туй три слова: «каинда» (ямс, клубни которого съедобны), «кенгар» (кокосовый орех) и «инги» (еда). И с удовлетворением отметил, что по-русски всё это произносится как одно слово «киринга», что означает, судя по всему, вкусная еда. Так он и объяснил своим сородичам, которым новое звучное слово тоже понравилось.

Оказалось, что при словесном общении может возникать больше серьёзных недоразумений, чем при обмене различными сведениями с помощью мимики, жестов, междометий.

Тем не менее в конце концов Маклаю удалось выяснить, что женщина по-папуасски — «нангели».

Знакомство с нангели

Ночь была тёмная и тревожная. Грохотали раскаты грома, бил по крыше дождь, налетали порывы шквалистого ветра. Крыша грозила взлететь в небо.

В такие ночи спится особенно хорошо, если кровля не протекает: прохладно и почти нет комаров. Но вдруг послышался страшный треск, тяжёлый удар. Дом содрогнулся. Спросонок было непонятно, что произошло. Кромешная тьма не позволяла что-либо разглядеть. Да и очень хотелось спать. Однако проснулся ещё до рассвета: разбудил непривычно сильный шум прибоя. В рассветном полумраке увидел, что прямо перед верандой лежит какая-то огромная чёрная масса.

Оказалось, что это — большое дерево, сломанное ураганом. Оно было опутано многочисленными лианами и другими паразитическими растениями. Если бы дерево рухнуло на дом, могла произойти катастрофа.

Чтобы выйти из дома, пришлось пару часов орудовать изо всех сил топором, прорубаясь сквозь переплетение ветвей. Ульсон стонал: его лихорадило. Хозяйственные хлопоты заняли полдня. А тут ещё пришли несколько туземцев, с которыми надо было вести маловразумительные разговоры. Один из них указал на шлюпку, которая стояла на мелководье и была после дождя полна воды. Ничего не поделаешь, ещё одно занятие: вычерпывать воду из шлюпки вёдрами.

Если бы надо было только проживать день за днём в хозяйственных заботах, подобные события не вызывали бы раздражения. Но ведь он находится здесь не для того, чтобы выживать в так называемой борьбе за существование. Ему надо работать, проводить наблюдения, собирать образцы, делать зарисовки и записи. Жаль тратить драгоценное время на слишком трудную, но нудную и обязательную хозяйственную деятельность.

В солнечное нежаркое утро отправился в Бонгу завершить рисунки телумов. Навстречу попался Туй и пошёл с Маклаем. Перед тем как войти в Горенду, Маклай по обыкновению оповестил «нангели» о своём приходе, чтобы они могли спокойно скрыться от чужих глаз. В деревне к Маклаю и Тую присоединились ещё два папуаса: Бонем и Дигу. Выйдя к морю, они пошли по плотному песчаному пляжу, на который периодически накатывались волны. Не желая замочить обувь, Маклай стал совершать перебежки, избегая очередной волны.

Туземцы восприняли это как игру, тоже стали делать перебежки, и вскоре все они — один белый, в одежде и башмаках с гамашами, и трое чёрных, имевшие лишь некоторые намёки на одежду — пустились наперегонки. В соревновании победил европеоид, к своему немалому удивлению.

Можно было бы предположить, что по крайней мере в этом виде спорта превосходство белой расы очевидно. Однако и в данном случае Маклай не спешил с выводами. Он уже раньше отметил, что меньше всего развиты ножные мышцы, особенно икры, у островитян, которым нечасто приходится утруждать свои нижние конечности. В отличие от них приходившие к нему жители горных деревень имели сильные крупные мышцы ног. Ни о каких племенных различиях речи быть не могло: по всем остальным признакам (исключая украшения) туземцы были более или менее одинаковы.

Придя в Бонгу, Маклай направился прямо в тот общественный дом, где стояли телумы. Закончив рисовать, прошёлся по деревне. И тут он впервые за все четыре месяца прибывания среди папуасов увидел нангели — женщин. Вопреки обыкновению они не убежали в лес, а только при его приближении скрывались в хижины. Лиц их разглядеть так и не удалось. Фигурами женщины мало отличались от мужчин. Главная особенность одежды: спереди и сзади нечто похожее на фартуки.

Когда Маклай уходил из деревни, ему подарили несколько бананов и два куска мяса, испечённых на угольях и аккуратно защемлённых между расщеплёнными палочками бамбука. Для Маклая предназначался кусок свинины, а Ульсону просили передать собачатину.

Вернувшись домой, Маклай обрадовал Ульсона сообщением, что на обед будет мясо. Ульсон принялся расхваливать добрых отзывчивых туземцев. Но когда узнал, что ему прислали собачатину, возмутился:

— Да пусть они подавятся своими собаками! Ишь чего надумали. Они б ещё человечину прислали.

— Я не люблю свинины, — сказал Маклай, отдавая ему свою порцию, а сам принялся есть тёмное, волокнистое, но вполне съедобное собачье мясо.

— Это хорошо, — одобрил поступок хозяина Ульсон, — очень вам благодарен. А собака там или какая-нибудь обезьяна — тоже почти что баранина.

Быстро управившись со своим куском, Ульсон стал плотоядно посматривать в сторону хозяина, который ел неторопливо, а затем предложил ему оставшуюся собачатину. На этот раз Ульсон пренебрёг предрассудками и охотно принял предложение. Возможно, его вдохновил пример Маклая, который в полном согласии с великим мореплавателем Куком находил собачье мясо лучше свинины.

Вот и ещё одна гастрономическая новость: Туй принёс испечённые клубни таро. Вопреки мнению некоторых антропологов, считающих папуасов едва ли не зверолюдами или во всяком случае недочеловеками, у этого народа, как выясняется, уже произошёл переход от охоты и собирательства к земледелию. Причём их плантации, как убедился Маклай, находятся в прекрасном состоянии, несмотря на примитивность земледельческих инструментов, и огорожены для защиты не от людей, а от диких свиней.

Впрочем, как выяснилось, даже среди папуасов встречаются, хотя и чрезвычайно редко, нечистые на руку.

В этот день, испробовав таро, принесённое Туем, Маклай принял гостей из дальней горной деревни. Более всего их поразили... собственные физиономии, увиденные в зеркале. Тотчас у них менялось выражение лица на озадаченное или глупо-изумлённое. Иные отворачивались, а потом осторожно вновь заглядывали в зеркало, встречая там собственный взгляд. Заморская штучка показалась им такой занятной, что они стали вырывать её друг у друга.

Тем временем подошли более просвещённые жители Горенду, посмеиваясь над «недотёпами» из горных деревень. В остальном и те, и другие были одинаковы. Когда Маклай дал понять, что ему надо отдохнуть, гости без промедления ушли.

— Хозяин, — сказал Ульсон, — большого кухонного ножа нет.

— Где же он?

— Стащили.

— Быть не может!

— А вот и может. Тут на кухню заглядывал этот Макине из Горенду. Вроде чтобы покурить. Он и стащил.

Если это была кража, то первая с момента взаимных контактов. Следовало по горячим следам провести расследование. Но пришлось весь следующий день возиться со шлюпкой, которая во многих местах была подточена червями. С большим трудом вытащили её на берег, перевернули, чтобы очистить и осмолить. Пока мучились со шлюпкой, прибежал запыхавшийся «тамо-Горенду» и объявил, что с Туем беда: на него упало дерево, которое он рубил. Теперь он лежит с разбитой головой и умирает. Срочно собрав имеющиеся медикаменты, Маклай отправился в Горенду.

Туй полулежал на циновке с головой окровавленной и перевязанной травой и листьями. Приход Маклая его обрадовал. Рана была рваной, повыше виска.

Курчавые волосы, слепленные кровью, превратились в плотную кору, которую пришлось разрезать ножницами.

Промыв предварительно рану и сделав перевязку, Маклай рассказал Тую и присутствующему здесь старику Буа о предполагаемой краже. Хотя объяснить происшедшее было нелегко, учёного как будто поняли. Оба туземца с жаром ответили, что поступок плохой и нож будет отдан.

Маклай вернулся к себе в Гарагаси, перекусил и, взяв дополнительно специальные кривые ножницы, чтобы окончательно обработать рану, вернулся в Горенду. Посмотреть на действия целителя собралась целая толпа. Был тут и подозреваемый в краже. Маклай, завершив операцию, прямо обратился к нему:

— Отдай мне мой нож!

Тот сразу же вынул из своей сумки и передал Маклаю украденное. Было ясно, что жители Горенду заставили его это сделать.

Туй указал Маклаю на большой свёрток сахарного тростника — гонорар за медицинскую помощь. Николай Николаевич дал больному пачку табака, от которого тот стал отказываться. Но Маклай настоял на своём, чтобы не создалось впечатления, будто он оказал помощь за плату. Тую наказал лежать в тени и никуда не ходить.

Вернувшись на следующий день в деревню, никого там не застал, за исключением нескольких собак. Все ушли на плантацию или в лес, и Туй с ними. На следующее утро Туй оказался на месте. Дела его были плохи: рана гноилась, пол-лица покрыла опухоль. Пришлось припугнуть: если будет ходить по солнцу, то непременно умрёт.

Вечером опять пошёл проведать больного. Приближаясь к деревне, Маклай дал несколько предупредительных свистков и подошёл к Тую, возле которого собралась немалая толпа не только соседей, но и жителей Бонгу и Гумбу. Туй сказал, что когда Маклай свистит (дав своё название свистку: «кин-кан-кан»), все нангели убегают, а это очень плохо, потому что белый гость «тамо билен» (человек хороший).

За своей спиной Маклай вдруг услышал женский голос, возражающий Тую. Обернувшись, он увидел старую женщину, некрасивую, но приветливо улыбающуюся. Кожа её была морщинистая, плоские длинные груди низко свисали; юбка из жёлто-серых запылённых волокон закрывала тело от пояса и до колен, волосы висели намасленными пучками в разные стороны.

— Это моя женщина, — сказал Туй.

Маклай подошёл к ней и пожал ей руку. Окружающие отозвались на это одобрительным гулом.

И тут из-за хижин и кустов стали появляться женщины и девочки разного возраста. Каждый из мужчин представлял Маклаю свою жену, которая протягивала руку для приветствия. Молодые девушки в очень коротких юбках оставались в сторонке, подталкивая друг друга и хихикая. Некоторые из них были недурны собой, с хорошими фигурами. В завершение церемонии знакомства каждая женщина преподнесла Маклаю сахарный тростник и пучки ауся — съедобного тростника, но не сладкого. Подарков оказалось так много, что двое туземцев помогли Маклаю отнести их в Гарагаси.

Несмотря на принятые меры, рана Туя гноилась, а опухоль распространялась на всё лицо. Приветствуя Маклая, он захотел угостить его печёным таро, но огонь в его хижине потух, никого взрослых в деревне не осталось, а дети так и не смогли нигде отыскать тлеющий костёр. Было ясно, что туземцы не умеют добывать огонь или делают это только в самых крайних случаях. Они носят с собой горящие или тлеющие головешки.

Женщины, вернувшиеся с плантации, уже без стеснения и с большим интересом рассматривали Маклая, в особенности его одежду. У некоторых девочек волосы были коротко острижены или покрыты золой, известью. Локоны старух были густо смазаны чёрной глиной.

На следующий день Маклай застал Туя в ещё более тяжёлом состоянии. Вокруг него собрались мужчины и женщины, всерьёз опасаясь за его жизнь. Увидя Маклая, все обрадовались. Ему пришлось резать опухоль и делать припарки. Туй едва мог говорить и с трудом открывал глаза. Процедура продолжалась часа три. Больному стало лучше.

Маклай стал дарить женщинам по две ложки бисера и по нескольку красных полос. Они принимали подарки спокойно, с достоинством, выражая своё удовольствие улыбками или хихиканьем (мужчины нередко просили прибавки). Больше всего им нравились не украшения, а табак. Практичность!

В периоды отдыха главное занятие женщин и девочек — поиски вредных насекомых в шевелюрах родственников. Паразитов раскусывали зубами.

Лялай, семилетний сын Туя, принёс крупного жука, энергично шевелящего лапами и стянутого петлёй. Маклай попросил отдать ему добычу.

— Ты его съешь? — спросил Лялай.

— Нет, я хочу оставить его у себя, — ответил исследователь.

— Я его хотел съесть. На, возьми, — отдал мальчик жука.

Туй указал на большого паука, спускавшегося с ветки дерева, и назвал его:

— Кобум, — и пояснил: — Тамо-Гонгу, тамо-Горенду, тамо-Гумбу едят кобум.

Выходит, мясная пища папуасов весьма разнообразна: в неё входят, помимо всего прочего, пауки, насекомые, личинки бабочек и ещё бог весть какие создания природы.

Запись в дневнике от 21 февраля:

«Чувствовал себя очень скверно, но опасение за здоровье Туя заставило меня отправиться в Горенду. Благодаря вчерашним припаркам опухоль была меньше и ещё уменьшилась, когда я придавил её пальцами, причём из раны вылилось большое количество материи. Вернувшись домой, я вынужден был пролежать весь день.

Сегодня, когда я пришёл в Горенду, женщин не было. Убедившись, что Тую лучше, они отправились работать на плантации, куда уходят обыкновенно на весь день. Для дикарей женщины более необходимы, чем в нашем цивилизованном мире. У диких женщины более работают для мужчин, у нас — наоборот; этим обстоятельством связано отсутствие незамужних женщин между дикими и значительное число старых дев у нас. Здесь каждая девушка знает, что будет иметь мужа; они сравнительно мало заботятся о своей внешности.

Последнее обстоятельство заставляет задуматься о семейных нравах в цивилизованном обществе. Женщина идёт на всевозможные ухищрения, чтобы понравиться мужчине и сделаться его супругой. А что дальше? Неизбежное обоюдное разочарование, потому что союз их был основан на взаимном обмане.

Кстати сказать, и наряд у папуасок более скуден, чем у мужчин, которые тратят порой несколько часов на всяческие украшения, расчёсывание и смазывание волос, устройство браслетов. Мужчина должен выглядеть привлекательно. От женщины этого не требуется. Она должна прежде всего не казаться, а быть привлекательной: вести хозяйство, рожать и вскармливать детей, доставлять мужчине сексуальные удовольствия».

В одной деревне он видел, как маленькая девочка до изнеможения делала какие-то гимнастические упражнения, подобные тем движениям, которые делает женщина при половом акте.

— Она очень устала, — сказал Маклай сопровождавшему его туземцу. — Зачем она это делает?

— О, пусть она продолжает. Её муж получит от неё большое удовольствие.

«Папуасы смотрят на половые отношения разумно, — написал Маклай, — как и на другие физические потребности (еда, сон и т.д.), и не создают из них искусственной тайны. Я видел много раз, как дети обоего пола, играя на тёплом песке побережья, подражали «коитусу» взрослых. В моём присутствии и перед другими мужчинами девушки и женщины говорили, нисколько не стесняясь, о половых органах и их функциях. Подобные разговоры показались бы чудовищными европейским моралистам; на самом же деле, я думаю, папуасские девушки могут поспорить в том, что касается целомудрия, с европейскими, воспитанными в вынужденном лицемерии и жеманстве».

Тревога

Обилие черепов, которые встречались исследователям в папуасских деревнях, наводило на мысль, что это — следы каннибальских трапез. Поэтому распространилось мнение, что на этом острове и вокруг него обитают жестокие охотники за черепами, которые только и ищут момента, когда можно будет вонзить копьё в человека.

Ничего подобного за полгода пребывания среди туземцев Маклай не наблюдал. Он был тут единственным охотником за черепами, если не считать офицеров с «Витязя». Самое удивительное, что местные жители охотно отдавали черепа, которые считали нечистыми предметами.

Непочтительное отношение папуасов к черепам доходило до того, что иной раз Маклаю просто указывали на кучу отбросов, обычно находящуюся в кустах, и предлагали самому брать то, что ему требуется. Можно было подумать, что черепа принадлежат врагам. Однако папуасы всегда отвечали, что это — останки их родственников или односельчан.

А вот нижнюю челюсть выпросить или выменять было очень непросто. Именно её хранили как память об умершем предке, нередко носили в виде браслета. В общем, практичный обычай: не умея писать и не устраивая кладбищ, папуасы оставляли как память о предках не громоздкий череп, а небольшую нижнюю челюсть.

Складывалось впечатление, что жизнь папуасов протекает в мирных заботах и утехах, а смерть — естественный уход из жизни, в котором мудрые «дети природы» не усматривают ничего сверхобычного и таинственного, как в смерти любой живой твари. Тишь и благодать! Но оказалось, что всё было не так просто.

Однажды Маклай отправился в Гамбу в надежде обогатить свою коллекцию новыми черепами. По пути он сделал привал, присев на поваленное дерево. Над ним негромко шелестела листва, какая-то птица временами вскрикивала в чаще, верещали кузнечики. Дневная тишь. Справа, словно из-за занавеса ветвей и лиан, открывалась панорама безмятежного спокойного океана, отделённого от прибрежных зарослей золотистой полосой песка.

«Жизнь в таких райских кущах, — думал Маклай, — не доставляет человеку особых забот и хлопот. Ровный климат из месяца в месяц, из года в год не вынуждает заботиться о будущем. Живя в согласии с окружающей природой, человек не стремится покорять её, переиначивать на свой манер. Живя в согласии с окружающими людьми, человек укрепляется в своих лучших качествах и избавляется от худших — тех самых, которые развивает в нём цивилизация...»

Его размышления были прерваны появлением на золотистой полосе прибрежного песка бегущего туземца. Один лишь его вид вызывал тревожное чувство. В левой руке он держал над головой лук и стрелы, на плече лежал каменный топор.

На лесной тропинке показались жители Гумбы, внимательно глядя на бегущего. Он делал им какие-то знаки правой рукой, продолжая бежать. Жители Гумбы оживлённо заговорили. Их возбуждение усилилось, когда вслед за первым показались второй, третий, четвёртый бегущий.

Все бежали скоро, грациозно, легко и, по-видимому, с каким-то важным известием. Первый свернул на тропу, ведущую в деревню и, не останавливаясь, миновал Маклая и толпу туземцев. При этом он правой рукой ударил себя в грудь, закинул в сторону голову, высунув язык (мимика, означающая смерть, убийство), и крикнул:

— Марагум — Горенду!

Второй бегун поравнялся с толпой, которая уже поспешила в деревню. Маклай пошёл за ними. На него никто не обращал внимания.

Не доходя деревни, он услышал частые тревожные удары барума. Из хижин выходили мужчины, неся луки, стрелы, копья, каменные топоры. Общее смятение было так велико, что никто не стал объяснять гостю, с чем оно связано. Пришлось схватить одного «тамо-Гумбу», тряхнуть его, заставить стоять на месте и ответить на вопрос:

— Что случилось? Отвечай!

— Люди Марагум напали на Горенду, убили нескольких, убили Бонема. Люди Марагум идут в Боргу, а затем и в Гумбу, и придут в дом Маклая.

В Гумбу царил переполох. Кричали женщины, визжали дети, выли собаки. Одни мужчины жарко и громко переговаривались, другие молча приготовляли оружие к бою. Общее волнение передалось Маклаю. Он вспомнил, что в последнее время в Горенду около хижин постоянно лежали наготове кучи стрел и копий.

Война!

Это событие рушило все планы исследований. Придётся отказаться от наблюдений и позаботиться об обороне. Что будет дальше — неизвестно. Вполне возможно, придётся искать себе новое убежище в более безопасном районе.

Вернувшись домой, он сообщил Ульсону новость.

— Надо готовить шлюпку, собирать вещи! — после сильного замешательства сказал Ульсон.

— Зачем спешить?

— А если этих, из Марагума, очень много? Всех не перебьёшь. Они дом разграбят, а нас наконец-то съедят. Вы же сами говорили, что они съедают самых лучших.

— Вы думаете, вам это грозит?

— Я не думаю — я боюсь. Давайте махнём на Били-Били. Они же нас приглашали. Хороший народ. И не жадные.

— Ну, если нам не удастся отстоять хижину...

— Вот видите! Давайте я начну выносить вещи. С каких начинать?

— Начнём с ружей. Надо их зарядить. При первом же выстреле они наверняка разбегутся.

Зарядив ружья и револьверы, Маклай спокойно растянулся на койке и вскоре уснул, прекрасно понимая, что Ульсон не заснёт и при первых признаках угрозы его разбудит. У страха глаза велики.

По лесу пронёсся шум, который перешёл в человеческие голоса. Окружающие поляну деревья зашатались и медленно двинулись в сторону их дома. Это была толпа чёрных великанов, заламывающих ветви-ручищи и трясущих огромными всклокоченными шевелюрами-кронами...

— Вот они... Идут... — хриплый шёпот Ульсона.

Сон пропал. Из леса доносился сильный шум, какие-то крики.

— Что делать, хозяин? Приказывайте, я готов... Всё выполню... Я не знаю что делать. Надо мне сказать...

— Для начала — успокойтесь. Загородите ящиком дверь. Да не тряситесь так. Если мне придётся стрелять, то вам надо будет заряжать ружья.

Маклай вышел на веранду, положив перед собой на ящик два заряженных револьвера. Поставил рядом карабин. Двустволку, заряженную мелкой дробью, взял в руки.

Между деревьями за ручьём показалось несколько голов. Вот и другие. Сколько их? И что у них в руках?

Последний вопрос выяснился через несколько минут, когда толпа стала выдвигаться из леса на поляну. Туземцы держали в руках... кокосы и бананы!

Это явились жители Бонгу с известием, что тревога была ложной. Дело в том, что женщины Бонгу, выйдя утром на плантацию, заметили на холме несколько вооружённых незнакомых людей и решили, что жители горной деревни Марагум направляются в их сторону с недобрыми намерениями. Женщины с криком бросились бежать.

Их вопли услышала другая группа женщин, которые, не зная, что случилось, побежали к плантации, где работали их мужья. Однако мужчины, оценив обстановку, пришли к выводу, что нападения никакого нет, а потому в воспитательных целях принялись колотить своих жён.

Результат был прямо противоположный. Женщины ещё громче стали вопить, что их убивают. Эти крики услышали жители Гумбу, у которых не было сомнений, что люди Марагум напали на деревню Горенду. А так как жена Бонема, которую «воспитывал» её муж, выкрикивала его имя, то создалось впечатление, что именно он пал жертвой коварных жителей гор.

Слушая этот рассказ, Маклай не сдержал смеха (так обычно разряжается напряжение после того, как удаётся избежать серьёзной опасности). Он решил, что пора познакомить туземцев с грозным оружием, которое находится в его руках.

— Маклай, помоги нам, если придут тамо-Марагум-мана (мужчины из Марагум-горной).

— Маклай, защити наших женщин, если на нас нападут.

— Маклай, ты тамо боро-боро (человек большой-большой).

До сих пор вера туземцев в его могущество основывалась на самых общих соображениях и впечатляющем опыте с «горящей водой». Теперь можно было продемонстрировать свои гигантские возможности как громовержца.

Взяв в руки ружьё и показав его туземцам, учёный выстрелил. От грохота одни папуасы остолбенели, схватившись за уши, другие кинулись было бежать, но остановились, не видя больше никакой опасности.

— Табу! Табу! — закричали туземцы. До сих пор это полинезийское слово Маклай употреблял, когда хотел сказать папуасам, что какое-то действие или какой-то предмет являются запрещёнными. Теперь всем стало ясно, что «табу» белого пришельца обладает необычайной мощью.

С этого момента слава о могуществе Маклая распространилась на все окрестные деревни. К нему стали приходить делегации из Гумбу, Горенду и Колику-Мана с заверениями полной покорности.

— Мы пойдём с тобой на Марагум-Мана! — слышались голоса.

— Тамо-Марагум убегут дальше в горы, если услышат о приближении Маклая!

— Теперь, когда с нами Маклай, — сказал Туй, — тамо-Марагум будет очень плохо.

Нет, вмешиваться в жизнь папуасов не входило в намерения Маклая. Напротив, он старался делать всё возможное, чтобы его присутствие не смущало местных жителей. Ведь только при таком условии можно было наблюдать их в естественной обстановке, которая может существенно измениться уже в ближайшие годы.

Владелец столь грозного оружия, как ружьё (табу!), становился в глазах туземцев подобием всемогущего бога, о котором они пока ещё не имели представления. И таким всемогуществом туземцы готовы были воспользоваться в отнюдь не мирных целях. Этим они нисколько не отличались от цивилизованных людей. Замечательное миролюбие папуасов могло объясниться не столько их особыми врождёнными качествами, а просто отсутствием эффективного оружия. Не только человек творит оружие, но и оружие творит человека.

Означает ли это, что люди примитивной культуры живут преимущественно в мире и согласии между собой? Нет, конечно. Не случайно в приморских деревнях поднялся страшный переполох из-за мнимого нападения жителей гор. Значит, опасность войны существует, и вполне реальная.

Но даже в одной деревне между жителями бывают конфликты. Об одном из них рассказал Маклаю житель острова Били-Били. Оказывается, его близкий друг, вернувшись домой, не застал там жены. Она оказалась в хижине другого туземца. Обиженный муж потащил её домой, а соблазнитель воспротивился этому. Произошла стычка, во время которой муж и любовник обменялись выстрелами из луков, нанеся друг другу не слишком значительные раны.

В Богати тоже произошёл ещё один поединок на почве ревности. На этот раз дрались на копьях, и увечья оказались серьёзнее: один из противников получил удар в ключицу и едва не умер.

Означает ли это, что туземцы относятся к своим жёнам как к личной собственности? Вряд ли. Понятие личной собственности у папуасов вообще развито весьма слабо. Своим у них считается главным образом то, что сделано собственными руками.

У них есть собственные хижины, в которых настолько мало вещей — только самое необходимое для жизни, что на эту собственность вряд ли кто-нибудь позарится. Некоторые общественные постройки тоже могут принадлежать кому-то одному, но и в этом случае пользуются ею все, да и при строительстве этой постройки «собственнику» помогают односельчане.

Так что и ревность у таких людей вызвана, по-видимому, не возмущением уязвлённого собственника («как ты посмел пользоваться моей вещью!»), а оскорблёнными чувствами.

Выходит, жажда собственности является одним из важных двигателей цивилизации. Но она же — источник неизбывных и жесточайших конфликтов.

Кеу

«По ночам здесь гораздо шумнее, чем днём. С полудня до 3 или 4 часов, исключая кузнечиков и весьма немногих птиц, ничего не слышно; с заходом же солнца начинается самый разноголосый концерт; кричат лягушки, цикады, ночные птицы, к ним примешиваются также голоса разных животных, которых мне ещё не удавалось видеть. Почти каждый вечер аккомпанементом к этому концерту являются раскаты грома, который днём раздаётся редко. Ночью и прибой на рифах слышится яснее; ко всему этому присоединяется ещё назойливый писк комаров, а подчас издали долетает завывание папуасов, заменяющее у них песни. Несмотря на всю эту музыку, мне вообще спится хорошо».

Он сделал очередную запись в дневнике и задумался. Сегодня полнолуние — обычное время туземных празднеств. По дороге в Гумбу к нему зашли двое молодых людей из Горенду — раскрашенные красной и белой краской, убранные цветами, с птичьими перьями в волосах. В такие лунные ночи жители окрестных деревень наносят друг другу визиты.

Устроившись поудобнее на двух корзинах с бельём и одеждой, Маклай быстро уснул. Но спать довелось недолго. Разбудил встревоженный голос Ульсона из-за перегородки:

— Хозяин, вы ничего не слышали?

— Я спал.

— У вас ружья заряжены?

Из леса раздался громкий пронзительный крик, принадлежавший группе голосов.

— Вы слышали, слышали, хозяин? Я уже несколько раз их слышал. Один раз они так страшно завыли, что я решил разбудить вас. Может, это сигнал к нападению?

— Успокойся, сейчас выясню.

Маклай вышел на веранду. В лунном свете площадка перед домом обретала новые черты. Отдельные пни и стволы деревьев напоминали фантастических зверей, выглядывающих из голубоватой, с серебряным отливом, травы. Странно, что до сих пор никаких крупных животных в этих местах не встретилось. Их нет издавна, или они были истреблены людьми?

Из деревень доносились однообразные удары барумов. Начинался праздник полнолуния.

— Всё в порядке, Ульсон. Они так встречают восход Луны.

— Таким криком только врага встречают.

— Надо спать.

На рассвете услышал сквозь сон своё имя. Выйдя на веранду, увидел Бангума из Горенду.

— Маклай, тебя зовут люди Горенду, Бонгу, Гумбу.

— Зачем?

— Выпей кеу, поешь аяна и буам.

Представляется возможность присутствовать на их празднике и узнать, наконец, что это за таинственный напиток кеу?

Быстро одевшись, Маклай направился вслед за Бангумом, то и дело спотыкаясь о невидимые в сумерках корни деревьев и стволы лиан, подобные толстым змеям.

На окраине деревни их встретил Туй, слабый и бледный от бессонной ночи и всё ещё беспокоящей раны на голове. После того как гость перевязал ему рану, Туй показал на тропинку, ведущую к морю:

— Иди туда.

Тропинка привела к площадке среди вековых деревьев. Одна сторона площадки выходила на обрывистый морской берег. Здесь возвышались два дерева, нижние ветви которых, а также окружающие кусты были срублены. Получилось нечто подобное трём большим окнам с видом на море.

На площадке расположилось около полусотни туземцев вблизи ряда костров. Несколько человек хлопотало около больших горшков, в которых варилось кушанье. Все остальные могли служить наглядным пособием для изучающего действие кеу на разных стадиях его употребления.

Одни папуасы, стоя и запрокинув назад головы, допивали из небольших чаш последние капли зелёного напитка. Другие сидели или полулежали с вытаращенными остекленелыми глазами, уже одурманенные, но ещё не совсем опьянённые. Некоторые из них продолжали глотать кеу.

Те, кто уже пребывал в забытьи, спали в разнообразных позах: лёжа на животе или на спине, с раскинутыми руками и ногами, или сидя с упавшими на грудь головами. Оставались и такие, которых ещё не одолели бессонная ночь и пьянящий напиток: эти весело болтали, сидя вокруг больших деревянных тарелок с аяном и буамом.

Находились и меломаны, которые, подняв высоко над головой или прислонив к деревьям бамбуковые трубы двухметровой длины, издавали дикие звуки, словно соревнуясь в силе своих лёгких. Им подсвистывали другие, дующие в продолговатые, просверлённые сверху и сбоку скорлупы кокосовых орехов. К стволам деревьев были прислонены многочисленные копья, луки и стрелы торчали из-за кустов.

Картина была великолепная в своей первозданности. Так было тысячи лет назад. Менялись люди, но всё остальное оставалось из века в век всё тем же: пышный тропический лес, поляна с видом на море, розовые под восходящим солнцем вершины гор, костры, копья, луки и стрелы, группы людей и даже, пожалуй, эта дикая какофония. Не так ли и наши далёкие предки проводили свой досуг в лунные ночи — среди иных лесов, под другими созвездиями...

— Маклай, Маклай!

— Иди сюда, Маклай!

— Выпей с нами кеу, Маклай!

Ничего не поделаешь, такова плата за популярность: приходится жертвовать любимым одиночеством, превращаясь из наблюдателя в участника действия.

Ему поднесли свежеотколотую половину кокосовой скорлупы, в которой находилась светлая желтоватая масса. Он с недоверием взглянул на еду. Его заверили:

— Это очень вкусно. Это буам.

Действительно, на вкус это кушанье оказалось приятным: варёные зёрна саговой пальмы с наскобленным ядром кокосового ореха. Скатертью для пиршествующих служили банановые листья, тарелками и чашками — скорлупа кокосовых орехов, большие деревянные чаши, а столовыми приборами — обточенные бамбуковые палочки, заострённые кости, а также гребни.

Женщин на этом представительном собрании не было. Мальчикам тоже запрещено употребление кеу. Они могут только жевать листья кустарника, из которого делают опьяняющий напиток.

Процесс изготовления кеу достаточно сложен и неприятен с точки зрения цивилизованного человека. Сначала выкапывают корень одного из перечных растений, а также листья и стебель (небольшие кусты этого растения обычно высаживаются в самой деревне). Твёрдые части предварительно разбивают камнями. Небольшие порции полученной продукции раздаются всем участникам пиршества и даже мальчикам.

С этого, собственно, и начинается изготовление напитка. Все присутствующие начинают усердно жевать полученное зелье. Специальный распорядитель следит за тем, чтобы жевание проходило активно и без потерь драгоценной массы. Учитывая то, что рты папуасов удивительно широки, комки размягчённого и пропитанного слюной зелья порой достигают величины куриного яйца. Они передаются папуасу, раздававшему порции.

Для следующего этапа используются две большие выскобленные скорлупы кокосового ореха. Верхняя, имеющая отверстие в середине, играет роль воронки. Она ставится на другую, играющую роль резервуара. Дно воронки устилают мягкой тонкой травой, заменяющей фильтр.

Собрав несколько комков разжёванного зелья, приготовитель кеу выдавливает руками из них жидкость зелёного цвета (смесь сока растения и слюны). Смачивая водой выжимки, он несколько раз отжимает массу, пока она не обесцветится.

Большую чашу с густым тёмно-зелёным кеу ставят на ровную площадку, где тупым концом копья делают в земле несколько углублений, в которые ставятся чаши ожидающих; по размеру этих сосудов можно судить о степени любви к напитку. Его разливают по чашам, которые берут сначала гости, затем более пожилые, пока очередь не дойдёт до самых молодых.

С сосудами в руках пирующие расходятся по краям поляны и, повернувшись лицом к лесу, начинают пить, стараясь при этом испускать мочу, то ли таким образом освобождая место для кеу, то ли получая определённое удовольствие, которое заставляет забывать о неприятном горьком вкусе напитка.

Обычная порция зелья — три или четыре столовые ложки. Закуской служит наскобленное ядро кокосового ореха, смоченного кокосовым соком. После первых небольших глотков появляется лёгкое головокружение при некотором возбуждении. Затем ноги становятся ватными, походка делается шатающейся, и человек переходит в меланхолически-сонное состояние. Он отходит в сторону, садится или ложится, часто отплёвываясь из-за постоянной горечи во рту, и засыпает тяжёлым беспокойным сном.

Став из наблюдателя участником пиршества, Маклай — не по принуждению, а ради очередного эксперимента — испробовал кеу, несмотря на не слишком аппетитную процедуру его приготовления. Ощутил головокружение. Пытаясь встать на ноги, почувствовал, что они его не слушаются и подгибаются. Навалилась дремота. Проспал он примерно полчаса. Голова была свежа, но во рту оставался неприятный вкус.

Почему употребление кеу — единственного в этих краях опьяняющего напитка — привлекает папуасов? Что они переживают, впадая в опьянение? Или их устраивает переход в какое-то новое состояние сознания, словно в мир иной? И почему у людей на разных стадиях цивилизации сохраняется или даже усиливается такая потребность?

Никакой эксперимент, никакие наблюдения не ответят на подобные вопросы. И надо ли торопиться с поисками ответов? Не следует ли сначала с предельной чёткостью обозначить проблемы, накапливая факты для последующих выводов?

Однажды исследователь, проходя мимо хижины одного туземца, увидел, что тот готовит кеу. Выходит, и среди папуасов есть наркоманы.

— Зачем ты это делаешь? — спросил Маклай.

Вместо ответа туземец жестами показал, что, выпив кеу, он заснёт.

Напиться, чтобы заснуть! На первый взгляд такое желание более всего похоже на желание уйти из жизни — но не навсегда, а на некоторый срок. Репетиция смерти. Привыкание к небытию. При этом единственно приятным моментом может быть только переходное состояние между бодрствованием и погружением в омут небытия.

Что же в эти мгновения вызывает удовольствие? Возможно, освобождение сознания от окружающего мира и даже от собственного тела. Уходят прочь все заботы, тревоги, болезни. Появляется иллюзия освобождения души от тела. Вполне вероятно, что подобные переживания навели в далёкой древности людей на мысль о раздельном существовании тела и души, а затем и о возможности вечного пребывания души в мире ином, тогда как тело умирает, истлевает и растворяется в конце концов в окружающем материальном мире...

А может быть, кеу удовлетворяет — временно — тягу человека к одиночеству и покою?

Он записывает в дневнике: «...в состоянии большого покоя (правда, трудно достижимого) человек может чувствовать себя вполне счастливым. Это, вероятно, думают миллионы людей, хотя другие миллионы ищут счастья в противоположном.

Я так доволен в своём одиночестве! Встречи с людьми для меня хотя не тягость, но они для меня почти что лишние; даже общество (если это можно назвать обществом) Ульсона мне часто кажется назойливым, почему я и отстранил его от совместной еды. Каждый из нас ест на своей половине. Мне кажется, что если бы не болезнь, я здесь не прочь бы остаться навсегда, т. е. не возвращаться никогда в Европу».

Странным образом его более всего устраивает именно переходное состояние: быть одиноким, но не как Робинзон Крузо на необитаемом острове; быть человеком европейской культуры, но находиться среди людей каменного века, хотя и оставаясь предельно самостоятельным. Сохранять свою индивидуальность, но и не терять животворные связи с обществом — не только материальные, но и духовные.

Ночные соблазны

Когда береговые туземцы окончательно убедились в необыкновенном могуществе Маклая, их не оставляла надежда, что он будет жить вместе с ними. В таком случае они находились бы под надёжной опекой: даже воинственные грабители — жители горных деревень — не посмели бы напасть на тех, кому покровительствует могущественный белый. Ведь слава о нём разнеслась по всей округе.

Туй был первым, кто предложил Маклаю построить хижину в деревне. С тех пор как Маклай вылечил Туя, отношения между ними установились поистине братские. Некоторые туземцы называли Маклая Туем, а Туя Маклаем. Это был обычай, распространённый у многих народов: побратимы менялись именами.

Постепенно учёный действительно кое в чём уподобился туземцам. Однажды во время утренней прогулки вдоль берега моря, почувствовав голод, поймал большого краба, разорвал на части и съел сочное крабье мясо сырым.

Ему очень понравился обычай папуасов — оставлять гостя одного во время еды; хозяин при этом только прислуживает, а все остальные либо отворачиваются, либо уходят на время. В отличие от европейцев, ведущих обычно самые пустые застольные беседы, туземцы предпочитают есть молча, не мешая друг другу.

Вообще местные жители деликатностью отличались в лучшую сторону в сравнении с цивилизованными людьми. Проявляя порой чрезмерное любопытство (ещё бы — возможность наблюдать за таким необыкновенным существом), они в то же время при первом же намёке Маклая оставляли его одного. Когда он засыпал в общественном деревенском доме, присутствующие начинали говорить тихо, а тех, кто повышал голос, останавливали.

Однако ночные происшествия этим не ограничивались.

В один из вечеров Маклай решил остановиться на ночлег в деревне Гумбу. После ужина около него собрались почти все местные жители. Они расспрашивали его о России, её жителях, домах, деревьях, свиньях.

Взошла луна. Туземцы, упоминая Россию, показывали на луну. Было ясно, что именно там они предполагают родину гостя.

— Маклай, на каких звёздах ты был? — спросил кто-то.

— Маклай, а на луне есть женщины?

— Маклай, а сколько у тебя жён на луне?

Он отвечал, что на свете много разных стран, и живут там разные люди. Что женщин там тоже много, но у Маклая нет жены. Его ответы выслушивались в полной тишине с величайшим вниманием.

Стало прохладно, но туземцы не расходились. Пришлось Маклаю сказать, что он желает идти спать. Его привели в большую буамбрамру. С одной стороны там находились широкие нары, с другой — два крупных сигнальных барабана (барума). Посредине помещения горел костёр.

Маклай достал необходимые для чаепития вещи: чайник, стакан, ложку, жестянку с остатками сахара и другую — с печеньем. Эти приготовления к ужину интересовали и удивляли туземцев, следивших внимательно за каждым его движением. На палатях он расстелил красное шерстяное одеяло, которое привело в восторг присутствующих. Сняв башмаки, улёгся спать. Несколько мужчин остались в помещении, продолжая разговаривать. Маклай жестом показал, что пора уходить, и они молча вышли.

Разбудил его шорох, а затем и лёгкое колебание нар, как будто кто-то лёг на них. Было темно. Кто посмел беспокоить гостя? До сих пор никто из туземцев на это не решался.

Он протянул руку, которую встретила другая рука. Кто это? Невидимая рука вела его руку всё дальше, пока ладонь Маклая не ощутила женскую грудь.

Сомнений не оставалось: рядом с ним лежала женщина.

Вряд ли она рискнула прийти сюда по своей воле. Очевиден хитрый замысел её родственников. За стенкой хижины слышится тихий говор, шорохи. По-видимому, там находятся устроители эксперимента, ожидающие, чем он закончится.

Невидимая незнакомка проявляла настойчивость, не выпуская руки гостя.

«Ночью все кошки серы», — пронеслось в голове. Чёрные, жёлтые, белые женщины ночью становятся одинаково привлекательными, ночь скрадывает их различия, скрывает недостатки, делает всех просто женщиной, вожделенной для мужчины.

Маклай привстал, высвободил свою руку, невольно поглаживающую небольшую плотную грудь, и твёрдо сказал:

— Я хочу спать. — Собравшись с мыслями, добавил: — Уходи, Маклаю женщины не надо.

Ночная незнакомка молча выскользнула из хижины.

Утром никто не обмолвился об этом происшествии. Но было заметно, что многие туземцы знают о его результатах и удивлены поведением белого пришельца.

Разве было бы предосудительно воспользоваться любезным подарком туземцев? Возможно, таков обычай: предлагать почётному гостю женщину. У многих первобытных племён это не считается нарушением моральных устоев. Напротив, таким образом скрепляют дружеские отношения.

Но разве мог себе позволить он, человек с Луны, вести себя подобно обыкновенному смертному?

Его авторитет поддерживался ореолом тайны и чуда, который окутывал его личность в глазах туземцев. Не так ли возникает любой религиозный культ? Складывается образ сверхчеловека, от которого к Богу — один шаг.

Маклай не желал входить в общество туземцев ни как «большой-большой человек», повелитель и руководитель, ни как объект почитания и преклонения. Ему приходилось постоянно контролировать слова и поступки для того, чтобы отношения с туземцами оставались на той грани, от которой, с одной стороны, начинается панибратство, а с другой — религиозное поклонение.

То, что ему удавалось удерживаться на этой грани, подтверждалось уже тем, что папуасы не оставляли надежды заполучить в своё общество Маклая как вождя и покровителя. Один раз к нему явилась целая делегация наиболее уважаемых мужчин из окрестных деревень.

— Маклай, не уезжай в Россию.

— Не улетай от нас на Луну.

— Оставайся с нами, Маклай!

— Мы построим тебе дом в каждой деревне.

— У тебя будет в каждом доме жена.

— У тебя будет столько жён, сколько ты пожелаешь.

Говорили поочерёдно, серьёзно. Некоторые фразы повторялись разными людьми. Было видно, что данному выступлению предшествовало совещание, на котором был выработан общий план действий.

— Если я уеду, — отвечал Николай Николаевич, — то обязательно вернусь к вам. Я буду жить в своём доме в Гарагаси. Никаких женщин мне не надо.

— Маклай, почему ты не хочешь женщин?

— Женщины много шумят, много говорят, — отвечал он. — Маклай этого не любит.

— Твои жёны будут молчать, они не будут шуметь.

На этот довод возразить было трудно. Надо было завершать дискуссию.

— Я буду жить в Гарагаси. Мне женщин не надо, — повторил он твёрдо. — Примите от меня табак.

— Табак, табак! — раздались удовлетворённые голоса. Если ответы Маклая и не понравились кому-то из присутствовавших, то полученные порции табака, к которому они успели пристраститься, произвёл хорошее впечатление на всех.

Ульсон, который во время переговоров оставался на веранде и пытался разобрать, о чём идёт речь, после ухода туземцев не удержался от замечания:

— А у них молоденькие нангельки есть очень даже ничего.

— Ну так женись и оставайся здесь.

— Да они же вам нангели предлагают, а не мне. Я бы, может быть, и не отказался. А если б корабль пришёл, то всё равно бы смылся.

— Почему же?

— Вас они уважают, а меня — нет... А что вам, хозяин, эти нангельки не нравятся? Если сказать по правде, когда долго женщин не видишь, то потом любая черномазая красавицей покажется.

С этим наблюдением Ульсона трудно было не согласиться. Но продолжать обсуждение столь субъективной темы не имело никакого смысла.

— Ульсон, на кухне костёр не погас? Не забывайте, что спичек осталось мало.

Вздохнув, Ульсон отправился на кухню. Сегодня у него не было приступа лихорадки, что избавляло хозяина от занятий домашним хозяйством.

— А то бы жёны обед готовили, — пробурчал Ульсон.

— Вот и нет. У них мужчины сами для себя готовят.

— Я и говорю — дикий народ.

Охота

Припасы еды, доставленные с корвета, уже кончились. Впрочем, мясные консервы за недолгий срок уничтожил Ульсон. Маклай их терпеть не мог. Отсутствие мяса давало о себе знать: с удовольствием ели тех птиц, которые учёный убивал на охоте и препарировал.

Казалось бы, необычайное разнообразие и обилие растительности предоставляет прекрасную возможность иметь соответствующую пищу. Однако съедобных дикорастущих растений, во всяком случае, из числа известных, было слишком мало. Рыбную ловлю они с Ульсоном так и не освоили.

Приходилось время от времени наведываться в ту или иную деревню, принося подарки и получая в ответ продукты. При этом непременно происходили более или менее длительные разговоры с туземцами. Во время одной из таких бесед, происходившей в Горенду, раздались женские вопли и причитания. Так бывало, когда оплакивали покойника.

По дорожке, ведущей к плантации, показалась знакомая Маклаю Кололь. Она медленно плелась, обеими руками вытирая слёзы и голося нараспев. За ней молча шли несколько женщин и детей со скорбными лицами, понуря головы.

— О чём плачет Кололь? — поинтересовался Маклай.

— Она потеряла свинью.

— Кто-то убил свинью?

— Нет, она сама сдохла. Полезла в огород и застряла среди кольев.

Кололь плакала так, будто лишилась близкого человека. Когда она поравнялась с Маклаем, он не мог удержаться от смеха и сказал:

— Чего ты плачешь? Свиней много.

Она, продолжая рыдать, указала на свои груди. Понимая, что пришелец с Луны может её не понять: пояснила:

— Я сама её кормила.

Действительно, туземки нередко вскармливают своим молоком поросят.

Двое туземцев принесли издохшую свинью. Она принадлежала мужу Кололь — Аселю. Подумав, он сказал, чтобы свинью отнесли к соседям в Бонгу. При отправлении подарка несколько раз ударили в барум. Примерно через полчаса из Бонгу послышались такие же удары барума, обозначавшие получение свиньи и начало приготовления к общему пиршеству.

Обычай обмена подарками между деревнями и совместных трапез вызван не только дружелюбием, но и совершенно разумными рациональными соображениями. Когда нет недостатка в продуктах, излишками есть смысл поделиться с соседями или по дому, или по деревне. Ведь в тёплом влажном тропическом климате хранить, скажем, мясо практически невозможно.

Нет ли в этом проявления того самого «разумного эгоизма», о котором писал Чернышевский? Впрочем, подлинный эгоизм формируется по мере накопления личной собственности и резкого отделения себя от окружающих людей. А у папуасов личной собственности немного, и они не стремятся её приумножать. Каждый из них ощущает себя частью сообщества и понимает, что в одиночку ему долго не прожить.

Странно, почему этого не способны понять цивилизованные самодовольные граждане, которые с детских лет живут почти полностью на иждивении общества?

Чем чаще сопоставлял исследователь принципы и образ жизни цивилизованного общества и дикарей, тем больше разочаровывался в идее прогресса. Конечно, материальный, научный, технический прогресс налицо, и с этим не поспоришь (хотя за периодами подъёма обычно идут периоды упадка). Но прогрессирует ли человеческая личность? Отношения между людьми разве улучшаются? Обучается ли человек жить среди людей?

Туземцы прекрасно понимают, без взаимной помощи они пропадут. Пожалуй, не столько даже понимают рассудком, сколько сознают всем своим существом. На таком естественном основании покоится вся их жизнь.

Вот и сегодня они пришли к Маклаю приглашать на совместную охоту. Им очень хочется ещё раз убедиться в могуществе Маклая с его громоподобным ужасным «табу», из которого вылетают огонь и смерть.

— Маклай, завтра будем жечь высокую траву. Там будет много диких свиней. Маклай пойдёт туда со своим «табу», чтобы убивать свиней. Мы пойдём с нашими копьями, луками и стрелами.

В день охоты к нему явились несколько жителей Бонгу, разукрашенные, как на праздник, в полном боевом убранстве. У каждого — по два копья, острия которых были натёрты красной охрой, словно покрытые кровью. Нет ли в этом проявления охотничей магии?

— Высокая трава уже горит! — торжественно провозгласили пришедшие, у которых при движении трепетали разноцветные перья в волосах и цветы в браслетах и на поясах. Эта пёстрая свита сопроводила Маклая до места охоты.

Уже на опушке леса был слышан шум и треск пожара. Полоса огня продвигалась от леса, оставляя за собой чёрную землю и груды серого пепла, клубящиеся под лёгким ветерком. Столбы дыма поднимались с других сторон обширного степного пространства. Пожар распространялся неспешно, и Маклай успел позавтракать в тени деревьев, а туземцы по своему обыкновению отдыхали, сидя на корточках и жуя бетель.

Огненная полоса продвигалась всё дальше, то вспыхивая и вздымая в небо столбы белёсого дыма, то замирая и словно припадая к земле; пламя вилось тонкими змейками среди чёрной и пепельной гари. За огнём шагали охотники, держа наизготовку копья. Маклай двигался вместе со всеми, то и дело спотыкаясь о многочисленные кочки. Порой порывы ветра бросали дым и пепел в сторону охотников, слезя глаза и заставляя кашлять.

Было жарко и душно. Постепенно линии охотников сходились с небольшими остановками. Стали раздаваться голоса: «Буль арен» (свиньи нет).

За спиной одного из охотников Маклай увидел привязанное к копью мёртвое животное, похожее на большую крысу. Шерсть его походила на плоские эластичные иглы. Морда, лапы и часть шерсти были опалены: по-видимому, оно задохнулось в дыму.

Вдруг послышались крики: «Буль! Буль!» Обернувшись, Маклай увидел, что в сотне шагов навстречу ему мчится крупный кабан, лавируя между многочисленными копьями. Когда свинья приблизилась шагов на двадцать, Маклай выстрелил. Зверь покачнулся и отпрянул в сторону, пуля попала ему в грудь. Следующая угодила в заднюю ногу.

Кабан пошатнулся, остановился и повернулся к бегущему в его сторону Маклаю, подняв верхнюю губу, обнажив почтенные клыки и глухо рыча. Исследователь, вынув револьвер, сделал несколько выстрелов. Зверь повалился на бок. Подбежавший туземец копьём пробил ему бок, другое копьё пролетело мимо, а одна из трёх стрел угодила животному в шею.

Подойдя, Маклай вонзил ему в бок длинный охотничий нож.

Подбежавшие туземцы наперебой стали расхваливать «табу» Маклая, объявляя свинью его добычей.

Вдали послышались крики: «Буль, буль, буль!» Кто-то стал звать Николая Николаевича. Он отправился на голоса. Когда они вернулись, то рассказали, что там были ещё две свиньи, но они ушли, так как там не было Маклая с его «табу».

Подошла группа охотников из Бонгу. Им удалось убить одну свинью, но при этом она повалила Саула и набросилась на него. У него искусаны бок, рука и голова, много крови; его отвели в деревню.

— Что делать с твоей свиньёй? — спросили Маклая.

— Отнесите её в Гарагаси. Мне оставите голову и ногу, а остальное возьмёте себе. Я оставлю дома «табу» и пойду в Бонгу, чтобы лечить Саула. Всех угощу табаком.

Слова его были восприняты с воодушевлением.

Когда Маклай пришёл в Бонгу, его встретили плачущие жена и сын Саула. Сам раненый охотник, несмотря на весьма жалкий вид, с пятнами застывшей крови, с пеплом на теле и голове, возбуждённо рассказывал окружающим, как он убил свинью. Он размахивал здоровой рукой, словно нанося удар копьём. После смертельного удара животное резким движением сломало копьё и ринулось на Саула, сбило его с ног, искусало и попыталось убежать, но свалилось замертво. Его товарищи в это время пытались настичь вторую свинью, а потому никто не пришёл к нему на помощь.

Сравнительно глубокие раны были у Саула на руке и животе, остальные — мелкие или просто царапины. Потребовав воды и согрев её, Маклай обмыл раны, смазал их карболовым маслом и перевязал. Туземцы с обычным напряжённым вниманием следили за его действиями.

Солнце уже садилось, когда Маклай пришёл в Горенду, где убитому им кабану опалили щетину. Отрезав ему голову и заднюю ногу, Маклай отправился домой, взвалив на плечо свою добычу. Затемно добрался до Гарагаси и сел в походное кресло обедать, чувствуя сильный голод и тяжесть в ногах: почти весь день не ел и не отдыхал.

Из Горенду послышались удары в барум, возвещающие о начале празднества («ай») по случаю успешной охоты. Завыли трубы, засвистели другие музыкальные инструменты. Теперь уже они не казались режущими ухо. Привычка! Заснув под эту музыку, вскоре проснулся, когда луна уже стояла высоко. Ночной концерт продолжался.

Решил посетить праздник и стал собираться.

— Хозяин, можно я пойду с вами?

— Зачем?

— Всё-таки интересно. А чего тут одному делать?

Пошли вдвоём. Луну затянула кисея облаков. Зажгли фонарь и отправились в путь. Ульсон с непривычки то и дело спотыкался и даже несколько раз упал, проклиная ночь, лес, папуасов и праздник.

Когда подошли к площадке, где проходил праздник, Маклай замедлил шаг, потушил фонарь и приказал Ульсону молчать. На поляне горел большой костёр, обставленный палками, на которых были нанизаны куски свинины. Временами жир стекал на раскалённые уголья, и они вспыхивали, разбрызгивая искры.

Повсюду сидя, лёжа и стоя туземцы наслаждались обильной едой и столь же избыточной музыкой. Некоторые спали.

Маклай подал сигнал своим свистком. Музыка смолкла. Раздались приветственные возгласы и приглашения к пиршеству. Гости вошли в освещённый круг и расположились среди пирующих. Им преподнесли отменные куски мяса. Маклай от своей порции отказался, а Ульсон даже заурчал от удовольствия.

Замолкнувшая было музыка грянула с новой силой. В этом оркестре солистов каждый как будто старался оглушить своих партнёров. Воздействие такой музыки было так велико, что Маклай поспешил покинуть поляну, на которой продолжался праздничный концерт.

Архипелаг Довольных людей

Заперев обе двери при помощи палок и верёвок, укрепив перед каждой пальмовую ветвь, как это делают папуасы, Маклай и Ульсон в полночь, загрузив шлюпку подарками, подняли якорь и направились на остров Били-Били, отстоящий примерно на пятнадцать миль от Гарагаси.

Береговой ветерок медленно потащил шлюпку. К рассвету он посвежел. От первых солнечных лучей зарозовели вершины гор. Резче обозначились глубокие долины. Взошло солнце, стало припекать. Ветер стих. Пришлось браться за вёсла.

Когда приблизились к острову, увидели вспененную прибрежную полосу: волны прибоя разбивались о коралловый риф. Где пристать?

На берег высыпала ватага туземцев. Они весело махали руками и бежали, показывая, куда направить шлюпку. Надо было обогнуть мысок. Открылся песчаный пляж и на высоком берегу среди пальм — крыши хижин. Перед деревней стояли на песке большие пироги с балансирами и настилами, где находились постройки. На таких суднах жители островов могут совершать многодневные плавания.

Когда подошли к берегу, туземцы бросились в море и подхватили шлюпку, быстро вытащив на сушу. Оставив Ульсона в лодке при вещах, Маклай отправился в деревню, сопровождаемый доброжелательной толпой. В деревне собралось едва ли не всё мужское население. Не видя женщин, гость обратился к своему хорошему знакомому и уважаемому человеку на Били-Били Каину:

— Женщины Гумбу, Горенду, Бонгу не прячутся от Маклая. Они получают подарки. Пусть женщины Били-Били придут сюда, и они получат подарки.

На зов мужчин из хижин вылезло несколько почти совершенно голых старух. Раздав им бусы и красные лоскуты, Маклай спросил, где все остальные женщины. Ему ответили, что они работают на плантации, которая находится на большой земле.

Раздав мужчинам табак, Маклай отправился по деревне. С буамбрамров удалось осмотреть и зарисовать несколько телумов, один из которых был оригинальным: изображал женщину.

С противоположной стороны острова открывался великолепный вид на море и возвышающуюся за ним горную гряду, где у вершин клубились облака.

Вернувшись под вечер в деревню. Маклай застал там женщин и девочек, вернувшихся с плантации. Нисколько не стесняясь, они принялись громко выпрашивать бусы и ленты, которые они видели у старух. Женщины Били-Били носили заметно больше украшений из раковин и собачьих зубов, чем жительницы в деревнях на материке, зато юбки у них были короче и воздушнее. Одежда девочек ограничивалась небольшой кисточкой спереди и более длинной сзади.

Когда Маклай сказал, что ему нравится на Били-Били и он может переехать сюда жить, его слова были встречены возгласами одобрения. Но пора было позаботиться о ночлеге: начался дождь и отправляться в такую погоду домой не имело смысла. Гостям предложили расположиться в постройке на большой пироге (катамаране), принадлежащей Каину.

Эта постройка напоминала небольшой дом длиной метра в два, а шириной — около четырёх-пяти, установленный поперёк катамарана. Мачта делила его на две половины. Стены были сделаны из расколотого бамбука, крыша — из сплетённых листьев саговой пальмы. Верхняя половина хижины и крыша были разборными. В помещении находились две лежанки. Всё было прилажено очень аккуратно и удобно. Возле мачты находился плоский ящик с землёй — для костра.

Пока гости размещали свои вещи в этом домике-каюте, Каин принёс большое деревянное блюдо с дымящимся саго и наскобленным кокосовым орехом. Дождь прекратился, и до наступления темноты можно было продолжить знакомство с островом и его обитателями.

Здесь не было условий для земледелия и охоты. Жители наладили производство горшков, которые идут, что называется, на экспорт. Этим ремеслом занимаются женщины. Почти у каждой хижины стоят ряды готовых или полуготовых горшков. Материалом служит тёмная глина, к которой подмешивают мелкий песок.

Для производственного процесса используют минимум орудий: две дощечки и два округлых камня. Сначала на дощечке выкладывают верхний ободок будущего изделия, оставляя его сушиться на солнце. Когда он отвердеет, к нему постепенно прилепляют по кускам материал стенок. Чтобы придать горшку правильную форму, женщина просовывает левую с округлым камнем в изделие, подставляя камень к внутренней поверхности стенки, а правой рукой ударяет по внешней поверхности стенки.

Готовые горшки сначала сушат на солнце, а потом обжигают. Для этого несколько рядов обкладывают хворостом и поджигают костёр. Ведь этот процесс был изобретён много тысяч лет назад людьми разных рас в различных уголках земного шара.

Наблюдая за группой женщин и девочек, изготовлявших горшки, Маклай обратил внимание на то, что изделия не имеют никаких украшений. Некоторые женщины, вокруг которых была масса ещё сырых горшков, бездельничали и болтали, не изъявляя никакого желания как-то украсить свои изделия.

— Почему вы не украшаете горшки? — спросил Маклай.

— Зачем это делать? — с недоумением ответила одна женщина.

— Это никому не нужно! — отозвалась другая и засмеялась.

Находившиеся здесь же два мальчика восприняли вопрос гостя всерьёз. Они стали прорисовывать с помощью заострённой палочки и своих ногтей декоративный орнамент на некоторых горшках.

Выходит, искусство своим появлением обязано воображению, вкусу, изобретательности и настойчивости мужчин? Папуасские женщины практичны и выполняют только те работы, которые необходимы в хозяйстве. Они даже не стремятся как можно лучше, оригинальней украсить себя. Музыкальные инструменты тоже изобрели мужчины, не допуская женщин к этим изделиям.

Вполне возможно, что главная причина равнодушия папуасок к такому «излишеству», каким представляется для них украшение различных изделий, заключается в том, что у мужчин остаётся больше свободного времени, чем у женщин. Но вряд ли дело только в этом. Мужчина по натуре своей более склонен к изобретательству, выдумкам, экспериментам, к новизне. Женщины более консервативны, как и подобает хранительницам семейного очага, занятым преимущественно домашним хозяйством.

...Обдумывая увиденное и сделав несколько заметок и зарисовок в полевом дневнике, Маклай прошёлся по небольшому, но живописному острову. Приятно удивило отсутствие любопытствующих людей. Никто не спрашивал, куда и зачем он направляется, никто не следил за ним — пришельцем с Луны, каждое действие которого загадочно.

Когда Маклай возвратился в деревню, один из гостеприимных и хлебосольных хозяев остановил его, схватил попавшуюся под руку собаку за задние лапы и хрястнул её головой о дерево, положив бездыханное тело к ногам гостя. Это был подарок, как говорится, от всей души. Отказываться было неудобно. Маклай принял щедрый дар и передал хозяину, попросив его приготовить кушанье.

Примерно через час к их костру, где Маклай беседовал с местными жителями, записывая слова их диалекта, подошёл щедрый туземец с большим деревянным блюдом, на котором лежали куски варёной собачатины. Маклай раздал мясо окружающим папуасам, предоставив самый большой кусок Каину, поменьше — Ульсону и самый маленький — себе.

Подошли женщины с маленькими детьми. Оказывается, многие родители желают дать своим ребятишкам имя Маклай, на что владелец этого имени ответил отказом.

Утром, в ожидании попутного ветра, Маклай продолжил беседу с туземцами. Они отвечали охотно, но уже не предлагали гостю остаться у них. Он записал в дневнике: «На физиономиях туземцев я мог заметить желание, чтобы я убрался поскорее, желание, которое они довольно хорошо скрывали под личиной большой любезности. Чувство это я нашёл вполне естественным, может быть вследствие того, что сам испытывал его нередко. Эти люди привыкли быть одни; всякое посещение, особенно такого чужестранного зверя, как я, было для них хотя сперва и интересно, но потом утомительно...»

Подул слабый ветерок. По знаку учёного человек тридцать проворно стащили шлюпку на воду. Маклай поднял трёхцветный торговый флаг, приведший туземцев в восторг, который они выразили дружным криком: «Ай!»

Во время другого путешествия на Били-Били островитяне встречали шлюпку пением, то и дело упоминая имя Маклая. Все говорили, что рады его приезду, причём старались изъясниться на диалекте Бонгу, который был более понятен гостю. Едва шлюпка приблизилась к берегу, как десятки рук мигом выволокли её на песок.

На этот раз Маклай обратил внимание на местные деревянные щиты. Такие не встречались у материковых папуасов, были почти метрового диаметра и около двух сантиметров толщиной. На лицевой поверхности были вырезаны различные узоры.

Туземцы отметили интерес белого пришельца к щитам и решили показать воинственный танец. Несколько человек схватили копья правой рукой, а левой взяли щиты и начали плавными движениями, порой подрыгивая, изображать сражение.

Другой танец показала группа юношей, собравшаяся на «бал» в Богати (при этом их лица были так разрисованы, что трудно было распознать, кто скрывается под плотными цветными узорами). Молодёжи польстило внимание Маклая. На сыром и плотном по случаю отлива прибрежном песке они разыграли целое представление, которое предполагали показать на празднике в Богати. В левой руке каждый держал маленький барабан, по которому ударял правой. В зубах у них находились нагрудные украшения, а потому пение было гортанным, а слова бессвязными. Танцующие изгибались, притоптывая, и то опуская к земле, то поднимая над головой свои барабаны. Танец был пластичным и в высшей степени оригинальным.

Вместе с Каином и Гадом Маклай ночью отправился на туземной пироге на остров Тиару. Немного поспав в палубной пристройке, Николай Николаевич едва не сжёг ботинки, оказавшиеся в опасной близости от горевшего костра. Проснувшись он угостил спутников табаком. Покуривая, они стали расспрашивать о людях, которые живут на Луне и других небесных телах.

Ночь была тиха. Луна ещё не взошла, звёзды неистово сверкали, а море искрилось то ли от светящихся существ, то ли от отблесков звёзд. Папуасы, поглядывая на небо и называя некоторые планеты и созвездия местными именами, рассуждали о разумных обитателях космоса. Эта мысль была им близка и понятна. Для них небосвод был далёким продолжением океана, а небесные острова были подобием островов океана.

А может быть, папуасы правы, и все мы, земляне, находимся на обитаемом космическом острове, затерянные в бездонном океане Вселенной...

Когда стали подплывать к Тиару, спутники Маклая принарядились: взбили большими гребнями волосы и надели новые пояса и украшения. Островитяне, заметив пирогу с Били-Били, а в ней Маклая, стали громко выкрикивать его имя. Подошедшую к берегу лодку вытащили далеко на сушу. Исследователь приступил к раздаче подарков, после чего отправился в деревню.

Среди окружавших его туземцев Маклай заметил троих, которые навещали его в Гарагаси месяца два назад. Найдя в записной книжке их имена, он назвал их к изумлению этой троицы, которая уже не отходила от гостя.

Осмотрев остров и сделав зарисовки, Маклай собрался в обратный путь, провожаемый почти всем местным населением. Лодка была загружена подарками, предназначенными главным образом жителям Били-Били. Когда проходили мимо острова Грагера, навстречу им направилась пирога. Находившиеся там туземцы стали усердно приглашать Маклая на свой остров. Однако было уже поздно, а на следующий день был запланирован отъезд в Гарагаси.

Ветер и волнение усилились. Лодку стало сильно качать, что нисколько не смущало островитян.

Утром, прощаясь с обитателями Били-Били, Маклай разбил бутылки на мелкие осколки и стал дарить их многочисленным провожающим. Несмотря на то что стекло в этих краях появилось только с приездом Маклая, осколки уже высоко ценились туземцами, которые использовали их для бритья, шлифовки дерева, вырезания орнаментов.

С попутным ветром они с Ульсоном добрались до Гарагаси за шесть часов. Дом был в полном порядке. Наверняка сюда приходило немало жителей окрестных деревень, но ни у кого не появилось искушения сорвать верёвки, которыми были опутаны двери. Возможно, останавливал страх перед чудотворцем Маклаем, нарушать «табу» которого опасно для жизни.

Свои впечатления от посещения островитян учёный изложил в краткой записке. Там, в частности, говорилось: «Жизнь этих людей, их отношения между собою, обращение с жёнами, детьми, животными произвели впечатление, что эти люди вполне довольны своею судьбою, самими собою и всем окружающим. Я назвал поэтому эту группу островов, на которой ещё не был, кроме меня, ни один европеец и которая не нанесена ещё на картах, архипелагом Довольных людей».

Много ли подобных архипелагов на свете?

Путешествие в горы

В Гарагаси пришли три жителя горной деревни Колику-Мана, приглашая Маклая в гости. С ними — редчайший случай! — была молодая женщина. По сравнению с другими папуасками она была очень красива (или это сказывается эффект долгой изоляции от так называемой прекрасной половины человечества, о котором упоминал Ульсон?). А может быть там, в горах, существует своеобразное население, существенно отличающееся от жителей островов и прибрежных территорий?

Бонем и Дигу из Горенду по предварительной договорённости должны были сопровождать исследователя до Колику-Мана. Однако, когда он на рассвете пришёл в деревню, ему сказали, что Бонем и Дигу ушли в другую деревню. Маклай рассердился.

— Тамо борле, — сказал он (дурные люди).

Что делать? Можно ли самому выбрать верный путь, плутая по многочисленным тропинкам? Нет никакой возможности догадаться, какие из них ведут к цели. Порой надо по ветвям свесившегося над оврагом дерева спуститься к ручью, там найти другое дерево, взобравшись на него по суку перейти на соседнее, по его ветвям перебраться на другую сторону оврага и спрыгнуть на пень, за которым тропа продолжается.

— Я сам найду дорогу, — произнёс раздосадованный Маклай. Он не любил отступать от намеченной цели. — Вот что мне поможет!

Он вынул из полевой сумки компас. При виде незнакомого предмета туземцы опасливо отступили, глядя во все глаза на движущуюся, словно живую стрелку компаса. Выбрав — приблизительно — направление, он отправился в путь.

Через некоторое время он услышал сзади голоса, зовущие его. Два жителя Горенду догнали его для того, чтобы отговорить идти дальше.

— Вы проведёте меня в Колику-Мана?

— Нет, мы не пойдём. И Маклай не должен идти.

— Тогда уходите домой. Я пойду один.

Они отправились обратно, а он пошёл вперёд. Вскоре вновь услышал за собой голос:

— Маклай, Маклай!

Это был Лако из Горенду, вооружённый копьём и топором. Он сказал, что пойдёт в Колику-Мана. Единственной сложностью было то, что Лако, подобно другим туземцам, всегда шёл позади Маклая. Почему? Оставалось загадкой. Возможно, они не могли себе позволить находиться впереди такого великого человека? Или они опасались его взгляда, хотя и в спину?

Двигаясь сзади, Лако копьём указывал нужную тропинку. Из леса они вышли к береговому обрыву. Лако подошёл к большому дереву и по его корням быстро, но осторожно спустился вниз. Маклай последовал за ним по этой воздушной естественной лестнице.

Пройдя немного вдоль берега, свернули в лес. Сзади услышали крики. Это были те двое из Горенду, которые теперь решили сопровождать Маклая в Колику-Мана. Шли лесом, временами выходя на поляны, где основательно стало припекать солнце. Пересекали ручьи с бурной холодной водой. Постепенно поднимались выше и выше.

Тропинка становилась всё круче. Из леса вышли на прогалины, где находились плантации и откуда можно было видеть хижины деревни. Обширный участок земли, огороженный забором, был хорошо обработан. Если учесть, что земледельческими орудиями служили палки, то можно было только подивиться предприимчивости и трудолюбию туземцев. А ведь цивилизованные господа привыкли ссылаться на тупость и лень диких народов.

Сопровождавшие Маклая прокричали что-то. Из-за забора им ответил женский голос. Спутники учёного встали перед ним на возвышении, скрывая от приближавшейся женщины. Она подошла к забору. Мужчины продолжали мирно разговаривать и вдруг быстро расступились. Перед ней оказался Маклай!

Лицо молодой папуаски перекосилось от ужаса. Она раскрыла рот, но не могла даже кричать. Глаза сначала широко раскрылись, а затем часто заморгали, ноги подкосились, и девушка, чтобы не упасть, ухватилась за сахарный тростник.

Шутка удалась на славу. Спутники Маклая рассмеялись и стали объяснять женщине, что это человек с Луны. Маклай бросил ей лоскут красной материи — плату за страх.

По крутой тропе поднялись в деревню. Остановились на площадке, окружённой несколькими хижинами. К ним подошли двое мужчин, мальчик и старая женщина. Спутники Маклая стали расхваливать его необычайные способности, стараясь произвести на окружающих впечатление. Подходили всё новые жители деревни. Николай Николаевич дарил мужчинам табак, а женщинам лоскуты материи.

Осмотрев деревню и полюбовавшись открывающимся с возвышенности видом на море, острова и горную гряду, он зарисовал телум. На обед хозяева принесли два больших деревянных блюда с едой: одно для гостя, другое для его спутников. После этого все вышли из помещения, оставив обедающих одних. Маклай, несмотря на хороший аппетит, не съел и четверти поданного кушанья. Остаток, несмотря на его возражения, хозяева завернули в банановые листья — на будущее.

Получив подарки и пригласив туземцев в Гарагаси, Николай Николаевич отправился в обратный путь. Очень утомительной была дорога по открытым холмам под палящим солнцем. В тени леса было прохладно, но сыро. А когда спустились на берег моря, ветер показался холодным: рубашка была мокрая от пота. Пришлось, несмотря на усталость, прибавить шагу. Придя в Бонгу и не имея ни сил, ни желания разговаривать, он отправился в одну из общественных больших хижин, снял мокрую обувь, растянулся на полатях и вскоре уснул.

Проснулся глубокой ночью. Звонко верещали цикады. Прохладный ветерок бодрил. Отсутствующую переднюю стенку буамбрамры заменял, словно мерцающий полупрозрачный полог, лунный свет. Пора возвращаться домой.

Под сенью тропического леса было темно. Более всего досаждали лианы и другие растения, свешивающиеся с ветвей деревьев. Приходилось идти осторожно, медленно, несмотря на то, что дорожка была знакомой.

Сел отдохнуть. Как отличаются эти дебри от растительности средней полосы! Благоприятные условия обитания способствуют, оказывается, прежде всего паразитическим формам! Выходит, избыток порождает их изобилие? Не потому ли с успехами цивилизации, обустраивающей человеческий быт и облегчающей работу, в обществе становится всё больше мирских захребетников, разного рода социальных групп, стремящихся жить за счёт других. Правда, нередко подобные паразиты — и в растительном, и в цивилизованном мире — красивы на вид: среди них встречаются великолепные цветы.

Вообще, деревья в лесу вынуждены жить в стеснённых условиях, хотя и в относительной безопасности. Но в самом наилучшем виде они предстают тогда, когда растут свободно, отдельно, как, например, у берега моря.

Было бы чрезвычайно интересно более обстоятельно развить подобные соображения. Жаль, что научное сообщество не одобрит столь отдалённых и сомнительных аналогий между жизнью общественных и растительных форм, сообществ. Но есть же, должны быть какие-то общие закономерности! Ведь человеческое общество, как бы оно ни отделялось от окружающей природы и ни покоряло её, всё-таки остаётся порождением земной жизни.

А может быть, вся наша цивилизация подобна паразитическому организму, внедрившемуся в лоно природы?

Странно, что живя вдали от взрастившей его цивилизации, вовсе не скучает по ней, не мечтает поскорее вернуться обратно. Почему? Неужели он, как одинокое дерево, лишь в этом, пускай и относительном одиночестве, в убогой хижине на берегу моря способен полностью раскрыться как личность и сформироваться как мыслитель?

Прежде учёный не задумывался об этом. Теперь складывается твёрдое убеждение: только свобода создаёт полноценного человека.

Лихорадка

Если здесь, на Новой Гвинее, находится земной рай, то почему до сих пор в эти места не двинулись массы людей, чтобы насладиться покоем, безмятежным существованием среди роскошной природы? Даже самые страшные хищники морей и океанов — пираты и колонизаторы — предпочли обходить стороной эти берега. Почему?

«Могущественная защита туземного населения против вторжения иноземцев — это бледная, холодная, дрожащая, а затем сжигающая лихорадка. Она подстерегает нового пришельца в первых лучах солнца, в огненном жаре полудня, она готова схватить неосторожного в сумерки; холодные бурные ночи, равно как длинные лунные вечера, не мешают ей атаковать беспечного; но даже и самому предусмотрительному лишь в редких случаях удаётся её избежать. Сначала он не чувствует её присутствия, но уже скоро он ощущает, как ноги словно наполняются свинцом, мысли прерываются головокружением, холодная дрожь проходит по всем членам, глаза делаются очень чувствительными к свету, и веки бессильно смыкаются. Образы, иногда чудовищные, иногда печальные и медленные, появляются перед закрытыми глазами. Мало-помалу холодная дрожь переходит в жар, сухой бесконечный жар, образы принимают форму фантастической пляски видений.

Моя голова слишком тяжела, а рука слишком дрожит, чтобы продолжать писать. Только 9 часов, но лучше всего мне лечь».

Такова запись в его дневнике от 7 января 1872 года. В предыдущий день короткая отметка: «Приступ лихорадки». Восьмого, девятого и десятого января — ещё короче: «Лихорадка».

Все эти дни на него словно навалилась неимоверная тяжесть. Любые действия давались с огромным трудом. Слабость была и оттого, что совершенно не хотелось есть опостылевшую местную пищу. В голове будто кто-то неугомонный постукивал молоточком, а то вдруг принимался бить молотом так, что казалось, череп вот-вот расколется.

Ноги подгибались, колени дрожали. Чтобы выйти на веранду и сделать три метеорологических наблюдения, приходилось цепляться руками за ящики и стены. Но и руки отказывались подчиняться. Чтобы, принимая лекарства, благополучно донести ложку до рта, трясущуюся руку надо было придерживать другой рукой.

Хотелось забыться, не думать ни о чём, лежать без движения. Но тут с площадки перед верандой раздавались голоса гостей-туземцев: «Маклай, Маклай!» Им и невдомёк, что могущественный и таинственный пришелец с трудом поднимает гудящую, раскалывающуюся голову, с огромным трудом встаёт на ватные, подгибающиеся ноги, шатаясь и держась за стенки продвигается по своей каморке, чтобы потом появиться в дверях веранды с озабоченным лицом, словно его оторвали от важной работы, и бросить гостям несколько порций табаку.

Бедственное состояние Маклая приводило Ульсона в уныние, а то и нервное расстройство:

— Что делать, хозяин?

— Ты о чём?

— Вы уже четыре дня не встаёте. Это плохо. Я начинаю бояться. А если так дальше будет?

— Тебе-то что? — Разговаривать с ним было не только тяжело физически, но и неприятно. С возмутительным равнодушием Ульсон относился к больному Маклаю. Он ни разу не поинтересовался, как себя чувствует хозяин, хочет ли есть или пить. Он уже привык к тому, что Маклай заботится о нём при его, Ульсона, болезни, а сам в случае недомогания старается обходиться собственными силами.

— А как мне быть, если вы... ну, скажем, совсем не встанете? Если дикари об этом пронюхают, то уж нападут обязательно.

— Ульсон, идите на кухню и вскипятите мне воды для чая.

Возможно, он прав, и если с Маклаем случится беда, Ульсону придётся влачить самое жалкое существование среди папуасов. Они к нему не испытывают никакого уважения. С поистине европейским самодовольством он считает себя представителем высшей расы, находящимся среди дикарей. Хотя в действительности совершенно не приспособлен к местным условиям существования. В среде папуасов именно Ульсон является представителем более низкого уровня культуры, потому что не обладает навыками и умениями, необходимыми даже самому захудалому дикарю.

Вот, к примеру, каким образом можно восполнять недостаток соли? Простейший способ, которым пользуются местные, подливать при варке пищи морскую воду. Но это не всё. Скажем, для горных жителей такой способ не годится. Туземцы нашли выход из этого положения. Они собирают стволы деревьев, прибитые прибоем к берегу, сжигают их, а пепел поедают. Куски таких деревьев очень ценятся горными жителями.

А каким образом передавать сообщения в джунглях? Туземцы и в этом отношении проявили смекалку, изобретя нечто подобное беспроволочному телеграфу.

Однажды вечером до поздней ночи слышан был барум из Богати. Удары были редкие и однообразные, наводящие печаль. Утром в Гарагаси пришёл Саул из Бонгу. От него Маклай узнал, что в Богати был покойник, которого похоронили утром.

— Кто тебе сказал об этом? — спросил Маклай.

— Никто не сказал.

— Кто-нибудь приходил к вам из Богати?

— Нет, никто не приходил.

— Откуда же ты узнал о том, что случилось?

— Я слышал барум.

Значит, с помощью этого сигнального барабана туземцы передают некоторые сообщения.

Но известны и другие примеры хитроумия дикарей. Многие путешественники упоминали об их вороватости. Стоит только зазеваться, и они стянут какую-нибудь вещицу. Поначалу Маклай очень опасался, что, не имея возможности следить за поведением каждого из многочисленных гостей, он в конце концов не досчитается множества предметов. Ничего подобного не произошло, если не считать единственного эпизода с похищенным и возвращённым ножом.

Почему же возникли легенды об их врождённой вороватости? Прежде всего, пожалуй, потому, что у многих племён первобытной культуры слабо развито чувство частной собственности. Они привыкли к общественному хозяйству и не слишком дорожат личными вещами, а потому без зазрения совести берут полюбившиеся им предметы.

Но дело не только в этом.

Когда Маклай впервые посетил деревню Мале, к нему пришёл один из местных жителей:

— Маклай, «тамо рус» (матросы или офицеры с корвета «Витязь») забрали мой «окам» (небольшой барабан).

— Как забрали?

— Зашли в дом и взяли.

— Значит, дом был открыт?

— Нет, дом был закрыт, дверь завязана. Надо вернуть мне окам.

Другой туземец высказал свою обиду. По его словам, «тамо рус» подняли его корзину для ловли рыбы, достали весь улов, а корзину забросили куда-то.

Тут и третий осмелился пожаловаться на соплеменников Маклая, которые взяли из его хижины очень хорошее копьё. Трудно было усомниться в искренности папуасов. Пришлось им пообещать вместо окама, который у них очень ценится (эти барабаны делают в отдалённой деревне), топор, за корзину — нож, а за копьё — три больших гвоздя.

— Всё это вы получите от меня, когда придёте в Гарагаси, — сказал Маклай.

Столь справедливое решение вызвало всеобщий восторг и возгласы: «Маклай хороший, хороший человек!» А он был немало озадачен тем, что эти люди не забыли того, что произошло более года назад во время стоянки «Витязя».

Выходит, именно белые невольно приучают туземцев к воровству и грабежу. И если русские матросы и офицеры относились к местным жителям достаточно уважительно, то представители колониальных держав искренне считали дикарей недочеловеками, не только обирая их, но и убивая, насилуя женщин, забирая в рабство.

Так кого же надо по справедливости считать дикими людьми и недочеловеками?

Вот и Ульсон, к примеру, вовсе не демонстрирует своих высоких моральных и интеллектуальных качеств. Он трус и лентяй, старающийся поменьше утруждать себя работой. В местных нелёгких условиях он быстро деградировал, опустившись во всех отношениях на более низкий уровень, чем туземцы. Приходится даже опасаться за его рассудок. Всё чаще Ульсон разговаривает сам с собой, хотя беседа с таким субъектом вряд ли может доставлять удовольствие даже для него самого. Он жалуется на болезни и лишения, постоянно опасается смерти:

— Всё, всё кончено. Мы скоро умрём. Хозяин заболеет и умрёт. Придут дикари и убьют меня. У меня нет больше сил. Всё равно мне никто не поможет.

— Я могу тебе помочь, — раздражённо сказал Маклай.

— Как мне можно помочь?

— Очень просто. У меня есть надёжная верёвка. Деревьев в лесу предостаточно.

— Вы просто издеваетесь над больным несчастным человеком. Вам-то всё нипочём.

Порой начинает казаться, что присутствие Ульсона выносить труднее, чем лихорадку. Во время озноба, когда зубы начинают выбивать необоримую дробь, болезнь сжимает тебя в жалкий немощный дрожащий комочек. Но вот начинается жар, и тело постепенно распухает до неимоверных размеров, сжигаемое внутренним огнём. Оно становится липким и заполняет собой всё помещение. Разум отказывается понимать происходящее, мечется в кроваво-красном бреду...

Лихорадка делает человека беспомощным. Она как призрак витает над этими землями, отпугивая белых пришельцев. И это — благо для папуасов. Она их жестокий ангел-хранитель. Надолго ли?

Весть о гибели Маклая

В газете «Кронштадтский вестник» от 21 июля 1872 года появилось печальное сообщение. Ссылаясь на голландские и австралийские источники, корреспондент писал о том, что на Новой Гвинее погиб отважный путешественник, изучавший быт папуасов Николай Николаевич Миклухо-Маклай.

Обстоятельства его смерти оставались невыясненными. В одних случаях говорилось, что он погиб в стычке с туземцами, в других — что его погубила тропическая лихорадка. Была среди прочих пикантная версия, рассчитанная на особый интерес почтеннейшей публики: молодого учёного съели каннибалы.

«Было бы очень желательно, — писал «Кронштадтский вестник», — чтобы кто-нибудь из знавших покойного составил его биографию. Г. Миклухо-Маклай — редкий тип мученика науки, пожертвовавший жизнью для изучения природы. Главной его специальностью были губки...

В Новую Гвинею покойный поехал на 6 лет, получив пособие лишь в 1200 рублей от Географического общества. Он избрал этот остров именно потому, что он менее всего исследован в естественно-историческом отношении...»

Газета уточняла, что более чем через год с тех пор, как Миклухо-Маклай был высажен на берегу Новой Гвинеи, сюда заходило одно голландское купеческое судно, заставшее в живых только спутника и слугу учёного шведа Вильсона.

Председатель Русского географического общества генерал-адмирал великий князь Константин Николаевич счёл своим долгом отдать распоряжение о поисках Миклухо-Маклая. В крайнем случае следовало выяснить обстоятельства его гибели и забрать оставленные им документы, научные материалы, ради которых учёный принял мученическую кончину.

Морской министр отдал соответствующее распоряжение адмиралу Посьету, командовавшему Тихоокеанской эскадрой. Было решено отправить в бухту Астролябии паровой клипер «Изумруд», который находился в южных водах Китая. Потребовалось специально перевести с «Витязя» на «Изумруд» лейтенанта Раковича, который лично знал Миклухо-Маклая, а также был осведомлён о том тайнике, в котором при необходимости должны были находиться наиболее важные материалы исследователя.

«После трудного перехода по неизвестным водам, — писал А. Ракович, — усеянным коралловыми рифами и банками, плохо означенными на старых картах, мы не без внутреннего волнения приближались к бухте Астролябии. Жив Маклай или нет? Большинство уже давно исключило Маклая из списка живых, но тем не менее все были страшно взволнованны и ждали чего-то необыкновенного. Находясь в 3 или 4 милях от порта «Вёл. Кн. Константина», мы направили все трубы и бинокли на берег, высматривали на нём дом и искали какие-нибудь признаки наших отшельников. Наконец один из офицеров заметил русский коммерческий флаг, развевающийся между ветвями громадных дерев, и пришёл в такое волнение от своего открытия, что едва мог сообщить об этом командиру...»

Тем временем Миклухо-Маклай, уже убитый или съеденный согласно газетным сообщениям, находился в Бонгу, куда его пригласили на праздник. Он отдыхал после ночного бдения в буамбрамре, принадлежащей Саулу. На рассвете его разбудили странные крики: «Биа, биа!» (огонь, огонь!) Вошли несколько встревоженных туземцев. Они сообщили, что в море за островом Кар-Кар виден большой дым от огня.

— Люди Кар-Кара жгут сухую траву, — предположил Маклай.

— Нет, это не Кар-Кар. Дым идёт из моря.

— Мне надо посмотреть, — сказал Маклай, нехотя поднимаясь с лежанки.

В это время послышались запыхающиеся голоса:

— Маклай! О Маклай! Корвета рус!

— Корвета рус гена! (русский корвет идёт!)

— Корвета гена, биарам боро! (русский корвет идёт!)

Быстро обувшись, Маклай направился к морю. Папуасы были правы: к берегу издали приближался большой военный корабль.

Туземцы на пироге быстро доставили его в Гарагаси. Какому бы государству ни принадлежало судно, командир его не откажется взять письма, уступить немного провизии и отвезти Ульсона в ближайший порт, посещаемый европейскими судами.

Подходя к дому, он позвал слугу. Тот отозвался охами и стонами.

— Ульсон, достань флаг, приближается корабль!

— Что?! — Послышался стук падающего тела. — Господь всемогущий, ты услышал мои молитвы... Я бегу! Где флаг? Они нас спасут... Это ангелы Господни... Боже!.. Я нашёл его. Я несу! Флаг нас спасёт...

Он бормотал что-то несусветное, словно разом лишившись остатка рассудка. Передав флаг Маклаю, дико захохотал.

Николай Николаевич поспешил к флагштоку и поднял флаг. Ветерок развернул его. Судно, которое продвигалось медленно вдоль берега, повернуло в сторону Гарагаси.

Вернувшись в свою каморку, Маклай стал выбирать наиболее приличную одежду, но все вещи были в одинаково плачевном состоянии. Сойдя к берегу, вынужден был убеждать трёх мужчин, доставивших его сюда, отправиться навстречу «корвета». На корабле уже был различим андреевский флаг. Туземцы гребли всё медленнее. Их пугало огромное дымящее судно со множеством белых людей.

Послышалась команда, по которой матросы лихо разлетелись по реям, словно белые птицы, и грянули троекратное «ура!». Тут нервы у папуасов не выдержали. Все трое разом бросились в воду и, вынырнув далеко от пироги, что было сил поплыли к берегу. Пришлось Маклаю самому подгребать к клиперу. Поднявшись на палубу, он увидел вокруг радостные лица, слышались приветствия и поздравления.

Те, кто видел учёного полтора года назад (таких на судне оказалось трое), сошлись на том, что он сильно похудел, выглядит измождённым и постаревшим.

После торжественной встречи в кают-компании с командиром «Изумруда» Михаилом Николаевичем Кумани и офицерами Маклай отбыл к себе Гарагаси. К обеду вернулся на клипер.

— Николай Николаевич, вам уже сейчас может быть выделена каюта. За перевозкой ваших вещей проследит один из офицеров. Отдыхайте, набирайтесь сил.

— Михаил Николаевич, а кто вам сказал, что я перейду на клипер? Это далеко ещё не решено. Возможно, мне даже лучше остаться здесь ещё на некоторое время. Ведь предстоит немало дел по антропологии и этнологии туземцев. Буду очень вам благодарен, если вы уделите мне немного провизии, возьмёте письма и захватите с собой Ульсона.

— Простите, не вполне вас понимаю, — удивлённо отозвался Кумани. — Вы действительно желаете остаться на берегу?

— Позвольте мне дать вам окончательный ответ завтра.

Весть о том, что Миклухо-Маклай не прочь продолжить свою робинзонаду, вызвала недоумение среди офицеров. Многие сошлись на том, что странный внешний вид путешественника заставляет задуматься о состоянии его психики.

«Долгое общение с дикими не прошло ему даром». «Господа, я слышал, что тропическая лихорадка вызывает размягчение мозговых тканей». «Как врач должен отметить, что у него упадок сил на почве крайнего истощения. Желтоватый цвет лица свидетельствует о заболевании печени». «Он просто разыгрывает из себя героя». «Стыдитесь, он и без того герой!» «Какой же мерзавец поспешил раскричаться о его смерти?» «Говорят, есть примета: когда такое сообщение оказывается ложным, человеку суждена долгая жизнь». «Ну так опубликуйте поскорее собственный некролог!»

На следующий день исследователь сообщил капитану о своём решении оставить на время этот берег для того, чтобы привести в порядок свои записи и подготовить отчёт Географическому обществу. Тем более что вскоре появится возможность вернуться сюда (Кумани уведомил его, что голландское правительство посылает военное судно для научных исследований острова Новая Гвинея).

Узнав, что Маклай собирается вернуться в Россию, на Луну, к нему в Гарагаси отовсюду пришло множество туземцев. Они просили его остаться. Предлагали построить в каждой деревне по хижине, а для каждого дома самому выбрать одну или две девушки в жёны. В ответ Маклай уверил всех, что обязательно вернётся. Это обещание прекратило уговоры. Все знали: слово белый пришелец держит.

Его пригласили на прощальный вечер в Гумбу, где ради такого случая собрались жители разных деревень. Пришлось пойти, несмотря на страшную усталость. Под утро оказалось, что ноги натёрты до крови и распухли. Попробовал шагать, превозмогая боль. Выручили туземцы: соорудив подобие носилок, они доставили его к берегу и погрузили на пирогу, в которой переправили на корабль.

На следующий день Маклай повёл группу своих друзей-туземцев осматривать клипер. Видя, что они трясутся от страха и боятся идти, он нашёл выход: обвязал себя верёвкой, за концы которой держались две гирлянды папуасов. Наибольшее впечатление на экскурсантов произвели два больших невиданных животных по имени «бик». Это короткое русское слово в переводе на папуасский было истолковано так: «большая русская свинья с зубами на голове».

Запись Маклая от 22 декабря: «С самого утра несколько пирог окружило клипер, и мне постоянно докладывали, что «чёрные» хотят видеть меня. Когда я выходил, туземцы начинали кричать, но шум якоря, который стали подымать, и несколько оборотов винта разогнали вскоре все пироги, и крики «Эме-ме» и «Эа-ба» стали не так ясно доноситься с берега, как с пирог. Когда клипер стал продвигаться вперёд и огибать мысок Габина, раздались удары барума почти одновременно в Горенду и Бонгу; когда же корвет прошёл мысок, к этим звукам присоединился барум Гумбу. Отдаляясь, мы ещё долго слышали барум...»

Клипер «Изумруд» направился к Филиппинским островам. В России с возрастающим любопытством и нетерпением ждали возвращения отважного путешественника. Однако его не прельщал заслуженный триумф. Сообщил секретарю Географического общества: «После трудного, но небезуспешного начала я более чем когда-либо намерен продолжать начатое и надеюсь в продолжение этого года направиться снова на Новую Гвинею».

Матери он пишет: «Хотелось бы мне очень хотя бы на короткий срок повидать Вас, но придётся ещё подождать. Неужели Вы бы захотели, чтобы я начатое бросил, захотели бы, чтобы оправдалось мнение многих: что русский человек хорошо начинает, но у него не хватает выдержанности, чтобы так же кончить. Как только смогу — сейчас же к Вам! Слова никогда не забываю».

Деловое письмо председателю Географического общества он завершает так: «Моим исследованиям и путешествиям я не предвижу ещё конца и не предполагаю вернуться в Россию ранее нескольких лет, когда моими научными исследованиями я докажу себя более достойным оказанной мне помощи и сочувствия».

Своему другу со студенческой скамьи князю А. А. Мещёрскому признается: «Мне делается совершенно ясным, что мне не придётся жить больше в Европе, и это по двум причинам. Природа, воздух, обстановка жизни под тропиками мне положительно более по характеру и вкусу. Вторая причина и ещё более непреодолимое препятствие жить в Европе будет невозможность устроить себе там независимую и комфортабельную жизнь...

Закабалить себя кафедрою, связать с каким-нибудь захолустьем, хотя бы и Петербургом, — на то у меня не было и не будет никакого желания».

Независимость — вот что требуется ему. Комфортабельная жизнь? Что она означает для человека, привыкшего долгие месяцы проводить в хижине со всеми возможными неудобствами? Он даже удивился собственной непритязательности, когда, собирая вещи для доставки на клипер «Изумруд», вдруг убедился, что одна из корзин, служащих ему кроватью, была на два дюйма ниже другой.

Если бы он обнаружил это раньше, то без особого труда выровнял корзины, подложив под одну доски или палки. Но он так уставал за день, что валился на неудобную постель и засыпал, вполне удовлетворяясь имеющимся «комфортом».

Природа под тропиками действительно роскошнее, чем в Европе, но разве он забыл уже об ужасах тропической лихорадки? А что касается «обстановки жизни», то можно подумать, будто у него был рай в шалаше, а не жизнь, полная напряжения, забот и постоянной нелёгкой работы. И это лучше, чем «закабалить себя кафедрой» где-нибудь в Петербурге.

Как тут не задаться вопросом: можно ли считать человека с такими представлениями о счастливой жизни и комфорте вполне нормальным? Ответ представляется очевидным: безусловно, он ни в какой мере не отвечает той норме, которая характерна для подавляющего числа культурных европейцев. С позиции цивилизованных мужчин и женщин, у которых отмерло, атрофировалось чувство свободы, независимости, которые старательно вытравляют в себе роковой вопрос бытия о смысле жизни, взгляды Миклухо-Маклая — сущая нелепица.

Так кто же прав? С одной стороны — миллионы, а с другой — считанные единицы. Или у таких личностей, как Миклухо-Маклай, болезненно развитое стремление к оригинальничанию, экстравагантности, желание жить не как нормальные люди?

Но вовсе не исключено, что все так называемые нормальные люди, подобно кастратам, лишены чего-то очень важного, без чего, однако, вполне можно существовать, и даже комфортно. Ведь и домашние собачки, лишённые независимости, ничуть не страдают от этого. Более того, эта самая свобода для них страшнее неволи стократ.

...Миклухо-Маклай и Ульсон, словно странники во времени, были заброшены на десяток тысячелетий в прошлое, к людям первобытной культуры. Это был эксперимент не только над туземцами, но и над двумя европейцами. Один из них — швед Ульсон — был более или менее заурядным обывателем с вполне стандартными представлениями о «нормальной» жизни. Удалось ли ему достойно пройти выпавшие им на долю испытания? Был ли этот цивилизованный европеец хотя бы в чём-нибудь лучше, чем едва ли не все «дикари», среди которых ему довелось жить?

Впрочем, можно вспомнить Робинзона Крузо, тоже цивилизованного европейца — предприимчивого, деловитого, преуспевающего в борьбе за существование, достойного представителя эпохи раннего капитализма. Хотя тотчас приходит в голову мысль: а может быть капитализм, развиваясь, стал превращать незаурядных робинзонов крузо в зауряднейших ульсонов? Вариант весьма правдоподобный.

Впрочем, лучше перейти от образа литературного героя к его прототипу, реальному английскому моряку Александру Селькирку. За какую-то провинность или слишком независимый нрав капитан пиратского корабля высадил его на один из необитаемых тропических островов, где, надо учесть, водилось множество одичавших коз, а также оставались давно заброшенные овощные плантации. Когда у него кончились патроны, он наловчился ловить коз.

За четыре года одиночества Селькирк физически окреп, хотя почти разучился говорить, не имея общения с другими людьми. Впрочем, он и сам со временем стал избегать встреч с теми, кто временами высаживался на его остров (это были преимущественно пираты). Когда его забирали с острова, причём капитаном корабля был его знакомый знаменитый мореплаватель Дампир (тоже, кстати сказать, нередко промышлявший пиратством), Селькирк не выказал радости и благодарности. Словно ничего особенного не случилось, а он был готов и дальше продолжать своё одинокое существование.

Не правда ли, это похоже на поведение Миклухо-Маклая, который прибывшим его спасать заявил, что ещё не решил, надо ли ему покидать свой берег. А Селькирк в беседах с журналистами признавался (если только это не журналистские преувеличения), что на острове он впервые почувствовал себя по-настоящему свободным и счастливым.

Спору нет, одиночество на необитаемом острове — слишком тяжёлое испытание для большинства людей. Человек — существо общественное. Вопрос только в том, какое это общество и какой человек. Во все времена одинокий человек вне общества не мог существовать, оставаясь самим собой. Общение — обязательное условие его становления, воспитания, умственного развития.

Но чем прочнее становятся социальные связи, тем безнадёжнее сковывают они личность и в конце концов превращают в крохотный винтик мощного механизма цивилизованного общества. Оно обеспечивает комфортные условия существования (если не каждому, то многим), но и плату за это требует немалую: отказ от независимости.

Миклухо-Маклай не мог предполагать, что жизнь среди «диких» окажется более интересной, полноценной и достойной, чем существование среди «цивилизованных». Дело, конечно, не в отдельных людях. Спору нет, беседы с умным и добрым другом князем Мещёрским несравненно интересней, чем общение с Туем или Саулом. Однако среди папуасов он был предельно независим: над ним не было начальников, у него не было подчинённых. Анархия!

Нет, он не стал приспосабливаться к жизни туземцев. Он оставался самим собой, человеком русской и более широко — европейской культуры. Однако ни в России, ни в Западной Европе он не мог пользоваться такой свободой, как среди людей первобытной культуры. Оказалось, что для него более всего подходит жизнь на границе двух доселе обособленных миров: «дикости» и «цивилизации», словно сразу и в настоящем и в далёком прошлом человечества.

Долго это продолжаться не могло. Цивилизация неуклонно наступала. Даже тропическая лихорадка не могла оградить папуасов Новой Гвинеи от неё.