Малайский крис

Леонид Саянский КАТОРЖНАЯ ВЕНЕРА

Становой крякнул, будто подавился едва не вырвавшимся смехом. Рыжие усы весело шевельнулись, а левый, попорченный в стычке со спиртоносами, глаз, всегда прикрытый набухшим от вина веком, глянул на Галанцова хитро и едко.

— Эге! Понимаем, к чему вы клоните… И мы, в свое время…

Разговор подходил к сути дела. Дела, заставившего Галанцова подкараулить станового на его утренней прогулке за село.

Синее небо и смеющаяся зеленью хвоя ломаных хребтов, обступивших деревню, дрожали в слоистой раскаленности знойного утра и, ловя на себе бегающие взгляды Галанцова, казалось, знали и понимали их напряженность.

Было неловко говорить. Еще недавно такой вылощенный, Галанцов чувствовал себя пойманным школьником.

В этой проклятой командировке он окончательно одичал… Ни общества, ни женщин, ни удобства… И даже весь апломб вышколенного чиновника «для особых» — потерян…

— Да вы не тово-с… — ласково рокотал становой, предвкушавший выгоды интимной услуги. — Вы не тово-с… Чего уж тут… Дело понятное-с… Сами молоды были… Тоже как в эту дыру попали, так… изнывали-с… А относительно «предмета»… «Венеру»-с изволили заметить? Могу-с рекомендовать…

— Ах, эту поселянку? Но ведь она… Как бы это… Она замужем, кажется… — полусконфуженно, полувопросительно мямлил Галанцов.

— Это пустое-с! Не извольте волновать себя… Все они тут «с левого боку» замужем. Я это «сликвидирую-с»!

Попорченный глаз глянул снова, поощряя к откровенности, примитивной и дикой, как сама окружавшая говоривших жизнь.

— Ведь она с кем-то из ваших сослуживцев…

— Так ведь это ничему не препятствует! Мы-то ведь тоже, как никак, а люди… Понимаем… Да она «без никого» теперь. Сначала у акцизника была, но он ее в железку «почтовому» за сто монет проиграл. А потом она к крестьянскому попала. Но беспокоиться не извольте — она здоровая…

— Простите, на минутку еще… Она не… опасная?

— Пустое-с! За поджог старого мужа пришла… Раньше, точно, «характерная» была, ну, а теперь… — одеревенела- c! Хе-хе-хе! Не за что-с…

Из окон избы, отведенной Галанцову под квартиру, были видны ворота домишка, в котором жила избранница его наголодавшейся «особы». И, сидя в жилете за вторым в это утро чаем, он мог видеть все, что происходило сейчас перед воротами.

Два обтрепанных стражника, двое понятых и хмурый мужичонка с позеленевшей бляхой, отличавшей его «десятское положение» от прочего «чалдонья», обступив пожилого, кривоносого человека, подталкивали его по очереди в спину, заставляя идти куда-то. Кривоносый сверкал впалыми глазами, щерился волком и костил родственников своих врагов. Просил:

— Да вы хоть «горловичок»-то отдайте… Как я без него… Ну ж, погодите… Ах, вы…

— Хорош горловичок! — иронизировал десятский, вертя в руках длинный и узкий нож, — этаким ножом «тятьку с мамкой на печь сажать»! Обойдешься, шкура, без ево…

Группа удалялась по направлению к стану.

В распахнутой калитке неподвижно, как изваяние, стояла красивая, рослая женщина. Та самая, рекомендованная становым и прозванная местным чиновничеством «каторжной Венерой».

На ярком, нежном лице ее, в продолжение всей предыдущей сцены, не дрогнул ни один мускул, и когда ее сожитель скрылся за поворотом улицы, она глубоко вздохнула, поправила цветной платок, напущенный на лоб и, потупив глаза, ушла во двор.

— Вы, э-э… не знаете, за что арестовали вашего… э-э… мужа? — с некоторой неловкостью спрашивал Галанцов, впервые имевший дело с женщиной не из «света» и не из «полусвета», а потому не знавший, какой тон взять в разговоре с шедшей рядом по пролеску «Венерой».

— А кто их знает! — просто и равнодушно бросила та. — Это всегда так-то… Как кто «с орлами» на меня нацелится, — тую ж минуту Алексея на месяц в холодную берут… Потому он «поножовщик», «рисковый» человек… Зарежет еще…

Галанцов вспомнил станового: «сликвидирую-с!» Вот оно!

— А вы, никак, тоже «с орлами»? — спросила «Венера», и такое острое, даже без насмешки, понимание чудилось в ее тоне, что Галанцов смущенно забормотал:

— Я… вы не подумайте… Я не… затем…

Красавица взмахнула густыми ресницами и простым, до ужаса понятным взглядом остановила слова, застрявшие и перешедшие в камень.

Ночь проходила без сна. В прорезь ставня мерцал туман рассвета. Истомленное, сытое долгожданными ласками тело Галанцова горело от укусов бесчисленных блох, кишевших в душной, смятой постели. Острота обнажения во тьме минула и в сердце шевелилось что-то непонятное еще, но беспокоящее, как приближающаяся зубная боль. И теперь, после буйных ласк, эта большая, нагая женщина с влажными глазами казалась ему бедным, обиженным ребенком. Сверлила душу «ликвидация» станового. И весь давешний разговор сейчас, в этой подстерегающей совесть бессонной полутьме, будил в душе что-то похожее на изжогу. Хотелось заплатать над изломанной, когда-то цельной и красивой душой женщины, драму которой он слышал сейчас, между ластами. Хотелось что-то сделать для нее большое, хорошее, излечивающее…

Галанцов досадливо мотнул головой, достал в полутьме свой бумажник и, вынув оттуда горсть бумажек, на ощупь не меньше ста рублей, сунул их в беспомощные пальцы притихшей «Венеры».

Ночь молчала. Блохи кусали. Женщина тихо всхлипывала.