Малайский крис

Николай Карпов ОПИУМ (Рассказ моряка)

Курт останавливался у каждой ярко освещенной витрины, с одинаковым любопытством рассматривал пестрые галстухи, книги, белье, блестящую посуду и весело подмигивал манекенам в длинных пальто и широкополых шляпах, украшенных разноцветными перьями и пестрыми цветами. Их раскрашенные восковые лица и выпученные глаза вызывали в нем целый рой приятных воспоминаний о коротких, но интересных встречах с гостеприимными незнакомками в течение последних двух суток, проведенных им в этом шумном, незнакомом городе.

Правда, теперь эти встречи уже казались ему несколько однообразными и ему хотелось новых, более сильных ощущений… Кроме того, в кармане его болталась последняя золотая монета, и было бы положительно глупо явиться на борт «Спрута», не пристроив ее надлежащим образом: ведь его бы подняли на смех все — от боцмана до юнги…

Последнее соображение заставило матроса оторваться от созерцания пестрого хлама, разложенного в витринах, и ускорить шаги. Он свернул в узкий переулок, тускло освещенный редкой цепью фонарей и, насвистывая бравурный марш, стал читать вывески кабачков и присматриваться к лицам встречных. Он уже жалел, что отбился от шумной компании товарищей, и питал смутную надежду встретить одного из них, чтобы вместе провести ночь в кабачке, а утром — явиться на борт судна.

— «Причуда моряка» — славный кабачок, но как мне его разыскать — хоть убей, не знаю, — пробормотал Курт, останавливаясь на углу. — Не может быть, чтобы он помещался на этой гнусной улице, где не встретишь ни собаки, ни полисмена…

Он уже хотел двинуться дальше, но из ближайшего подъезда вынырнула темная фигура и направилась к нему.

— Китаец! — удивился матрос, с любопытством рассматривая желтое, с раскосыми глазами лицо, синюю куртку и меховую шапку.

— Слушайте, желторожий, не можете ли вы мне сказать, на какой улице находится кабачок «Причуда моряка»? Там все наши, мне их необходимо повидать…

Китаец отрицательно мотнул головой.

— Досадно, черт возьми! Слушайте, желтая рожа, неужели вы настолько тупы, что даже не можете указать пути к одному из тех кабачков, где бы мог весело провести время честный моряк, в карманах которого звенит куча золота?

Китаец подошел ближе, свет фонаря упал на его лицо, и Курт заметил, как это лицо исказилось подобием улыбки, а правый глаз китайца лукаво подмигнул ему.

— Я был в этом уверен, желтая кожа, — сказал, смеясь, матрос, — вы премилый человек! Итак — полный ход!

Китаец кивнул головой и быстро зашагал вперед, шлепая по камням толстыми подошвами башмаков. Курт следовал за ним, мужественно борясь с искушением дернуть его за длинную черную косу. Это мужество истощалось по мере того, как истощалось терпение матроса, и он, наконец, сердито крикнул:

— Стоп! Не думаете ли вы, желтокожий, что я буду идти за вами до завтрашнего вечера? Я извиняюсь, но «Спрут» снимается с якоря ровно в десять часов утра, ни минутой позже…

— Близко, капитана… Одна минута… — пробормотал китаец и, наконец, проскользнул в узкие ворота мрачного каменного дома.

Курт вошел за ним, очутился на темном, широком дворе, напоминавшем каменный ящик, и остановился перед низенькой дверью в какой-то подвал. Китаец сделал приглашающий жест рукой и закивал головой.

— Это вход в кабачок? — удивился матрос. — Сомневаюсь, чтобы в этой дыре было весело. Я пойду за вами, желтая рожа, но, клянусь бугшпритом, если мне будет скучно, я лишу вас нежного украшения, которое зря болтается сзади…

Они вошли в длинный, узкий коридор, освещенный несколькими тусклыми жестяными лампочками, подвешенными к стене, прошли мимо десятка узких, обитых войлоком дверей и очутились в маленькой, квадратной комнате. Китаец подошел к бамбуковому столику и прибавил огня в жестяной лампочке. Курт осмотрелся. Оба небольших оконца комнаты были плотно завешены красной, засаленной тканью; у стены, кроме бамбукового столика, стоял низкий клеенчатый диван. Китаец молча указал ему на этот диван и вышел из комнаты.

Чувствуя усталость, матрос растянулся на диване и стал от скуки соображать, сколько стаканчиков рома можно было бы выпить за один маленький золотой. Не успел он кончить подсчета, как вошел в дверь китаец и подошел к нему. В правой руке он держал длинный тонкий чубук, на конце которого была прикреплена плоская чашечка с небольшим отверстием, в левой — коробку восковых спичек.

— А, понимаю! — весело вскричал Курт. — Опиум? Прекрасно! Я порядочно погулял по свету, но опиума мне курить не приходилось… Что ж, нужно испытать все!.. Я выкурю с десяточек трубок, а после все-таки потребую рома и других развлечений. Помните это, желтая рожа!

— Платить! — отрывисто сказал китаец, вкладывая в отверстие трубки сероватый шарик величиной с горошину.

— Платить? Есть! Получайте золотой, сдачу дадите мне утром…

Китаец спрятал монету за пазуху, зажег спичку, поднес ее к отверстию трубки и вышел.

После двух-трех затяжек матрос почувствовал приятную тому во всем теле; глаза его, устремленные в одну точку, подернулись полупрозрачной дымкой, и ему показалось, что стены комнаты тихо раздвигаются.

Неожиданно он испытал ощущение человека, летящего вниз с высоты, нить его сознания оборвалась, словно он погрузился сразу в глубокий сон. Когда сознание вернулось к нему снова, он увидел над собой матовую зелень деревьев, сквозь которую виднелось бирюзовое небо. В просвете между темными стволами виден был алый диск заходящего солнца. Предрассветный ветерок освежал голову матроса легким дуновением, похожим на вздох. Курт увидел, что он лежит на циновке посреди небольшой зеленой лужайки, окруженной живой изгородью зелени, из-за которой доносилась до его слуха странная музыка. Казалось, эта музыка явилась сочетанием звона серебряных колокольчиков с тихим звоном струн и мелодичным пением скрипки. Она заставляла сердце матроса трепетать от неизъяснимого блаженства, словно легкий ветерок сдунул с него все горести и желания земли; его тело стало необычайно легким, способным взлететь в бирюзовое небо и парить над густой зеленью лесов. Вблизи него зашевелились кусты — и на лужайку вышла стройная женщина в легких белых одеждах. На ее янтарно-смуглом лице черными бриллиантами блестели лукавые глаза и ярко выделялись алые губы. Ее черные, как крылья ворона, волосы украшала красная, расшитая жемчугом повязка, стройные ноги были обуты в кожаные сандалии. Она низко склонилась перед матросом и закружилась под музыку в плавном танце, словно большая белая бабочка. Темп музыки ускорялся, женщина кружилась быстрее, белые одежды ее развевались, взгляд ее зачаровывал и неотразимо притягивал к себе, словно взгляд гремучей змеи. Матрос испытывал безумное желание броситься к ней, сжать ее в своих объятиях, но не мог шевельнуться. Эта пытка стала нестерпимой, сердце его словно хотело выскочить из груди, тело забилось в судороге и застыло, скованное сном. Когда сознание вернулось к нему, он тусклым взглядом скользнул по грязным обоям квадратной комнаты и поднял голову. Сквозь редкую ткань красных занавесей пробивался свет дня, за стеной он услышал человеческие голоса и хлопанье дверей. Матрос встал, чувствуя полный упадок сил и необычайную сонливость, развинченной походкой направился к двери, отворил ее и крикнул хриплым голосом, показавшимся чужим ему самому:

— Эй, желтокожий, куда вы провалились?

Из полумрака коридора вынырнула знакомая фигура китайца.

— Пить! — сказал матрос.

Китаец вопросительно смотрел на него своими раскосыми глазами.

— Вы поняли меня, старый кашалот? Я хочу пить, дайте мне воды! — раздраженно крикнул Курт. Китаец кивнул головой и скрылся за узкой дверью. Курт вернулся в комнату, отдернул занавеску и выглянул на двор. Глаза его резнул яркий солнечный свет, он снова задернул занавес и присел на диване. Ему было ясно, что теперь уже более десяти часов утра и что «Спрут» вышел в море без него, но это сознание не доставило ему ни малейшего огорчения. Вошел китаец с глиняной кружкой в руке. Курт жадно осушил кружку и сказал:

— Мне еще придется погулять по берегу, мне этот город нравится, а пока я хочу спать…

Китаец кивнул головой и удалился. Матрос растянулся на диване и заснул крепким сном смертельно уставшего человека, сном без видений, похожим на смерть. Когда он проснулся, было совершенно темно. Освеженный сном, Курт встал, прошел по пустому коридору и вышел на улицу, жадно вдыхая свежий, воздух. Он шел медленно, и по мере того, как он удалялся от мрачного дома, в его воображении все ярче и ярче оживало виденное им ночью: и густая зелень деревьев, и бирюзовое небо, и смуглое лицо танцовщицы. В нем усиливалось желание увидеть все это снова, услышать снова дивную музыку — и это желание парализовало его волю. Ему хотелось курить опиум, курить во что бы то ни стало. Он быстро вернулся к мрачному дому и стукнул кулаком в низенькую дверь знакомого подвала.

Ему отворил гигант-китаец с широким, изуродованным оспой лицом и вопросительно посмотрел на него своими тусклыми глазами.

— Я хочу курить опиум… Я был здесь полчаса тому назад, — сказал Курт.

Китаец посторонился, чтобы пропустить его, и матросу показалось, что в его тусклых глазах мелькнула усмешка. Он прямо прошел в знакомую комнату и лег на диван, нетерпеливо крикнув:

— Скорее!

— Платить… — промямлил китаец.

— Я заплачу после. Что же, ты мне не веришь, желтая обезьяна?

— Платить… — упрямо повторил китаец.

— Ах ты, желтая жаба! — заревел матрос, вскакивая в внезапном припадке дикого бешенства. — Да я разнесу в щепки вашу скверную лачугу, желтые твари! Как, не верить матросу? Я заплатил золотой за одну трубку — этого довольно… Я вам покажу! Пусть полиция перевешает вас, хотя на вас жаль тратить веревку!..

Китаец, испуганно попятившись к двери, резко крикнул, и на его зов явился второй, знакомый Курту. Оба китайца перебросились несколькими отрывистыми фразами на своем языке, потом гигант вышел, а оставшийся закивал головой матросу, словно извиняясь, и забормотал:

— Сейчас, капитана… Одна минута… Не надо полиции…

Дрожащими от нетерпения руками Курт закурил и растянулся на диване. Знакомая расслабляющая истома охватила его тело, мысли стали заволакиваться туманом.

Китаец убавил огонь в лампе, быстро взглянул на лежавшего неподвижно моряка и вышел из комнаты. Курту уже казалось, что издали доносятся звуки нежной музыки, и он медленно стал погружаться в рай грез. Внезапно он почувствовал, как чьи-то железные пальцы сдавили ему горло, отчаянным усилием открыл глаза — и последнее, что он увидел, было склонившееся над ним, искаженное злобой лицо гиганта-китайца. Потом матрос захрипел, дернулся всем телом и замер. В тусклом свете жестяной лампочки двигалась по комнате мрачные фигуры двух китайцев, изредка перебрасываясь короткими фразами на своем языке. Один из них, обшарив карманы матроса, разостлал на полу грязную циновку, поднял труп с дивана, положил на циновку и закатал его в нее, как вьюк. Оба китайца наклонились над трупом, подняли его, выскользнули на темный двор и направились к темному предмету, похожему на сруб колодца. Один из них снял со сруба сбитую из досок крышку — и запах сточной ямы отравил воздух. Китайцы подняли труп матроса над ямой, разжали руки — и до их ушей донесся глухой плеск. Они закрыли яму крышкой — и скоро их темные молчаливые фигуры исчезли за дверью подвала.