Малайский крис

Георгий Чулков КАК Я БЕЖАЛ ИЗ ТЮРЬМЫ

Меня арестовали в мае. Весенние дни всегда волнуют меня, и весеннее солнце влияет на мою душу и мое тело, возбуждая силы, желания и мечты. Быть может, потому решился я тогда бежать из ненавистной тюрьмы.

В тот вечер, когда состоялся приказ о моем аресте, я был в театре с моей невестой, у которой я, конечно, часто бывал и которая оказывала содействие моим планам. После спектакля я привез ее в автомобиле, и она, подарив мне розу, вошла в подъезд, где швейцар, по-видимому, поджидал ее, несмотря на поздний час.

Какое-то странное предчувствие заставило меня оглянуться в ту минуту, когда автомобиль, рыча и стуча машиной, отъезжал от дома, где жила моя невеста. Я увидел жандармского ротмистра, солдат и понятых, которые, озираясь, как воры, входили в этот миг во двор дома. Я понял, я догадался тотчас же, что у моей невесты в эту ночь будет обыск.

Все это не было для нас неожиданным. Ужо три недели ходили за нами сыщики, ничуть не скрывая своих целей.

Какое странное, жуткое, острое и, пожалуй, веселое чувство испытываешь невольно, когда замечаешь вдруг негодяя, который идет за тобой, выслеживая тебя в надежде получить за твою свободу ничтожные деньги, не без явного презрения брошенные ему блюстителями старого порядка. Когда я в первый раз увидел сыщика, который смотрел на меня своими стеклянными пустыми глазами, я вдруг постиг как бы внезапным наитием, что на меня смотрит сама смерть. Я вдруг разгадал весь этот сложный путь по всем ступеням власти, путь, по которому следует неуклонно верная служанка ада, не раз воспетая поэтами, «безносая красавица, гремящая кастаньетами костей». В сыщике — думал я — уже нет души. Он лишь мертвое орудие, автомат темной силы, покорный раб Великого Ничто.

Итак, автомобиль мчал меня по улицам города, и белая ночь, и стальной блеск нашей великолепной реки, и могучие колонны дивного собора, и случайный прохожий, рассеянно стучавший тростью — все в этот миг показалось мне пленительным и милым, и — признаюсь — сердце мое упало, когда я подумал, что через несколько минут я буду во власти чуждых и враждебных мне людей. Смущение швейцара, который распахнул передо мной дверь, подтвердило мои предположения, и я подымался по лестнице, уверенный, что в моей квартире незваные гости.

И в самом деле, едва я переступил порог, меня схватили за руки два дюжих солдата, и ротмистр подошел ко мне, звеня шпорами, и спросил преувеличенно громко, нет ли при мне оружия. Затем он показал мне официальную бумагу, согласно которой он должен был произвести обыск в моей квартире и арестовать меня, независимо от того, какие результаты даст обыск. Я заблаговременно, конечно, удалил из квартиры все компрометирующие меня документы, а также письма близких мне людей, дабы глаза посторонних бесстыдно не осквернили дорогих моему сердцу строк. Поэтому напрасны были попытки этих людей найти что-либо нужное представителям Власти.

Ротмистр предложил мне раздеться и я, не без внутреннего гнева, подчинился его требованию, сознавая прекрасно, что выражение негодования унизит мое достоинство, ибо внешняя сила была на стороне жандармов: сопротивление было бы бесполезно и лишь доставило бы им удовольствие, мстительное и гнусное.

Наконец, мне разрешили одеться и предложили подписать протокол. Меня вывели из квартиры в пять часов утра. Нас ожидала карета со спущенными шторами. По моим. Расчетам, мы ехали по городу не более часа. Когда карета остановилась и ротмистр отворил дверцу, я увидел каменное здание с решетками на окнах, напротив — чахлый сад за высокой оградой, часовых у крыльца и сизых голубей, которые, воркуя, постукивали лапками по железному карнизу. Было странно, что майское солнце светит улыбчиво и ласково, что воробьи прыгают по теплым пыльным камням, которыми вымощен двор, что мои знакомые проснутся в своих квартирах часа через три и будут заниматься чем угодно, а меня, без моего согласия, куда-то ведут солдаты и, вероятно, запрут в камере, повинуясь какой-то силе, значение которой они сами вряд ли сознают.

Солдаты, стуча каблуками и бряцая ружьями, ввели меня в узкий полутемный коридор, душный и смрадный. Это была старая тюрьма. Я оступился и нечаянно коснулся стены. Мне показалось, что пальцы мои дотронулись до чего- то скользкого. Вероятно, это была плесень. Мысль о побеге ни на минуту не покидала меня. Поэтому внимание мое было напряжено чрезвычайно. Мы прошли пятьдесят шагов и на этом пространстве дважды повертывали за угол. Впереди шел надзиратель. При тусклом свете фонаря я не успел разглядеть его лицо. Я заметил только, что голова его тряслась и он прихрамывал на одну ногу.

— Здесь. Тринадцатый номер. Извольте войти, — сказал он хриплым неприятным голосом.

Тяжелая дверь с большим железным засовом полуоткрылась на миг и я очутятся в моей камере. Переступая порог, я обратил внимание на то, что стена, отделявшая мою камеру от коридора, была не очень толстой, в три кирпича, не более. Этим наблюдением моим я остался доволен.

Когда дверь захлопнулась за мной, я тотчас же стал внимательно осматривать мою камеру, сознавая чрезвычайную важность всех, даже, на первый взгляд, ничтожных особенностей моего жилища. Длина камеры равна была четырем с половиной шагам. Ширина двум с половиной. В камере находилась постель, которая на день, очевидно, подымалась и пристегивалась ремнями к медным крюкам, вделанным в стену. Кроме того, в моем распоряжении был стол и стул.

Из окна можно было видеть высокую каменную ограду и за ней часть сада и угол какого-то трехэтажного дома, старомодного и ветхого. Стены камеры были выкрашены охрою. Но внутренняя стена, сложенная из кирпичей, не была закрашена. Кое-где видны были нацарапанные буквы и знаки, полустертые, очевидно, руками тюремщиков. В двери было сделано круглое небольшое оконце, предназначенное для того, чтобы дежурный часовой мог наблюдать за поведением узника. И в тот миг, когда я рассматривал довольно близко это круглое отверстие, чей-то глаз возник передо мной, и я невольно отступил от двери в бессильном негодовании, возмущаясь дерзким любопытством солдата.

Дни рождались и умирали, и жизнь моя текла размеренно, подчиняясь строгим правилам тюремного порядка. Рано утром раздавался скрежет железного засова и в камеру входил дежурный с кипятком и хлебом. В полдень вносили пищу. Я подал заявление о том, чтобы мне выдали чернила и бумагу, а пока удалось мне получить из тюремной библиотеки Новый Завет. Я не без волнения перечитывал теперь загадочные изречения вечной книги, полузабытые мной в повседневной суете.

Но несмотря на видимую покорность моим тюремщикам, я был полон мятежной тревоги и страстной жажды вновь увидеть мир и свободу. И я обдумывал план побега, и порой мне казалось, что он возможен. В иные же часы, прислушиваясь к шагам часового по коридору или вглядываясь пристально в крепкие полосы железа, из которого сделана была решетка на моем окне, я приходил в отчаяние, понимал, как мало надежды на бегство из заточения. Ежедневно на четверть часа выводили меня солдаты из камеры, дабы я совершил прогулку, предназначенную уставом. В небольшом дворике ходил я на глазах у часовых по кругу, вспоминая гениального Ван-Гога, который с дивной силой выразил весь ужас неволи — прогулку арестантов на тюремном дворе. Во время прогулки видел я небо, целый мир волшебных изменений, и это восхищало меня. Я видел также три окна соседнего дома, правда, отделенного от тюрьмы большой усадьбой, которую скрывал от меня высокий забор с гвоздями; я не терял, впрочем, надежды завязать впоследствии сношения с обитателями этого дома, потому что иногда мне удавалось наблюдать в одном из трех окон человеческую фигуру и, хотя трудно было на таком расстоянии разглядеть ее невооруженным глазом, я все-таки успел убедиться в том, что на меня смотрит из окна женщина, и в руке ее бинокль. Я смутно догадывался, что эта женщина, наблюдающая за мною, неслучайно появляется в окне. И я думал порой, что мой побег, быть может, совершится при помощи этой незнакомки.

Я тщательно изучил порядок тюремной жизни. Часовых меняли три раза в сутки. На коридор полагался один часовой. При входе стояло двое. Сколько часовых дежурило у ворот, мне не было известно. О том, что делалось на воле, я также ничего не знал. Был ли арестован кто-нибудь из моих товарищей? И если был арестован, то кто именно? Впрочем, мало было надежды на их помощь даже в том случае, если бы они все оставались на свободе: мог ли я отвлекать силы от Освободительного Движения? Имел ли я право рассчитывать на людей, которые были так нужны Революции? Иное дело помощь моей невесты, с которой нас связывали узы взаимного влечения и любви, более тесные и прочные, чем узы партийной солидарности. Но я не знал, чем кончился обыск в ее квартире и арестована ли она. Наконец, я убедился в том, что она свободна: я получил от нее письмо с печатью прокурора. В этом письме были фразы, которые показались мне загадочными. «Я не совсем здорова, — писала она — и, быть может, мне придется полечить мои нервы. Пожалуйста, не бойся за меня. Я даже думаю, что это будет нам полезно».

«Что значит это „нам полезно“?» — думал я, недоумевая. Но как я ни ломал голову, мне не удалось раскрыть смысл этой фразы, пока новые обстоятельства не помогли мне разобраться в замыслах моей невесты.

Прошло две недели. Однажды (это было в первых числах июня) я обратил внимание на то, что в саду, который был виден мне из-за высокой ограды, расхаживают какие- то люди, а между тем, я до того времени ни разу не видел там гуляющих. Очевидно, что ясные, теплые дни заставили обитателей этого дома выйти, наконец, из четырех стен. Но то, как эти люди держали себя, удивило меня, и это не совсем обыкновенное поведение гулявших по саду вызвало в душе моей некоторые подозрения, которые впоследствии нашли себе подтверждение. Иные из этих обитателей таинственного дома проявляли беспричинное волнение, выражая жестами и криками свою тревогу; иные, напротив, поразили меня тупым, покорным и грустным видом. Один из этих непонятных людей забрался на старую липу и уселся там на суку в позе безнадежного уныния. Какая-то женщина размахивала руками, как будто уверенная в том, что это крылья и что сама она принадлежит к царству пернатых!.. Я догадался, что эти люди сумасшедшие и что моя тюрьма находится в непосредственном соседстве с домом умалишенных. Присутствие среди этих странных людей двух особ (мужчины в дамы), которые явно следили за поведением гулявших по саду, укрепило меня во мнении, что это лечебница для душевнобольных и что на моих глазах гуляют безумные и среди них представители врачебного персонала— психиатры или надзиратели.

Ежедневно около пяти часов пополудни я наблюдал из моего окна за душевнобольными. И вот на третий день случилось нечто, оказавшее решительное влияние на мою судьбу. Среди сумасшедших я увидел ту, которую считал самым близким мне человеком и с которой неразрывно было связано все самое значительное в моей жизни. Я увидел мою невесту. Я был в отчаянии и в ужасе, полагая, что мой арест и многие иные печальные обстоятельства расстроили ее нервы в такой мере, что ее пришлось заключить в психиатрическую лечебницу.

У меня дрожали руки и сердце стучало, как в лихорадке, когда я отошел от моего окна.

Но вдруг я вспомнил фразы ее письма, показавшиеся мне загадочными: «Я не совсем здорова, и, быть может, мне придется полечить мои нервы. Пожалуйста, не бойся за меня. Я даже думаю, что это будет нам полезно».

— Не находятся ли в какой-нибудь связи эти как будто предупреждающие фразы и это неожиданное появление ее в саду психиатрической лечебницы? — думал я.

После минутного размышления я опять подошел к окну и тотчас же мне бросилось в глаза то, что моя невеста вынула белый платок и сделала им несколько движений, которые можно было принять за случайные, но не без меньшего основания можно было также истолковать, как условный знак, предназначенный для меня. Я терялся в догадках. А между тем, больных увели из сада, и я должен был поневоле бездействовать и ждать своей участи, ничего не предпринимая. Впрочем, на всякий случай я с величайшей осторожностью совершал ежедневно одну подготовительную работу, не вполне безопасную. Дело в том, что, обыскивая меня, жандармы проглядели все-таки один предмет, который мне теперь чрезвычайно пригодился. Это был маленький плоский перочинный ножик, провалившийся случайно из кармана жилета за подкладку. При помощи этого ножа мне удалось вынуть один кирпич, который приходился как раз против железной скобы засова. Я работал, конечно, лишь в те минуты, когда часовой выводил кого-нибудь из арестантов или уходил в противоположный конец коридора. Работа была не из легких, потому что приходилось прислушиваться к шагам солдата и прекращать ее непрестанно. Но в конце концов мне удалось извлечь из стены один кирпич. Я вложил его на прежнее место, но в любое мгновение его можно было вынуть. По моим расчетам, пяти дней работы было достаточно для того, чтобы это первое внешнее препятствие было мной уничтожено — первое из целого ряда преград, которые мне были известны. А сколько неожиданных препятствий могло возникнуть на моем пути!

На другой день я получил от подруги моей невесты письмо, также просмотренное прокурором. На первый взгляд содержание его было безразлично, и я догадался, что необходимо тщательно изучить его, дабы узнать секрет, в нем заключенный. После долгих и упорных стараний я заметил, что росчерки некоторых букв были сделаны с едва заметным нажимом. Складывая эти отмеченные буквы в порядке их написания, я к моему огорчению, не получил никаких слов. И при обратном чтении также ничего не получалось. Я проклинал мою рассеянность, благодаря которой я не усвоил ключа, предложенного мне невестой и, очевидно, примененного теперь ее подругой в письме ко мне. Наконец, я попробовал складывать не те буквы, которые были отмечены нажимом, а непосредственно за ними следующие. На этот раз мой опыт увенчался успехом, и я с восторгом прочел следующее: «Наблюдаю за вами во время прогулки из третьего окна соседнего дома. Надежда симулирует больную, чтобы изучить тюремные порядки. Готовьтесь к побегу».

Надеждой зовут мою невесту.

Я сделал два весьма важных наблюдения. Во-первых, я убедился в том, что часовые у тюремного крыльца не могли видеть гуляющих в саду психиатрической лечебницы. Видел их только я и те заключенные, которые сидели в камерах третьего этажа. Это было очень удобно для меня.

Во-вторых, я заметил во время прогулки, что расстояние от тюремного крыльца до ворот не превышало двадцати шагов. К сожалению, у ворот стоял часовой.

Пользуясь разобранным мной шифром, я написал письмо подруге моей невесты. Из этого письма она могла узнать, что я готов бежать, если часовой у ворот будет подкуплен. Лишь безумная жажда свободы могла внушить мне этот план побега. Ведь если бы даже удалось выйти из камеры незамеченным, что стал бы я делать, когда часовые остановили бы меня у крыльца? Но я все-таки написал, что я готов к побегу.

Через неделю я получил ответ. Расшифровав письмо, я прочел следующее: «Надежда красным платком даст знак. Тогда пытайтесь бежать. Часовой у ворот подкуплен. На углу автомобиль».

Когда я прочел эти слова, со мной сделался странный нервный припадок. Мне трудно было дышать. И я испытал непонятное ощущение в ногах, от стопы до бедра, ощущение какого-то раздражения, что-то щекочущее я волнующее. Нечто подобное, но в меньшей степени, испытывал я в детстве, летом, когда приходилось кончать затянувшийся урок, а за окном было солнце, пахло сеном и ждали товарищи, чтобы вместе играть. Несмотря на явную опасность, которая мне угрожала, я в иные мгновения смотрел на мой побег, как на игру. Дело в том, что я не мог поверить в серьезность моего ареста. Я понимал, я сознавал, разумеется, что жандармы не шутят, и в то же время я не верил, что человек может посягнуть на свободу другого человека. Я полагаю, что мое мнение не так наивно, как это может показаться на первый взгляд. Человек, предоставленный самому себе, не может быть врагом свободы. Лишь Сатана и его слуги суть истинные тюремщики и палачи. А люди, защищающие тюрьму и казни, суть слепые орудия Темной Силы. Я так думаю.

Итак, я решился на побег.

В продолжение двенадцати дней я с волнением наблюдал за моей невестой, которая в пять часов неизменно появлялась в саду психиатрической лечебницы. Я видел, я чувствовал, как она волнуется и трепещет, но она медлила дать мне знак, и я проводил часы в жестоком томлении, мечтая о свободе со жгучею страстью.

Уже несколько дней появлялась моя невеста в алом платке, наброшенном на плечи. Очевидно, это был тот самый платок, которым она должна была махнуть, давая мне знак к побегу. И вот, на тринадцатый день произошло нечто неожиданное. Едва моя невеста появилась в саду, к ней подбежала больная женщина (я и ранее обращал внимание на ее маниакальное возбуждение) и сорвала алый платок плеч моей невесты. Тщетно невеста моя пыталась вернуть платок. Больная упорствовала, прельщенная, должно быть, ярким его цветом. По-видимому, ее гнев становился опасным, и надзирательница вмешалась в этот спор, запрещая моей невесте требовать назад свой платок.

Нервное волнение лишило меня самообладания, мне свойственного. Я решил почему-то, что именно в этот день моя невеста должна была дать мне желанный знак.

Три кирпича, отделявшие меня от засова, давно уже были освобождены от цемента и вынуть их можно было в любую минуту. Я намеревался бежать в девять часов вечера. Приняв столь безумное решение, я перестал сомневаться в том, что именно этот день назначен для побега. Погода испортилась. Пошел дождь. Но это обстоятельство, конечно, не могло служить препятствием моему плану. Ровно в девять часов я подошел к оконцу в двери. Часовой, очевидно, был за углом нашего кривого коридора и его не было видно. Я выждал, однако, когда он вернулся обратно, потому что не знал точно, как далеко он отошел от угла. Два кирпича были мной уже вынуты из стены. В кармане у меня лежал медный крюк, к которому прикреплялась кровать. Утром я вырвал его из стены. Теперь, по моим расчетам, часовой был на противоположном конце коридора. Тогда, не теряя ни одного мгновения, я извлек последний кирпич, просунул в отверстие руку и осторожно отодвинул засов без малейшего стука. Затем я приотворил тяжелую дверь ровно настолько, насколько было нужно, чтобы проскользнуть в нее, и очутился в коридоре. Я вложил внешний кирпич на прежнее место и запер камеру. Надо было спешить, потому что через несколько секунд часовой должен был подойти к камере. В семи шагах от моей двери находилась довольно глубокая ниша. Я рассчитывал скрыться в ней и выждать в ней благоприятного для побега момента. Мимо ниши часовой обыкновенно не ходил, потому что в этой части коридора стены были сплошные, без дверей. Моя камера была последней. Расчет мой был верен в этом отношении, но я упустил из виду еще одну возможность, которая едва не стала для меня фатальной. Часовой, подойдя к моей камере, заглянул в оконце. Я наблюдал за ним из моей засады. Когда он приник глазом к круглому отверстию, я затаил дыхание и холод ужаса обжег мне спину. К моему крайнему изумлению, солдат спокойно отошел от моей двери и направился, не спеша, по коридору. Я до сих нор не могу разгадать этой психологической загадки. Очевидно, запертая дверь и тишина в коридоре так не вязались в его представлении с побегом, что он буквально не поверил своим глазам. Благодаря этой психологической иллюзии, случайно обманувшей солдата, я был спасен на этот раз. Но, увы! — мне предстояли еще новые опасности.

У меня был такой план. Выйти на крыльцо, где стояло обыкновенно два часовых, и спокойно идти по направлению к дворику для обычных прогулок. Часовые, думал я, меня окликнут, конечно, а я сделаю жест, что меня, мол, провожает дежурный. Тем временем я успею сделать еще три-четыре шага и до ворот останется мне бежать семь шагов, не более. У ворот часовой подкуплен, а за углом автомобиль.

Но теперь, стоя в нише, я вдруг заметил дождевой форменный плащ надзирателя и фуражку, которые висели на гвозде. В один миг я надел фуражку и плащ и поднял капюшон. Таким образом, план мой неожиданно изменился. Шел проливной дождь. «Часовым не придет в голову заглядывать мне под капюшон», — подумал я, улыбаясь и торжествуя. И в самом деле, когда я спокойно вышел на крыльцо и направился неторопливо к воротам, часовые стояли в прежних унылых позах, не шевелясь.

Я был уже у ворот, когда перед самым моим лицом возникла знакомая мне фигура хромого надзирателя, который впервые ввел меня в мою камеру. Я плохо рассмотрел тогда его лицо и запомнил лишь его прихрамывающую походку и трясущуюся голову. Теперь на меня в упор смотрели его изумленные оловянные глаза. Брови его были подняты, рот полуоткрыт. Он увидел на мне свой плащ и его костлявые руки потянулись ко мне, чтобы сорвать с меня этот плащ. Очевидно, он понял, в чем дело. Нельзя было медлить и колебаться. Инстинктивно я сжал рукой в кармане медный крюк, но тотчас же какой-то голос шепнул мне, что я могу освободиться, не проливая крови. И тогда я, повинуясь этому голосу, выпустил из правой руки крюк, а ребром левой ладони наотмашь ударил старика по шее.

Он упал на землю, но успел, однако крикнуть:

— Держи его! Держи!

Я бросился в ворота, но, к моему ужасу, наперерез мне бежал солдат с ружьем. Этот солдат однажды водил меня на прогулку, и я случайно узнал, что его зовут Николаем. Сам не знаю, почему, я крикнул ему вдруг:

— Николай! Это я! Это я!..

Он остановился на мгновение, недоумевая. Это спасло меня. Я сбил его с ног и вырвал у него ружье. Выбежав из ворот с ружьем, я наткнулся на постового городового, который бежал к тюремным воротам, услышав, очевидно, крик надзирателя. Но мой форменный плащ, фуражка и ружье сбили его с толку. Я крикнул ему:

— Туда! Туда!

И мы вместе с ним бросились по переулку вслед воображаемому беглецу. Мы не успели пробежать и сорока шагов, как я услышал крики позади нас и гулкий выстрел. Тогда я, заметив большую усадьбу дровяного склада, жестами объяснил городовому, что надо ловить мнимого беглеца с двух сторон. Городовой, слепо мне повинуясь, помчался налево, а я устремился в глубину двора, где, по счастью, никого не было. Я забежал за кучу дров и, заметив колодец, швырнул туда плащ, форменную фуражку и ружье. В кармане у меня была свернутая мягкая шляпа, но я не успел ее надеть, и снова побежал — на этот раз не в ворота, а к забору и, мгновенно перескочив через него, очутился на крутом берегу реки. Только тогда я вспомнил об автомобиле. Где же он? На углу автомобиля не было. Очевидно, этот день вовсе не предназначался для побега. Меня охватил ужас и колени мои задрожали. Тогда я стал спускаться к реке, скользя по глине. Дождя уже не было. Вечерняя заря охватила полнеба дивным пламенем. Было тихо и безлюдно. И приятный запах влаги мне, только что сидевшему в смрадной тюрьме, показался тогда благоуханием пьяного вина. Голова моя закружилась. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я бросился в воду и поплыл на тот берег. Я плыл прямо на барку с дровами. В первый раз в жизни я плыл в одежде. Мне казалось, что несколько рук тянут меня ко дну. Я плыл так минут пятнадцать. Никто меня не преследовал. Наконец, изнемогая от усталости, я влез на барку с дровами. На ней спал какой-то рыжий человек с всклокоченной бородой. Стараясь не разбудить его, я пробрался на другой конец барки, спустился в трюм и лег там. Тогда странное изнеможение овладело мной и я заснул. Я проспал там двадцать шесть часов, как это выяснилось впоследствии. Когда я очнулся, была белая волшебная ночь. Я осторожно выбрался на палубу и, убедившись, что сторож пьян и спит, сошел на берег и направился в знакомое мне безопасное убежище. Через восемь дней я был в Париже. Я ждал мою невесту. Но она но приезжала. И вот однажды, когда я, утомленный и взволнованный, ходил по комнате отеля, как зверь в клетке, тоскуя и недоумевая, кто-то постучал ко мне и вошел мой друг. Он приехал из России.

Я бросился к нему, я жадно схватил его за руку и заглянул ему в глаза в надежде, что он скажет мне о судьбе той, которая была мне дороже свободы и жизни. Но он смущенно молчал, и я видел, как побледнел он, и почувствовал, как задрожала его рука в моей руке.

— Твоя невеста! Видишь ли, мой друг, она не совсем здорова… Она в больнице, она…

— Ты обманываешь меня. — прошептал я. — Она умерла? Да?

— Нет, нет, уверяю тебя, она жива. Но я должен сообщить тебе в самом деле нечто печальное. Она не совсем здорова душевно. Она в психиатрической лечебнице, что рядом с тюрьмой, где ты был заключен.

— Ведь она сознательно решила проникнуть туда, чтобы содействовать побегу, — проговорил я, смущаясь.

— Но ты не дождался условного знака… Автомобиля не было… И вот она слышала крики и выстрел. Она решила, что ты погибнешь, что тебя убьют… У нее были слишком напряжены нервы. У нее не хватило душевных сил, и она…

— Сошла с ума. — пробормотал я, чувствуя, что пол уходит из-под моих ног.

Я упал в обморок. Когда я очнулся, у меня явилось твердое намерение увидеть ее здесь, в Париже. Через две недели ее привезли ко мне.

Но — увы! — она, с которой было связано самое значительное в моей жизни, не узнает меня теперь. Она считает меня своим братом, давно умершим, и беседует со мной, как с ним, вспоминая своего мертвого жениха. И я не могу ее убедить, что я не брат ее, а жених, верный и живой.

Мы подолгу сидим с ней то в садике St-Germain-des-Prés, то слушаем орган в церкви St.-Sulpice, то едем на пароходике в St.-Cloud; я держу ее за руку, я говорю ей о любви моей; мы свободны в этой свободной стране, но она, моя невеста, не верит в этот мир, в меня. Она живет в странном полусне, близкая и бесконечно далекая от меня. Я проклинаю мой побег, мою свободу, и жить мне мучительно и страшно.

А она смотрит на меня светлыми непонимающими глазами и говорит мне тихо:

— Брат мой! Милый брат мой…