Малайский крис

А. Г СОРОК РАЗ ЖЕНАТЫЙ, ИЛИ НЕВИННЫЕ ЖЕРТВЫ РАЗВРАТА

Большой кулак в деревне Илья Федотьич, большой проныра и ловкач. Уж на что кузнец Егор продувная бестия, и тот его не продует. Все чего держит в руках, все перед ним дрожат.

Изба Ильи Федотьича лежит как раз посредине села. Она новая, только что крытая соломой, с покрашенными ставнями.

Илья Федотьич даже не занимается сам полевыми работами. У него постоянно двое рабочих, скота сколько угодно. Одним словом, царит в селе.

Но человек Илья Федотьич не особенный. Очень уж он крут. Никому и копейки медной не даст, никому приветливого слова не скажет. Одним словом, целыми днями ходит сентябрем.

Женился Илья Федотьич на богатой крестьянке, дочери бывшего сельского лавочника. Лавочник умер, оставив все своей дочке, а та приголубила к себе молодца Илью Федотьича и он на ней женился.

Никто не знает в селе, кто такой Илья Федотьич и откуда. Знают только, что он долго был в Питере, занимался там извозом, работал также где-то в Москве, сколотил какую- то деньгу и потом приехал в деревню, где и женился на богатой лавочнице.

По большой проселочной деревенской дороге идет бедная, усталая баба с ребенком в руках и котомкой за спиной. Уже темно. На дворе осеняя погода, немного накрапывает дождь, дует пронзительный ветер.

Баба, по-видимому, устала. Она еле передвигает ноги, оглядывается и крестится. Ребенок плачет.

Где-то вдали мелькнул огонек. Баба прибавляет шагу и подходит к большому одноэтажному зданию с соломенной крышей.

Это деревенский постоялый двор. Во дворе под навесом фыркают кони, слышится говор.

Баба боязливо оглядывается и входит в ворота, затем идет к крыльцу.

Войдя в душную большую горницу, где пахло потом и щами, она брезгливо оглядывается.

— Пустите переночевать, соколики! — говорит она.

— Иди, бабушка, — отвечает ей хозяин, — вот тут лавочка, ночуй. Только тебе будет немного не очень-то ладно. Вот у их народу то тут сколько. Конца его нет, чай, спать всю ночь тебе не дадут.

Баба раздевается, кладет ребенка на лавку и начинает его кормить грудью.

— Откуда идешь, голубушка? — спрашивает ее хозяйка.

— Издалеко, родимая.

— А куда?

— Да вот в Горохово. Вот уже второй год, как у меня муж пропал. Илья Федотьич звать его. Пропал и сгинул, как в воду. Совсем случайно повстречался мне мои зятек и говорит, что твой муж тут живет, в Горохове, да второй раз женился. Иду, уличу его и попрошу хоть на ребенка-то денег малую толику дать.

— Ишь, грех какой! Да тот твой Илья Федотьич вон в соседней деревне живет, денег у него прямо куры не клюют. Страсть их сколько. Ей, Егорович, знаешь что?

— А что?

— Да вот старуха говорит, что Илья-то Федотьич, ваш- то кулак, два раза, значит, женат. Вот и супружница-то его законная тут налицо.

— А не врешь ты, баба? — спрашивает ее толстый, рябой мужик с неприятным лицом.

— Вот провалиться на этом месте, не вру.

— Ну хорошо, мать моя, — возразил ей Егорыч, — я как раз на твоего Илью Федотьича зубы точу. Так ты иди, голубушка, ко мне и мы уже с ним справимся, голубчиком. Довольно ему нам всем глаза морочить. Пойдем.

И Егорыч, не дав даже и оправиться бабе, повел ее домой, все опрашивая о том, как живется, как она жила с Ильею Федотьичем и давно ли он оставил ее.

Улика была как раз налицо, воочию.

Поздно вечером в дверь избы Ильи Федотьича кто-то постучался.

Собака во всю мочь залаяли.

Не привыкший к позднему посещению, так как и вообще в деревне поздно в гости не ходят, Илья Федотьич сам пошел отпирать дверь.

Перед изумленным сельским кулаком стоял Егорыч.

— Чего пожаловал, — грубо сказал ему Илья, — или опять какую-либо каверзу учинил и хочешь опять от меня денег просить?

— Нет, не денег, а с гостинцем я к тебе, Илья Федотьич, с хорошим гостинцем.

— А с каким? — спросил его в сердцах кулак.

Егорыч брезгливо оглянулся.

— А не услышит кто? Весть-то моя не очень-то — опасливая.

— Как опасливая? — спросил с удивлением Илья Федотьич.

— Я тебе говорю, опасливая, так ты и подумай, а потом уж и давай скажу один на один.

Кулака это заинтересовало. Недобрая искра пробежала у него в изумленных очах.

Он тщательно закрыл дверь, осмотрелся и ввел Егорыча. Она оба сели друг против друг на лавках под образами.

— Ну, — сказал Илья, — говори, в чем дело.

— Жена твоя дома?

— Нет, да говори, нечего там слова растягивать. Говори толком, не мучай.

— Ты два раза при живой жене женат, — проговорил, еле переводя дух, Егорыч.

Илья Федотьич так и привскочил.

— Что? Что ты сказал?

— Я говорю тебе, покайся, ты на двоих при живой жене женат.

— А ты откуда это знаешь?

— Видишь, знаю, да еще как знаю. У меня теперь твоя жена гостит. Она приплелась теперь сюда и в моих руках.

Илья Федотьич еле дышал.

— Так вот, будем говорить толком. Выкладывай сюда пят сотельных, иначе я на тебя донесу. А дашь пять сотельных, то помогу и твою супружницу как-нибудь устранить, с пути сжить. Ну что же, по рукам?

Илья Федотьич, видимо, колебался.

— Откуда у меня такие деньги? Да что я за богач такой? Откуда ты взял, что я так богат?

Но Егорович был неуклоним.

Кончилось это так, что из заветного сундука было вынуто пять сотельных бумажек и передано Егорычу.

Глухая ночь. Спит спокойно себе злополучная баба, жена Федотьича, сном праведным и ребенок у ее бока. И не плачет, сердешный, спит.

Вдруг отворяется дверь и в горницу крадется Егорович. У него в руках сверкает нож, за ним прокрадывается и Илья Федотьич.

А между тем, жертвы спокойно спят.

Вот злодей нагибается, выхватывает нож и со всей силы вонзает его в сердце вялой страницы.

Та умирает, не пикнув. Умирает, не успев даже благословить ребенка.

А в это время Илья Федотьич кидается на ребенка и в один миг отрывает ему ниже плеч голову.

— Готово, — шепчет он Егорычу.

— Готово, — отвечает тот, — прикочурили.

— Ну, теперь давай тащить, пока есть время.

И оба злодея подходят к трупу, желая нести его в сад и закопать.

Но как только они подошли к голове ребенка, тот вдруг открыл веки и пошевелил языком.

Злодеи так и обмерли.

Как бешеные, они выскакивают вон. Илья Федотьич спешит к себе в дом, как ни в чем не бывало.

А Егорыч, как бешеный, бежит прямо в лес.

Испугались они уж очень умерших.

Утром соседи вошли в горницу Егорыча, жившего вообще холостяком, и нашли там зарезанными какую-то бабу и ребенка.

Самого Егорыча и след простыл.

Пошли толки.

Одни говорят, что убил Егорыч. Другие скорее полагали, что в избу забрались воры и зарезали странников.

Илья же избавился от жены.

В волостное правление села Горохова прибыла от Московского окружного суда удивительная бумага.

Рано утром там были волостной старшина и писарь. На одном из конвертов была страшная надпись: «экстренно и секретно».

— Ну, — сказал старшина, — наверное, опять что-либо скубенты набедокурили. И нет от них покоя, Господи Боже мой, нет. Эдакая мразь, несчастие! Замучили совсем.

Писарь распечатал бумагу и стал читать. Там значилось следующее:

«Волостному старшине Гороховой волости.

Предписываю, мол, разыскать немедленно скрывающегося в селе Горохове, Петра Егорова Трындина, крестьянина Пензенской губ., обвиняемого Окружным судом в женитьбе на 40 женах. Такой то становой пристав».

— На скольких? — переспросил старшина.

— На сорока, сказывают, — ответил писарь.

— Нечего сказать, хороша штука! Ловкач, собачий сын! — воскликнул старшина. — Ну, а приметы есть?

— Есть-то есть и по нем очень схож преступник с Ильей Федотьичем, но мало ли что говорят приметы? У него зато и фамилия верная, и имя и отчество.

— Фамилия? Мало ли что, фамилия? Да разве ее нельзя подделать?

— Да что на нем, креста, что ли, нетути от родительского рода отказываться?

— По нынешним-то временам от всего откажешься.

— И от Бога?

— Да хотя бы и от Бога.

В это время в управление вбежало несколько крестьян.

— Несчастье, староста Пафнутий, — сказал один. — Егорыч бежал, избенка у него, как есть пуста, а в ней нашли зарезанными мальчика и бабу. Трупы свежие.

— Что, — сказал глубокомысленно писарь, мнящий себя ученым, сидя за чернокнижием. — Все знают, что Егорович занимался в деревне чернокнижием и волхвованием. Он их убил и задавал им анафемский магнетизм.

Сейчас же дали знать в стол для производства следствия и стали искать Егорыча. Но его только видели.

— Уехал аки ведьма, верхом на помеле, — заявил глубокомысленно тот же умный писарь, — провалился в тартарары.

Но Егорыч не провалился. Он шатался по лесу и скрывался в одном овраге.

Через час после получения бумаги зазвенел колокольчик почтовой тройки. Из нее выскочил худой, безбородый молодой человек.

Он остановился около волостного управления и выпрыгнул из повозки.

— Где старшина? — спросил он, входя.

Старшина вышел, качаясь.

— Я сыщик Бобчинский. Вы обязаны оказывать мне всякое содействие.

И он подал старшине какую-то бумагу.

После этого он позвал писаря и стал с ним разговаривать, расспрашивая его о деле. Узнав об оккультных предположениях писаря, он усмехнулся и заявил:

— Покорнейше прошу вас немедленно обыскать все окрестности. По моему, бегство Егорыча и даже убийство этой неизвестной бабы связаны с разыскиваемым сорокаженцем.

В этот же день был наряжен обыск по всем окрестностям. Всюду были совершены поиски и в конце концов Егорыча нашли в одном буераке.

Его с торжеством привели в волостное правление.

— Вы Егорыч? — спросил его находящийся на месте сыщик.

— Да, — ответил тот.

— Скажите, что вас побудило на такое страшное убийство матери и ребенка?

— Бес попутал.

— Нет, вы не отнекивайтесь, а расскажите все это по порядку.

— Да вот, — сказал Егорыч, — эта баба вторая жена нашего кулака Ильи Федотьича. Он двуженник, подлая душа! Я и пошел говорить ему, что у меня, мол, баба твоя, дай, мол, денег, а то я живо на тебя донесу, а он и дал мне пятьсот рублев с тем, чтобы я его жену зарезал, знамо мы люди бедные. Пятьсот рублев для нас вот какой капитал! Ну я и зарезал. Попутал бес.

Егорыча отвели в смежную.

Между тем, схватили и Илью Федотьича. Он долго отнекивался, а потом сознался. Когда стали проверять приметы разыскиваемого сорокаженца, оказалось, что это и есть Илья Федотьич или, он же, Петр Егоров Трындин.

Зало Московского окружного суда по 1 уголовному отделению полно публикой.

Разбирают сенсационное дело о сорокаженце. Подумывали разбирать его при закрытых дверях, но потом отдумали и валяют при открытых.

Вот ввели подсудимого.

В зале шепот, переговоры.

Проходит некоторое время.

— Суд идет! — раздается возглас судебного пристава.

Сбоку крутится молодой адвокат-еврейчик.

Дверь к публике открывается и входят три убелевших сединой старца. Это члены Окружного Суда. Она садятся.

Всюду торжественное молчание.

Председатель начинает дело.

— Вы же Петр Егоров Трындин, он же Илья Федотьич?

— Я, — отвечает смело подсудимый.

Начинаются банальные вопросы о числе лет подсудимого и пр.

— Крестьянин Пензенской губ., Петр Егоров Трындин, — читает секретарь, — обвиняемый в том, что при живой жене в Пензенской губернии, он был ровно тридцать девять раз женат и в конце концов предпоследнюю свою жену зарезал.

Идут детали события.

— Признаете вы себя виновным? — спрашивает его председатель.

— В сорокаженстве я признаю себя, — говорит подсудимый, видимо, бравируя количеством браков, — а в убийстве нет.

Начинается дело и допрос свидетелей. В конце концов дело выяснилось. Свидетели все были против Трындина.

Не помогла и речь адвоката.

Трындина засудили на двадцать лет каторги.

Темная, неуютная одиночная камера тюрьмы.

В ней у стола на пустой деревянной скамейке сидит Илья Федотьич и что то думает.

О чем он думает, это неизвестно.

В это время в окошечко просовывается голова смотрителя:

— Арестант, — говорит он, в— ас зовут ваши родные.

Илья Федотьич очнулся и отправился вслед за смотрителем. Его сопровождали двое конвойных, надев на него предварительно кандалы.

За решеткой в приемной стояла какая-то баба и нервно всхлипывала.

— Илюша, Илюша мой! Ненаглядный! — завопила она. — Засадили тебя, несчастного, а я знаю, ты из за любви ко мне все это сделал. Искал ты себе жену по нраву, настоящую, и не хотел баб зря колошматить, а теперь засадили тебя за истинность-то твою.

И баба вновь захныкала.

Илья Федотьич как-то тупо взглянул на нее, усмехнулся и отворотился.

Нехорошая гримаса исказила его лицо.

Он махнул рукой и попросил отвести себя назад в камеру.

Его отвели.

Придя к себе в свое мрачное помещение, Илья Федотьич нервно заходил по комнате. Он то и дело оглядывался, не видит ли кто-либо, не подсматривает из глазка.

Затем он подошел к окну, оглядел его и стал рвать от своей рубашки полосу за полосой.

Рвал быстро, лихорадочно.

Часового, как на грех, не было.

Быстро получилась веревка, небольшая, но крепкая.

Илья Федотьич обмотал ее вокруг своей белой шеи и удавился.

На другое утро нашли его труп бездыханный, нашли и ахнули.

А смотритель, привычный к такого рода вещам, заметил:

— Все от дурости. Дуростью жил, дурашливо и кончился.