Маленький большой человек

ПРОЛОГ АВТОРА

Мне чертовски повезло в жизни, так как я имел счастье познакомиться с Джеком Креббом — колонистом Запада, индейским разведчиком, великолепным стрелком, охотником на буйволов, приемным сыном племени шайен — в последние дни его пребывания на грешной земле. Дружба с такой выдающейся личностью — само по себе событие незабываемое, не говоря уже о том, что, не будь ее, эта замечательная книга никогда бы не увидела свет. Да, признаю, подобное заявление звучит довольно нескромно, но читайте и судите сами.

Осенью 1952 года, после операции, целью которой являлось исправить деформированную перегородку в моем носу, я тихо выздоравливал у себя дома под присмотром миссис Винифред Бар, практикующей сиделки средних лет. Миссис Бар была вдовой, а так как ее уже нет среди нас (ее «плимут» врезался в цистерну с пивом), она не обидится, если я представлю ее читателю как женщину хитрую, до неприличия любопытную, злопамятную и язвительную. Кроме того, она обладала феноменальной физической силой и, хотя я тоже не из слабых, обращалась со мной, как с нашкодившим мальчишкой.

Эта достойная дама не считала мою болезнь настолько тяжелой (хотя нос болел страшно, а оба глаза заплыли), чтобы тратить на меня попусту свои недюжинные познания в области медицины. Ее раздражало во мне все, в том числе образ жизни — мой отец, к счастью, мог себе позволить выделить достаточно средств на мои литературные и исторические эксперименты, так что мне не было нужды маршировать каждое утро на службу, и я, каюсь, при всем моем уважении к работягам надежно отгородился от их тоскливого мира. Как и подобает каждой уважающей себя вдове, она косо поглядывала на мою холостяцкую жизнь и даже позволяла себе непристойные намеки. Заявляю сразу: я был однажды женат — это раз; у меня полно подружек, и некоторые даже справляются иногда о моем здоровье — это два; и, наконец, три — я никогда не красил губы и не носил шелковых костюмов.

Миссис Бар доставила мне много неприятных минут, и может показаться странным, что я уделяю ее персоне столько внимания и места на этих страницах, написанных с единственной целью — познакомить всех с важнейшим историческим свидетельством освоения Запада, а затем вернуться к прежней безвестности. Но так нередко происходит в делах человеческих — судьба выбирает своим орудием не какую-нибудь знаменитую, чистую помыслами личность, а, например, практикующую сиделку.

Между атаками на пыль с веником и тряпкой в руках, приготовлением слабенького чая и кормления меня остывшим куриным бульоном, составлявшим весь мой рацион тех дней, она, снедаемая своим ненасытным любопытством, шныряла по квартире и совала нос во все ящики и коробки, как заправский жулик. Лицемерно прикрываясь маской своей профессии, она перевернула вверх дном всю спальню. Мои слабые возражения разбивались о гневные отповеди типа: «Но я пыталась найти для вас хоть одну чистую пижамную пару!», и обыск шел своим чередом. Лежа в постели, я беспомощно прислушивался к грохоту открывающихся в соседней комнате шкафов, скрипу этажерок, шелесту бумаг на моем письменном столе и треску приставной лестницы (а вес у нее был немалый), используемой, как правило, для того, чтобы добраться до полок. Тут сердце мое обычно падало с такой силой, что на место его возвращали пружины матраса: там хранилось самое ценное — предметы испанской культуры Эпохи Великих Географических Открытий, которые я с риском для свободы и бумажника вывез из Мексики, где тешил свои слабые легкие кристально чистым горным воздухом.

Но однажды, после ее непродолжительной возни и сопения у запертой дверцы большого стеклянного шкафа, содержащего мою бесценную коллекцию предметов индейского быта, раздался предательский щелчок взломанного замка. Я яростно запротестовал против подобного вандализма, хотя каждое произнесенное слово, казалось, взрывало мой бедный нос изнутри:

— Миссис Бар, я настаиваю, чтобы вы оставили эти вещи в покое!

Меня не удостоили даже ответом, а через минуту она появилась на пороге спальни в потрясающем головном уборе из перьев, принадлежавшем когда-то Бешеному Коню, великому вождю племени сиу. Я заплатил за него шестьсот пятьдесят долларов! Мое возмущение в тот момент было столь велико, что я не сразу понял, сколь нелепо выглядела эта кривоногая толстуха в славном боевом доспехе краснокожих. Ее невежество просто убивало: орлиные перья могли носить только мужчины, то есть воины, особо отличившиеся на полях сражений. Это было равносильно тому, как если бы она, да простит мне читатель столь смелое сравнение, надела трусы с гульфиком и отправилась на свидание. Короче говоря, миссис Бар всецело являла собой неопровержимое свидетельство упадка культуры белых людей.

Пока я предавался сим горестным размышлениям, она истошно завопила и стала проделывать нелепые тяжелые па, видимо полагая, что именно так должна выглядеть боевая пляска индейцев. Ее энергии не было предела. Я предпочел обойтись без дальнейших возражений, опасаясь за судьбу уникальной вещи, возраст которой приближался к веку: и так из-за слоновьего танца миссис Бар перья начали осыпаться и, плавно кружа в воздухе, ложиться ей под ноги, подобно тому, как стремятся к земле семена отцветшего одуванчика.

Отчаявшись выжать из меня хоть звук, она внезапно прекратила свою дикую гимнастику, сняла доспех Бешеного Коня, отнесла его на место и вернулась в спальню с явными следами раздумий на лице.

Тяжело опустившись на радиатор батареи, она немного помолчала и спросила:

— Я когда-нибудь говорила вам, что работала в Мервилле в приюте для старых грымз?

Человек более тонкий и деликатный без труда разобрал бы в моем ответном всхлипывании нежелание что-либо слышать, но миссис Бар обладала стойким иммунитетом к проницательности.

— Об этом мне напомнило ваше индейское барахло, — продолжала она. — Был там один грязный старикашка, который утверждал, что ему сто четыре года. На вид я бы не дала ему ни на день меньше, но даже если этот древний пень и трепался, то ему все равно никак не меньше девяноста…

Совесть не позволяет мне приводить ее яркую и сочную речь дословно, поэтому читатель ознакомится с ней в моем личном переложении на доступный его пониманию язык. Но стиль изложения я все же постарался сохранить.

— …Кроме того, он клялся, что был в свое время ковбоем и индейским воином. Старые бездельники сутками не отходят там от телевизора, вот, видать, и поднахватались. Так вот, этот выживший из ума сучок гонялся по коридорам за своими собратьями, насильно впихивая в них свои дурацкие россказни. Кстати, он упоминал, что является единственным уцелевшим солдатом генерала Кастера. 1 Бред! Я собственными глазами видела фильм, где все они погибли. Все до одного…

Моя бедная сиделка! Да будет ей земля пухом. Неделю спустя она ушла, а еще примерно через месяц я прочитал в газете о несчастном случае с ее «плимутом».

Клянусь Богом, я не из тех садистов, что пишут бесконечные скучные прологи, видя в них единственную возможность публичного самооправдания за то, что вообще взялись за перо. А посему не вижу смысла посвящать читателя во все перипетии своих поисков человека, действительно оказавшегося великим колонистом Запада.

Замечу лишь, что едва миссис Бар уловила мой интерес к «грязному старикашке», который «был в свое время ковбоем и индейским воином», как потащила меня сквозь тернистые дебри своей памяти. Не могу не сказать и того, что никто из персонала мервиллского дома престарелых (который я посетил сразу же после болезни) слыхом не слыхивал ни о каком «Пеппе, Стебе или Терре», как его величала миссис Бар.

Не помогло и упоминание о его славном ковбойском прошлом. Врачи смеялись мне в лицо. Сто одиннадцать лет?! Да ни один из их подопечных не дожил и до ста трех! В конце концов я пришел к убеждению, что они сговорились и решили скрыть от меня все сведения об искомом человеке в силу их неоспоримой ценности. Кроме того, это заведение, как и все ему подобные, было безбожно переполнено, а оживленное передвижение бесчисленных кресел на колесах по коридорам являло серьезную угрозу жизни тех, кто еще мог ходить.

Стоит ли говорить, как я был удивлен, узнав, что такие же учреждения есть в Карвеле, Харкинсвиле и Бардиле. Посетив по очереди эти города, я много говорил со служителями и их питомцами. Истории, рассказанные мне, в большинстве своем достойны отдельной книги каждая. Как-то я беседовал с одним древним стариком, говорившим басом и кутавшимся в пляжный халат. Лишь через полчаса я понял, что передо мной женщина… Мне удалось найти нескольких хрычей, что-то помнивших о своей жизни на Диком Западе. Они весьма охотно повествовали о днях своей юности, но стоило их отвлечь вопросами, касающимися конкретных событий, столь меня интересовавших, начинали клевать носом. Но среди них так и не оказалось ни Пеппа, ни Стеба, ни Терра, ни стоодиннадцатилетнего долгожителя, свидетеля битвы при Литтл Бигхорне.

Вы можете спросить, почему я так упорно верил в существование этого Пеппа, да и вообще в правдивость истории миссис Бар? Отвечу. Я вообще человек импульсивный, в чем, кстати, никогда не раскаивался. Кроме того, собирая коллекцию предметов индейского быта (обошедшуюся мне в несколько тысяч долларов), я проникся жгучим интересом к Старому Доброму Западу. И наконец я до сих пор храню экстренный выпуск газеты «Бисмарк трибюн» (Дакота, 6 июля 1876 года), в котором приводится первый список погибших солдат генерала Кастера. Так вот, в этом списке ЕСТЬ ИМЕНА Пепп, Стеб и Терр. Они, естественно, значатся как убитые, но та же газета признает, что тела многих были страшно изуродованы и это сильно затруднило опознание.

Мне почему-то казалось, что Стеба могли убить, приняв за шпиона индейцев племени арикара. Если бы «старый пенек» миссис Бар был бы индейцем, она непременно отметила бы эту деталь, но, с другой стороны, описывая его, моя незадачливая сиделка упоминала о его коже как о «затертой клеенке», ни слова не сказав о цвете. Однако всем известно, что далеко не все индейцы сильно загорелы и что краснокожих в прямом смысле слова среди них нет вовсе.

Но я нарушил свое обещание не вдаваться в подробности… Нет ничего невероятного в том, что Пепп, Терр или, скажем, Стеб благополучно пережил кровавую бойню и, по одному ему ведомым причинам, скрыл свое существование от властей, журналистов и историков. Возможно, вследствие тяжелых ран он долго (почти три четверти века!) страдал амнезией, а затем внезапно память вернулась к нему, причем в такое время и в таком месте (где его окружали светочи медицины вроде миссис Бар), что правдивые рассказы ветерана прозвучали бредом выжившего из ума паралитика. Так оно в принципе и могло быть, но долгие и кропотливые поиски убедили меня в том, что все же это мало похоже на правду. Ведь сама миссис Бар в последний раз видела таинственного Пеппа, или, как бишь его там, Стеба, в 1945 году! Если уж возраст в сто четыре года вызывает, мягко говоря, изумление, то сто одиннадцать лет звучат просто абсурдно.

Смех, да и только. Я допустил глупейшую ошибку, когда, зайдя к отцу, дабы забрать мою ежемесячную «стипендию» (что, к сожалению, требовало личного присутствия), на его невинный вопрос «Чем ты был занят, Ральф, последние четыре недели?» — честно ответил: «Разыскивал стоодиннадцатилетнего ветерана, бившегося при Литтл Бигхорне!»

В глазах отца появилось отсутствующее выражение, а зажатый в зубах мундштук начал угрожающе потрескивать… Меня спасло лишь внезапное появление его секретаря с депешей из Гонконга, колонии, где мой достойный родитель строил отель. Бормоча что-то о слабоумных отпрысках, бессмысленно транжирящих свою жизнь, он вскрыл конверт и погрузился в чтение. Отцу вскоре предстояло разменять девятый десяток. Мы с ним никогда не были близки.

Уже смирившись с неудачей своих попыток и намереваясь вернуться к труду всей моей жизни — фундаментальной монографии о происхождении юго-западной luminaria (христианского светильника, являющего собой свечу, помещенную в бумажный кулек с песком), которую начал несколько лет назад после посещения местечка Таос в штате Нью-Мексико, — я уже перебирал черновики и заметки, когда получил любопытное письмо, больше всего походившее на форменное надувательство:

«Дарагой сер я праслышал што вы меня исчете — именна меня паскольку в этай багадельни нет никаво другова кто бы слыл как я гироем учавствовал в старых добрых сражениях на Гронице и знавал лично гинерала Кастера, Веселава Быка, Дикаго Билла, негадяя па празванию Ухавертка, др. а так жа пережил дастапамитный бой у Литтл Бигхорна то бишь паследний паход Кастера.

Здесь я живу как заключоный. Мне сто и адинадцать лет но буть у меня мой верный Кольт я бы уш парасчистил себе дарогу на волю. Аднака у меня его нету. Вы пясател и я прадам вам маю историю за 50 тысяч долароф што страшна дешево если вспомнить што я видать как паследний сведетель всево.

Ваш друг

Джек Кребб».

Почерк был просто кошмарным (если эти каракули вообще можно назвать почерком), я расшифровывал письмо весь день, и приведенный выше текст следует рассматривать лишь как одно из возможных его толкований. На листке бумаги стоял штамп мервиллского дома престарелых, куда, как вы помните, я и направил свои стопы прежде всего, но ничего там не нашел. Однако требование пятидесяти тысяч нагляднее всего прочего свидетельствовало, что этот человек существует и, похоже, не так уж выжил из ума.

Утро следующего дня застало меня мирно спящим за рулем моего «понтиака», аккуратно припаркованного на асфальтированной мервиллской стоянке с гостеприимной надписью «Для приезжих».

Директора дома престарелых несколько удивил мой повторный визит, и на его вопрос «Чем, собственно, обязан счастью видеть вас вновь?» — я протянул ему письмо. Быстро пробежав его глазами, он перепоручил меня заботам главного психиатра, длиннолицего человека по имени Тэг. Тот, в свою очередь, ознакомился с витиеватым посланием, вздохнул и сказал:

— Да, боюсь, что это один из наших. Им иногда удается обмануть нас и отправить кому-нибудь письмо… Я страшно сожалею о доставленном вам беспокойстве, однако спешу заверить, что этот пациент совершенно безвреден. Намек на насилие в последнем абзаце письма просто фантазия, не более. Кроме того, он настолько слаб физически, что не может без посторонней помощи встать с кресла, а о его умственной деградации я просто умолчу… И вам никоим образом не следует опасаться, что он вырвется в город и причинит вам вред…

Я резонно заметил доктору, что угрозы мистера Кребба, если это вообще были угрозы, относились скорее к персоналу мервиллского приюта, но уж никак не ко мне. Поняв, что я принимаю письмо всерьез, психиатр сочувственно улыбнулся и посмотрел на меня почти ласково, с явным профессиональным интересом. У меня есть некоторый опыт общения с этой публикой, приобретенный в мою бытность декадентствующим юнцом, мучимым ночными кошмарами и мигренью, и стоивший мне пятидесяти долларов в час, два раза в неделю, на протяжении нескольких лет.

— Но не в этом дело, — продолжал я. — Я настаиваю на встрече с мистером Креббом. Мне пришлось проехать добрую сотню миль, причем ночью. И я с гораздо большей пользой провел бы нынешнее утро в обществе моего поверенного и налогового инспектора.

Он неожиданно сдался. Люди его профессии, столь привыкшие навязывать другим свою волю, обычно пасуют перед доводами экономического порядка.

Мы поднялись по лестнице и прошли добрых полмили по бесконечным коридорам. Отделение психиатрии было одной из последних построек в Мервилле, и все сверкало стеклом и кафелем в щедром обрамлении густозеленых листьев вьющихся тропических растений: в самом деле, оно напоминало скорее оранжерею или парник, где среди зелени диковинных кустов то там, то здесь виднелись желтоватые грибы старческих лысых черепов. Мы вышли на застекленный балкон, засаженный геранью. На улице уже властвовал декабрь, но здесь благодаря мощной отопительной системе царило вечное лето. И тут меня посетило жуткое видение: в кресле-каталке, спиной к нам, сидела нахохлившаяся черная птица невероятных размеров, самый огромный гриф-индейка из всех, которых мне когда-либо доводилось видеть. Его неподвижный взгляд был устремлен сквозь стекло вниз, словно отыскивая добычу, а маленькая морщинистая голая голова слегка подрагивала.

— Мистер Кребб, — обратился к этой странной «птице» доктор Тэг, — к вам посетитель. И как бы вы ни относились ко мне, я надеюсь, что с ним вы будете вежливы.

«Гриф» медленно повернулся и стрельнул глазами поверх линялых перьев сложенного крыла. Мой ужас лишь возрос, когда я увидел, что у этой «птицы» не клюв, а сморщенное человеческое лицо, покрытое, как и говорила миссис Бар, складками вытертой клеенки; маленькое злобное личико с горящими глазками цвета неба над раскаленным от полдневного солнца плоскогорьем.

— Щенок, — ответствовал старикашка доктору Тэгу, — как-то у Роки-Форд мне довелось принимать роды у бизонихи, орудуя лишь охотничьим ножом и зеркальцем. Так вот, вид ее грязного волосатого зада был просто наслаждением по сравнению с тем, чем кончается твоя шея.

Быстрым движением сухих лапок Кребб развернул кресло, и оказалось, что если для грифа он был неестественно велик, то для человека — определенно мал. Свалявшиеся грязные перья при ближайшем рассмотрении оказались черным фраком, приобретшим с годами зеленоватый оттенок. Несмотря на стоявшую в оранжерее жару, при которой даже капризные герани чувствовали себя превосходно, из-под фрака старика выглядывал толстый шерстяной свитер, а из-под него — фланелевая пижамная куртка. Пижамные брюки на пуговицах были подвернуты и заправлены в длинные черные носки, отчего чуть выше щиколоток образовались внушительные утолщения, похожие на сильно раздувшиеся суставы.

Описание его голоса я оставил напоследок. Представьте себе, если удастся, бренчание гитары, дека которой заполнена золой: дребезжащая нота исчезает, едва родившись на свет и оставляя в память о себе лишь раздражение напряженного слуха.

Доктор Тэг страдальчески улыбнулся и представил нас.

Внезапно Кребб сунул между своими бурыми деснами вставные челюсти, которые до этого сжимал в руке, и, оскалив их на психиатра, прорычал:

— А теперь вали отсюда, грязный сукин сын!

Веки Тэга дрогнули, словно протестуя против маски невинного страдальца, но он тут же взял себя в руки и сказал:

— Если мистеру Креббу угодно, я не вижу причин, почему бы вам и в самом деле не поболтать в спокойной обстановке… скажем, минут тридцать. Не откажите заглянуть потом ко мне в кабинет, мистер Снелл.

Джек Кребб бросил на меня быстрый взгляд, выплюнул в ладонь искусственные зубы и спрятал их во внутренний карман фрака. Я почувствовал себя не в своей тарелке, осознав вдруг, что теперь все зависит от моих способностей наладить доверительную беседу. Едва я понял, что передо мной не гриф, а человек, то сразу же поверил в правдивость всего сказанного в письме. Мне предстояла нелегкая задача, и вести себя следовало очень осторожно.

Он снова вперил в меня свои ярко-синие глаза. Я молчал, терпеливо ожидая, когда ему наскучит меня рассматривать.

— А ты ведь маменькин сынок, малыш? — весьма нелюбезно осведомился он наконец. — Да, да, дружок, большо-ой, жи-ирный сосунок. Бьюсь об заклад, если сжать твою руку выше локтя и резко отпустить, она еще долго будет дрожать, как студень. Знавал я одного парня вроде тебя… Он пришел на Запад и имел глупость попасть живым к племени кайова. Так вот они связали его, а их скво сделали из него кисель, исхлестав ивовыми прутьями. Ты принес мои деньги?

Я понял, что старый плут испытывает мое терпение, и не стал прикидываться обиженным, а лишь спросил:

— Почему они сделали это, мистер Кребб?

Он скорчил гримасу, вследствие чего его глаза, рот и почти весь нос вдруг исчезли, лишь самый кончик последнего торчал из складок кожи, как пустой палец из скомканной в руке перчатки.

— Индейцы страшно любопытны, — сказал он. — Нет, конечно, их интересует не все подряд. Ежели им чего не интересно, они и головы не повернут в ту сторону. Но тот сосунок их задел за живое. Им страсть как хотелось посмотреть, будет ли он плакать, как женщина, если его побить. А он взял и не разревелся, хотя на спине остались такие следы, будто его кошки драли. Тогда ему надавали кучу подарков и отпустили. Тот сосунок оказался храбрым парнем, так что, хоть ты и маменькин сынок, это ничего не значит. Ты принес мои деньги?

— Мистер Кребб, — ответил я, чувствуя некоторое облегчение от рассказанной истории, хотя и не понял до конца ее смысла, — мне бы не хотелось обсуждать сейчас эту тему, у меня достаточно скромные доходы.

— Если у тебя нет денег, то что же ты принес мне, сынок? — удивился он. — Одежда твоя так себе, да и вряд ли мне подойдет… — с этими словами он оторвал голову от спинки кресла, плотоядно взглянул на рукав моего плаща и вцепился в него своей куриной лапкой. Прорезиненная материя напряглась, но выдержала хищный напор его когтей.

— Давайте вернемся к этому как-нибудь в другой раз, — быстро проговорил я, ловко освобождаясь от стариковской хватки и пересаживаясь на другой стул, подальше. — Сейчас мне хотелось бы, если это вас не обидит, конечно, убедиться в достоверности вашей… так сказать… хм… истории.

Мое заявление исторгло из его груди сухой хриплый смех, напоминавший звук, издаваемый морковкой на мелкой терке. Затем маленькая, желтая, словно туго обтянутая старым блестящим пергаментом голова безвольно упала вперед и… застыла. Мое сердце чуть не разорвалось от горя: я нашел его слишком поздно. Он умер!

Я бросился к креслу-каталке и положил руку ему на грудь. Потом прислушался… Хотелось бы мне, чтобы и мое сердце билось так же четко и выразительно!

Он просто спал.

— Мне бы не хотелось, чтобы ваш энтузиазм вышел вам же боком, — говорил доктор Тэг несколько минут спустя, сидя за своим металлическим столом, на котором высилась флюоресцентная лампа с подставкой в виде подъемного крана. — Я помню вашу миссис Бар, она была у нас скорее уборщицей, чем медсестрой или сиделкой. Ее уволили, кажется, за то, что она давала пациентам не те лекарства, в том числе и мистеру Креббу… Путала, знаете ли. Кроме того, она вместе с ним пила. А теперь представьте себе, какое действие на слабое сердце старца может оказать глоток спиртного… Не говоря уже о психике. Мне кажется, что паранойя мистера Кребба очевидна даже для неспециалиста.

— Но ведь ему может быть сто одиннадцать лет. Вы и это станете отвергать, доктор Тэг? — возразил я.

Тэг улыбнулся:

— Странно вы ставите вопрос, сэр. Да, ему действительно может быть столько лет. Ну и что? Это не имеет никакого отношения ни к моим утверждениям, ни к вашим собственным сомнениям. Мы располагаем специальной медицинской аппаратурой, позволяющей с известной степенью точности установить возраст человека. Есть ряд показателей. Так, например, у ребенка…

Я выхватил носовой платок как раз вовремя, чтобы не чихнуть в воздух. Проклятые пыльные герани. А предписанные мне после операции капли для носа остались за сотню миль. Перегородка нещадно разболелась. И тут меня осенило. Я понял истинный смысл истории мистера Кребба о том незадачливом парне, выпоротом индейцами: каждый из нас рано или поздно попадает в ситуацию, в которой ведет себя либо как трус, либо как герой. Горстка людей, брошенная судьбой в кровавую бойню при Литтл Бигхорне, навсегда покрыла себя неувядаемой славой, являя образец стойкости для тысяч обыкновенных людей, чьи самые острые переживания в жизни связаны с попыткой обокрасть их жилище, со спором на пляже с каким-нибудь громилой или с отсутствием под рукой обезболивающих капель для носа.

Я открыл кран над нержавеющей мойкой доктора Тэга, набрал в горсть воды и втянул ее обеими ноздрями. От этого сомнительного водолечения боль отступила на время, но в последующие три четверти часа новые взрывы непрестанно сотрясали мой бедный нос, его раздуло, а глаза превратились в слезящиеся щелочки. Простуженный японец, да и только. Но я не дрогнул.

Как выяснилось, интересы доктора Тэга лежали исключительно в области финансов, вернее в благоустройстве и поддержании мервиллского приюта вообще и отделения психиатрии в частности. Медицинская наука способна определить возраст ребенка практически задаром, но в случаях со стариками требовала денег. Кресла-каталки также с неба не сыпались. Служащим вроде миссис Бар, не говоря уже о настоящих медсестрах и сиделках, необходимо было платить. Даже упомянутые выше герани пробивали изрядную брешь в бюджете.

Мне раньше и в голову не приходило вспоминать, что мой отец на дружеской ноге со многими законодателями штата. Не знаю уж, хватал ли доктор Тэг звезды с неба на своей профессиональной ниве, но он выказал незаурядные задатки ловкого политика. Результатом нашей недолгой беседы в его кабинете, где все вплоть до мелочей было сделано из металла, явилось то, что я согласился обсудить с отцом пути увеличения государственных ассигнований на приюты для престарелых. Со своей стороны, доктор Тэг посвятил меня в отчеты рентгеновского и химического обследований Джека Кребба, в ходе которых было установлено количественное содержание кальция в его старых костях. Согласно приговору ему было «определенно за девяносто».

Не уверен, что Креббу удалось бы справиться с Тэгом даже с помощью такого проверенного миротворца, как крупнокалиберный кольт. После недолгого размышления я решил нарушить свое обещание и не стал писать отцу. Видимо, ни доктор Тэг, ни его шеф не предполагали подобного вероломства, поскольку на протяжении пяти месяцев, нанося практически ежедневные визиты Джеку Креббу, я встречал в коридоре то одного, то другого, а то и обоих вместе. У нас даже вошло в привычку обмениваться фразами:

— Ну, как ОНО выглядит, сэр?

— Превосходно, доктор.

Мне не доводилось бывать в Мервилле с начала лета 1953 года, когда этот дежурный вопрос прозвучал в последний раз.

Теперь несколько слов о композиции предлагаемых вашему вниманию мемуаров. Изначально они представляли собой пятьдесят семь катушек магнитофонной ленты с записью голоса Кребба. С февраля по июнь 1953 года я садился рядом с ним каждый вечер и включал магнитофон, подбадривая старика вопросами всякий раз, как его энтузиазм начинал падать.

В конечном счете это его книга, и я горд, что помог ей появиться на свет. Местом наших бесед была его крохотная спаленка, обставленная серой металлической мебелью и насквозь пропахшая испарениями кухни, располагавшейся двумя этажами ниже. Конечно, застекленный балкон-оранжерея, где я увидел его впервые, вполне бы подошел, если бы не моя несносная аллергия на растения и боязнь, что нас там будут постоянно отвлекать другие «постояльцы» и врачи.

Кроме того, мистер Кребб слабел на глазах. К марту он уже не вставал с постели. К июню, когда записывались последние пленки, его голос был уже еле различим, хотя мозг продолжал интенсивно работать. А двадцать третьего числа того же месяца, войдя в комнату, я увидел, что его взгляд уже не может сфокусироваться на мне… Старый разведчик подошел к концу своей тропы.

Выписавшись из отеля, где я прожил все пять месяцев, я отправился на похороны, ожидая, что буду там единственным плакальщиком, — ведь друзей у покойного не было, — но ошибся: на кладбище явились едва ли не все подопечные приюта, храня на лице, по обычаю стариков, выражение мрачного удовлетворения.

Погребение состоялось 25 июня 1953 года, в день семидесятисемилетней годовщины битвы при Литтл Бигхорне. В смерти, как и в жизни, Джек Кребб не изменил себе, но это совпадение стало последним.

Теперь о самом тексте: он полностью принадлежит мистеру Креббу и дословно записан с магнитофонных пленок. Я ничего в нем не менял, а лишь расставил необходимые знаки препинания. Однако следует признать, что я и не пытался воспроизвести особенности голоса покойного или его своеобразное произношение, за исключением, пожалуй, лишь приведенного выше письма.

У него был дар прирожденного рассказчика, в противном случае я бы никогда не справился с бесконечным нагромождением имен и событий. Вы заметите между тем, что тогда как повествование, ведущееся от первого лица, так сказать in propia persona, не грешит знанием грамматики, герои книги, например генерал Кастер, говорят на нормальном языке. А речь индейцев, даваемая, естественно, в переводе, оформлена по всем правилам грамматики и синтаксиса. Магнитофонные записи, хранимые мною и поныне, наглядно свидетельствуют о том, что мистер Кребб спокойно употреблял слова вроде «табурет» и «тубарет», etc., явно не видя между ними никакой разницы. Однако прислушайтесь, как говорят окружающие вас люди иных социальных слоев, скажем ваш шофер, механик или чистильщик сапог! Утверждаю: Кребб в отличие от них имел хотя бы некоторое представление об общедоступных правилах риторики и умел, когда хотел, говорить совершенно правильно, но и он жил не на Луне.

Вы можете спросить, откуда в лексиконе мистера Кребба могли взяться, скажем, слова «постижение» и «возлияние». Но не стоит забывать, что грубоватая культура нашего колониста питалась из самых разнообразных источников: например, нередкие приезды на границу трупп шекспировских театров или проповедников всех мастей с «Библией короля Иакова» 2 в седельной сумке. Кроме того, как вы узнаете чуть позже, миссис Пендрейк, воспитывавшая юного Джека, познакомила его с творениями Александра Поупа 3 и, вне всякого сомнения, многих других поэтов.

Уверен, вы согласитесь со мной, что мистер Кребб весьма осторожен в выборе выражений. Да, иногда они не слишком изысканны, но следует считаться с временем, обстоятельствами и им самим. Однако в отношении женщин он проявляет прямо-таки старомодную галантность и крайне щепетилен: его воспоминания романтичны и даже сентиментальны, как мне кажется, подчас даже чересчур. Так, портрет миссис Пендрейк вполне можно было бы живописать и более смелыми мазками. Я подозреваю, что она была из тех недостойных женщин, которых каждый из нас рано или поздно встречает на своем жизненном пути. Вот, скажем, моя бывшая жена… но хватит, это все-таки книга мистера Кребба, а не моя.

И все же, когда Кребб не занимался непосредственно диктовкой, мы часто говорили с ним (вернее, он со мной) на чисто мужском языке, и должен признаться, что большего матершинника мне встречать не доводилось. Он был просто не в состоянии произнести предложение, не вставляя после каждого слова некое определение, почерпнутое им то ли на рыночной площади, то ли в газетах. Звучало же это примерно так: «Дай-ка мне этот… микрофон, сынок. Интересно, когда эта… сестра принесет мой… завтрак». Так что я вынужден попросить читателя самого дополнять фразы, когда по ходу повествования мистер Кребб говорит нечто вроде: «Мотай отсюда, ты, проклятый сукин сын!» Будьте уверены, в оригинале употреблялись намного более сильные выражения.

Еще одно замечание: слово «задница». Как и многих писателей-любителей, употребляющих его безо всякого вкуса и изящества, лишь потому, что оно все время мелькает в прессе, Кребба часто обвиняли в грубости. Но это не тот случай. Нет, он искренне полагал это слово вежливым, которое можно и должно произносить повсеместно по любому поводу, не боясь никого обидеть. Впрочем, убедитесь сами.

Пожалуй, хватит. С тех пор как Джек Кребб сжимал мой микрофон, прошло десять лет. За это время от вполне естественных причин скончался мой отец, и началась моя долгая и волокитная борьба за наследство с невесть откуда взявшимся сводным братом. Но речь сейчас не об этом.

Я сказал достаточно и теперь уступаю сцену Джеку Креббу. Вы снова встретитесь со мной в кратком эпилоге. Но прежде прочтите эту ни с чем не сравнимую историю!

Ральф Филдинг Снелл