Маленький большой человек

Глава 1. СТРАШНАЯ ОШИБКА

Я — белый и никогда этого не забывал, но в десять лет от роду я попал на воспитание к индейцам племени шайен.

Мой отец проповедовал слово Божие в Эвансвиле, штат Индиана. Церкви как таковой у него не было, и он умудрялся договариваться с неким владельцем питейного заведения, именовавшегося в наших краях «салуном», и тот разрешал ему по воскресеньям, с утра, выступать перед завсегдатаями. Салун располагался недалеко от реки, и его прихожанами были лодочники с Огайо-Ривер, бандиты-шулеры, останавливавшиеся здесь по пути в Новый Орлеан, карманники, кабацкие задиры, шлюшки и иже с ними, короче говоря, излюбленная паства моего батюшки, внимавшая его наставлениям с открытыми ртами и шумно выражавшая свои чувства, ничуть не стесняясь витиеватых и малоцензурных выражений.

Когда он впервые переступил порог салуна и начал свою проповедь, вся эта разношерстная толпа готова была линчевать его, но отец вскарабкался на стойку бара и разразился такими истошными воплями, что его предпочли оставить в покое и даже выслушать. Мой папочка владел своим голосом в совершенстве, недоступном ни одному другому белому проповеднику, хотя и не вышел ростом и был худ, как швабра. У него, знаете ли, имелся убийственный прием: заставить слушателя чувствовать себя виноватым за то, за что ему и в голову не могло прийти. Самое главное — вовремя отвлечь, обескуражить. На этом-то он и играл. Он мог уставиться немигающим взором на какого-нибудь краснорожего бродягу-лодочника и рявкнуть: «А как давно ты не видел свою мамочку?» И можете не сомневаться, парень терялся, сучил ногами и утыкался носом в рукав, а тут еще с неутешными всхлипываниями начинали сновать вокруг мои многочисленные братья и сестры, изображая разорванную судьбой гирлянду вычищенных до блеска то ли серафимчиков, то ли херувимчиков (я, по правде-то говоря, не особо в этом силен) и видом своим являя «Горнию Милость Всем Нашим Невзгодам».

Но они не просто сновали между столиками, а собирали пожертвования, которыми мы делились с владельцем салуна. Как нетрудно догадаться, на этом простом основании он и пускал нас к себе. Но его выгода была и в другом: во время всей службы работал бар.

Мой отец не был пуританином. Не раз во время проповеди ему доводилось стрелять. Никто никогда не слышал от него ни слова осуждения выпивки, женщин, карт или какого-либо иного удовольствия. «Азарт во всех проявлениях своих, — не раз говаривал он, — дан нам Господом, а потому и не может быть дурным сам по себе. Дурно то, что, следуя ему, человек порой теряет свой природный облик, сквернословит, жует табак, плюет на пол и забывает умываться». Не помню, чтобы отец упоминал другие грехи. Он не имел ничего против хорошей сигары, но не выносил, когда жевали табак, отдавали предпочтение площадной брани или разгуливали с грязной физиономией. Если человек умыт и чист телом, отца мало трогало то, что он напивается до полусмерти, проигрывает последние гроши, обрекая своих детишек на голод и нищету, или подхватывает дурную болезнь от неумеренного общения с женщинами легкого поведения.

Мальчиком я и не подозревал, но сейчас-то я точно знаю, что мой отец был психом. Часто он нес что-то бессвязное, спотыкался и падал, а когда к нему обращались, отвечал невпопад. Прежде чем удариться в религию, отец был парикмахером, да и потом всегда сам стриг нас, детей, что было, доложу я вам, просто пыткой: он отчаянно сопел, прыгал вокруг, щелкая ножницами и норовя отхватить кусок уха или шеи вместе с отросшим вихром.

Дела в салуне шли неплохо, если не считать недовольства прочих священников, стремившихся вытурить отца из города за то, что он похитил у них часть паствы и особенно изрядное число стареющих женщин, свято до этого веривших в традиционные христианские запреты. И тут как гром с неба — мой родитель решил отправиться в Юту и стать мормоном. Среди прочего его воображение пленяла мормонская идея о том, что мужчине подобает иметь много жен. Как я уже говорил, отец одобрял все, кроме жевания табака, сквернословия и т. д. Самому ему вовсе не приспичило завести себе еще одну жену, но все дело было в принципе. Поэтому мама не особенно тревожилась. Это была маленькая хрупкая женщина с невинным круглым веснушчатым личиком. В тот день, когда отец пришел в крайнее возбуждение от своего решения и отказался идти проповедовать в салун, она заставила его раздеться и залезть в бочку с горячей водой, где долго терла ему спину мочалкой, что четверть часа спустя успокоило его окончательно.

Итак, отец отвез нас в Индепенденс, штат Миссури, купил там повозку и волов, и мы отправились в путь по калифорнийской дороге. Ежели память мне не изменяет, это была весна 1852 года, но нам навстречу то и дело попадались бедолаги, поднятые на ноги «золотой лихорадкой», разразившейся аж в сорок восьмом, и теперь безнадежно оказавшиеся в самом ее хвосте. Прошло изрядно времени, прежде чем из попутчиков не образовался небольшой караван из семи повозок и двух верховых лошадей. Люди сдуру избрали отца своим вожаком, хотя он и не имел ни малейшего представления о путешествиях через равнины, в отличие от меня, наслушавшегося душераздирающих рассказов одного китайца, который работал несколько лет назад по шестнадцать часов в день на строительстве железной дороги Сентрал-Пасифик. Видимо, единственным способом заставить отца заткнуться и не разражаться ежеминутно громогласными пророчествами было сделать его главным. Кроме того, каждый вечер, останавливаясь на ночлег, все собирались в кружок вокруг огня и усердно молились: как и многие другие, пожертвовавшие всем во имя великой идеи, они часто теряли последнюю надежду. Мне следовало бы привести здесь в качестве примера какую-нибудь из отцовских проповедей, но, во-первых, с тех пор минуло уже сто лет, а во-вторых, читателю, сидящему в мягком кресле или на диване, она мало что скажет, поскольку произнесена была ночью, в необъятной прерии, у потрескивающего костра, дым которого отдавал чем-то сладким, поскольку вместо дров в нем горели сухие бизоньи лепешки. Она прозвучала бы просто нелепо, поскольку не было в ней истинного вдохновения, а лишь слова, которые действовали на измученных людей скорее одним своим звучанием, чем смыслом… хотя трудно сказать, ведь я был тогда всего лишь ребенком. Но самое странное заключалось в том, что в чем-то мой отец походил на индейца.

Индейцы. Часто, очень часто, пересекая Небраску, мы встречали небольшие группки индейцев пауни. Для меня, мальчишки, они были просто краснокожими аборигенами и страшно мне нравились, поскольку шли, куда хотели, без какой-либо определенной цели.

Обычно они придерживали своих лошадей в четверти мили от каравана и некоторое время следовали за ним, а затем подъезжали ближе и клянчили еду. Взрослые страшно досадовали, что от них невозможно отделаться, просто протянув из окна повозки кусок бекона или сахара, не останавливая при этом караван. Нет, больше всего на свете индейцы любили кофе, и приходилось разводить огонь и готовить густой ароматный напиток. Уверен, если бы мы этого не делали, мы бы не уехали далеко. Ничто так не выводит индейцев из себя, как равномерное целенаправленное движение. Именно поэтому они не только не изобрели колеса, но и не приняли его, когда увидели у белых людей. Короче говоря, держались они с нами довольно дружелюбно, не упуская, однако, случая спереть нож, топор или ружье.

Да, индейцы очень любили кофе. Они садились на свои одеяла, кивали после каждого глотка и говорили «хау, хау», а когда мама давала им печенье, степенно им хрустели, повторяя свое неизменное «хау, хау».

Отца, как нетрудно догадаться, они страшно заинтересовали, так как делали все, что хотели, и он всю дорогу пытался вовлечь их в философский спор, в чем, естественно, терпел полный провал, поскольку индейцы ни слова не знали по-английски, а на языке знаков объясняться он не умел. Кроме того, никто так не любит громко пускать газы, как индейцы, что тоже мало способствует теплой дружеской беседе.

Закончив трапезу, пауни вставали, произносили еще раз свое «хау, хау», садились на лошадей и уезжали, не сказав ни слова благодарности. Правда, некоторые из них жали на прощание руку, обычай, недавно перенятый у белых людей и ставший, как все новое, настоящей манией: они трясли руки всем в караване — мужчинам, женщинам, детям, младенцам в колыбели… меня даже удивляло, почему они не хватают волов за переднее правое копыто.

Индейцы никогда ни за что не благодарили, поскольку тогда их этикет этого не предусматривал, тем более что они, по их понятиям, и так были крайне любезны, то и дело говоря «хау, хау», то есть «хорошо, хорошо». Вы можете объехать весь свет вдоль и поперек, но таких воспитанных туземцев, как индейцы, вам не сыскать. Целью их визитов было вовсе не попрошайничество в прямом смысле слова, каковым живут некоторые бездельники в больших городах. По индейскому кодексу чести, если ты видишь незнакомца, то должен или разделить с ним его пищу, или же сразиться. И слава Богу, что наши краснокожие приятели предпочитали первое! Кстати сказать, наткнись наш караван на их селение, они бы накормили нас.

Число гостей росло с каждым днем. Видимо, вернувшись к себе, один пауни говорил другому: «Слушай, старина, а почему бы и тебе не махнуть к этим длинным повозкам и не подкрепиться там кофе и печеньем?» А так как скорость наших волов не превышала две мили в час, у нас наверняка успело перебывать все племя. А затем мы въехали на земли шайенов, в юго-восточной части которых располагается теперь штат Вайоминг, и все повторилось. Запасы кофе стремительно истощались, а пополнить их мы могли лишь в Форте-Ларами, стоявшем у слияния рек Ларами и Hopс-Плат.

Однако в Ларами кофе не оказалось, его должны были привезти лишь через неделю (железной дороги тогда еще не было). Крайне раздосадованный, отец решил ждать, однако наши спутники рвались вперед, в Калифорнию.

Джонас Трой приехал из Огайо, где работал когда-то клерком в железнодорожной конторе. Помню, он носил короткую жиденькую бороденку, и у него была тощая жена, а также сын, на год меня старше, преотвратный мальчишка, вечно щипавшийся и кусавшийся в драке и поднимавший страшный рев, когда оказывался на земле.

— Индейцы, — заявил Трой, — как я слышал, любят виски не меньше кофе. Кроме того, с виски меньше возни. Не надо останавливаться, просто протянул бутылку из окна повозки — и готово.

Они с отцом стояли у лавки со спиртным в Ларами. Вокруг ходили десятки людей — охотников, разведчиков, солдат, да и самих индейцев, которые легко могли бы отсоветовать двум новичкам поступать столь необдуманно и спасти тем самым им жизнь. Но их никто не удосужился спросить: Трой — потому что безоговорочно верил во все свои выдумки, а отец — потому что после частых встреч с пауни вообразил, что знает теперь индейцев как облупленных.

— Точно, — согласился мой отец. — Скажу тебе, брат Трой, краснокожим все равно, что пить. Им важен сам акт возлияния. В великой «Книге мормонов» написано, что индейцы — часть пропавших племен израилевых. Поэтому-то мне и не удалось поговорить с этими достойными людьми там в прерии, ведь я не знаю ни слова по-еврейски. Когда приедем в Солт-Лейк Сити, начну учить этот язык. Но Господь в бесконечной мудрости своей сподобил меня читать в сердцах наших краснокожих братьев. И я увидел, что в них царят любовь и справедливость.

Они купили изрядный запас виски, и вскоре мы покинули Ларами. У меня и сейчас перед глазами бескрайние пространства к западу от форта, буквально заваленные бесполезными в дороге вещами, брошенными теми, кто прошел здесь до нас: здесь были дубовые столы и стулья, книжные шкафы с застекленными дверцами, диван, обитый красным плюшем… Просто диву даешься, что люди собирались тащить все это через тысячи миль бизоньих пастбищ, горы, реки… Там валялось много книг, уже попорченных непогодой, страницами которых играл ветер. Отец долго бродил среди них в надежде найти знаменитую «Книгу мормонов». Он никогда не видел ее, но много о ней слышал в последний День Всех Святых в Эвансвиле от пьяного вдребезги разносчика. Кстати сказать, теперь, вспоминая обо всем, я с уверенностью могу утверждать, что отец вряд ли вообще умел читать, а часто повторяемые им цитаты из Евангелия запомнил со слов других проповедников еще в бытность свою парикмахером.

Где-то через день пути от форта к югу от Норс-Плат показались снежные вершины далеких гор. Было начало июня. И здесь нам представилась возможность проверить теорию Троя в действии. У реки, где мы остановились, чтобы напоить лошадей, к нам подъехало две дюжины шайенов. Это красивый народ. Высокие, стройные индейцы с горделивой осанкой, держащиеся немного развязно, как и подобает великим воинам. Вся их любезность заключалась в том, что, собираясь в гости, они надели ожерелья и нагрудные украшения из нанизанных на шнурок костей и стянули волосы на лбу лентами, наподобие тех, что носят торговцы. У большинства в шевелюрах торчало по орлиному перу, а у одного на голове красовался цилиндр с обрезанной верхушкой, видимо, для лучшей вентиляции.

Они появились, как всегда, внезапно и какое-то время медлили в четверти мили от каравана. Индейцы вообще крайне редко передвигаются плотными группами, чаще всего это длинная редкая цепочка всадников, которых практически невозможно застать врасплох. Они обладают особым чутьем, и, даже прожив среди них несколько лет, я так и не понял, как они узнают о приближении незнакомцев. Да, конечно, краснокожие втыкают нож в землю и прикладывают ухо к его рукоятке, но, поверьте мне на слово, так можно услышать разве что табун лошадей, несущихся галопом. Кроме того, иногда они выбирают небольшую возвышенность, складывают на ее вершине пирамидку из камней, прячась за которой следят за равниной. Но равнины лишь зовутся равнинами, а на самом деле напоминают застывшие океанские валы: видно лишь то, что появляется на гребне, все же остальное надежно скрыто от глаз наблюдателя.

Выдумка Троя с виски была страшной глупостью с самого начала. Повозки трясло так, что с трудом удавалось донести до рта кусок хлеба, не раскрошив его, не говоря уже о напитках. Кроме того, подъехав ближе, шайены спешились и направились к нам для традиционного рукопожатия, заставив тем самым весь караван остановиться.

Индеец в цилиндре оказался их вождем. У него на шее болталась одна из серебряных медалей, какие чиновники правительства раздавали предводителям краснокожих во время подписания мирных договоров. На этой, помнится мне, красовался профиль президента Филмора. Вождь был старше остальных и носил с собой старинный мушкет с длиннющим стволом, фута четыре, не меньше.

До сих пор я ни слова не сказал о своей старшей сестре, здоровенной незамужней девице двадцати с чем-то лет, шести футов росту, с огненной шевелюрой и могучими бицепсами. Она часто правила волами вместо отца и орудовала бичом лучше всех мужчин в караване, кроме разве что Эдварда Уолша, ирландца из Бостона, весившего двести фунтов, который игнорировал проповеди моего отца, хотя и относился к нему терпимо, поскольку был единственным католиком в караване. Остальные же терпели Уолша за его внушительные размеры.

Сестру звали Керолайн, и в дороге она одевалась под стать своим габаритам и тяжелой мужской работе, то есть носила мужскую одежду: сапоги, штаны, рубаху и широкополую шляпу, из-за чего некоторые думали о ней черт-те что.

При приближении индейцев она тяжело спрыгнула с козел на землю, и Цилиндр направился прямо к ней, протягивая на ходу правую руку, тогда как левой тащил мушкет и придерживал на плече свое красное одеяло.

— Страшно рада познакомиться, — пробасила Керолайн, нависнув над престарелым вождем, и с размаху опустила ему на плечо свою лапищу, отчего его цилиндр сполз набекрень, а одеяло скользнуло на землю, открывая худую голую грудь, медаль на ней и шрам на животе. Среди белых его так и звали — Шрам-на-Брюхе, тогда как шайены величали вождя Мохк-Се-А-Нис, то есть Старая Шкура, Которой Покрывают Типи (или просто Старая Шкура), а также Вохк-Пе-Ну-Нума, что означает Раскрашенный Гром. Его настоящего имени я так никогда и не узнал, оно хранилось в строжайшем секрете. Вообще назвать индейца просто по имени — значит смертельно оскорбить его, пожелав (в лучшем случае) десять лет ужасного невезения и бедствий.

Старая Шкура (тогда он не представился, для индейца это просто неприлично, но позднее я провел немало времени в его обществе), придя в себя после дружеского приветствия Керолайн, разразился речью на языке шайен, вставляя из вежливости между фразами известные ему английские слова «черт побери» и «Господи Иисусе», которым шутки ради обучили его ранние переселенцы и солдаты гарнизона Ларами. Конечно, он и не догадывался о том, что ругается, более того, он не понял бы этого, даже если бы ему объяснили, в чем дело, поскольку в языке индейцев напрочь отсутствует сквернословие, хотя у них и есть немало слов, на которых лежит строжайший запрет — табу. Так, например, после свадьбы вы не можете упоминать имени своей тещи.

Отец стоял рядом с Керолайн, и я уже не помню, что именно возмутило его больше: ругань краснокожего или внимание, уделяемое моей сестре, но он вышел вперед и сказал:

— Если вы ищете главного среди этих людей, а также их духовного пастыря, так это я, ваша честь.

Старая Шкура обменялся с ним рукопожатием и извлек из-под одеяла какую-то замусоленную грязную бумажку, на которой рукой некоего белого бездельника было начертано:

«Этот старый хрен са шрамом чта стаит чичас перет табой хароший индец и дажа моится рас в год хатя и не знаит зачем. Он не прережит тебе глотку да тех пор пака ты держиш яво на мушке ружа так как яво душа черна как яво руки. С приветом

Билли Б. Дерн».

Вождь, видимо, полагал, что это рекомендательное письмо, и, пока мой брат Билл громко зачитывал его по просьбе отца (почему я и усомнился ранее в грамотности своего родителя, хотя кто его знает, ведь прошло сто лет!), стоял, гордо подняв голову.

С незнакомцами, а с дикарями особенно, отец всегда обращался крайне уважительно. Вот и сейчас он сделал вид, что письмо содержало нечто крайне лестное для гостя и пригласил всю ораву выпить. Шайены не поняли. Нет, они отлично знали слово «виски», но отец назвал это то ли «возлиянием», то ли как-то там еще, и они только растерянно качали головами до тех пор, пока Трой и еще пара мужчин не притащили бутылки.

А теперь послушайте меня внимательно. Каждый индеец уверен, что ни один белый, находясь в здравом уме и твердой памяти, не станет поить его виски, если только не собирается немедленно удрать. Торговцы всегда придерживают спиртное до самого последнего момента и, прежде чем выставить его, тщательно проверяют оружие и седлают лошадей. Как только бутылки переходят в руки краснокожих, они уносятся быстрее ветра.

Индейцы просто не могут устоять перед спиртным и сами это признают. Когда-то вожди даже прятали виски от молодых воинов, боясь утратить свой авторитет. Старая Шкура отказывался верить, что жалкий десяток белых мужчин, считая мальчиков-подростков, и двенадцать женщин, девочек и грудных младенцев, осмелятся напоить две дюжины сильных воинов, да еще в открытой прерии. Если бы вождь хотя бы заподозрил всю серьезность намерений Троя, он бы незамедлительно предупредил отца о неизбежных последствиях. Индейцы — люди честные. Они не чувствуют за собой никакой вины за то, что происходит с ними под воздействием алкогольных паров, приписывая это некоей мистической силе вроде торнадо. Ведь и вы вряд ли бы стали казнить себя за то, что сбили с ног человека после того, как вас подхватил Ураган, ведь если бы вы знали о его приближении, то поостереглись бы сами и предупредили бы того несчастного. Так и индеец, стоит ему залить глаза, способен на все, как бы хорошо к вам ни относился.

Старая Шкура взял из рук моего отца чашку и опорожнил ее одним глотком, будто это была вода или холодный кофе, так резко запрокинув голову, что цилиндр свалился с нее и шлепнулся на пыльную землю прерии. Вместе с осознанием того, что было в чашке, пришло и сильнейшее опьянение, его глаза брызнули влагой, как два сырых яйца. Он упал навзничь и замахал ногами, причем с одной из них слетел мокасин и, несколько раз перевернувшись в воздухе, лег на брезентовую крышу нашей повозки. Мушкет выпал из рук и ткнулся в землю дулом, о котором нам еще предстоит услышать чуть позже.

Между тем гостеприимные хозяева перешли от него к другим индейцам. Чашек больше не оказалось, и они пустили по кругу откупоренную бутылку, улыбаясь при этом до ушей и пожимая индейцам руки, а Трой, возомнив, что его выдумка имеет колоссальный успех, принялся хлопать воинов по плечу, словно перед ним толпились пьянчуги из какого-нибудь салуна. Мне было тогда всего десять лет, но даже я видел, сколь снисходительно реагировали краснокожие на его панибратский жест: протягивали ему одну руку для рукопожатия, другой ответно похлопывая его по плечу, как существо низшей расы, как лошадь, которой сначала суют корм, а потом треплют по щеке.

Напоить остальных оказалось не так просто. Видя перед собой пример Старой Шкуры, они насторожились и собрались. Бутылка неторопливо переходила из одних рук в другие, на лицах, сменяя друг друга, отразились благодарность и брезгливое удивление (вызванное атакой Троя), а затем, когда огненная жидкость достигла желудков, и тихое блаженство. Впрочем, негромкое «хау, хау» заметно участилось.

Мы уже собирались продолжить путь, решив, что одной порции достаточно, но тут Старая Шкура пришел в себя, встал на ноги, снова нахлобучил цилиндр, поправил медаль и поднял мушкет, всем своим видом показывая, что готов к новому глотку.

— Ничего страшного, — заявил отец. — Наше гостеприимство не причинит ему вреда. Жаль только, что я не говорю по-еврейски. — И с этими словами протянул вождю целую бутылку виски.

Трой в это время радостно хлопал по плечу верзилу-индейца по прозвищу Бугор, который смаковал каждый глоток и долго облизывал губы. А затем он закинул голову и завыл на манер койота, приветствующего полную луну. Остальные стояли довольно мирно, и это прозвучало забавно. Старая Шкура шумно втянул воздух сквозь плотно сжатые зубы и пробуравил Бугра уничтожающим взглядом. Тот с мерзкой улыбкой поднял томагавк и двинулся на вождя. Недолго думая Старая Шкура поднял мушкет и выстрелил в приближающегося врага. Помните, я говорил, что его ружье упало дулом вниз? Так вот ствол забился землей, и от выстрела его разворотило, как банановую кожуру, почти до самого замка.

Бугра тем не менее выстрел напугал. Он отскочил назад и, не имея возможности ответить тем же, поскольку огнестрельного оружия у него не было, потянулся за луком, висевшим у него за спиной, повернул голову и увидел Троя, потчевавшего молодого воина по имени Мелькающая Тень. Бугор принялся сосредоточенно изучать спину Троя, а затем хлопнул его по плечу левой рукой, как незадолго до этого тот приветствовал его самого. Трой обернулся, и в его лоб врезалось острие томагавка. Это был один из тех железных томагавков, что поставляли индейцам торговцы. Помните? Его еще можно использовать как трубку: табак набивается в широкое отверстие наверху, а рукоятка высверлена…

Какое-то мгновение Трой, скосив глаза, смотрел на деревянную ручку топорика у самой своей переносицы, а затем Бугор выдернул оружие из раны, и несчастный, обливаясь кровью, рухнул к его ногам. Мелькающая Тень успел выхватить из его слабеющих рук початую бутылку, отхлебнул изрядный глоток и съездил ею прямо по физиономии Бугра. Удар был столь силен, что оба разлетелись в разные стороны. Бутылка упала между ними, и коричневатая жидкость, булькая, потекла на давно не видавшую дождей землю прерии.

Их стычка словно послужила сигналом к общей свалке, белые и индейцы сцепились между собой, отчаянно крича, завывая, улюлюкая, паля друг в друга и пуская в ход ножи и томагавки. Потом клубок тел распался, индейцы достали свои луки и в воздухе запели стрелы.

Женщины и мы, дети, наблюдали за бойней из повозок, и, хотя я не видел среди всей этой кровавой толчеи своего отца, неоднократно слышал его крики: «Остановитесь, братья, за что?.. « Увидел я его лишь на следующее утро, две стрелы пришпилили его к земле, как чучело для просушки. С него не сняли скальп, ведь это не было настоящей войной, а прочие трофеи индейцев не интересуют. Здесь они дрались не только с бледнолицыми, но и друг с другом.

Уолш, не желавший поначалу вмешиваться, в конце концов не выдержал и бросился в драку, выхватив из-за голенища сапога длинный нож, но на него навалились сразу трое, и теперь он умирал в страшных мучениях с собственным ножом в животе. Чуть поодаль лежал Джекоб Уорсинг, я узнал его по новым набойкам на сапогах, сделанным в форте Ларами; ближе к повозкам, головой к нам, распростерся Джон Клейрмонт, а правее — мой отец.

После того как с белыми мужчинами было покончено, шайены занимались исключительно бутылками, не обращая ни малейшего внимания на женщин и детей. Только благодаря этому и удалось скрыться миссис Уорсинг с ребенком. Повозки заслоняли их от краснокожих, и они бежали в сторону далеких гор с белыми вершинами. Их было видно целую милю: они то появлялись, то исчезали, а потом и вовсе скрылись из глаз. Больше я о них никогда не слышал. Мы же словно окаменели, боясь пошевелиться или заплакать.

Все, кроме младшего Троя. Он сидел как на иголках, потом глаза его сверкнули безумием, он сорвался с места, бросился к трупу своего отца, выхватил у него из-за пояса здоровенный тесак и, держа обеими руками, всадил его в бок высокого шайена, распевавшего во всю глотку пьяную песню победы, то и дело прикладываясь к бутылке. Но то ли слезы застилали мальчишке глаза, то ли рука в последний момент дрогнула, а удар не достиг цели: широкое лезвие скользнуло по телу индейца, оставив лишь небольшой порез. Будь шайен не так пьян, он наверняка бы восхитился смелостью мальчишки, подарил бы ему что-нибудь и наградил громким мужским именем. Однако он просто схватил его за шиворот грубой синей рубахи и за пояс штанов, рывком поднял высоко над головой и с силой швырнул вниз. Малыш Трой встретил землю прерии со звуком, какой издает мокрая тряпка, падая на стойку бара.

Должен признать, что среди детей я слыл хулиганом и забиякой, несмотря на то, что был самым младшим и больше всего походил на воробья. Никто не мог обидеть меня безнаказанно. Но, увидев страшную смерть моего белого собрата, я намочил штаны.

Индейцы вылакали все спиртное, но около дюжины из них все еще кое-как держалось на ногах. Остальные валялись вокруг в самых живописных позах: кто храпя, кто уставившись немигающим взором в высокое небо. Бугор переползал на четвереньках от бутылки к бутылке и жадно выливал себе в рот последние капли, которые падали ему на высунутый язык, смешиваясь с кровью, сочившейся из сломанного носа и рассеченного лба. Впрочем, выглядел он теперь довольно мирно. Старая Шкура допил свою персональную бутылку и сидел, тупо глядя на Керолайн. Но даже она, давно привыкшая полагаться на свои могучие кулаки и не знавшая лучшего оружия, сидела тихо, как мышка, не сводя глаз со старого вождя.

Одна из пар в нашем караване была родом из Германии. Их так и звали: Немец Руди и Немка Кети. Круглые, краснолицые, весившие не меньше двух сотен фунтов каждый и не потерявшие ни грамма за весь долгий переход, они всю дорогу не слезали с козел своей доверху набитой картошкой повозки. Теперь Немец Руди лежал в нескольких ярдах от нас с развороченным животом, а Немка Кети словно окаменела, вцепившись в поводья, и ее соломенные волосы трепал налетавший ветерок. На ней-то и остановил свой выбор Бугор.

Он двинулся к ней нетвердой походкой, и она, очнувшись, заверещала что-то по-немецки, но, поняв, что ее не собираются убивать, по крайней мере пока, покорно скользнула на землю, в грязь и кровь. Можете представить себе, каково ей было, при ее-то болезненной любви к чистоте!

Увидев это, остальные шайены тоже направились к нашим женщинам. Через минуту они уже оседлали вдов Троя и Клейрмонта, а также сестер Джексон, но если вы полагаете, что жертвы сопротивлялись и кричали, то спешу вас разочаровать. Те, кого пока не изнасиловали, стояли вокруг, словно ожидая своей очереди. Рядом толпились дети.

Когда же Пятнистый Волк направился к нашей матери, Керолайн пришла в себя. Она гневно крикнула что-то Старой Шкуре, который лишь ухмыльнулся в ответ. Мой пятнадцатилетний брат Бил и двенадцатилетний Том спрятались под повозкой.

Они просто бросили меня с моими мокрыми штанами, сестер Сью-Энн и Маргарет на произвол судьбы. Но мы не дрогнули и продолжали загораживать собой мать.

Керолайн снова попыталась воззвать к Старой Шкуре, но тот просто не понимал, чего от него хотят, да если и понимал, то не желал ничего делать. Пятнистый Волк подошел уже так близко, что мы чувствовали запах его пота и перегара. Мать громко молилась. Я посмотрел в лицо шайену и вопреки ожиданию не увидел на нем ни злобы, ни ненависти, а только добродушную улыбку, будто говорящую: «Ну что вы так распсиховались? Сейчас всем будет хорошо».

И в это мгновение черный бич Керолайн свистнул в воздухе, обвил горло индейца и отбросил его далеко в сторону, головой на камни. Больше он уже не встал.

— Полезай с детьми в повозку, ма, — сказала Керолайн, спокойно сворачивая бич большой петлей. — Больше никто к тебе не сунется.

Она прямо так и сказала. Керолайн вообще всегда была страшно уверена в себе, не уступая в этом даже отцу.

Старая Шкура тыкал пальцем в распростертый труп Пятнистого Волка и хохотал до слез. Керолайн взглянула на него и угрожающе подняла свернутый бич. В избытке веселья Старая Шкура принялся хлопать себя по ляжкам, широко открывая черную дыру почти что беззубого рта. Рядом с ним, как скелет открытого зонтика, лежал его дурацкий мушкет.

Мать сделала, как велела Керолайн, и все мы забрались в повозку, включая и двух моих трусливых братцев. Безумно тесная до сих пор повозка внезапно вместила всех, правда из-за мебели, ящиков и тюков башмак Тома оказался прямо перед моим носом, а если вспомнить, что перед этим он сидел внизу, по щиколотку в воловьем дерьме, удовольствие было, прямо скажем, небольшим. Кроме того, в Ларами отец прихватил бочонок из-под соленой рыбы, в котором теперь хранилась всякая хрупкая мелочь. Несмотря на свою новую роль, характерного запаха он не утратил, так что вонь стояла ужасная. Но, черт возьми, все остались в живых, так что никто и не жаловался.

Так мы просидели до полудня. Солнце нещадно жгло прерию, и нам в наглухо закрытой брезентом повозке тоже изрядно досталось. Наконец всякий шум снаружи прекратился, и, выждав еще час, Билл решился высунуть голову.

— Насколько хватает глаз, вокруг никого, — доложил он.

И тут кто-то стал дергать брезентовый полог. Мы страшно психанули, но в отверстии показалась голова Керолайн, которая сказала:

— Все спокойно, ребята. Сидите где сидите и ничего не бойтесь. Я буду караулить всю ночь.

— Ты можешь чем-нибудь помочь отцу, Керолайн? — тихо спросила мать. — Что с ним?

— Мертв, как камень, — вздохнула сестра. — Единственное, что я могу для него сделать, это отгонять сарычей.

— Знаете, — сказала ма, обращаясь ко всем нам, — будь у него время выучить еврейский, все бы обошлось.

— Конечно, ма, — пробормотала голова Керолайн и исчезла.

Немного погодя мне удалось выбраться из душной повозки, и я проспал до заката, когда меня разбудила Сью-Энн и позвала укладывать вещи. Пока мы приводили тюки и посуду в порядок, до моего слуха долетел скрежет лопат о сухую землю. Я снова выглянул наружу. Выжившие женщины, — а я полагаю, что выжили все, кому хватило ума не сопротивляться, — с помощью детей постарше копали могилы.

Перед самым заходом солнца на поле боя заявились койоты и какие-то здоровенные ночные птицы. Поднялась страшная грызня. Но люди распугали пернатых хищников, а койоты отбежали на безопасное расстояние в прерию.

Все шайены ушли, унеся своих мертвецов. Когда я спросил Керолайн, когда это произошло, она, клявшаяся, что все это время не смыкала глаз, ответила:

— Какая разница? Пойди лучше помоги хоронить па.

Так я увидел отца в последний раз. Мы вынули стрелы из тела и опустили его в вырытую Керолайн глубокую могилу. Мне почему-то очень ясно запомнилось, как мы засыпали отца землей, как упрямо не хотел скрываться кончик его носа…

Немка Кети хоронила Немца Руди. На ней было новое хрустящее платье, а соломенные волосы потемнели от воды. Она явно бегала к реке купаться. Не могу сказать, что в своей жизни я не видел грязных немцев. Видел. Но чистые определенно с этим перебарщивают.

Едва мы закончили, как кто-то поднял голову и отчаянно вскрикнул. Шайены возвращались. На этот раз их было всего трое: Старая Шкура и два воина, каждый из которых вел в поводу четырех неоседланных лошадей. Они не выказывали никакой враждебности, но их новое появление всех просто с ума свело: женщины разразились воплями и рыданиями. Том и Билл снова забрались под повозку. Только Керолайн не испугалась. Ее руки крепче стиснули бич, глаза сузились, скулы напряглись, а ноздри раздулись, как у лошади, почуявшей запах воды.

Воины с лошадями остановились ярдах в тридцати от нас, а Старая Шкура выехал вперед на своем коричнево-белом скакуне с нарисованными кругами вокруг глаз. Он поднял руку и ораторствовал минут пятнадцать, все время срываясь на фальцет. Его цилиндр выглядел чуть более помятым, нежели вчера, но в целом он был в неплохой форме.

Было странно наблюдать за женщинами, которые еще день назад вели себя как беспомощные жертвы, а теперь, с лопатами наперевес, двинулись на вождя, вопя: «Пшел вон отсюда, старая скотина!» Впрочем, так происходит всегда, когда женщины наконец объединяются. Если их больше одной, они не ведают страха.

— Осади назад! — внезапно рявкнула на них Керолайн, забегая вперед. — Неужели вам не ясно, что приехали они за мной? А лошади — это плата, выкуп. Ведь вчера вы заметили, не могли, черт возьми, не заметить, что меня не тронули. А почему? Да просто берегли на десерт! Так что вам придется отдать меня им, если вы не хотите, чтобы вас убили, как убили наших мужчин.

— Но Керолайн, — удивленно спросила ма, — зачем ты им понадобилась?

— Видать, затем, чтобы замучить меня до смерти самым зверским способом, — не без гордости ответила она.

Мне показалось тогда, что это несколько странный повод для гордости, но я промолчал, ведь она так напомнила мне этим моего отца!

— Ну и ладно, — ответила ей вдова Уолш. — Лично я мешать не буду.

И она ушла, уводя за собой остальных. Индейцы убили их мужчин, изнасиловали их, они остались одни в дикой прерии, путь назад был отрезан, и их мало трогало, что может произойти с одной из них, лишь бы остальным не было еще хуже.

Старая Шкура нетерпеливо ерзал в седле, стреляя по сторонам глазами, едва видевшими из-под опухших век. Когда-то он наверняка был привлекательным мужчиной, теперь же кожа его посерела, а некогда мощные мышцы превратились в жгуты. Глядя на краснокожего, сложно определить его возраст, но этот явно перешагнул порог восьмого десятка: хрящеватый нос обострился, уголки рта застыли в полуулыбке, а в глазах поселилась грусть, придавая налет меланхолии всему его облику. Никто бы не смог утверждать, что выглядит он воинственно или враждебно, скорее это можно было сказать о Керолайн.

Мужчины никогда не баловали ее своим вниманием, впрочем, мелькнул в ее жизни один фермерский сынок, да и тот больше ценил в ней умение ухаживать за лошадьми, чем чисто женские качества. Были и случайные знакомые, которые появлялись и исчезали, но это не в счет. Чтобы понять ее поведение в тот момент, нужно знать, что ее соплеменники мужского пола не видели в ней женщину и принесли ей много зла, а тут еще и единственный белый мужчина, который для нее что-то значил, то есть наш отец, дал себя убить.

Я говорю обо всем этом лишь затем, чтобы вы верно истолковали слова и поступки Керолайн. Ведь ее даже не изнасиловали, а это, согласитесь, унизительно.

— Что ж, Керолайн, — сказала наша мать, стоя перед ней в выгоревшем на солнце и застиранном до дыр платье (в котором выглядела как куколка, которых лепят на Рождество из теста), — думаю, мы отправимся назад в Ларами. Там я скажу солдатам, и они освободят тебя.

— Я на это не рассчитываю, — ответила Керолайн. — Индейцы слишком хорошо умеют заметать следы.

— Тогда, — заметила мать, — тебе следует бросать на землю пуговицы и клочки одежды, чтобы солдаты знали, куда тебя увезли.

Керолайн раздраженно откинула прядь со лба. Как мне кажется, она полагала, что мать старается приуменьшить грозящую ей опасность и тем самым умалить ее славу. И тут по какой-то дикой логике она завела речь обо мне:

— Быть может, они не станут мучить меня долго. Быть может, я им просто понравилась. Думаю, меня не убьют… А почему бы и Джеку не отправиться со мной?

«Господи, а я-то тут при чем???» — пронеслось у меня в голове, и над моими едва высохшими штанами нависла новая угроза.

К чести моей матери должен признать, что она тут же бросилась к Старой Шкуре и стала умолять его не забирать меня, поскольку я так худ и мал. Тот важно покивал в ответ, а затем сделал знак своим воинам, которые тут же привязали всех лошадей к нашей повозке, как бы в ознаменование того, что сделка состоялась.

У матери хватило ума понять всю тщету своих усилий, и она обратилась ко мне:

— Билл возьмет одну из лошадей и поскачет в Ларами за солдатами. Не думай плохо об отце, Джек. Он по-своему хотел всем добра. Взяв Керолайн и тебя, индейцы, наконец, оставят нас в покое. Они неплохие люди, Джек, иначе не привели бы нам лошадей.

Вот так все и произошло. Никто даже не спросил Керолайн, как она будет общаться с шайенами, не зная их языка. Мне даже показалось на мгновение, что наша мать хочет от нас попросту избавиться, потому что знала: солдаты никогда не придут нам на выручку, однако много лет спустя я случайно узнал, что Билл действительно умчался в Ларами… но там продал лошадь, устроился помощником торговца и не только не сообщил о нашей несчастной судьбе солдатам, но даже не вернулся в караван. Нет, намерения моей матери были самыми лучшими, но ее погубила наивность. Мой отец оказался сумасшедшим, а брат — предателем. Оставалась еще Керолайн, что не так много по сравнению со всей семьей, но… все-таки.

Мать поцеловала нас в щеку, Керолайн вскочила на одну из индейских лошадей и усадила меня сзади. Билл нехорошо ухмыльнулся. Старая Шкура тотчас взлетел в седло и гордо взглянул на замерших женщин, плотно сжав губы.

Судя по всему, он собирался произнести еще одну речь, однако Керолайн ударила свою лошадь пятками и понеслась вперед. Скачка была столь бешеной, что я соскользнул с крупа и неминуемо погиб бы под задними копытами, не вцепись я мертвой хваткой в лошадиный хвост.

Вскоре она притормозила свой бег, поджидая троих шайенов, которым, похоже, спешить было некуда, а затем снова помчалась вперед, а я, как рыба на крючке, так и волочился за ней по всем неровностям местности и, что самое неприятное, по всем рекам и ручьям тоже.