Малыш 44

Восемьсот километров к востоку от Москвы

Раиса отказалась отвечать на вопрос, любит она его или нет. Она только что призналась в том, что солгала насчет своей беременности, так что даже если бы она сказала: «Да, я люблю тебя и всегда любила» — Лев бы ей не поверил. В любом случае она не собиралась смотреть ему в глаза и нести всякую романтическую чушь. Да и какой смысл был спрашивать ее об этом? Он как будто прозрел и понял, что их брак основывался отнюдь не на любви и взаимном уважении. А если бы она ответила правду: «Нет, я никогда тебя не любила» — он бы наверняка возомнил себя жертвой, как если бы она обманом заставила его жениться на себе. Она превратилась бы в аферистку, сыгравшую на струнах его доверчивого сердца. На ровном месте Лев вдруг уподобился сопливому романтику. Вероятно, это стало следствием шока — ведь он только что лишился работы. Но с каких это пор любовь стала неотъемлемой частью заключенной между ними сделки? Он никогда не спрашивал ее об этом раньше. Он никогда не говорил: «Я люблю тебя».

Она и не ожидала от него таких чувств. Да, действительно, он просил ее выйти за него замуж. И она ответила согласием. Он хотел стать женатым человеком, хотел иметь жену, хотел ее — вот он и получил то, что хотел. Теперь, оказывается, этого недостаточно. Лишившись власти, потеряв возможность арестовывать всех, кого вздумается, он вдруг преисполнился сентиментальности. И почему это он счел, что не его тотальное недоверие, а именно ее прагматичный обман привел к краху их матримониальных иллюзий? Почему она не может потребовать, чтобы он предъявил ей доказательства своей любви? В конце концов, это он ошибочно счел, что Раиса неверна ему, и организовал за нею настоящую слежку, которая легко могла привести к ее аресту. Он нарушил доверие между ними задолго до того, как она была вынуждена это сделать. Ее поступок объяснялся тем, что она хотела выжить. А он руководствовался лишь жалкой ревностью.

С тех самых пор, как они вписали свои имена в книгу актов гражданского состояния, нет, еще раньше, когда они только начали встречаться, она прекрасно понимала, что может погибнуть, если вызовет его неудовольствие. Этот факт стал грубой реальностью ее жизни. Она должна была сделать так, чтобы он чувствовал себя счастливым. Когда арестовали Зою, от одного его вида — его формы, его разговоров о партии и стране — она приходила в такое бешенство, что с трудом могла выдавить пару слов для поддержания разговора. Вопрос стоял очень просто. Хочет ли она жить? Она отличалась способностью выживать в любых условиях, и сам факт того, что она осталась жива — одна из целой семьи, — оправдывал ее поступок. Негодование, вызванное арестом Зои, было для нее непозволительной роскошью. Она ничего им не добилась бы. Вот поэтому она легла с ним в постель и спала рядом, спала с ним. Она готовила ему обеды — и ненавидела то, как он ел. Она стирала ему одежду — и ненавидела его запах.

Последние несколько недель, сидя без дела в их квартире, Раиса прекрасно понимала, что он мучительно размышляет над тем, правильно ли поступил. Должен ли он был пощадить ее? Стоила ли она того риска, на который ему пришлось пойти? Достаточно ли красива, мила и хороша она была? И любой ее жест или взгляд, вызвавший его неудовольствие, представлял для нее смертельную опасность. Что ж, те времена прошли безвозвратно. Она устала от собственного бессилия, от полной зависимости от его доброй воли и расположения. Тем не менее он, кажется, вполне искренне полагал, что она перед ним в долгу. Он подтвердил очевидное: она была не иностранной шпионкой, а обычной учительницей средней школы. А в качестве платы потребовал декларацию о любви. Это было оскорбительно. Лев находился уже не в том положении, чтобы требовать чего-либо. Он не имел никаких рычагов давления на нее, равно как и она на него. Они оба оказались в одинаково опасном положении: вся их жизнь уместилась в два крошечных чемоданчика, их обоих сослали в какой-то отдаленный городишко. Они стали равными так, как никогда не были раньше. И если он хотел услышать любовное признание, то первым должен был спеть любовную серенаду.

А Лев мрачно размышлял над словами Раисы. Похоже, она присвоила себе право судить его и обливать презрением, делая вид, что ее руки чисты. Но она вышла за него замуж, прекрасно зная, чем он зарабатывает себе на жизнь. Она пользовалась всеми благами, которые давало им его положение, с удовольствием ела деликатесы, которые он приносил домой, покупала одежду в спецторгах, предназначенных только для избранных. Почему она не отвергла его ухаживания, если его работа вызывала в ней омерзение? Все понимали, что кто-то должен делать ее для того, чтобы страна выжила. Да, он совершал поступки, предосудительные с точки зрения морали. Но чистая совесть для большинства людей оставалась непозволительной роскошью, на которую Раиса вряд ли могла претендовать. Или она преподавала своим ученикам то, во что искренне верила сама? Очевидно, что нет — учитывая то, какое негодование у нее вызывал аппарат госбезопасности, — но в школе она должна была выражать ему полную поддержку, объяснять ученикам, как живет и работает государство, восхищаться им, внушать детям согласие с подобными принципами и даже поощрять их к тому, чтобы они доносили друг на друга. Если бы она не делала этого, ее уже давно сдал бы с потрохами кто-нибудь из ее собственных учеников. Ее работа состояла не только в том, чтобы ходить по струнке и придерживаться общепринятых взглядов, но и в том, чтобы отбить у них всякое желание задавать вопросы. И в новом городе, куда они едут, ей придется делать то же самое. По мнению Льва, они с женой были всего лишь спицами в одном колесе.

Поезд сделал в Мутаве часовую остановку. Раиса первой нарушила долгое молчание.

— Нам нужно поесть.

Этим она хотела сказать, что им следует соблюдать обыденную рутину, которая до сих пор служила фундаментом их брака. Именно она была связующим звеном между ними, а вовсе не любовь, и только на нее они могли рассчитывать, чтобы справиться с грядущими трудностями. Они вышли из вагона. По платформе расхаживала женщина с плетеной корзиной. Они купили у нее сваренные вкрутую яйца, бумажный пакетик с солью и несколько ломтей ржаного хлеба. Сидя рядышком на скамейке, они почистили яйца, стараясь не уронить скорлупу на землю, взяли по щепотке соли и не обменялись при этом ни словом.

Проезжая сквозь черный сосновый лес, растущий на склонах холмов, поезд замедлил ход. Вдали над деревьями торчали вершины гор, похожие на кривые зубы нижней челюсти.

Железнодорожная колея выводила на расчищенный участок, и взору открылся сборочный завод — высокие трубы и соединенные переходами складские корпуса, возникшие, словно из ниоткуда, посреди лесной глуши. Казалось, сам Господь присел отдохнуть на склонах Уральских гор, а потом ахнул кулаком по земле перед собой, да так, что стволы деревьев полетели в разные стороны, и повелел заполнить пустое место дымовыми трубами и прокатными станами. Таким предстал перед ними их новый дом.

Знакомство Льва с городом исчерпывалось сведениями, полученными из пропагандистских брошюр и служебных донесений. Изначально состоявший лишь из парочки древних лесопилок и россыпи не менее ветхих деревянных домишек, городишко с населением в двадцать тысяч человек привлек внимание Сталина. Но, подвергнув тщательному изучению его природные и людские ресурсы, вождь счел его промышленный потенциал недостаточным. Рядом протекала река Уфа, в ста шестидесяти километрах к востоку располагались металлургические и сталеплавильные заводы, в горах имелись залежи железной руды, через город проходила Транссибирская магистраль — а все ограничивалось тем, что на товарные поезда здесь грузили одни лишь доски. Сталин решил, что это — идеальное место для строительства завода по производству ГАЗ-20, автомобиля, призванного составить конкуренцию продукции западных производителей, который должен был отвечать самым строгим международным стандартам. Его преемник, находящийся на стадии конструкторских разработок, — «Волга» ГАЗ-21 — считался апофеозом советской инженерной мысли. Он был рассчитан на суровый климат, имел высокий клиренс[4], надежную подвеску, бронированный кузов и защиту от коррозии в масштабах, неслыханных в Соединенных Штатах Америки. Впрочем, правда это была или нет, Лев не знал. Зато он понимал, что приобрести такой автомобиль могут лишь очень немногие советские граждане, а уж тем, кто работал на сборочном конвейере, оставалось только мечтать о нем.

Строительство началось после войны, и через восемнадцать месяцев посреди дремучего леса поднялся автозавод. Лев не помнил данных о количестве заключенных, погибших во время его сооружения. Хотя в любом случае на эти цифры нельзя было полагаться. Лев активно включился в работу только после окончания строительства. Тысячи вольнонаемных рабочих были тщательно отобраны и в принудительном порядке отправлены сюда со всех концов страны, чтобы восполнить катастрофическую нехватку рабочих рук, и за пять лет население городка выросло в пять раз. Лев проводил предварительную проверку некоторых московских специалистов, переведенных сюда. Если все было нормально, они собирались и переезжали в течение недели. Тех, кто проверку не прошел, арестовывали. Таким образом, он стал своего рода привратником[5] этого города. Лев не сомневался, что это было одной из причин, по которой Василий отправил его именно сюда. Должно быть, подобное стечение обстоятельств изрядно забавляло его.

Раиса не успела хотя бы коротко свести знакомство с их новым домом. Она спала, закутавшись в пальто и уткнувшись головой в стекло. Тело ее покачивалось в такт движению вагона. Опустившись на соседнее с женой место, Лев видел, как впереди вырастает город, прилепившийся сбоку к автозаводу, подобно блохе, впившейся в шею собаки. Во-первых, это был промышленный гигант, а уже во-вторых — медвежий угол, заброшенный городишко, место, где им предстояло жить и работать. Огни многоквартирных домов тускло светились грязно-оранжевыми отблесками на фоне серого неба. Лев легонько толкнул Раису в бок. Та проснулась, недоуменно взглянула на него, а потом уставилась в окно.

— Приехали.

Поезд втягивался на станцию. Они взяли свои чемоданчики и сошли на платформу. Здесь было холоднее, чем в Москве: температура упала как минимум на пару градусов. Они стояли, похожие на двух эвакуированных детишек, впервые в жизни оказавшихся в деревне, растерянно глядя на незнакомый пейзаж. Они не получили никаких указаний. Они никого здесь не знали. У них не было даже телефонного номера, по которому следовало позвонить. И здесь их явно никто не ждал.

В здании вокзала было пусто, если не считать мужчины, сидевшего за окошечком билетной кассы. Он выглядел совсем юным, не старше двадцати лет, и пристально смотрел на них, когда они появились у дверей. Раиса подошла к нему.

— Добрый вечер. Нам нужно попасть в Управление милиции.

— Вы из Москвы?

— Да.

Мужчина открыл дверь кассы и шагнул через порог в главный зал. Он показал через стеклянные двери на площадь снаружи.

— Они ждут вас.

В ста шагах от входа в вокзал стояла милицейская машина.

Пройдя мимо запорошенной снегом стелы с профилем Сталина, похожей на окаменелый оттиск, Лев и Раиса направились к машине ГАЗ-20, явно одной их тех, что выпускались на заводе. Подойдя ближе, они увидели, что впереди сидят двое мужчин. Открылась дверца, и один из мужчин, широкоплечий здоровяк средних лет, вышел наружу.

— Лев Демидов?

— Да.

— Я генерал Нестеров, начальник милиции Вольска.

Лев подумал про себя, с чего бы это генерал решил встретить их лично. Наверняка ведь Василий распорядился, чтобы с ним обошлись без всяких любезностей. Но то, что сказал Василий, решительно ничего не значило: прибытие бывшего сотрудника МГБ, да еще из Москвы, должно было насторожить местную милицию. Они бы ни за что не поверили, что его перевели сюда рядовым участковым, и обязательно сочли бы, что за всем этим скрывается какая-то интрига, и, в чем бы она ни заключалась, он непременно будет докладывать обо всем в столицу. И чем настойчивее пытался Василий убедить их в обратном, тем больше подозрений внушал. Иначе зачем руководству МГБ вздумалось отправлять своего оперативника за сотни километров в небольшое захолустное отделение милиции? Это не имело никакого смысла — в бесклассовом обществе милиция обреталась где-то возле самого дня.

Каждого школьника учили, что убийства, кражи и изнасилования являются признаками капиталистического общества, посему роль милиции была низведена до минимума. У граждан не возникало потребности воровать и убивать, потому что все они были равны. Именно по этой причине милиция считалась всего лишь вспомогательным подразделением Министерства внутренних дел, низкооплачиваемым и не пользующимся уважением. На службу в нее принимали второгодников, исключенных из средних школ за неуспеваемость, уволенных за проступки военных и тех, чье понятие о справедливости можно было купить за полбутылки водки. Официально уровень преступности в СССР считался стремящимся к нулю. Газеты часто называли умопомрачительные суммы, которые Соединенные Штаты Америки вынуждены были тратить на профилактику преступлений, на сверкающие лаком полицейские автомобили и полисменов в отутюженной чистенькой форме, торчавших на каждом углу, без которых общество просто перестало бы существовать. На Западе многим достойным мужчинам и женщинам приходилось бороться с преступностью, в то время как они могли бы с куда большей пользой потратить свое время, например, на строительство детских садов или еще чего-нибудь. Здесь же людские ресурсы не растрачивались впустую: требовалась лишь плохо организованная банда сильных, но в остальном ни на что не годных мужчин, способных утихомиривать пьяные ссоры и драки. Так дело обстояло в теории. Лев не знал, как статистика преступлений выглядит на практике. И особого желания узнавать ее у него не было, поскольку тех, кто разбирался в подобных вещах, регулярно ликвидировали. Передовицы «Правды» пестрели производственными показателями, впрочем, равно как и страницы в середине и в конце газеты. Хорошие новости были единственными, которые заслуживали публикации: высокий уровень рождаемости, заоблачные цифры пассажирских и грузоперевозок по железной дороге, строительство новых каналов.

Учитывая все вышеизложенное, приезд Льва стал событием из ряда вон выходящим. Должность в МГБ предполагала наличие большего блата, уважения, влияния и материальных благ по сравнению с любой другой работой. И никакой офицер добровольно не согласился бы на понижение. А если он чем-то опорочил себя, то почему его просто не арестовали? Даже отвергнутый МГБ, он все равно нес на себе его отпечаток — и этим при случае можно было воспользоваться.

Нестеров отнес их чемоданы в машину с такой легкостью, словно они ничего не весили. Он погрузил их в багажник, после чего распахнул перед вновь прибывшими заднюю дверцу. Оказавшись внутри, Лев наблюдал, как его непосредственный начальник усаживается спереди рядом с водителем. Он был огромен даже для этого внушительного и вместительного автомобиля. Генералу пришлось задрать колени чуть ли не до подбородка. За рулем сидел молодой офицер. Нестеров не дал себе труда представить его. Как и в МГБ, в милиции существовала практика закрепления водителей за определенными автомобилями. Офицерам не предоставляли машины в личное пользование, и сами они не садились за руль. Водитель тронул автомобиль с места и выехал на пустую дорогу. Других машин не было.

Некоторое время Нестеров молчал. Он явно не хотел показаться чрезмерно любопытным, но потом взглянул на Льва в зеркало заднего вида и сказал:

— О вашем приезде нам сообщили три дня назад. Очень необычный перевод.

— Мы всегда должны быть готовы отправиться туда, где мы нужнее.

— Сюда уже давно никого не переводили. Во всяком случае, я точно не просил прислать мне новых людей.

— Бесперебойной работе завода придается большое значение.

Раиса украдкой посмотрела на мужа, догадавшись, что он специально напускает на себя загадочный вид. Даже после того, как его понизили в должности и вышвырнули из МГБ, он сумел обернуть себе на пользу страх, который внушало Министерство госбезопасности. Что ж, учитывая крайне неблагоприятные обстоятельства, в которых они оказались, это было вполне разумно. Нестеров продолжал:

— Скажите мне вот что: вы должны были стать оперативником? Полученные распоряжения нас изрядно удивили. В них четко говорилось — «нет». В них было сказано, что вас нужно назначить участковым, что нельзя назвать иначе как суровым понижением в должности для человека вашего положения.

— Мне приказали представиться вам. Что до моего положения, оно находится в ваших руках.

В машине воцарилось молчание. Раиса решила, что генерал не испытывает восторга от того, что неприятная проблема рикошетом вернулась к нему же. Явно не удовлетворенный ответом, Нестеров проворчал:

— На первое время вы остановитесь в служебном помещении для прикомандированных. Как только мы подыщем вам квартиру, вы переселитесь туда. Но должен предупредить вас, что очередь на получение жилья у нас очень большая. И помочь вам я ничем не смогу. Работа милиционера не дает никаких преимуществ.

Автомобиль остановился перед зданием, которое очень походило на ресторан. Нестеров открыл багажник, достал оттуда их чемоданы и опустил их на тротуар. Лев и Раиса стояли рядом, ожидая указаний. Обращаясь ко Льву, Нестеров сказал:

— Как только отнесете вещи в свою комнату, возвращайтесь к машине. Ваша жена может остаться наверху.

Раиса постаралась подавить раздражение — о ней говорили как о посторонней. Она смотрела, как Лев, подражая Нестерову, поднял оба чемодана. Подобная бравада изрядно позабавила ее, но она решила, что сейчас не стоит насмехаться над ним. Пусть несет ее чемодан, если ему так хочется. Она пошла впереди, открыла ему дверь, и они вошли в ресторан.

Внутри царил полумрак. Тяжелые шторы были задернуты, а в воздухе висел затхлый табачный перегар. На столе громоздились грязные рюмки, оставшиеся после ночного гуляния. Лев опустил их чемоданы на пол и требовательно постучал по крышке одного из столов. В дверях появился какой-то мужчина.

— Мы еще не открылись.

— Меня зовут Лев Демидов. Это моя жена Раиса. Мы только что прибыли из Москвы.

— Даниил Базаров.

— Генерал Нестеров сообщил мне, что у вас есть помещение для нас.

— Вы имеете в виду комнату наверху?

— Не знаю, но полагаю, что да.

Базаров задумчиво почесал складки на объемистом животе.

— Пойдемте, я провожу вас в вашу комнату.

Она оказалась маленькой. Две односпальные кровати были сдвинуты вместе. Между ними оставалась щель. Оба матраса свисали чуть ли не до пола на продавленных пружинных сетках. Обои пузырились на стенах, подобно обожженной коже, и даже на вид казались грязными и засаленными. Лев решил, что это — следы кулинарного жира, поскольку спальня располагалась прямо над кухней, которая виднелась внизу сквозь щели в досках, щели, через которые в их комнату попадали ароматы всего, что готовилось внизу, — вареной требухи, хрящей и сала.

Просьба Нестерова привела Базарова в смятение. Этой комнатой и этими кроватями пользовались его сотрудники, то есть женщины, обслуживавшие его клиентов. Однако же отказать генералу он не мог. Здание ему не принадлежало. А чтобы и дальше продолжать заниматься своим делом, ему нужно было заручиться расположением местной милиции. Они знали, что он получает незаконный доход, но ничуть не возражали против этого, пока он отстегивал их долю. Все это, разумеется, осуществлялось негласно и неофициально. Говоря по правде, новые жильцы заставили его нервничать. Он слыхал, что они из МГБ, и это помешало ему встретить их с обычной грубостью. Он кивнул на полуоткрытую дверь дальше по коридору.

— Там ванная. Она у нас находится в помещении.

Раиса попыталась открыть окно. Но оно было наглухо заколочено гвоздями. Полуразвалившееся здание, грязный снег — итак, здесь был их новый дом.

Лев почувствовал навалившуюся усталость. Он терпел унижение, пока оно носило абстрактный характер, но теперь, когда оно обрело реальные черты, воплотившись в эту комнату, ему вдруг захотелось лечь, закрыть глаза и заснуть, отгородившись от внешнего мира. Но его ждали внизу, и он лишь положил свой чемодан на кровать, будучи не в силах посмотреть Раисе в глаза — не от гнева, а от стыда. Не сказав ни слова, он вышел из комнаты.

Льва привезли на городскую телефонную станцию и проводили внутрь. Здесь ждали своей очереди несколько сотен человек, чтобы в назначенное им время поговорить пару минут по телефону. Поскольку большинству пришлось расстаться со своими семьями, чтобы получить здесь работу, Лев понимал, что они очень дорожили этими минутами. Но Нестерову не было нужды ждать своей очереди, и он сразу же направился к крошечной кабинке.

Сделав вызов — что именно он говорил, Лев не слышал, — генерал протянул ему трубку. Лев поднес ее к уху и стал ждать.

— Как устроился?

Это был Василий. Он продолжал:

— Хочешь повесить трубку, верно? Но не можешь. Ты не можешь сделать даже этого.

— Что тебе нужно?

— Не терять с тобой связь, чтобы ты рассказал мне, как живешь там, а я расскажу тебе, как мы живем здесь. Да, пока не забыл: ту милую квартирку, которой ты добился для своих родителей, у них отобрали. Мы нашли жилье, более подходящее для их нынешнего статуса. Пожалуй, там холодно и полно других жильцов. Наверняка очень грязно. Они делят комнату с семьей из семи человек, включая, по-моему, пятерых маленьких детей. Кстати, твоего отца, кажется, больше не мучают эти ужасные боли в спине. Какой позор, что всего за год до пенсии ему пришлось вернуться на сборочный конвейер: один год может показаться равным десяти, когда ты не любишь свою работу. Но ты и сам вскоре убедишься в этом.

— Мои родители — хорошие люди. Они работали всю жизнь. Они не сделали тебе ничего плохого.

— Зато я постараюсь причинить им как можно больше вреда.

— Что тебе от меня нужно?

— Извинений.

— Василий, прости меня.

— Ты даже не знаешь, за что просишь прощения.

— Я плохо с тобой обошелся. И прошу — прости меня.

— За что именно ты просишь прощения? Поточнее, будь любезен. От этого зависит судьба твоих родителей.

— Мне не следовало бить тебя.

— У тебя плохо получается. Как-то неубедительно.

В отчаянии Лев заговорил, слыша, как дрожит и срывается его голос:

— Я не понимаю, что тебе еще нужно. У тебя есть все, а у меня — ничего.

— Все очень просто. Я хочу услышать, как ты умоляешь меня.

— Я умоляю тебя, Василий, слышишь? Я умоляю тебя, оставь моих родителей в покое. Прошу тебя…

Василий повесил трубку.