Мама и смысл жизни

Двойная засветка

Мерна ударила по тормозам и вильнула, чтобы не столкнуться с подрезавшим ее грузовиком. Она прибавила скорость, обогнала его и крикнула: «Урод!»

Выключила магнитофон и сделала несколько глубоких вдохов. Несколько месяцев назад, после первых сессий, новый психотерапевт Мерны доктор Лэш начал записывать их встречи на магнитофон и отдавать кассету Мерне, чтобы она послушала запись на следующей неделе в машине, по дороге на очередную сессию. Еженедельно Мерна возвращала кассету доктору, и и он перезаписывал новую сессию поверх старой. Доктор говорил, что это удачный способ использовать время, которое она тратит на дорогу из Лос-Альтоса в Сан-Франциско. Мерна в этом сомневалась. Часы, проведенные в кабинете доктора, и сами по себе ничего, кроме разочарования, у нее не вызывали, а слушать их в записи — только больше расстраиваться. Грузовик догнал ее и мигнул фарами, чтобы она его пропустила. Мерна перестроилась на одну полосу вправо и обругала водителя, а он показал ей средний палец. А вдруг она попадет в аварию, потому что отвлекается, слушая кассету? Можно будет подать иск на своего психотерапевта? Приволочь его в суд? Мерна улыбнулась этой мысли. Она протянула руку, прижала на несколько секунд кнопку перемотки, а потом включила воспроизведение.

«Сволочь, — пробормотала она, ударив по кнопке „стоп“. — За что я тебе плачу сто пятьдесят долларов в час? За дурацкие шутки?»

Она нажала перемотку и снова запустила диалог.

Послышался звук отодвигаемых стульев, ее собственные шаги, пересекающие комнату, звук закрываемой двери. Мерна свернула на шоссе I-280. Выброшенные деньги и время, подумала она. Мозгоклюи. И он такой же, как все остальные. Ну, не совсем. Он хотя бы со мной разговаривает. На миг она представила себе его лицо: он улыбается, протягивает к ней руки, зовет подойти поближе. Правду сказать, доктор Лэш мне нравится. Он присутствует — хотя бы с виду ему не все равно, что со мной происходит, и он активен — пытается что-то сдвинуть с места, приблизиться ко мне, не оставляет меня сидеть и молчать, как два предыдущих мозгоклюя. Она торопливо отмахнулась от этих образов. Он вечно пилит ее, чтобы она запоминала свои мысли, особенно те, что приходят в голову за рулем, по пути на сессию и обратно, но не пересказывать же ему всю эту чепуху.

Вдруг она опять услышала на пленке его голос.

«Что такое?» — удивилась она. И вдруг вспомнила: в прошлый раз, выйдя после сессии из кабинета и проехав полквартала, она сообразила, что доктор не отдал ей запись, и вернулась. Припарковалась во второй ряд перед домом викторианской эпохи и взбежала по длинной лестнице на второй этаж. Поскольку Мерна в тот день была последней на приеме, она не боялась наткнуться на другого пациента. Дверь кабинета была приоткрыта, Мерна вошла и увидела доктора Лэша, который что-то говорил в диктофон. Когда она сказала, зачем пришла, доктор вытащил кассету из магнитофона, стоявшего на столике рядом с креслом для пациентов, и отдал ей. «До следующей недели,» — сказал он. Значит, он забыл выключить магнитофон, когда Мерна уходила в первый раз, и тот какое-то время работал на запись, пока не кончилась пленка.

Мерна вывернула до отказа ручку громкости и услышала слабые шумы: похоже, это звякали кофейные чашки, которые доктор убирал со стола. Опять послышался голос доктора — он договаривался с кем-то по телефону насчет игры в теннис. Шаги, звук отодвигаемого стула. А потом что-то поинтереснее. Намного более интересное.

Заметки по поводу меня? Не может быть. Напрягая слух, она подалась вперед, ближе к источнику звука, вне себя от беспокойства и любопытства. Машина вдруг вильнула, и Мерна чуть не потеряла управление.

Она съехала на обочину шоссе, быстро вытащила кассету, вынула из бардачка плейер, вставила кассету в него, перемотала, надела наушники, вернулась на шоссе и включила максимальную громкость.

Гудок проезжающей мимо машины привел Мерну в себя, и она поняла, что выписывает зигзаги на дороге. У Мерны колотилось сердце. Так нельзя, это опасно. Она выключила плейер и проехала несколько минут, оставшихся до выхода с шоссе. Свернула в боковую улочку, остановила машину, перемотала назад и стала слушать дальше:

Мерна как в тумане тронула машину и через несколько минут свернула направо на Сакраменто-стрит. До кабинета доктора Лэша оставалось два-три квартала. Мерна поняла, что дрожит, и удивилась. Что делать? Что ему сказать? Быстрей, быстрей — сейчас его чертовы часы начнут отсчитывать сто пятьдесят долларов.

Одно я точно знаю, сказала она себе, я не отдам ему кассету, как обычно. Я должна послушать это еще раз. Совру, скажу, что забыла ее дома. Перепишу на другую кассету, а эту верну в следующий раз. А может, просто сказать, что потеряла? Если ему не понравится — его проблема!

Чем больше Мерна думала, тем больше уверялась, что не скажет доктору про нечаянно подслушанную диктовку. Зачем отдавать козырную карту? Может, скажет — потом когда-нибудь. Или никогда. Он все же скотина! Мерна подъехала к кабинету доктора. Четыре часа. Настало время для разговоров.

— Мерна, заходи. — Эрнест всегда звал ее Мерной и на ты, а она его — «доктор Лэш», хотя он часто указывал ей на эту асимметрию и приглашал звать его по имени. В этот день он, как всегда, был в темно-синем блейзере и белой водолазке. У него что, другой одежды нет? — подумала Мерна. И эти поношенные туфли. Удобно одеваться — одно дело, неряшливо — совсем другое. Он вообще слыхал про такую вещь, как гуталин? А пиджак совсем не скрывает «велосипедную покрышку» вокруг талии. Если бы я с тобой играла в теннис, подумала Мерна, я бы тебя до смерти загоняла. Ты бы у меня пошевелил булками.

— Ничего страшного, — добродушно сказал он, когда Мерна призналась, что забыла кассету. — Принесешь на следующей неделе. Я пока новую вставлю.

Он содрал обертку с новой кассеты и вставил ее в магнитофон.

Воцарилось обычное молчание. Мерна вздохнула.

— Тебя, кажется, что-то беспокоит, — заметил Эрнест.

— Нет-нет, — откликнулась Мерна. Лицемер, подумала она, какой лицемер! Притворяешься, что заботишься обо мне. Можно подумать, тебе не все равно, что меня беспокоит. Тебе плевать. Я знаю, как ты на самом деле ко мне относишься.

Опять молчание.

— Я чувствую, что между нами сегодня большое расстояние, — заметил Эрнест. — Ты тоже?

— Не знаю, — Мерна пожала плечами.

— Мерна, я все думаю о прошлой сессии. У тебя после нее возникли какие-то переживания?

— Все как обычно. — У меня есть преимущество, думала Мерна, и сегодня он у меня отработает свои деньги как миленький. Я заставлю его попотеть. Она выдержала длинную паузу и спросила: — А должна была?

— Что?

— Я должна была сильно переживать по поводу прошлой сессии?

На лице Эрнеста отразилось удивление. Он посмотрел на Мерну. Она глядела на него в упор, не мигая.

— Ну… — сказал он, — я просто хотел узнать, переживала ли ты что-нибудь. Может быть, моя реплика про майку и службу знакомств вызвала у тебя какие-то чувства?

— Доктор Лэш, а у вас есть какие-то чувства по поводу этой реплики?

Эрнест выпрямился в кресле. Сегодняшняя прямота Мерны его очень удивляла.

— Да, я много чего по этому поводу чувствую, — неуверенно сказал он. — И в основном ничего хорошего. Я чувствую, что нагрубил тебе. Ты, наверное, порядком рассердилась.

— Ну, да, я рассердилась.

— И обиделась?

— Да, и это тоже.

— Подумай об этой обиде. Может, она тебе напоминает про какое-то другое место? Другое время?

Ах ты наглый червяк, подумала Мерна. Я тебе не дам уползти. Столько ездил мне по ушам про «здесь и сейчас».

— Доктор Лэш, может быть, нам лучше остаться здесь, в этом кабинете? — сказала она с новообретенной прямотой. — Мне бы хотелось знать, почему вы это сказали — почему вы, как вы сами выразились, мне нагрубили.

Эрнест опять посмотрел на Мерну. На этот раз он смотрел на нее дольше. И раздумывал, как ему поступить. Долг перед пациентом — важнее всего. Наконец-то Мерна проявила желание вовлечь его в разговор. Столько месяцев Эрнест ее уговаривал, умолял, требовал, чтобы она оставалась «здесь и сейчас». Значит, теперь надо поощрять ее усилия, сказал он себе. И быть честным.

Честность превыше всего. Твердокаменный скептик во всем остальном, Эрнест с религиозным фанатизмом верил в целительную силу честности. Его катехизис призывал к честности — но умеренной, избирательной. Ответственной, заботливой честности: честности на службе у заботы. Например, он никогда не признается Мерне в резких, негативных — но честных — чувствах, которые выражал двумя днями раньше, представляя ее случай на семинаре по контрпереносу.

Семинар начался год назад, когда группа из десяти психотерапевтов стала встречаться раз в две недели для анализа своих личных реакций на пациентов. На каждой встрече один из участников рассказывал про своего пациента, концентрируясь в основном на чувствах, которые этот пациент вызывает у него в процессе терапии. Каковы бы ни были эти чувства — иррациональные, примитивные, любовь, ненависть, сексуальное влечение, агрессия — участники семинара обязались рассказывать о них откровенно, чтобы исследовать их значение и причины.

У семинара было несколько задач, но важнее всего было то, что он давал участникам ощущение принадлежности к группе. Изоляция — главная профессиональная проблема психотерапевтов, ведущих частную практику, и они борются с ней, вступая в различные союзы: группы вроде этого семинара по контрпереносу, институты повышения квалификации, ассоциации сотрудников больниц и самые разные местные и общенациональные профессиональные организации.

Семинар по контрпереносу был страшно важен для Эрнеста, и он с нетерпением ждал занятий, происходивших каждую вторую неделю — не только ради встречи с друзьями, но и ради консультации. В прошлом году он перестал ходить к ортодоксальному психоаналитику Маршалу Страйдеру, под чьим наблюдением работал довольно долго, и семинар остался единственным местом, где Эрнест мог обсудить своих пациентов с коллегами. Официальной целью группы было исследование внутренней жизни терапевта, а не собственно терапии, но обсуждения неминуемо влияли и на ход терапии. Само знание, что ты собираешься рассказывать об этом пациенте на семинаре, не могло не влиять на процесс терапии. А сегодня во время встречи с Мерной Эрнест, обдумывая объяснения своей давешней грубости, представил себе, как участники семинара молча сидят и смотрят на него. Эрнест очень старался не сказать ничего такого, чего не мог бы потом повторить на семинаре.

— Мерна, я знаю, что сердился на тебя на прошлой встрече, когда нагрубил тебе. Но не совсем понимаю, почему это произошло. Мне казалось, что ты упрямишься. У меня было ощущение, что я стучу в твою дверь, стучу и стучу, а ты не открываешь.

— Я делала все, что могу.

— Наверное, до меня это не дошло. Мне казалось, что ты знаешь, почему важно сосредоточиться на «здесь и сейчас», на наших отношениях, но все равно притворяешься, что не знаешь. Видит Бог, я тебе уже столько раз пытался это объяснить. Помнишь, на первой встрече мы говорили про твоих предыдущих терапевтов? Ты сказала, они были далекие, холодные, отстраненные. А я тебе сказал, что буду рядом с тобой, что нашей главной задачей будет исследование наших отношений. И ты сказала, что тебя это очень радует.

— Ерунда какая-то. Вы думаете, я нарочно сопротивляюсь. Тогда зачем, по-вашему, я сюда езжу, раз за разом, в такую даль, да еще плачу полторы сотни в час? Сто пятьдесят долларов — может, для вас это мелочь, а для меня — нет.

— На каком-то уровне это не имеет смысла, а на другом — вполне. Вот как я это вижу. Ты недовольна своей жизнью, одинока, чувствуешь, что тебя никто не любит, что тебя вообще нельзя любить. Ты приходишь ко мне за помощью — прилагаешь усилия, ездишь действительно издалека. И тратишь много денег, да-да, я слышу, когда ты об этом говоришь. Но в этот момент что-то происходит — я думаю, дело в страхе. Я думаю, что близость другого человека тебя пугает, и ты сдаешь назад, закрываешься, выискиваешь у меня недостатки, высмеиваешь то, чем мы занимаемся. Я не говорю, что ты это нарочно делаешь.

— Если вы меня так хорошо понимаете, почему тогда сказали про майку? Вы так и не ответили.

— Ответил, когда сказал, что рассердился на тебя.

— Не похоже на ответ.

Эрнест опять принялся рассматривать свою пациентку и подумал: «Да знаю ли я ее на самом деле? Откуда этот порыв прямоты? Но это долгожданный, бодрящий ветер — и уж всяко лучше того, чем мы до сих пор занимались. Я постараюсь поймать его в свои паруса и проплыть как можно больше.»

— Мерна, ты права. Моя острота насчет майки ни в какие ворота не лезет. Это глупое замечание. И грубое. Прости меня. Не знаю, что меня толкнуло. Я бы очень хотел знать причины.

— Я помню по записи…

— А я думал, ты ее не слушала.

— Я этого не говорила. Я сказала, что забыла ее принести, но я ее слушала дома. Вы сказали про майку сразу после того, как я захотела познакомиться с кем-нибудь из ваших богатых и неженатых пациентов.

— Верно, верно, я вспомнил. Мерна, я поражен. Мне почему-то казалось, что наши сеансы для тебя не имеют никакого значения, и ты не запоминаешь, что на них происходит. Давай вернемся к моим чувствам на прошлой встрече. Одно я точно помню — то замечание насчет богатых пациентов меня по-настоящему задело. Кажется, как раз перед этим я спросил, чем бы мог тебе помочь, а это был твой ответ. Я почувствовал себя униженным; твое замечание меня обидело. Я должен быть выше этого, но и у меня есть свои слабые места… и слепые пятна тоже.

— Обидело? Что это мы такие нежные? Я просто пошутила.

— Может быть. А может быть, не просто. Может быть, ты таким образом выразила ощущение, что тебе от меня никакого толку — в лучшем случае я гожусь на то, чтобы тебя с кем-то познакомить. Поэтому я почувствовал себя невидимым. Лишенным ценности. И, наверное, именно поэтому я тебе нагрубил.

— Бедняжка! — пробормотала Мерна.

— Что?

— Ничего… еще одна шутка.

— Я не позволю себя отпугнуть такого рода замечаниями. По правде сказать, я думаю, не стоит ли нам перейти на две встречи в неделю. Но на сегодня наше время кончилось. Мы уже заехали в следующий час. Давай начнем с этого места через неделю.

Эрнест был рад, когда Мернин час кончился. Но по иным причинам, чем всегда: ему не было скучно, она его не раздражала — он вымотался. Его «вело», как боксера, получившего сильный удар в голову. Он шатался. Висел на канатах.

Но Мерна еще не закончила с ударами.

— Я вам не очень симпатична, а? — заметила она, беря сумочку и начиная подниматься со стула.

— Наоборот, — ответил Эрнест, полный решимости продолжать работу. — На этой сессии я чувствовал, что мы особенно близки. Сегодня было страшно и тяжело, но мы отлично поработали.

— Я не об этом спросила.

— Но я чувствую именно это. Иногда я чувствую себя дальше от тебя; а иногда — ближе.

— Но я вам на самом деле не нравлюсь?

— «Нравиться» — неоднозначное понятие. Иногда ты делаешь что-то такое, что мне не нравится; иногда некоторые твои черты мне очень нравятся.

Ага, ага. Например, большие сиськи и шорох колготок, подумала Мерна, доставая ключи от машины. В дверях Эрнест, как обычно, протянул ей руку. Мерне стало противно. Ей совершенно не хотелось вступать с ним в физический контакт, но отказаться она не могла. Она едва коснулась его руки, быстро отпустила и вышла не оглядываясь.

Той ночью Мерна никак не могла заснуть. Она лежала без сна, не в силах выкинуть из головы то, что доктор Лэш наговорил о ней на пленке. «Ноет», «скучная», «острые углы», «узость», «вульгарна» — эти слова без устали крутились у нее в мозгу. Ужасные слова, но больнее всего было замечание о том, что она никогда не сказала ничего интересного или красивого. А от его желания, чтобы она писала стихи, у нее на глаза навернулись злые слезы.

Она вспомнила давно забытый случай. Лет в десять или одиннадцать она писала много стихов, но втайне ото всех, особенно от сердитого, вечно всем недовольного отца. Его еще до рождения Мерны выгнали из хирургической ординатуры за пьянство, и он влачил остаток жизни разочарованным, сильно пьющим доктором в мелком городишке. Он принимал больных у себя дома и проводил вечера перед телевизором, со стаканом бурбона «Олд Грэнддэд». Мерне так и не удалось пробудить в нем интерес. Отец ни разу в жизни не выразил любви к дочери.

Ребенком Мерна была страшно любопытна. Как-то раз, когда отец ушел по вызовам, она перерыла верхние отделения и ящики отцовского стола с убирающимся верхом и нашла под стопкой медкарт пациентов пачку пожелтевших любовных писем. Одни были от ее матери, другие — от женщины по имени Кристина. Под письмами Мерна с удивлением обнаружила кое-какие свои стихи. Бумага, на которой они были написаны, на ощупь была странно влажной. Мерна забрала их назад и, повинуясь внезапному импульсу, стянула заодно письма Кристины. Через несколько недель, в облачный осенний день, она запихала их вместе со всеми остальными своими стихами в кучу сухих платановых листьев и подожгла. Весь вечер она сидела и смотрела, как ветер забавляется пеплом ее стихов.

С тех пор между нею и отцом упал занавес молчания. Непроницаемый. Отец так и не признался, что вторгся в ее личную тайну. Мерна тоже не призналась. Он ни разу не упомянул о пропавших письмах, а она — о пропавших стихах. Мерна больше не написала ни единого стихотворения, но не переставала гадать, почему отец хранил ее стихи, и почему страницы были мокрые. Иногда она представляла себе, как он читает ее стихи и рыдает над их красотой. Несколько лет назад Мерне позвонила мать и сказала, что у отца удар. Мерна бросилась в аэропорт, успела на первый самолет домой, но по прибытии в больницу увидела только пустую палату и голый матрас под прозрачным полиэтиленом. Санитары унесли тело всего несколько минут назад.

В свою первую встречу с доктором Лэшем Мерна вздрогнула, увидев, что у него в кабинете стоит антикварный стол с убирающимся верхом. У отца был такой же. Очень часто во время долгих пауз на сессиях Мерна ловила себя на том, что разглядывает стол. Она так и не рассказала доктору Лэшу ни о столе и его тайнах, ни о своих стихах, ни о долгом молчании между ней и отцом.

Эрнест той ночью тоже плохо спал. Он снова и снова прокручивал в голове свой доклад про Мерну, прочитанный на семинаре по контрпереносу два дня назад. Группа встречалась в комнате для групповой терапии, при кабинете одного из участников, на «Улице Кушеток», как прозвали верхнюю часть Сакраменто-стрит. Вначале у семинара не было руководителя, но дискуссии стали такими жаркими, и спорщики так часто переходили на личности, что пару месяцев назад группа наняла консультанта, доктора Фрица Вернера — пожилого психоаналитика, автора множества глубоких статей по контрпереносу. Рассказ Эрнеста про Мерну вызвал особенно оживленную дискуссию. Доктор Вернер похвалил Эрнеста за готовность открыться перед группой, но подверг резкой критике его терапию, особенно замечание насчет майки.

— Откуда такое нетерпение? — спросил доктор Вернер, выскребая пепел из трубки и набивая ее резко пахнущим балканским табаком «Собрание». Когда его приглашали, он специально оговорил свое право на курение трубки.

— Говорите, она повторяется? — продолжил он. — Ноет? Требует от вас невозможного? Критикует вас и ведет себя не так, как положено порядочной, благодарной пациентке? Господи, юноша, она к вам ходит только четыре месяца! Это сколько — четырнадцать или шестнадцать встреч? А вот ко мне сейчас ходит пациентка, которая весь первый год — четыре раза в неделю, двести часов — говорила одно и то же. Снова и снова одни и те же жалобы — почему у нее не такие родители, не такие друзья, не такое лицо, не такое тело… одно и то же бесконечное нытье по тому, чего никогда не будет. В конце концов ей надоело себя слушать, надоело повторяться. Она сама поняла, что транжирит не только свое время у психотерапевта, но и всю свою жизнь. Вы не можете швырнуть правду в лицо пациенту; единственная настоящая правда — та, которую мы сами для себя открываем.

— Равномерное, взвешенное внимание, юноша, — твердо сказал он. — Вот что вы должны давать пациенту. Равномерное, взвешенное внимание; эти слова по сей день так же истинны, как в тот день, когда Фрейд произнес их впервые. Вот что от нас требуется — выслушивать пациента без предубежденности, без предвзятости, не позволяя личным реакциям сужать наш угол зрения. В этом — сердце и душа всей психоаналитики. Уберите это — и весь процесс окажется несостоятельным.

Тут группа взорвалась — все участники заговорили разом. Критика доктора Вернера в адрес Эрнеста сработала как громоотвод, притянув к себе все напряжение, копившееся в группе месяцами. Участников, собравшихся сюда с горячим желанием повысить свою квалификацию, рассердила явная, высокомерная элитарность пожилого консультанта. Они — измученные, заляпанные грязью солдаты с передовой. Каждый день им приходится работать во вредительских условиях, определяемых HMO, этой колесницей Джаггернаута. Явное равнодушие доктора Вернера к реальности психотерапевтической практики их страшно разозлило. Он был одним из немногих счастливчиков, не пострадавших от этой чумы — управляемого здравоохранения: он не работал со страховками; он по-прежнему вел богатых пациентов, встречаясь с ними по четыре раза в неделю, и мог себе позволить не торопиться, подождать, пока сопротивление пациента выдохнется и ослабеет. Участники семинара ощетинились из-за его бескомпромиссного подхода к стратегии психотерапии. И еще — его уверенности, самодовольства, некритичного приятия возведенной в закон догмы; это тоже разозлило собравшихся, наполнив их всегдашней желчью и завистью беспокойных скептиков к жизнерадостным верующим.

— Как вы можете говорить, что Эрнест видел ее только четырнадцать раз? — спросил один участник. — Да я счастлив, если HMO дает мне восемь сессий! И только если я вытащу из пациента волшебное слово — самоубийство, месть, поджог, убийство — только тогда есть шанс выклянчить еще несколько сессий. У какого-нибудь менеджера, ничего не смыслящего в клинической практике, которому платят за отказы на просьбы вроде моей.

Другой воскликнул:

— Доктор Вернер, я не уверен, что Эрнест допустил ошибку. Может быть, его острота насчет майки не была оплошностью. Может быть, именно это нужно было услышать пациентке. Мы же говорили о том, что час у психотерапевта — это микрокосм всей жизни пациента. Если эта пациентка наводит на Эрнеста тоску и уныние, она, несомненно, точно так же действует на всех окружающих. Может быть, Эрнест оказал ей услугу своей откровенностью. Может быть, он просто не может ждать двести часов, пока она сама себе надоест.

И еще один:

— Доктор Вернер, порой эти тончайшие аналитические процедуры — явный перебор. Они слишком тонки и слишком мало имеют отношения к реальности. Эта теория, что эмпатическое подсознание пациента всегда улавливает чувства терапевта — я в нее не верю. Мои пациенты обычно в кризисе. Они приходят раз в неделю, а не четыре, как ваши, и слишком сильно захлебываются собственными проблемами, чтобы улавливать нюансы моего настроения. Бессознательная настройка на чувства терапевта — у моих пациентов нет на это ни времени, ни желания!

Доктор Вернер не мог оставить это заявление без ответа.

— Я знаю, что этот семинар посвящен контрпереносу, а не психотерапии как таковой, но их невозможно разделить. Раз в неделю, семь раз в неделю — неважно. Работа с контрпереносом всегда влияет на ход терапии. В какой-то момент терапевт неизбежно передает пациенту свои чувства по отношению к нему. Я еще ни разу не видел, чтобы этого не случилось! — и он взмахнул трубкой, чтобы подчеркнуть это утверждение. — И поэтому мы обязаны понять — и проработать — свои невротические реакции на пациентов.

— Но здесь, в этой ситуации с… с майкой, — продолжал доктор Вернер, — речь идет даже не о нюансах; мы имеем дело не с тонкостями восприятия пациентом чувств терапевта. Доктор Лэш открыто оскорбил пациентку — никаких тонкостей, никаких догадок здесь не было. Я бы халатно отнесся к своим обязанностям, если бы не заклеймил это поведение как вопиющую терапевтическую ошибку — ошибку, угрожающую самим основам терапевтического союза. Не позволяйте калифорнийской расхлябанности тлетворно влиять на терапию. Анархия и терапия несовместимы. Какой первый шаг в терапии? Вы должны построить надежный каркас. Я вас спрашиваю — как пациентка доктора Лэша может теперь заниматься свободными ассоциациями? Как она может быть уверена, что терапевт примет ее слова с равномерным, взвешенным вниманием?

— Разве любой терапевт способен на равномерное, взвешенное внимание? — спросил Рон, внимательный терапевт с окладистой бородой, один из близких друзей Эрнеста; еще со студенческих лет их связывала общая склонность к ниспровержению авторитетов. — Фрейд, например, не был способен. Посмотрите на истории его пациентов — Доры, человека с крысами, маленького Ганса. Фрейд всегда входил в жизнь своих пациентов. Я считаю, что занимать полностью нейтральную позицию — не в человеческих силах. Именно это утверждается в новой книге Дональда Спенса. Вы в принципе не можете ощутить то, что реально переживает пациент.

— Тем не менее, вы должны стараться слушать пациента, не допуская, чтобы ваши личные чувства замутняли восприятие, — ответил доктор Вернер. — Чем более вы нейтральны, тем ближе вы подойдете к подлинному смыслу, вкладываемому пациентом.

— Подлинному смыслу? Нельзя воспринять подлинный смысл переживаний другого человека, это самообман, — отпарировал Рон. — Посмотрите, сколько утечек происходит в процессе общения. Сначала пациент превращает некоторые из своих переживаний в произвольные образы, а потом эти образы — в выбранные им слова…

— Почему «некоторые»? — прервал его доктор Вернер.

— Потому что многие чувства пациент не может выразить. Но позвольте мне закончить. Я говорил о том, что пациенты превращают образы в слова. Даже этот процесс не является чистым — на выбор слов очень сильно влияют отношения пациента со слушателями, существующие в его воображении. И это лишь та часть, которая относится к передаче. Потом происходит обратный процесс: если терапевт хочет понять значение слов пациента, он должен перевести эти слова в свои собственные, личные образы, а потом — в свои собственные чувства. К концу этого процесса сохранилось ли какое-то подобие первоначальных чувств? Какова вероятность, что один человек действительно поймет переживания другого? Или, иными словами, что двое, слушая третьего, поймут его одинаково?

— Это как игра в испорченный телефон, — встрял Эрнест. — Один шепчет фразу на ухо другому, другой третьему, и так по кругу. Когда фраза возвращается к тому месту, откуда вышла, она уже ничего общего не имеет с первоначальным вариантом.

— А это означает, что слушать — не значит регистрировать, — сказал Рон, выделяя голосом каждое слово. — Слушание — творческий процесс. Потому меня всегда раздражает утверждение, что психоанализ — наука. Он не может быть наукой, потому что наука требует точного измерения достоверных внешних данных. В терапии это невозможно, потому что слушание — творческий процесс. Мозг терапевта, измеряя, искажает.

— Мы все знаем, что можем ошибаться, — радостно перебил его Эрнест, — если только не впадаем в глупое заблуждение — веру в непорочное восприятие.

Эрнест где-то вычитал эту фразу несколько недель назад, и ему не терпелось ввернуть ее в разговоре.

Доктор Вернер был не из тех, кто старается избежать дискуссий. Его не смутил такой отпор учеников, и он невозмутимо ответил:

— Не следует стремиться к ложной цели — абсолютной идентичности между мыслями говорящего и восприятием слушающего. В лучшем случае можно надеяться на приблизительную картину. Но скажите, кто-нибудь из присутствующих — включая хулиганствующий дуэт Макса и Морица, — он кивнул на Эрнеста и Рона, — сомневается, что хорошо интегрированная личность точнее воспримет намерения говорящего, чем, скажем, параноик, который вычитывает опасность для себя в каждой фразе собеседника? Лично я считаю, что мы себя недооцениваем, когда оплакиваем свою неспособность подлинно понять другого человека или воссоздать его прошлое. Это излишнее смирение привело вас, доктор Лэш, к сомнительной тактике — вы чересчур полагаетесь на принцип «здесь и сейчас».

— Как это? — хладнокровно спросил Эрнест.

— Потому что вы наиболее скептически из всех участников семинара относитесь к возможности точно вспомнить и ко всему процессу реконструкции истории пациента. И я думаю, что у вас это зашло так далеко, что вы запутали и пациента. Разумеется, прошлое зыбко, оно меняется в зависимости от настроения пациента, и, конечно, наши теоретические убеждения влияют на воспоминания, но я все равно верю, что в самой основе лежит правдивый подтекст, подлинный ответ на вопрос: «Правда ли, что мой брат меня ударил, когда мне было три года?»

— Правдивый подтекст — это устаревшая иллюзия, — отпарировал Эрнест. — Истинный ответ на этот вопрос невозможен. Его контекст — ударил ли вас брат со злобой или в игре, просто хлопнул ладонью или сбил с ног — навсегда утерян.

— Верно, — подхватил Рон. — Или он дал сдачи, потому что вы его ударили за секунду до того? Или он защищал вашу сестру? Или он вас ударил, потому что мать только что наказала его за шалость, совершенную вами?

— Подлинного подтекста не существует, — повторил Эрнест. — Все — интерпретация. Ницше это знал уже сто лет назад.

— По-моему, мы уклонились от цели нашего собрания, — вмешалась Барбара, одна из двух женщин — участниц группы. — Насколько я помню, оно задумывалось как семинар по контрпереносу.

Она посмотрела на доктора Вернера.

— У меня замечание к порядку ведения. Эрнест делает именно то, для чего мы здесь собрались — рассказывает о своих самых сокровенных чувствах по отношению к пациенту — а его за это сравнивают с землей. Что это вдруг?

— Верно, верно! — отозвался доктор Вернер. Его серо-голубые глаза блестели, он явно наслаждался этим бунтом, ситуацией, в которой подросшие дети, отложив соперничество, дружно поднимают руку на отца. По правде сказать, доктор Вернер был счастлив. Боже мой, думал он, только представьте себе! Фрейдовская первобытная орда, в полный рост, на Сакраменто-стрит! На мгновение он поколебался, не предложить ли группе эту интерпретацию, но передумал. Дети к этому еще не готовы. Может быть, позже.

Вместо этого он ответил:

— Но не забывайте: я не критиковал чувства доктора Лэша по поводу Мерны. Да любой терапевт переживал такое по отношению к неприятному пациенту! Нет, я не критикую его мысли. Я критикую только его несдержанность, его неумение держать свои чувства при себе.

Это спровоцировало еще один взрыв протестов. Некоторые защищали решение Эрнеста — открыто выразить свои чувства. Другие критиковали доктора Вернера за то, что он не строит доверительные отношения среди участников семинара. Участники хотят чувствовать себя в безопасности. Они не хотят уворачиваться от шпилек в адрес их терапевтических приемов, особенно если критика основана на традиционном психоаналитическом подходе, невозможном в обстановке нынешней медицины.

Наконец сам Эрнест заявил, что дискуссия стала непродуктивной, и предложил группе вернуться к теме его контрпереноса. Несколько участников рассказали о похожих пациентах, которые изматывают и истощают их, но самым интересным Эрнесту показалось замечание Барбары.

— Это не похоже на обычное сопротивление пациента, — сказала она. — Вы говорите, что она достает вас как никто другой, и вы раньше никогда так не грубили пациенту.

— Да, это правда, а почему так — я не знаю, — ответил Эрнест. — В ней есть черточки, которые меня бесят. Я злюсь из-за ее постоянных напоминаний о том, что она мне платит. Она все время пытается превратить наш процесс в куплю-продажу.

— А что, это не купля-продажа? — вмешался доктор Вернер. — С каких это пор? Вы оказываете ей услугу, она вручает вам чек. С виду похоже.

— Прихожане дают деньги на церковь, но церковная служба от этого не становится актом купли-продажи, — ответил Эрнест.

— Именно что становится! — не отступил доктор Вернер. — Только утонченной, завуалированной. Почитайте мелкий шрифт в конце молитвенника: не будет десятины — не будет, в конечном итоге, и мессы.

— Типичный аналитический редукционизм — все сводится к самому низкому уровню, — сказал Эрнест. — Я не принимаю этой теории. Терапия — не коммерция, и я не купец. Я не потому выбрал эту профессию. Если бы дело было в деньгах, я бы пошел в юристы, в инвестиционные банкиры, или в одну из богатых медицинских специальностей типа офтальмологии или рентгенологии. Терапия для меня нечто другое — можете называть ее проявлением caritas[16]. Я дал обет пожизненно служить людям. За мою службу, по счастливому совпадению, мне платят деньги. Но моя пациентка все время бьет меня этими деньгами по лицу.

— Вы даете и даете, — проворковал доктор Вернер самым профессиональным, мелодичным, утешительным голосом. — Но она ничего не дает в ответ.

Эрнест кивнул.

— Точно! Она ничего не дает в ответ.

— Вы даете и даете, — повторил доктор Вернер. — Вы даете ей лучшее, на что способны, а она все требует: «Дай мне наконец хоть что-нибудь стоящее».

— Именно это я и ощущаю, — уже мягче сказал Эрнест.

Этот обмен репликами прошел так гладко, что никто из присутствующих, за исключением, может быть, самого доктора Вернера, не заметил ни его переключения на завораживающий профессиональный голос, ни готовности Эрнеста уютно укутаться в предлагаемое теплое терапевтическое одеяльце.

— Вы сказали — в ней есть что-то от вашей матери, — заметила Барбара.

— Я и от нее почти ничего не получал.

— Ее призрак влияет на ваши чувства к Мерне?

— С матерью было по-другому. Это я держался от нее подальше. Я ее стеснялся. Мне не нравилось думать, что это она меня родила. Когда я был маленький — в восемь или девять лет — стоило матери подойти поближе, и мне казалось, что я задыхаюсь. Я как-то сказал своему психоаналитику, что моя мать «вытягивает из комнаты весь кислород». Эта фраза стала девизом, главным мотивом моего анализа. Мой аналитик все время к ней возвращался. Я помню, как смотрел на мать и думал: я должен ее любить, потому что она моя мать, но если бы она была посторонней женщиной, мне все в ней было бы неприятно.

— Итак, — сказал доктор Вернер, — мы выяснили кое-что важное о вашем контрпереносе. Вы уговариваете пациентку подойти поближе, но непреднамеренно подаете ей сигнал «не приближайся». Если она подойдет слишком близко, то вытянет весь воздух. И, без сомнения, она воспринимает второй сигнал и слушается его. И позвольте мне еще раз повторить: мы не можем скрыть эти чувства от пациента. Повторю еще раз: мы не можем скрыть эти чувства от пациента. В этом состоит наш сегодняшний урок. Сколько бы раз я это ни повторял, все равно будет мало. Никакой опытный терапевт не может сомневаться в существовании бессознательной эмпатии.

— И еще, — сказала Барбара, — в вашей сексуальной тяге к ней тоже есть элемент амбивалентности. Меня поразила ваша реакция на ее грудь — и желание, и отвращение. Вам нравится, что у нее на блузке пуговицы трещат, но в то же время это — неприятное воспоминание о мамочке.

— Да, — добавил Том, еще один близкий друг Эрнеста, — а потом тебе становится неловко, и ты начинаешь задаваться вопросом — не пялишься ли ты на ее грудь. Со мной тоже такое случается.

— А что ваша сексуальная тяга к ней и одновременное желание убежать? — спросила Барбара. — Вы это как-нибудь можете объяснить?

— Наверняка у меня в голове сидит какая-нибудь темная, первобытная фантазия о vagina dentata,[17] — ответил Эрнест. — Но именно в этой пациентке есть что-то такое, что особенно подстегивает мой страх.

Перед тем, как провалиться в сон, Эрнест подумал, что, может быть, надо расстаться с Мерной. Возможно, ей нужен терапевт-женщина. «Может быть, мои негативные чувства слишком глубоки, слишком укоренились.» Но когда Эрнест задал этот вопрос на семинаре, все, включая доктора Вернера, ответили: «Нет, нужно закончить курс.» Они считали, что основная проблема Мерны — в отношениях с мужчинами, и поэтому ее лучше всего решать с терапевтом-мужчиной. Жаль, подумал Эрнест: ему очень хотелось все это прекратить.

«Но что за странность с сегодняшней встречей?» — подумал он. Мерна была так же неприятна во всех отношениях, как и в другие дни, не преминула вспомнить о деньгах, но по крайней мере заметила его присутствие. Она держалась вызывающе, спрашивала, нравится ли она ему, хорошенько пропесочила за саркастическую реплику насчет майки. Она его вымотала — но по крайней мере происходит что-то новое, настоящее.

В машине, по пути на очередную сессию, Мерна снова послушала ненавистную диктовку доктора Лэша, а потом запись предыдущей сессии. Неплохо, подумала она. Ей понравилось, как она стояла на своем. Мерне было приятно, что она за свои деньги заставила этого идиота поплясать. Хорошо, что его выбивают из колеи шпильки насчет денег. «Обязательно буду его этим подкалывать на каждой сессии,» — решила она. Время в пути пронеслось незаметно.

— Вчера на работе, — начала Мерна, — я сидела в туалете и подслушала, как девушки возле умывальников говорили про меня.

— Да? Что же ты услышала? — Эрнеста всегда интересовали переживания человека, подслушавшего разговор о себе.

— Ничего хорошего. Что я думаю только о деньгах. Что я ни о чем другом не разговариваю. Что у меня нет других интересов. Что со мной скучно и трудно общаться.

— Какой ужас! Тебе, наверное, было очень обидно.

— Да. Я думала, что эти люди ко мне относятся по-дружески. А они меня предали. Это как удар в живот.

— Предали? А какие у тебя были отношения с этими девушками?

— Ну, они притворялись, что я им нравлюсь, что я им не безразлична, что мы друзья.

— Как насчет других сотрудников? Что они про тебя думают?

— Доктор Лэш, если вы не возражаете, я бы хотела придерживаться вашего всегдашнего принципа — оставаться здесь, в этом кабинете. Ну, вы знаете, фокусироваться на наших отношениях. Я бы хотела попробовать.

— Ну конечно. — По лицу Эрнеста было видно, как он ошеломлен. Он не верил своим ушам.

— Тогда позвольте, я вас спрошу, — сказала Мерна, закидывая ногу на ногу и громко шурша колготками, — вы меня тоже так воспринимаете?

— Как именно? — замялся Эрнест.

— Как я только что сказала. Вы считаете, что я ограниченная? Скучная? Что со мной трудно общаться?

— Я никогда не отношусь каким-то определенным образом ни к тебе, ни к кому другому. Отношение всегда меняется.

— Ну, скажем, в среднем, — сказала Мерна, не давая себя сбить с курса.

Эрнест почувствовал, что у него пересохло во рту. Он попытался незаметно сглотнуть слюну.

— Ну хорошо. Когда ты меня избегаешь, когда повторяешься, говоришь одно и то же на одни и те же темы — например, про свой пакет акций или свои постоянные конфликты с генеральным директором — я от тебя отдаляюсь. Становлюсь менее вовлеченным — это более точная формулировка.

— Менее вовлеченным? Это такой психотерапевтический термин, который означает, что вам скучно?

— Ммм… нет… то есть я хочу сказать, определение скучного для окружающих не всегда подходит к терапевтической ситуации. Пациент — то есть ты — здесь не для того, чтобы меня развлекать. Я фокусируюсь на том, как мой пациент взаимодействует со мной, чтобы…

— Но ведь, — перебила она, — наверняка некоторые пациенты наводят на вас скуку.

— Ну, — сказал Эрнест, вытягивая бумажный носовой платок из коробочки на боковом столике и сжимая меж ладонями, — я все время исследую свои чувства, и если я чувствую, что я… э-э-э… менее вовлечен…

— То есть если вам скучно?

— Ну… в каком-то смысле да. Если я чувствую, что… э-э-э… удаляюсь от пациента, я не думаю об этом в осуждающем смысле. Я воспринимаю это чувство как информацию и пытаюсь выяснить, что происходит между нами.

От Мерны не укрылась попытка Эрнеста вытереть ладони. Отлично, подумала она. Пусть попотеет за мои сто пятьдесят долларов.

— А сегодня? Сегодня вам со мной скучно?

— Сейчас? Нет, я совершенно точно могу сказать, что с тобой сегодня не скучно и не трудно. Я чувствую, что вовлечен. Мне страшновато. Я пытаюсь оставаться открытым и не загораживаться от тебя. А теперь ты мне скажи, что ты испытываешь.

— Ну… сегодня… все нормально.

— Нормально? А можно чуть менее конкретно?

— Что?

— Извини. Дурацкая попытка пошутить. Я хотел сказать: я чувствую, что ты уворачиваешься и скрываешь от меня свои подлинные ощущения.

Час кончился, и поднявшись, чтобы уйти, Мерна сказала:

— Я могу вам сказать про одно свое ощущение.

— Да?

— Меня слегка беспокоит, не слишком ли я на вас давлю. Не заставляю ли слишком тяжело работать.

— Да? И что в этом плохого?

— Я боюсь, что вы поднимете расценки.

— До свидания, Мерна.

Эрнест провел вечер за чтением, но чувствовал себя усталым и был рассеян. В этот день он принял восьмерых пациентов, но думал о Мерне больше, чем обо всех остальных вместе взятых.

Мерна в тот вечер ощутила прилив энергии. Походив по сайтам службы знакомств, а потом полюркав в чате для знакомств, она позвонила сестре, с которой уже много месяцев не общалась, и долго, с удовольствием с ней разговаривала.

Уснув наконец, она увидела во сне, что стоит с чемоданом и смотрит в окно. Появляется странное такси: яркой расцветки, прыгающее, словно из мультфильма. На дверце написано: «The Freud Taxi Company[18]». Мгновение — и буквы меняются, теперь надпись гласит «The Fraud Taxi Company[19]».

Несмотря на обиду и недоверие к Эрнесту, терапия стала для Мерны интереснее. Даже на работе она порой ловила себя на том, что с радостью ждет очередной сессии.

Она решила, что хитрая выдумка насчет подслушанного в туалете разговора достигла цели. Можно как-нибудь еще использовать цитаты из диктовки доктора. На следующей неделе Мерна собиралась обыграть слово «ноет».

— Мне на днях сказала сестра по телефону, — простодушно начала она, — что, когда я была маленькая, родители часто звали меня «мисс Нытик». Это меня почему-то очень обидело. Вы сказали, что ваш кабинет — безопасное место; что здесь мне можно исследовать вещи, о которых я больше нигде не могу говорить.

Эрнест энергично закивал.

— Так вот, я хотела вас спросить — вы тоже считаете, что я все время ною?

— Мерна, что ты имеешь в виду под словом «ныть»?

— Ну, вы же знаете — жаловаться, говорить противным голосом, так, что людям хочется от меня убежать. Так это правда?

— А ты сама что думаешь?

— Я думаю, что нет. А вы?

Эрнест не мог ни бесконечно тянуть время, ни соврать, ни сказать правду. Он заюлил:

— Если под словом «ныть» ты подразумеваешь, что часто жалуешься на свою жизнь, однообразно и непродуктивно — тогда да, действительно, я слышал, как ты это делаешь.

— Приведите пример, пожалуйста.

— Я обещаю тебе ответить, — сказал Эрнест, решив, что пора прокомментировать процесс, — но сперва я должен кое-что сказать. Мерна, я совершенно поражен тем, как ты переменилась за последние недели. И как быстро. Ты сама заметила?

— Как именно переменилась?

— Как? Да почти во всех отношениях. Посмотри на себя — ты сосредоточена, говоришь прямо, ставишь передо мной вопросы. По твоим собственным словам, ты остаешься в этой комнате. Ты говоришь о том, что происходит между нами.

— И это хорошо?

— Отлично! Я счастлив. Если честно, раньше я временами думал, что ты не замечаешь моего присутствия. Когда я говорю «отлично», я имею в виду, что ты движешься в правильном направлении. Но ты по-прежнему кажешься такой… как бы это сказать? односторонней, такой… ну… резкой, словно ты непрестанно на меня сердишься. Я неправ?

— Я на вас не сержусь, просто меня вся моя жизнь достала. Но вы обещали привести примеры моего нытья.

Эта женщина, когда-то чудовищно медлительная, начала двигаться едва ли не слишком быстро. Эрнесту приходилось напрягать все внимание для продолжения разговора.

— Не так быстро. Я не беру на себя ответственность за это слово. Я чувствую, что ты пытаешься повесить его на меня. Я сказал, что ты повторяешься, и могу привести пример: твое отношение к вашему генеральному директору. Ты говоришь, что он работает неэффективно, что ему давно пора уволить некомпетентных работников, что он должен избавить компанию от балласта, что из-за его мягкотелости ты теряешь большие деньги на стоимости акций, вот в таком духе. Ты мне рассказываешь об этом снова и снова, сеанс за сеансом. Или твои замечания про ситуацию на рынке знакомств. Ты знаешь, о чем я. Во время этих сеансов я чувствую себя менее вовлеченным и понимаю, что не приношу тебе никакой пользы.

— Но эти вещи меня занимают — а вы говорите, я должна с вами делиться своими мыслями.

— Мерна, ты совершенно права. Я знаю, что это дилемма, но дело не в том, что ты говоришь, а в том, как ты это говоришь. Но я не хочу отвлекаться, давай вернемся к прежней теме. Сам факт того, что мы говорим так открыто, подтверждает мои слова — что ты изменилась, стала лучше и упорнее работать над процессом терапии. На сегодня наше время истекло, но давай попробуем на следующей неделе начать с этого места. А, да, вот счет за последний месяц.

— Хм, — сказала Мерна. Она выпрямила ноги, не забыв при этом громко прошуршать колготками, и просмотрела счет. — Какое разочарование!

— Что такое?

— Все те же сто пятьдесят долларов в час. Никакой скидки за то, что я была примерной пациенткой?

На следующей неделе Мерна еще раз послушала заметки Эрнеста к семинару и решила повести разговор в сторону комментариев доктора по поводу ее внешности и сексуальной привлекательности. Это оказалось нетрудно.

— На прошлой неделе, — начала она, — вы сказали, что мы сегодня начнем с того места, где остановились.

— Хорошо. С чего же мы начнем?

— В конце прошлой встречи мы говорили о том, что я ною насчет ситуации на рынке знакомств…

— Стоп, стоп, стоп! Ты так говоришь, как будто это я сказал. Я не произносил этого слова — повторяю, не произносил. Я сказал, что ты повторяешься, ходишь кругами.

Мерна, конечно, знала правду. Он очень даже произносил слово «ноет» — она слышала в записи. Но Мерне хотелось продолжать разговор, и она оставила без внимания эту мелкую ложь.

— Вы говорили, что мои рассказы про рынок знакомств наводят на вас тоску. Как же мне решать эту проблему, если мне нельзя о ней говорить?

— Конечно, ты должна говорить обо всех своих проблемах. Я уже сказал, дело в том, как ты о них говоришь.

— Что значит «как»?

— Понимаешь, ты как будто не со мной разговаривала. Я чувствовал себя лишним. Ты мне снова и снова рассказывала одно и то же — про невыгодное соотношение числа мужчин и женщин, про ситуацию на рынке знакомств, про то, как тебя оценивают взглядом в барах для встреч, про обезличенность интернет-служб. И каждый раз ты говоришь об этом словно впервые. Тебе даже не приходит в голову задаться вопросом: вдруг я все это уже слышал? Или — как я отношусь к тому, что ты так часто все это повторяешь?

Тишина. Мерна уставилась в пол.

— Что скажешь?

— Я перевариваю ваши слова. Они горчат. Простите, что я не думала о том, как это выглядит со стороны.

— Мерна, я тебя не сужу. Хорошо, что мы затронули этот вопрос, и хорошо, что я высказал тебе свое мнение. Так мы и учимся.

— Очень тяжело думать о других, когда ты в ловушке, словно бегаешь по замкнутому кругу.

— Ты не выйдешь из замкнутого круга, пока будешь думать, что виноват кто-то другой. Что проблема в некомпетентности твоего директора, или в том, что на рынке знакомств тебя оценивают как кусок мяса, или в том, что сотрудники отдела маркетинга — идиоты. Я не говорю, что это неправда; я говорю, что, — в следующие слова Эрнест вложил всю силу убеждения, какая у него была, — с этим я тебе помочь не могу. Единственное, чем я могу тебе помочь разорвать этот круг — сосредоточиться на том, что в тебе может быть такого, что провоцирует или обостряет эти инциденты.

— Я захожу на вечер знакомств, а там по десять женщин на каждого мужчину, — Мерна говорила уже не так уверенно, словно весь пар из нее вышел. — И вы хотите, чтобы я думала о своей ответственности?

— Стоп! Мерна, остановись! Видишь, мы опять вернулись туда же. Слушай меня. Я с тобой не спорю — на рынке знакомств сейчас трудно. Слышишь: я с тобой не спорю. Но наша работа — помочь тебе измениться так, чтобы изменить к лучшему твою ситуацию. Смотри, я буду с тобой откровенен. Ты умная и привлекательная женщина. Если бы тебя не сковывали негативные чувства — обида, гнев, страх, желание конкурировать — ты бы легко познакомилась с подходящим мужчиной.

Мерну потрясла прямота доктора Лэша. Она знала, что нужно остановиться и отреагировать на его слова. Но продолжала гнуть намеченную линию.

— Вы раньше никогда не говорили, что я привлекательная.

— Ты не считаешь себя привлекательной?

— Иногда да, иногда нет. Но от мужчин я как-то не получаю одобрения. Хорошо бы вы мне что-нибудь сказали.

Эрнест осекся. Сколько он может ей сказать? Он знал, что через пару недель ему придется повторить свои слова на семинаре по контрпереносу, и ему пришлось задуматься.

— Мне кажется, если мужчины не реагируют на тебя, то дело не в твоей внешности.

— Если бы вы были одиноки, вы бы среагировали на мою внешность?

— Ты это уже спрашивала, и я тебе ответил. Я только что сказал, что ты привлекательная женщина. Так что скажи: о чем ты на самом деле спрашиваешь?

— Нет, я спрашивала другое. Вы сказали, что я привлекательна, но не сказали, привлекаю ли я вас.

— Меня?

— Доктор Лэш, вы тянете резину. Я знаю, что вы знаете, что я имею в виду. Если бы вы встретили меня не как пациентку, а, скажем, в баре для знакомств, что было бы? Вы бы осмотрели меня с ног до головы за десять секунд, а потом повернулись бы и ушли? Или начали бы со мной флиртовать, или, может быть, переспали бы со мной разок, чтобы наутро умчаться прочь?

— Мерна, мы можем разобрать, что сегодня между нами происходит? Ты меня просто прижала к стенке. Что это? Что ты от этого получаешь? Что происходит у тебя внутри?

— Разве я делаю не то, что вы от меня хотели? Говорю о наших отношениях, о «здесь и сейчас».

— Я согласен. Спору нет, наш расклад изменился — и притом к лучшему. Я гораздо больше удовлетворен нашей работой — надеюсь, ты тоже.

Молчание. Мерна старалась не смотреть на Эрнеста.

— Надеюсь, ты тоже, — еще раз попробовал Эрнест.

Мерна едва заметно кивнула.

— Видишь? Ты кивнула — микроскопический, зачаточный кивок! От силы три миллиметра. Вот об этом я и говорю. Я его едва заметил. Это меня и удивляет. Мне кажется, что ты не говоришь, а спрашиваешь о наших отношениях.

— Но вы сказали — и даже несколько раз повторили — что для первой стадии изменений нужна обратная связь.

— Нужно получать и воспринимать обратную связь. Верно. Но за последние несколько часов ты только получала от меня сведения, это больше походило на вечер вопросов и ответов. То есть — я тебе отвечаю, а ты переходишь к следующему вопросу.

— Вместо того, чтобы…?

— Вместо кучи разных вещей. Например, ты могла бы обратиться в себя, переварить сказанное, рассмотреть его, обсудить со мной. Что ты почувствовала, думаешь ли ты, что это правда, глубоко ли это замечание тебя задело, почему, по твоему мнению, я это сказал.

— Ну хорошо. Если честно, я правда удивилась, что вы считаете меня привлекательной. С виду этого не скажешь.

— Я действительно считаю тебя привлекательной. Но здесь, в этом кабинете, я хочу встретиться с тобой на более глубоком уровне — встретить твою суть, твою… как бы глупо это ни звучало… твою душу.

— Может быть, я зря настаиваю, — Мерна чувствовала, что ее словам уже недостает энергии, — но для меня важно быть физически привлекательной, и мне все-таки интересно, как вы меня воспринимаете — какие мои черты вас привлекают, и тот, другой, вопрос, что могло бы случиться, если бы мы встретились не как врач и пациентка, а просто так.

Она меня распинает, мысленно взвыл Эрнест. Сбылся его худший кошмар насчет приема «здесь и сейчас». Он исчерпал все свои возможности. Он всегда боялся, что в один прекрасный день его вот так загонят в угол. Типичный терапевт, конечно, не ответил бы на такой вопрос, а отбил бы его обратно пациенту и разобрал бы все последствия вопроса: «Почему вы меня об этом спрашиваете? Почему именно сейчас? Какие фантазии у вас связаны с этим вопросом? Какой ответ вам хотелось бы от меня услышать?»

Но для Эрнеста этот выход был неприемлем. Вся его терапия строилась на основе искреннего вовлечения, и он не мог теперь бросить этот принцип и вернуться к общепринятому. Делать было нечего, кроме как вцепиться в свою честность и нырнуть в холодный бассейн правды.

— Физически ты для меня очень привлекательна — красивое лицо, восхитительные, блестящие волосы, великолепная фигура…

— Под фигурой вы имеете в виду мои груди? — перебила его Мерна, еле заметно выгнув спину.

— Ну, да, все вместе — твоя осанка, то, что ты такая ухоженная… стройная… всё.

— Иногда мне кажется, что вы пялитесь на мою грудь — ну или во всяком случае на мою блузку. — Мерна вдруг пожалела доктора и добавила: — Как многие мужчины.

— Если и так, я это не сознательно делаю, — сказал Эрнест. Он был слишком смущен, чтобы сделать что должен был, а именно — направить внимание Мерны на пристальное исследование ее чувств по поводу собственной внешности, в том числе грудей. Он попытался выбраться на твердую почву. — Но, как я уже сказал, я действительно считаю тебя привлекательной.

— Значит ли это, что вы бы попытались за мной ухаживать… ну, то есть, в гипотетической ситуации?

— Ну, я уже не ищу пару… я давно не свободен… но если мысленно вернуться в те годы, я думаю, что твоя внешность меня устроила бы. А вот кое-что другое, из того, что мы здесь обсуждали, отпугнуло бы.

— Например?

— Например, то, что происходит здесь и сейчас, Мерна. Послушай меня очень внимательно. Ты собираешь и копишь. Ты накапливаешь информацию, полученную от меня, но ничего не даешь взамен! Я знаю, что ты пытаешься строить со мной отношения по-новому, но все равно я не могу сказать, что ты вовлечена. Я пока не чувствую, что ты воспринимаешь меня как личность — я для тебя что-то вроде банка данных, из которого ты извлекаешь информацию.

— Вы хотите сказать, что я не строю с вами отношения, потому что я ною?

— Нет, я совсем не то сказал. Ну ладно, Мерна, время истекло, и нам пора кончать, но когда ты будешь слушать сегодняшнюю запись, я бы хотел, чтобы ты внимательно прослушала мои последние слова, о том, как ты строишь со мной отношения. Мне кажется, это самое важное из всего, что я тебе когда-либо говорил.

После сессии Мерна, не теряя времени, поставила кассету и выполнила распоряжение Эрнеста. Она начала со слов «я думаю, что твоя внешность меня устроила бы» и стала внимательно слушать.

Мерна поменяла кассеты и снова стала слушать заметки к семинару. Кое-какие фразы задели ее за живое:

Может, доктор Лэш и прав, подумала она. Я ведь на самом деле никогда не думала про него, про его жизнь, про его жизненный опыт. Но это можно изменить. Сегодня. Прямо сейчас, по дороге домой.

Но через минуту-другую она почувствовала, что ее внимание рассеивается. Чтобы сосредоточиться, она использовала хороший прием для обретения умственного равновесия, освоенный ею за несколько лет до того на курсах выходного дня по медитации в Биг Сюр (во всех остальных отношениях это были выброшенные деньги). Частично удерживая внимание на дороге, остальной частью сознания она вообразила метлу, выметающую вон все лишние мысли. Совершив это, она полностью сосредоточилась на своем дыхании, вдохе прохладного воздуха и выдохе чуть потеплевшего в недрах ее легких.

Хорошо. Каша в голове улеглась, и Мерна мысленным взором увидела лицо доктора Лэша — сначала он улыбался и внимательно смотрел на нее, потом нахмурился и отвернулся. За последние несколько недель, с тех самых пор, как Мерна подслушала его диктовку, ее чувства к нему скакали как бешеные. Одно надо сказать в его пользу, подумала она: он упорный. Он, бедный, у меня висит на канатах уже несколько недель. Я его гоняю до пота. Снова и снова швыряю ему в лицо его собственные слова. Но он не сдается. Держится. Не бросает полотенце на ринг. И не юлит — не выворачивается, не пытается врать, как я бы сделала на его месте. Разве самую малость приукрашивает — например, отрицает, что говорил про нытьё. Но, может быть, он просто не хочет меня обидеть.

Мерна очнулась как раз вовремя, чтобы перейти на шоссе 380, и снова без усилий погрузилась в мысли. Интересно, что сейчас делает доктор Лэш? Диктует? Заметки про нашу сегодняшнюю сессию? Складывает их в ящик стола? Или просто сидит у стола, вот в эту самую минуту, и думает про меня. У этого стола. Папин стол. Интересно, папа сейчас обо мне думает? Может быть, он все еще где-то есть, и смотрит на меня. Нет, папа стал прахом. Голый блестящий череп. Кучка праха. И все его мысли обо мне — тоже прах. Даже меньше чем прах — электромагнитные волны, давно затухли без следа. Я знаю, папа, наверное, меня любил — он об этом всем говорил, тете Эйлин, тете Марии, дяде Джо — только мне так и не сказал. Жаль, что я этого так и не услышала.

Мерна съехала с шоссе и остановила машину на площадке обозрения, откуда открывался вид на всю долину, от Сан-Хосе до Сан-Франциско. Посмотрела вверх сквозь лобовое стекло машины. Что за дивный день сегодня. Большое небо. Какие слова к нему подходят? Величественное — простирается — слои облаков. Прозрачные ленты облаков. Нет, светлые. Это лучше. Мне нравится это слово. Светлые — светлые ленты облаков. Или лучше — завеса облаков, подобных флейтам. Ветер взбивает белое масло облаков, что зыблются нежными волнами. Неплохо. Неплохо. Мне нравится.

Мерна достала ручку и записала эти строки на обороте найденной в бардачке розовой квитанции из химчистки. Она завела машину и уже хотела ехать, но заглушила мотор и опять погрузилась в размышления.

А что, если бы папа сказал эти слова? «Мерна, я тебя люблю… Мерна, я тобой горжусь… я тебя люблю… люблю… Мерна, ты лучше всех… лучшая дочь, лучше не бывает». Что тогда? Все равно прах. Слова истлевают даже быстрей мозгов.

Так что же с того, что он не сказал эти слова? А ему их кто-нибудь когда-нибудь говорил? Родители? Никогда. Судя по тому, что я о них слышала — отец хлестал бурбон и умер желтушный и молчаливый. Мать после этого еще два раза выходила замуж, снова за алкоголиков. А я? Я когда-нибудь ему это говорила? Я вообще кому-нибудь когда-нибудь это говорила?

Мерна вздрогнула, выдернула себя из забытья. Как это непохоже на нее, такие мысли. Такие выражения, поиски красивых слов. И воспоминания об отце. Это тоже странно: она редко вспоминала о нем. И где же ее решимость сосредоточиться на докторе Лэше?

Она попробовала снова. На миг она представила доктора у стола с убирающимся верхом, но его заслонил другой образ, явившийся из прошлого. Поздняя ночь. Мерне уже давно пора уснуть. Она крадется по коридору. Из-под двери родителей пробивается свет. Тихие, интимные голоса. Бормочут ее имя. «Мерна.» Они, должно быть, лежат под толстым пуховым одеялом. Постельные разговоры. Говорят о ней. Она распростерлась на полу, вжалась щекой в ледяной свекольно-красный линолеум, силясь заглянуть под дверь, подслушать тайные разговоры родителей о ней, Мерне.

А теперь, подумала она, глядя на свой плейер, я овладела этой тайной. Эти слова теперь принадлежат мне. То, что он сказал в конце сессии — как там? Она вставила кассету, перемотала в течение нескольких секунд и стала слушать:

Извлекаю информацию. Банк данных. Она кивнула. Может, он и прав.

Она завела машину и вернулась на шоссе 101, идущее в южном направлении.

В начале следующей встречи Мерна сидела молча. Эрнест, нетерпеливый, как всегда, попытался ее подтолкнуть:

— О чем ты думала в последние несколько минут?

— Наверное, гадала, с чего вы начнете встречу.

— А чего бы ты хотела, Мерна? Если бы тебе явился джинн и исполнил твое желание, как бы ты хотела начать эту встречу? Какое заявление или вопрос были бы идеальны?

— Вы могли бы сказать: здравствуй, Мерна, я искренне рад тебя видеть.

— Здравствуй, Мерна. Я сегодня искренне рад тебя видеть, — немедленно повторил Эрнест, скрывая свое изумление. В прошлые встречи такие хитроумные гамбиты неизменно повисали в воздухе, и сейчас он задал вопрос почти без надежды на успех. А то, что он и в самом деле рад ее видеть — еще большее чудо.

— Спасибо. Очень мило с вашей стороны, хотя и не совсем точно.

— А?

— Вы вставили лишнее слово, — объяснила Мерна. — «Сегодня».

— И это значит…?

— Помните, доктор Лэш, что вы мне всегда говорили: вопрос — не вопрос, если ты знаешь ответ.

— Ты права, но сделай мне одолжение. Не забывай, у терапевта особые привилегии.

— Ну хорошо. «Сегодня» означает, что вы не всегда были рады меня видеть.

Неужели, подумал Эрнест, еще недавно я считал Мерну полной тупицей в межличностных отношениях?

— Продолжай, — улыбаясь, сказал он. — Чем это может объясняться?

Она заколебалась. Ей совсем не хотелось, чтобы сегодняшний сеанс пошел в этом направлении.

— Мерна, попробуй. Попробуй ответить что-нибудь на этот вопрос. Как ты думаешь, почему я не всегда рад тебя видеть? Можешь использовать метод свободных ассоциаций: скажи первое, что придет в голову.

Молчание. Она чувствовала, как слова шевелятся в ней, накапливаются. Она попыталась выловить отдельные слова, удержать их, словно плотиной, но их было слишком много, и они текли слишком быстро.

— Почему вы не рады меня видеть? — взорвалась она. — Почему? Я знаю, почему. Потому что я неделикатная, вульгарная, и у меня плохой вкус…

…Я не хочу этого делать, думала она, но уже не могла остановиться, нужно было вскрыть этот нарыв, очистить пространство между ними…

— … и потому что я узкая, и негибкая, и никогда не говорю ничего красивого и поэтичного!

Хватит, хватит, говорила она себе, пытаясь сжать зубы, стиснуть челюсти. Но слова прорывались с силой, которой она не могла противиться, и она изрыгнула их:

— И я не мягкая, и мужчины хотят от меня убежать — слишком много острых углов, локти, колени, и я неблагодарная, и я пачкаю наши отношения разговорами о деньгах, и… и… — на миг остановилась и закончила на юмористической ноте: — И у меня слишком большая грудь.

Она, обессиленная, рухнула в кресло. Все было сказано.

Эрнест был поражен. Настала его очередь онеметь. Это же его слова. Откуда они взялись? Он посмотрел на Мерну, которая скорчилась в кресле, обхватив голову руками. Как ответить? У него кружилась голова. Он хотел созорничать, сказав «нет, у тебя не слишком большая грудь». Но, слава Богу, промолчал. Сейчас не время для шутливой болтовни. Он знал, что слова Мерны нужно воспринять с величайшим уважением и серьезностью. Он схватился за спасательный круг, всегда доступный терапевту даже в самом бурном море: можно прокомментировать процесс, заговорить об их отношениях, о последствиях слов пациента, а не об их содержании.

— Эти слова пропитаны сильным чувством, Мерна, — спокойно сказал он. — Как будто ты их носила в себе очень долго.

— Так и есть. — Мерна сделала пару глубоких вдохов. — У слов своя жизнь. Они хотели вырваться наружу.

— Ведро гнева на мою голову — может быть, и на твою тоже.

— И на мою? Я сержусь на вас и на себя? Да, возможно. Но уже меньше. Может, потому я сегодня и смогла все это сказать.

— Хорошо, что ты мне теперь больше доверяешь.

— На самом деле я хотела сегодня поговорить о другом.

— О чем? — Эрнест схватился за эту идею — что угодно, лишь бы сменить тему.

Пока Мерна переводила дух, он думал про ее невероятную интуицию, пугающий словесный взрыв. Удивительно, как она его раскусила! Откуда она знает? Только одно объяснение — бессознательная эмпатия. Точно как говорил доктор Вернер. Так значит, Вернер был прав все это время, подумал Эрнест. Почему я себе не позволил у него учиться? Какой же я кретин, идиот. Был. Как там Вернер сказал? Хулиганствующий дуэт Макса и Морица? Ну что ж, может быть, мне пора умерить свое юношеское стремление к ниспровержению старших. Не все, что они говорят — труха. Больше никогда не буду сомневаться в силе бессознательной эмпатии. Может быть, именно такой опыт заставил Фрейда воспринимать всерьез идею телепатии.

— О чем ты думаешь? — наконец спросил он.

— Мне так много надо сказать. Не знаю, с чего начать. Вот сон, который я видела прошлой ночью. — Она показала блокнот на пружинке. — Видите, я его записала — это первый раз.

— Ты и вправду стала серьезней относиться к нашей работе.

— Должна же я что-то получить за свои сто пятьдесят… ох! — Она прикрыла рот рукой. — Я не то хотела сказать, извините. Пожалуйста, нажмите кнопку «Удалить».

— Кнопка «Удалить» нажата. Ты сама себя остановила, и это замечательно. Может быть, ты просто растерялась от того, что я сказал тебе комплимент.

Мерна кивнула, но заторопилась прочитать сон из блокнота:

Я иду делать пластическую операцию носа. С меня снимают повязки. С носом все в порядке, но кожа сморщилась или стянулась, рот не закрывается, зияет, как огромная дыра в пол-лица. Видны мои миндалины — огромные, разбухшие, воспаленные. Алые. Потом приходит доктор с нимбом. У меня вдруг получается закрыть рот. Доктор задает мне вопросы, но я не отвечаю. Я не хочу открывать рот и показывать ему огромную зияющую дыру.

— С нимбом? — спросил Эрнест, когда она замолчала.

— Ну да, знаете — сияние вокруг головы, как у святых.

— А, да. Нимб. Так что же, Мерна, что ты скажешь про этот сон?

— Думаю, я знаю, что вы про него скажете.

— Давай остановимся на твоих чувствах. Попробуй свободные ассоциации. Что приходит тебе в голову сразу, как ты начинаешь думать про этот сон?

— Большая дыра на лице.

— И что с ней связано?

— Пещера, пропасть, адова, чернильная темнота. Еще?

— Продолжай.

— Гигантская, обширная, невероятная, чудовищная, Тартар.

— Тартар?

— Ну, знаете — ад, или пропасть под царством Аида, куда заточили титанов.

— А, да. Интересное слово. Хм… Но вернемся к твоему сну. Ты говоришь, что хотела что-то скрыть от доктора. Надо полагать, доктор — это я?

— Да, тут не поспоришь. Не хотела, чтобы вы видели огромную зияющую дыру, пустоту.

— А если бы ты открыла рот, я бы ее увидел. Поэтому ты следила за собой, за своими словами. Ты все еще видишь этот сон? Он свеж в памяти?

Она кивнула.

— Продолжай его смотреть. Какая часть сна теперь привлекает твое внимание?

— Миндалины — в них скопление энергии.

— Посмотри на них. Что ты видишь? Что приходит тебе в голову?

— Они горячие, обжигающие.

— Продолжай.

— Набухшие, лопающиеся, багровые, распухшие, багряные.

— Багряные? А до этого был Тартар. Откуда эти слова?

— Я заглядывала в словарь на неделе.

— Хм, я хочу узнать об этом побольше, но пока давай останемся в твоем сне. Эти миндалины: они видны, если открыть рот. Совсем как пустота. И они вот-вот прорвутся. Что же вырвется наружу?

— Гной, безобразие, что-то омерзительное, гадкое, отвратительное, мерзкое, низкое, чудовищное, зловонное…

— Опять словарь?

Мерна кивнула.

— Значит, во сне ты пришла к доктору — ко мне — и наша работа выводит на свет что-то такое, что ты хотела бы скрыть, или по крайней мере скрыть от меня — огромную пустоту, и миндалины, которые вот-вот прорвутся и выбросят наружу что-то гадкое. Почему-то эти обжигающе красные миндалины напоминают мне о тех словах, которые вырвались у тебя несколько минут назад.

Она опять кивнула.

— Я очень тронут, что ты принесла этот сон, — сказал Эрнест. — Это знак твоей веры в меня и в то, что мы делаем вместе. Это хорошая работа, отличная.

Он помолчал.

— Может, теперь поговорим про словарь?

Мерна рассказала о том, как погибла в огне ее поэтическая карьера времен детства, и о том, что ей все больше хочется писать стихи.

— Когда я записывала свой сон, я знала, что вы спросите про дыру и миндалины, поэтому поискала в словаре интересные слова.

— Похоже, ты чего-то от меня хотела.

— Наверное, хотела вызвать интерес. Мне надоело быть скучной.

— Это твои слова, а не мои. Я ничего такого не говорил.

— Все равно, я уверена, что вы так обо мне думаете.

— Я к этому вернусь, но давай сначала рассмотрим еще одну подробность — нимб вокруг головы доктора.

— Нимб. Да, это интересно. Наверное, вы у меня теперь в ряду положительных героев.

— Значит, ты обо мне теперь лучшего мнения. И, возможно, хочешь подойти поближе. Но тебя пугает, что если мы сблизимся, я узнаю о тебе что-то постыдное: может, про пустоту внутри, может быть, что-то еще — про твою взрывную злость, ненависть к себе. — Он посмотрел на часы. — Прости, нам нужно остановиться. Время просто пролетело. Сегодня опять отлично поработали. Ты молодец.

Тяжелая работа продолжалась. Час за часом качественной терапии. Неделя за неделей. Эрнест и Мерна достигали новых уровней взаимного доверия. Она раньше никогда не рисковала так раскрываться; он был невероятно польщен, что стал свидетелем ее преображения. Именно ради такого Эрнест выбрал профессию психотерапевта. Через четырнадцать недель после рассказа о Мерне на семинаре по контрпереносу доктор Лэш опять сидел у стола с микрофоном в руке и готовил очередной доклад.

Пока Эрнест диктовал заметки к семинару, Мерна ехала домой, тоже думая про встречи последних недель. «Отличная, качественная работа,» — сказал доктор Лэш, и так оно и было. Мерна гордилась собой. За последние несколько недель она открылась как никогда раньше. Она шла на огромный риск; она вытащила на свет и обсудила с доктором Лэшем все аспекты их отношений. Кроме, конечно, одного: она так и не рассказала ему, что подслушала его диктовку.

Почему? Сначала просто ради возможности мучить доктора его собственными словами. Честно говоря, Мерне доставляло удовольствие лупить его по голове своим тайным знанием. По временам — особенно когда он казался таким самоуверенным, самодовольным, не сомневающимся в собственном всезнании — она развлекалась, представляя себе его лицо, когда она наконец все расскажет.

Но все изменилось. В прошедшие несколько недель они сблизились, и ей стало совсем не весело. Тайна уже тяготила Мерну, язвила ее, как заноза, которую хочется выдернуть. Мерна даже репетировала признание. Несколько раз она входила в кабинет доктора, делала глубокий вдох, собираясь рассказать всё… Но так и не рассказала. Частично потому, что ей было стыдно за то, что она так долго скрывала эту историю. Частично потому, что на самом деле не хотела огорчать доктора. Он играл с ней честно; не отрицал ничего из тех вещей, которыми она приперла его к стенке, или почти ничего. Он старался для ее блага. Зачем теперь его огорчать? Причинять ненужную боль? Эти соображения были продиктованы заботой. Но были и другие. Ей нравилось ощущать себя волшебницей, тайное знание ее возбуждало.

Ее склонность к секретам выразилась совершенно непредсказуемым образом. Она стала проводить вечера со словарем в руках, за написанием стихов, кишащих образами обмана, секретов, столов с откидным верхом и потайных ящиков. Интернет стал идеальным выходом, и Мерна опубликовала множество стихов на сайте singlepoet.[20] com.

Тайна, которую она так и не раскрыла отцу, словно увеличилась в размерах. Мерна как никогда чувствовала присутствие отца. Его худая, согбенная фигура, его медицинские инструменты, его стол со всеми секретами таили в себе особую притягательность, и Мерна попыталась выразить это в стихах.

Мерна не делилась этими стихами с доктором Лэшем. Ей и без того было о чем поговорить на сессиях, и ей казалось, что стихи будут ни к чему. Кроме того, стихи могли бы вызвать вопрос, откуда взялась тема тайны, и ненароком привести к разоблачению насчет кассеты. Иногда Мерна беспокоилась, что ее скрытность вобьет клин между ней и доктором. Но уверяла себя, что справится.

Кроме того, она не нуждалась в том, чтобы доктор Лэш одобрил ее стихи. Она получала достаточную поддержку в другом месте. Сайт singlepoet.com кишел одинокими поэтами мужского пола.

Жизнь била ключом. Мерна больше не засиживалась вечерами на работе. Она неслась домой и открывала электронный почтовый ящик, набитый хвалебными отзывами о ее стихах и ее освежающей прямоте. Похоже, она поторопилась сбросить со счетов сетевые отношения как слишком обезличенные. Может быть, как раз наоборот. Может быть, сетевая дружба истиннее, глубже, так как не зависит от чисто внешних, физических атрибутов человека.

Электронные поклонники, хвалившие стихи Мерны, не забывали приложить ссылки на свои профили и номера телефонов. Самооценка Мерны взмыла к небесам. Мерна читала и перечитывала письма поклонников. Она коллекционировала всё: хвалебные отзывы, анкеты, телефонные номера, информацию. Она смутно помнила, что доктор Лэш упрекал ее за «извлечение информации из банка данных». Но ей нравилось коллекционировать. Она разработала детальную систему показателей для оценки поклонников — потенциал роста доходов, влиятельность в компании, поэтический талант, а также личные характеристики — открытость, щедрость, способность выражать свои чувства. Кое-кто из поклонников уже просил о встрече лицом к лицу — выпить кофе в одном из кафе Кремниевой долины, прогуляться, пообедать, поужинать.

Пока нет — Мерне нужны были дополнительные данные. Но уже скоро.