Манхэттенский охотничий клуб

Глава 15

– Отваливай, Джинкс. Ты же знаешь правила. Давай, пошла отсюда.

Девочка оторвала взгляд от замусоленного журнала, который двадцать минут назад выудила из мусорного бака.

– Что за шум? Неужели Микки Маус боится, что я залезу ему в карман? – Патрульный подошел ближе, и она двинулась бочком в сторону. – Да ты что, Пол, чего я тебе такого сделала?

Из двадцати лет, проведенных на службе в полиции, большую часть Пол Хейген отработал на Таймс-сквер. Он уже потихоньку мечтал об уходе на пенсию, когда не будет никакой стрельбы, поножовщины и мошенничества. Сколько за эти годы ему встретилось таких вот, как эта Джинкс, Пол не мог и припомнить. И девчонка права: она действительно не сделала ему ничего. Пять лет назад он, наверное, не обратил бы на нее никакого внимания – конечно, если бы она не залезла в карман к какому-нибудь туристу. Но сейчас Таймс-сквер уже не такой, как прежде. Чего греха таить, Пол Хейген иногда скучал по тем временам, когда Таймс-сквер был средоточием порока, а здесь кучковалось разнообразное отребье. Да, да, отребье. В первые пару лет, когда Хейген начал работать в полиции, он разделил всех людей в мире на две категории: нормальных и отребье.

Вот он, например, нормальный. А Джинкс и все остальные, которые дошли до такого состояния, что оказались на Таймс-сквер без видимых источников существования, постоянного местожительства, без прошлого и перспектив на будущее, были отребьем. Ничего не поделаешь, так устроен мир. Отребье ошибалось на Таймс-сквер, и все это знали. Как жители Нью-Йорка, так и приезжие. На Таймс-сквер можно было найти все, что угодно. Например, в шестидесятые годы за десять долларов можно было получить порцию наркотика, а позднее – дороже, но уже любую травку, кокаин или героин. В общем, все, что душа пожелает. Дешевая выпивка, порнофильмы, оральный секс от трансвестита – все это было там и продолжалось семь дней в неделю по двадцать четыре часа без перерыва. Его работа – по крайней мере как ее понимал Хейген – состояла том, чтобы только поддерживать видимость порядка. Что-то вроде регулировки уличного движения. Вполне возможно, что в остальных частях города все было иначе, но на Таймс-сквер действовали свои законы. И никому не по силам было прекратить это безобразие.

На Таймс-сквер толпой валили приезжие и туристы, чтобы посмотреть на то, чего они в своем захолустье не могли увидеть ни при каких обстоятельствах. И если у них обшаривали карманы или кто-нибудь привозил домой какую-нибудь интересную болезнь – так ведь такова жизнь в большом городе. Это знал город, знали приезжие, и все были довольны.

Но потом все изменилось. Городом начал управлять мэр, по прозвищу Микки Маус, который превратил Таймс-сквер в подобие городского «Диснейленда». Все восхищались, говорили, что это чудесно, и в городе стало безопаснее, чем прежде. И Пол Хейген догадался, что, наверное, так оно и есть, по крайней мере для большинства. Но как насчет таких, как Джинкс? Куда ей теперь податься, если Полу приказано гнать отсюда отребье в шею? Пусть идет куда хочет, лишь бы здесь глаза не мозолила. Раньше он просто обеспечивал порядок, стараясь, чтобы такие, как Джинкс, не причиняли людям вреда. Теперь Полу было предписано следить за тем, чтобы никто не знал, что такие, как она, вообще существуют. Так что Пол Хейген не унимался, хотя ничего против нее не имел.

– Давай, пошла отсюда, – повторил он. – Ты же не новенькая.

Да, новенькой Джинкс не была. Она приехала сюда три года назад из Алтуны, маленького городка на западе Пенсильвании, спасаясь от маминого дружка. Джинкс было всего двенадцать лет, но он, видимо, решил, что она сексуальнее мамы. Возможно, так оно и было. Фигура у нее была определенно лучше маминой, о чем Элвин – так, кажется, звали этого сукина сына – нашептывал ей, когда лапал каждую ночь после того, как мама напивалась до одури и отключалась. Однажды Джинкс не выдержала и отключила самого Элвина, стукнув бутылкой по черепу так, что та раскололась. Затем выбежала на дорогу и принялась голосовать. Примерно сотню миль пришлось проехать с одним пожилым мерзавцем. Правда, он всего лишь демонстрировал свой член, а делать что-либо с ним ее не заставлял. И на том спасибо. Джинкс сбежала от него на заправочной станции в Милтоне, затем села в автобус, который привез ее в Нью-Йорк. Вначале околачивалась на автобусной станции, спала в кресле, ела в закусочной, где и познакомилась с женщиной, которая стояла за стойкой. Кажется, ее звали Мардж. Она и наградила ее этим прозвищем – Джинкс. Вообще-то девочку звали Эмбер, Эмбер Джанкс.

– Боже, как мне тебя жаль, – вздохнула Мардж, когда Эмбер рассказала ей о своих злоключениях. – Мне не нравится, как звучит твоя фамилия. Джанкс – это некрасиво. Пусть лучше будет Джинкс, так гораздо приятнее.

С тех пор она превратилась в Джинкс и больше не вспоминала об Эмбер Джанкс.

Эмбер Джанкс умерла, а Джинкс была жива, и даже очень. И теперь могла позаботиться о себе.

Вначале ей не везло. Джимми Рамирес, которого она встретила первым, сразу загорелся желанием позаботиться о ней, и Джинкс почти ему поверила. Пока он не стал тащить ее в постель.

– Ладно тебе, дорогуша, – бормотал Джимми Рамирес, делая попытки раздеть Джинкс. – У тебя такое роскошное тело. Мы наживем с ним кучу денег, но прежде я должен тебя научить, как им пользоваться.

Элвин уже научил ее, как им пользоваться, и Джинкс ненавидела эту науку так сильно, что, когда Джимми полез по-настоящему, она притворилась, что млеет от его ласк, а сама нащупывала его нож. Джинкс знала, что он никогда с ним не расстается. Когда через пару дней Джимми нашли мертвым, никто особенно не удивился. Все знали, что он был подонком.

Потом к Джинкс начал клеиться другой. Этому было лет под сорок. Пожилой, но обходительный, совсем не такой, как Джимми. Он был красивый, по-настоящему. Носил отутюженные джинсы и рубашку в клетку. И не предлагал стать ее сутенером. Нет, этот вел себя совсем иначе, пригласил в «Макдоналдс», накормил, а потом как бы невзначай положил руку на колено.

Но Джинкс понимала, что это значит, поэтому просто встала и ушла. А что ей еще оставалось? Зарезать его дерьмовым пластиковым ножом?

Все наладилось, когда она встретила Тилли. Та сразу привела ее домой, вернее, в то место, которое называла домом, и через пару недель Джинкс тоже стала считать его своим. Две большие комнаты неподалеку от вокзала Гранд-Сентрал. Только к ним приходилось добираться по шпалам 42-го пути.

– Не обращай ни на кого внимания, – сказала ей Тилли, когда они вошли в зал ожидания, похожий на огромную пещеру. – Не смотри на людей, и они не будут смотреть на тебя. Не заговаривай с ними, и они не будут с тобой говорить. Просто иди, и транспортные копы тебя не тронут.

Они двинулись через зал и дальше по пандусу к 42-му пути. Наконец Тилли открыла дверь, ведущую на 42-й путь, и начала по ступеням спускаться на платформу. Поездов на путях не было, как и людей на платформах. В воздухе пахло затхлостью. Справа были еще пути и платформы. Слева – низкая стена, а за ней переплетение труб, переходных мостков и лестниц. Через решетку сверху просачивался дневной свет.

– Там наверху – улица, – пояснила Тилли, – на которой я прежде жила.

В конце платформы висел знак, запрещающий проход, но Тилли, не обратив на него внимания, быстро взобралась на перекинутый через невысокую стену мостик. Увидев, что Джинкс медлит, она сказала:

– Увидишь, там не так уж плохо.

Путаница туннелей и проходов приводила Джинкс в ужас. Она шла, ухватившись за руку Тилли. Затем наконец они добрались до дома.

Большая из комнат, примерно двадцать квадратных ярдов, вмещала в себя ржавую плиту, потертый диван и несколько стульев, расставленных у видавшего виды стола. Там был даже телевизор.

– Ну как? – Тилли широко улыбнулась, показав щербатые зубы. – Не так уж плохо, верно?

– А телевизор работает? – поинтересовалась Джинкс. Это было единственное, что ей пришло в голову спросить.

– Не-а. – Тилли пожала плечами. – Но с ним в доме уютнее. И кто знает, может быть, когда-нибудь сюда проведут кабель.

В этой комнате жили шестеро мужчин, но ночью в постель к Джинкс никто залезть не пытался, и она решила остаться.

Джинкс жила здесь уже три года, и за это время Тилли и остальные научили ее многому. Показали мусорные баки во дворах ресторанов, где всегда полно всякой еды. Иногда там можно было даже обнаружить продукты в упаковке. Просто раздолье для таких, как Тилли, а теперь и Джинкс.

Она научилась попрошайничать, рассказывать истории о том, как у нее украли автобусный билет, который она купила на последние деньги, и теперь, чтобы добраться до любимой мамочки, ей нужно всего тридцать четыре доллара. Джинкс не переставала удивляться, сколько людей покупаются на эту нехитрую ложь. Конечно, нужно соблюдать осторожность, чтобы не попасть на одного и того же лоха дважды, но, даже если тебя уличат, всегда можно раствориться в толпе, и вскоре возмущенный лох окажется в дурацком положении.

Она также научилась чистить карманы, и это у нее хорошо получалось. Даже Пол Хейген не мог застукать. Но сейчас на Таймс-сквер работать было нельзя, полицейский выгонял ее уже третий раз за неделю.

– Так куда же мне идти? – спросила Джинкс.

Пол Хейген пожал плечами.

– Куда хочешь. Мне велели гнать вас отсюда, я и выполняю приказ. Понятно?

Джинкс тоже пожала плечами и, бормоча под нос ругательства, пересекла Бродвей. Народу здесь было невпроворот, потому что в восемь часов в здешних театрах начинаются спектакли. Многие спешили, надеясь попасть в зрительный зал до того, как поднимут занавес. Сворачивая за угол на Сорок третью улицу, Джинкс наконец увидела нужного человека, вынырнувшего из толпы. Пробормотав еле слышно: «Охота начинается завтра», – он сунул ей в руки толстый конверт и снова исчез в толпе.

Сопротивляясь желанию оглянуться – посмотреть, не следит ли за ней Пол Хейген, – Джинкс бросилась к станции метро.

Очень хотелось расслабиться.

Хедер закрыла глаза и сразу же оказалась в маленькой квартирке Джеффа на Уэст-Сайде. Воскресное утро, она в его старой рубашке, больше на несколько размеров. Но это замечательно, потому что так ближе к Джеффу. На полу разбросаны газеты – кажется, «Санди таймс", – в окно светит ласковое солнышко, а они собираются куда-то, может быть, купить бублик и отправиться в Монингсайд-парк покормить птиц и белочек.

Ну прямо как в кино. Как будто смотришь один из старых романтических фильмов о любви в Нью-Йорке, где никогда не идет дождь, если только героине не захочется погулять под зонтиком, а дорожки Центрального парка созданы для прогулок под луной. Нигде не видно ни пьяных, ни сумасшедших, ни нищих, не говоря уже о пыли и мусоре, которые летят в лицо, когда с реки дует ветер.

Хедер вздрогнула и открыла глаза, заставляя себя вернуться к реальности. Сейчас она находилась в квартире отца, окна которой смотрят на тот же Центральный парк. За ними темно, а Джеффа нет. Вообще нет. Он погиб.

«Не надо было ходить в морг смотреть тело. Не снимать трубку, когда позвонил Кит Конверс, в крайнем случае после разговора остаться дома. Не надо было это видеть».

Еще не до конца проснувшись, Хедер вспомнила обезображенное лицо, обгоревшую плоть и...

...место, где у Джеффа была татуировка.

Боже, сколько раз она обводила кончиком пальца это маленькое солнце!

«Ее там не было, – сказал Кит Конверс. – Я говорю вам, сегодня утром эта часть тела обгоревшей не была и татуировка там отсутствовала!»

Очевидно, поэтому Хедер и не могла примириться и заставить себя поверить в смерть Джеффа. Разве сейчас в том месте, где была его любовь, не должна ощущаться ужасная пустота? Но она этой пустоты не чувствовала, а продолжала вести себя так же, как в тот вечер, когда арестовали Джеффа. Продолжала думать, что все происходящее – ошибка, кошмар, от которого они скоро очнутся. И снова наступит осень, и Джефф будет ждать ее в их любимом маленьком ресторанчике, и...

– Перестань! – крикнула, вернее, простонала Хедер и крепко обхватила себя руками, чтобы унять начавшийся озноб. Затем беспокойно двинулась к окну и уставилась в мрак.

Часы показывали только восемь, а у нее было такое чувство, словно сейчас глубокая ночь.

В дверь небольшой гостиной, смежной со спальней, постучали, и через секунду появился отец.

– Мы собираемся в «Арену» поужинать. Хочешь пойти с нами?

– Какая арена? – недоуменно спросила Хедер. – Ах «Арена»! Да, да, конечно. – Ей никуда не хотелось ехать, и вообще не было никаких желаний, кроме единственного – быть с Джеффом.

– Папа, почему ты даже не допускаешь, что это может быть ошибка? – неожиданно спросила она.

Перри Рандалла этот вопрос явно озадачил. Он грустно покачал головой, подошел к дочери с намерением обнять, но, видя, как она напряглась, остановился.

– Я знаю, как тебе сейчас тяжело. Но поверь, ты это переживешь и через несколько месяцев...

– Папа, через несколько месяцев я буду чувствовать себя так же ужасно, как и сейчас! – раздраженно бросила Хедер. Затем, увидев в глазах отца страдание, смягчилась. – Ну, возможно, через некоторое время мне станет лучше, не знаю. Но сейчас, поверь, мне никуда ехать не хочется. Поезжайте с Каролин вдвоем. Я все равно не смогу проглотить ни кусочка.

Перри нерешительно наклонился и поцеловал дочь в лоб.

– Хорошо, оставайся, но поесть все-таки нужно. Хотя бы немного. Десси приготовила чудесного лосося. Он в холодильнике. Ну, пока. – Перри нежно сжал плечи дочери и ушел.

А она после его ухода некоторое время сидела, уставившись в одну точку, а затем неожиданно собралась и вышла на улицу.

Куда идти?

«Узнаем, когда придем», – прошептал на ухо Джефф.

Он всегда так говорил, когда предлагал совершить бесцельную прогулку по городу в воскресенье после обеда. «Куда пойдем?» – спрашивала обычно Хедер. Она любила порядок и всегда точно знала, куда идет и зачем. Отец учил ее, что в жизни надо избегать неожиданностей. К ним следует быть готовым, но искать – пустая трата времени. А Джефф, напротив, всегда был в восторге от неожиданного, ему постоянно хотелось исследовать в городе незнакомые места, например, здание, квартал или целый район. Когда Хедер спрашивала, куда они идут и зачем, он лишь улыбался и пожимал плечами: «Узнаем, когда придем». И вот теперь он снова прошептал ей эти слова.

Хедер не знала, куда направляется, но все равно немного полегчало.

«Он покажет. Покажет, куда идти. Как всегда».