Мантык-истребитель тигров

I. РАИМ

Прежде чем начать рассказ об охоте на Сыр-Дарье, я поясню, что такое Раим. Этого ничтожного местечка, не значащегося даже на картах, не мудрено не знать вовсе. В те времена, в которые мы там охотились, русские в первый раз встали твердою ногою на реке Сыр-Дарье. Тогда место это имело важность стратегическую и политическую. Теперь, когда русские подвинулись далеко на восток, оно потеряло свое значение и оставлено совсем.

Раим — озеро на разливах правой стороны Сыр-Дарьи; близ него — могила киргизского батыра[91] Раима, сооруженная на материке, вдающемся мысом в разливы Сыра, верстах в семидесяти от Аральского моря. На этом мысу в 1847 году было построено оренбургским генерал-губернатором Обручевым[92] в защиту наших киргизов от набегов хивинцев и кокандцев русское укрепление, названное Раимским, которое в 1850 году переименовано в Аральское, а в 1855 году перенесено на урочище Казала, верст с пятьдесят вверх по Сыру, и названо фортом № 1. Под этим именем оно значится и поныне на всех картах, хотя в 1868 году форт этот произведен уже в город Казалинск.

От Раима вверх по Сыру было построено в то время еще несколько крепостей до кокандской крепости Ак-Мечеть, которая, как вертеп разбойников, в 1853 году была взяла штурмом графом В. А. Перовским, занята русским гарнизоном и наименована фортом «Перовский», а с 1868 года — город Перовский[93]. Ряд этих крепостей в то время составлял Сырскую линию до учреждения Сыр-Дарьинской области, которая вместе с Семиреченской областью составляет ныне Туркестанское генерал-губернаторство.

Укрепление Раим занималось гарнизоном — пехотою, артиллериею и уральскими казаками — в числе 1500 чинов. В таком глухом, отдаленном месте, оторванном от остального мира необозримыми песчаными и безжизненными степями, нам жилось не только скучно, но даже грустно до тошноты; каждый чувствовал тоску одиночества и смертельную скуку; никакие изобретаемые развлечения не помогали. Окрестности Раима представляют унылую картину: это край тропических жаров летом и полярных морозов зимою; нет ни единого дерева, которое давало бы хотя ничтожную тень; все печально, однообразно, пустынно и наводит тоску; здесь человек перестает заботиться о себе и лишается способности мыслить.

Самое лучшее, оживляющее развлечение была охота. Зверей и птиц вдали от Раима было бесчисленное множество. Разливы Сыр-Дарьи образовали обширные, темные, непроходимые камыши, которые в некоторых местах тянулись вдоль Сыра верст на семь шириною. Плоские возвышенности поросли колючим кустарником «подожди немного». Все эти камышовые и кустарниковые заросли составляли царство фазанов, кабанов и тигров, которыми эти места были битком набиты.

Охота на Раиме составляла не только развлечение, но и полезное упражнение для гарнизона как боевой навык. Охотники составляли особую партию, которая пользовалась особым вниманием начальства и общества: им отпускался казенный порох и свинец бесплатно, их увольняли на охоту всегда, как только они к этому позывались. Охота составляла для нас истинное наслаждение. Верстах в пятнадцати — двадцати от Раима фазанов была такая гибель, что в зимние дни мы вчетвером убивали их по восьмидесяти штук.

Охотников за зверями, особенно за кабанами, у нас было немного. Иногда случалось, что за кабанами мы ездили человек по двенадцать, рыскали по семь и десять дней и убивали, считая и поросят, штук по пятьдесят в один выезд. Охота за кабанами — дивная охота, увлекательная и ни с какою другою не может быть сравнима. После охоты на диких свиней какою ничтожною и жал! кою кажется охота на зайцев и птицу. Можно утвердительно сказать, что страстный охотник на зайцев и по болотам за утками, раз побывавши на охоте за кабанами, об охоте на первых не будет думать никогда. Во всю жизнь мою не находил я лучшей и более благородной потехи, чем охота за кабанами. На этой охоте в открытом поле бьешься с кабаном вчистую, так сказать на наличную монету; это своего рода турнир. Охота на лесного кабана совсем иная; там есть возможность укрыться от раздраженного зверя за пень, за дерево, убить врага из засады. Здесь, в степи, укрыться не за что, бой идет открыто и не раз случалось — врукопашную. В камыше кабан еще опаснее; он в нем делает нападение с двух-трех шагов и так стремительно, что можно не успеть принять его, и выскакивает с такой стороны, с которой охотник совсем его не ожидает и видеть не может; здесь все выгоды на стороне кабана. Поэтому за ушедшим кабаном в камыш один охотник идти не решается, а всегда идут по два и по три вместе, самые отчаянные и закаленные в бою охотники; здесь кабан дешево не продаст свою жизнь: он непременно кого-нибудь ранит и может положить насмерть, чему примеры бывали.

Отрадно вспомнить, как, бывало, с моим добрым товарищем П. П. Осиповым, выгнав на поляну из камышей стадо голов в сорок этих диких животных, выбираем кабана — преследовать свинью или поросенка мы считали за бесчестье и оставляли ведаться с этой мелочью-другим — и на своих скакунах, имея в руках по пистолету с взведенными курками, мчимся за ним, как вихрь. На полуверсте нагоняем его непременно. Тут начинается опасная борьба, требующая ловкости и хитрости, если не удастся во время погони одним выстрелом из пистолета в шею или ухо положить кабана на месте, а это удавалось нам нередко, этим мы щеголяли, это была наша гордость. Кабан скачет быстро, и из казачьих лошадей догоняла его разве сотая; наши же с товарищем лошади были далеко не казачьи. Много позже моего коня на полях охоты растерзал тигр у меня на глазах. Я не выдержал своего горя, и оно выразилось слезами: я упал на труп коня и плакал долго, как о тяжелой потере; сожаление о потере превратилось в тоску. Коня этого я любил беспредельно, я был к нему привязан, как ни к кому; помню, нередко я приходил съедать свой скромный завтрак к нему в стойло, у его головы; я приходил в его тесное стойло ночью и спал у ног его, не боясь, что его подковы могут успокоить меня навеки; помню, как, холя его по гриве, я разговаривал с ним, а он, как вкопанный, стоял, склонив ко мне красивую голову, и слушал, будто понимая меня, а может быть, и понимал. Я звал его Ксанфом, как Ахилл звал своего коня под Троей.

Мир праху твоему, мой благородный конь! Теперь у меня совсем иные страсти, совсем иные привязанности, более сильные, но это не мешает мне помнить тебя, мой умный конь, хотя двадцать пять лет прошло с тех пор, как я зарыл тебя.

Охота за кабанами так сложна, так разнообразна и так была на Раиме богата эпизодами, что стоит особого рассказа, что я и сделаю потом. Правда, удовольствие охотиться за кабанами сопряжено с немалой опасностью: сильный и озлобленный зверь может не только лошадь, но и самого охотника изуродовать и запороть клыком насмерть; но все-таки шансы успеха на стороне последнего. Я хочу говорить об охоте, где уже удовольствие самого смелого и ловкого охотника вытесняется той страшной опасностью, с какой сопряжена охота за тигром; тут уже на место удовольствия выступает отчаянная удаль и дерзкая отвага; здесь вероятностей на успех охотнику очень мало, здесь шансы на победу почти все на стороне тигра: один момент, одно мгновенье пропущено — и охотник растерзан в клочки. На подобную охоту уже никто не ездит из дилетантизма: плохое удовольствие побывать в когтях у тигра! Многие, бывало, храбрились в стенах крепости, пока не видели зверя; но как приходилось встретиться нос к носу с тигром, так тотчас и «лапка задрожит».

В Раиме, где было полторы тысячи чинов гарнизона, всего и был только один настоящий охотник, уральский казак из калмыков, дивный Мантык, чертовски сложенный физически; человек этот был одарен такой силой воли, таким хладнокровием и присутствием духа, что вызывал невольное удивление. Из двуствольного ружья, с ножом в руке он бил тигров один без всякой сторонней помощи. Жаль его — он давно спит в сырой земле, сраженный тринадцатым тигром. Решиться идти на тигра одному и одержать тринадцать таких побед — это не безделица. Единственный современный пример такой отваги — француз Жерар, истребитель африканских львов, но Жерар не столько взял с бою свою славу, сколько ему сделали ее французы, трубя во всех газетах и по всему свету о его подвигах[94]. Будем же и мы петь Мантыка, как нашего Мелеагра[95], как нового Геракла. В моих записках имеется несколько случаев боя Мантыка с тиграми, и я расскажу о них. Лебединую же песнь, спетую им с тринадцатым тигром, я поберегу для финала.

Мантык редко бывал на месте, в укреплении, а всегда бродил по камышам, степям и охотился за кабанами и птицей; увидеть его в казарме была редкость. Однажды он собрался вдвоем с казаком на диких свиней и на всякий случай взял принадлежности на тигра, потому что и тех местах встречи с тигром тотчас по выходе из жилья нс были редкостью. Два дня ходил он без всякой добычи. Пешему кабан дается не скоро, и то случайно или подкарауливанием, а это было не в природе Мантыка: ему терпенья не дал бог; на тигра тоже не натыкался, хотя находил свежие следы лап, отпечатанные на солонцах… Чтобы отдохнуть, поесть, напиться, поразведать, Мантык зашел в кибитку одного киргиза и начал с ним разговор, как водится, с Адама. По-киргизски Мантык говорил отлично. Во время разговора вдруг они слышат отчаянный крик. Бросаются из кибитки и видят бегущего к ним с воплем киргизенка, пасшего неподалеку баранов хозяина кибитки; в киргизенке просто души нет: бледный, как покойник, все лицо обезображено ужасом, слов разобрать было нельзя; наконец кое-как поняли, что тигр напал на его стадо, схватил козленка и унес в и камыш. Вбежать в кибитку, схватить ружье было для Мантыка делом одного мгновенья, и он вылетел из кибитки с быстротою ядра из пушки. По указанию киргизенка, потом по следам тигра и крови козленка Мантык с товарищем пустились бежать во весь дух в густоту камыша. Сажен чрез полтораста или двести от места, где паслись бараны, в камыше была чистая поляна; на этой поляне тигр, услыхав погоню по пятам, бросил добычу. Мантык, увидев козленка, останавливается, останавливает товарища и тотчас отступает назад, в камыш.

— Тигр не покинет добычи и вернется за козленком сейчас же — я это знаю, подождем, покараулим, — прошептал товарищу Мантык.

На цыпочках пробрались и скрылись они в густом камыше, саженях в пятнадцати от козленка. Направление, по которому ушел тигр, осталось от них в левой руке. Позиция чудная! Сели рядом, осмотрели курки, пистоны, а Мантык — и нож, который имел размеры кинжала, и приготовились попотчевать тигра иным блюдом. Сидят и ждут, притаив дыхание, лишь подергиванием бровей передают один другому нужные знаки. Ничто не шелохнется, тихо, как в могильном склепе. Чрез полчаса послышался треск слева. Тигр по камышу ходит мастерски, редко хрустнет что-нибудь у него под лапой.

— Идет! — шепнул Мантык.

С этим словом показался из камыша тигр всею головою до плеч и остановился. В разливах Сыра камыш растет густой, толстый, аршин шесть вышиной и оканчивается на полянах не опушками, а в обрез, точно деревянный забор или стена; из такой стены и вышел тигр; голова его с плечами и лапами были видны в обрез. Тигр посмотрел во все стороны, на минуту остановил глаза на козленке и со всей осторожностью, медленно, но важно, со свойственной ему только одному гордой осанкой, подошел к нему, один раз рявкнул и остановился правым боком к охотникам и, таким образом, подставил верную цель. Тигр обнюхивал козленка.

Медлить более нельзя.

Мантык спустил оба курка разом.

Этим выстрелом из двух стволов отбросило тигра в противоположную сторону и свалило с ног; жеребья[96] попали ему в переднюю лопатку и вылетели в другую. Рана неотразимо смертельная. Однако же тигр тотчас встал, страшно рявкнул и после маленькой паузы заревел, как только может реветь один тигр, взмахнул хвостом и пошел прямо по выстрелу на охотников.

— Стреляй! — шепнул Мантык товарищу.

Казак спустил курок — осечка!

Минута была страшная! Осечка ружья в пятнадцати саженях от раненого тигра — вещь ужасная. Трудно сохранить самообладание и закаленному охотнику. У казака потемнело в глазах. Но Мантык не смутился ни на одно мгновенье; его ничто не могло заставить потерять присутствие духа; он и не мигнул от осечки, он даже ее и не заметил, как сказывал потом, он весь превратился во внимание и, заметив, что тигр шел на них и шатался, разом смекнул, что тигр в предсмертных судорогах, что он идет к ним обеспамятев, бессознательно. В нападениях своих тигр проворен и быстр, как выстрел, а тут…

— За мной! — закричал Мантык и мгновенно кинулся к тигру, схватил его за хвост и, чтобы свалить, начал дергать его из стороны в сторону, крикнул товарища, который хотя и оторопел, но прибежал на помощь; вдвоем они свалили тигра и ножом покончили с ним.

После казак сказывал, что в тот момент, как осеклось ружье его, он начал читать себе отходную и не видел, как побежал Мантык к тигру: он был убежден, что тигр растерзает их в куски, и опомнился уже тогда, когда услыхал крик Мантыка, звавшего его на помощь.

Оказалось, что это была тигрица; по соскам заметили, что у нее есть дети, и киргизы сказывали, что они видели на днях маленьких тигрят. Однако же двухнедельные поиски не привели ни к чему: тигрят не нашли нигде.

Другой подвиг Мантыка был еще опаснее и еще резче выказывает присутствие духа этого замечательного охотника. Мантык от кого-то получил весть, что в окрестностях урочища Арык-Балык[97] появился тигр и наводит ужас на кочующих там киргизов: он поедал не только киргизский скот, но не давал спуску и самим киргизам. В один какой-то черный день этот тигр подкрался к киргизу, воровавшему рыбу из чужой расставленной в Сыр-Дарье сети. Киргиз был так занят выпутыванием рыбы из сети, которую он вытащил для этого на берег, что и не заметил, как подкрался к нему тигр, который взял его под плечи обеими лапами и поволок на расправу в камыши. Таким образом, хищник хищнику достался на обед. На другой день от бедного киргиза нашли только одни кости. Немного дней спустя после этой оказии два киргиза ехали верхом на одной лошади по тропинке в густом камыше. С быстротой молнии выпрыгивает из густоты камыша тигр, схватывает заднего киргиза с лошади, а оставшийся на ней, передний, дал стречка — и был таков, благословляя Аллаха, что тигр схватил не его. Киргизы переполошились; они боялись выйти на два шага из своих кибиток в одиночку: окрестность тигр держал в блокаде.

Слух о проказах этого тигра имел на Мантыка действие, равносильное действию искры на порох: он спрыгнул с места, выслушав этот рассказ, как будто под ним загорелась земля, и подговорил какого-то казака помочь ему в отыскивании тигра. Минут через десять в казарме их уже не было. В первый день они не нашли тигра, да» же не видали свежих следов его; на другой день они напали на следы хищника и по направлению их пошли ускоренным шагом. Камыш становился все гуще и гуще, так что охотникам трудно было проходить и различать на снегу отпечатки лап. И удивительно! В такой густоте камыша, где человек с усилием пролезает и едва может пройти несколько сажен без отдыха, тигр уходит от вас в пяти или шести саженях впереди, и ни одна камышинка не поломается, и ничто не хрустнет под его ногой. Прислушивание в подобных случаях решительно бесполезно: тигр пройдет около вас — и вы не услышите; лишь только глаза, и то с трудом от темноты камыша, видят отпечатки лап на снегу; к тому же от густоты камыша след уже сам по себе неясен.

Наконец охотникам стали попадаться все признаки недавнего присутствия тигра; следы показывали, что он только что прошел здесь. Вот следы начали кружить: это значит, что тигр сметил охотников, это его обычный маневр к нападению — тигр имеет обыкновение, когда его преследуют, выходить на следы преследователей, идти сзади них и нападать с тыла. Для нападения на кабанов к своему обеду он прибегает к иной тактике. А очень интересно видеть, как ловит он этих животных. Мне удалось быть скрытым свидетелем боя тигра с кабаном на чистом месте, но рассказ об этом будет еще впереди. Заметив, что след тигра вышел на их собственный след, который даже потоптан тигром, Мантык остановился и обернулся налево кругом — в ту сторону лицом, откуда шел.

— Видишь? — шепнул Мантык товарищу, показывая на следы тигра, отпечатанные поверх их следов. — Тигр хитрый, надо его перехитрить. Ты ступай дальше, вперед, по следам, а я присяду и подожду тигра; при первом моем выстреле беги ко мне.

Мантык не ошибся. Едва казак отошел от него сажен на двадцать, как явился тигр со всей бдительной осторожностью, остановился и поднял голову, увидав Мантыка. Хвост замотался из стороны в сторону, глаза готовы выскочить из орбит. В такой позе он был бы необыкновенно красив, если бы не был так величественно страшен. Через минуту он прилег к земле, как кошка, и принял ту позу, с которой обыкновенно делает решительный скачок на свою жертву. В этой позе он может поколебать недостаточно решительного охотника; надо иметь необыкновенную силу воли, чтобы не дрогнуть. Бойцов на смерть разделяли четыре аршина. Тигр сделал движение… В этот роковой миг Мантык спустил оба курка разом. Тигр упал кувырком, головою под себя, не рявкнув. Алая кровь полилась по снегу. Когда прибежал казак, товарищ Мантыка, все было кончено: тигр был распростерт бездыханный. Две пули прошибли тигру лоб, одна от другой в том самом расстоянии, на котором лежали в камерах. У Мантыка рука не дрогнула!

Я был далеко от Сыр-Дарьи, на другом конце нашей обширной России, когда получил из Раима от одного из моих друзей письмо, в котором писали, что один киргиз принес в укрепление небольшого тигренка, живого, которого посадили в клетку; мать его убил Мантык с помощью этого киргиза; потом вскоре убил в товариществе со многими охотниками и отца. Но, писали, последний недешево уступил свою шкуру: он изранил семь человек — самого Мантыка, одного казака, одного солдата и четырех киргизов, солдата и казака смертельно, они умерли на четвертый день.

II. ТАЛЬБУГУТ

На бывшей Сырской чинии, вошедшей в настоящее время в Сыр-Дарьинскую область Туркестанского края, в 1848 году был построен на берегу Сыр-Дарьи форт Тальбугут для охранения в этом месте переправы караванов из Средней Азии в Россию. Гарнизон форта состоял из пятидесяти уральских казаков, двух урядников и одного офицера, начальника форта. Строений никаких не было: люди помещались зимой и летом в кибитках и домашнюю жизнь вели решительно по-киргизски, то есть посреди кибитки стоял таган, на тагане котел, в котором варилась пища, очень разнообразная и изобильная.

Сыр-Дарья здесь кишмя кишит рыбою, и поэтому в ней недостатка никогда не было. Главнейшая рыба была сазан, лещи, сомы и осетры. Киргиз из проруби саком при разведенном камышом огоньке, около которого он и греется и оттаивает сак, ловит от 400 до 600 штук лещей в одну ночь. В котле рыба чередовалась дичью из кабанов и фазанов. От изобильной свежей пищи и здорового климата люди в форте всегда были полны и здоровы.

Единственным развлечением была охота за фазанами, кабанами и тиграми, особенно последняя. Один только сбор на предстоящую охоту был в гарнизоне настоящим праздником.

Зимой в кибитках казаки отогревались разложенным посредине огнем, а у есаула, у которого помещался и я, посреди кибитки стояла чугунная печка, в которой весь день поддерживался огонь; поэтому в кибитке было тепло, так что мы проводили день в одних рубахах, когда снаружи температура была до двадцати пяти градусов, а иногда и до тридцати градусов мороза; по ночам же, в которые воздух в кибитке остывал всегда до уровня наружной температуры, мы укрывались тулупами и спать было тепло и здорово; но зато по утрам или по какой-нибудь надобности ночью не совсем-то было приятно вылезать из-под теплых одеял. Случай, о котором я хочу говорить, был зимою, снег был неглубокий и выпал дня за два. Обстоятельство это важно в последующем рассказе.

В одну из особенно морозных ночей с вечера показался туман и ночью настолько сгустился, что в пяти или шести шагах различать предметы было довольно трудно… Мы улеглись спать. Я уже порядочно выспался и спросонок слышу, что наши лошади в стойлах, сделанных из камыша, около самых кибиток, стоят тревожно и фырчат — как они обыкновенно делают, когда видят или чуют опасность, — что прежде с ними не было. Меня взяло сомнение. Вдруг слышу, что часовой прокричал три раза: «Кто идет!» — и потом: «Убью, кто идет!». Я приподнял голову, чтобы явственнее слушать, и стал вслушиваться. Часовой с кем-то вполголоса переговаривался, у нашей кибитки кто-то приподнял дверь и стал дергать меня за ногу: «Сударь, сударь, встаньте, в форте тигр».

Если бы семьдесят труб апокалипсиса[98] разом грянули в ту минуту, они не произвели бы на меня того впечатления, какое произвела фраза: «…в форте тигр». Я спрыгнул с постели, как бы под действием гальванического тока. Надеть калоши, накинуть на плечи тулуп и выскочить из кибитки было делом одного мгновенья. Смотрю — туман гуще, чем с вечера; через него едва заметно светит луна; слышу — за задним фасом, на берегу Сыра, тревожный говор казаков; я к ним.

— Где же тигр?

— Вот здесь прошел впереди меня по льду Сыра, шагах в шести или семи, — ответил мне часовой.

— Да как ты узнал, что это тигр?

— Я полагал сперва, что это человек, и хотел было совсем стрелять, но он на оклик мой и на приближение к нему рявкнул, я и догадался, что это за веща.

— Ну, теперь мы ничего не поделаем; чтобы поймать птичку, не нужно пугать ее. Утро вечера мудренее. Идем, друзья, спать, а ты, часовой, держи ухо востро, а то как раз достанешься тигру на завтрак.

Вошел в кибитку, укутался в тулуп, но под впечатлением случившегося никак не мог заснуть. Зажег спичку, посмотрел на часы — ровно два, а это было в последних числах января, и рассветало в семь часов. Слышу в казачьих кибитках оживленный говор и трескотню огонька. Я встал и пошел к казакам, мимоходом взглянул на термометр: ртуть стояла ровно на двадцати трех градусах ниже нуля. В кибитке все сидят вокруг пылающего огня, подкладывают камыш и ведут речь о посещении тигра.

— Просто срам, сударь, — заговорил один, увидев меня, — тигры на форту у нас шляются, скоро станут таскать нас из кибиток, как овец из овчарни.

— Да, действительно, одолжил, каналья; эта дерзость не должна быть ему прощена. Поутру нужно будет нагрянуть к нему в гости по неостывшим следам.

— Завтра же с него шкуру долой! — отчеканил один из сидевших.

— «Не хвались идучи на рать, а хвались идучи с рати» — говорит мудрая пословица, — выпалил другой.

Пока шел подобного рода разговор, показалась заря, Я пошел будить есаула.

— Вставайте, П. И-ч, рассвело; я вам скажу важную новость.

— Уж не кокандцы ли? — пробормотал есаул, поднимая голову.

— Нет, почище кокандцев: изволил посетить нас тигр; должно полагать, высматривал лошадок наших.

— Ну?

— Пока ничего больше; перемолвился с часовым, который едва не послал ему пулю и хорошо сделал, что воздержался. Вставайте и пойдемте осмотрим след.

— Идем; только прикажите, чтобы приготовили чаю.

Мы вышли. На дворе было полное утро, солнце подходило к небосклону, а туман поднимался массой и образовывал облака. Пошли прямо на след. Оказалось, что тигр вышел из камыша по замерзшим болотам на первый фас, постоял немного времени около контрэскарпа, перепрыгнул ров на берму[99], отсюда вскочил на вал, около которого стояли в сделанных из камыша стойлах лошади, тут немного посидел на корточках и, убедившись, что до лошадей ему не добраться, тем же следом перепрыгнул ров обратно. Почуяв близко страшного зверя, лошади зашевелились, зафыркали и тем возбудили внимание часового. Это самое фырканье слышал и я спросонок.

— Извольте видеть, он к лошадям подходцы делал, — сказал есаул. — Недурно!

Далее тигр пошел вдоль фаса к Сыр-Дарье, где спустился на лед саженях в десяти от часового, и вдоль реки прошел мимо последнего саженях в пяти, когда и окликнул его часовой; от этого оклика тигр пошел прочь, на средину реки, откуда правым плечом повернул кругом и параллельно переднему пути ушел восвояси, в камыш.

Далее следить невооруженным было бы без толку. Мы вернулись в форт.

— Не идти за этим тигром было бы непростительной ошибкой; надо отправиться на поиски сейчас же. Вахмистр, прикажи-ка охотникам собраться на охоту, предварительно позавтракав поплотнее, и пойдем платить тигру за визит.

Отдав такое приказание, есаул вошел в кибитку, и мы принялись за чай. В сборах на охоту прошел добрый час. Мы выступили в числе четырнадцати человек. Есаул скучил около себя охотников и сказал им наставление:

— Не забывайте, молодцы, что успех такой охоты зависит от исполнения следующих условий: идти тише тени; в случае нападения самого тигра на охотников ближайший товарищ должен стрелять в упор; в камыше не расходиться поодиночке, а непременно вдвоем. Ну, теперь с богом, вперед.

Мы пошли по следам. У Мантыка ушки на макушке! У него так сверкали глаза, что он, казалось, никого не видел; он пошел передовым, остальные за ним, один за другим.

Местность, по которой нам предстояло отыскивать тигра, каждый из нас знал в мельчайших подробностях. В пояснение рассказа оговорка эта необходима. Сначала след тигра вел нас по небольшому камышу, но чем дальше, тем камыш становился выше и гуще и, наконец, до того стал густ, что передовому охотнику идти без устали двадцать или тридцать сажен не было возможности; мы стали меняться, не останавливая движения вперед, так что передовой свернет в сторону и примыкает сзади, следующий за ним идет впереди далее. Следы тигра едва можно было разбирать. Тигр шел камышом не по прямой линии, а постепенно сворачивал в стороны, как бы блуждал.

Мы почти все утомились, как вдруг передовой закричал: «Здесь!» — и шарахнулся назад, свалив с ног шедшего за ним, а этот — следующего, так как шли рядами плотно. Мы, задние, разумеется, бросились вперед. Была небольшая прогалина, поросшая кугой[100].

— Где тигр? — спросили чуть не все в один голос.

— Я видел, как он встал из куги и ушел вот в эту сторону, — ответил испуганный передовой.

Оказалось, что тут было его логовище. Я приложил к постели руку: она была теплая, тигр встал сию минуту.

— За мной, — сказал Мантык, — не надо давать ему опомниться, а держать его в страхе и напасть стремительно.

Указания такого веского авторитета, каким был для нас Мантык в деле охоты, всегда производят магическое действие. Все быстро тронулись с места и пошли по пятам тигра. Пройдя этак сажень около ста, мы услыхали писк какого-то животного и ворчанье тигра. Па этот раз — по очереди — я был передовым. Собрав сколько оставалось во мне в наличности сил, я стремительно бросился вперед и через десять или пятнадцать шагов на небольшом просвете увидел трепещущую выдру, из шеи которой каплями точилась горячая кровь. Удирая от нас, тигр мимоходом, одним махом лапы, задавил на завтрак подвернувшуюся выдру, но мы помешали ему. Я поднял выдру; серебристый отлив ее шерсти показал нам всю ценность ее шкуры. Впоследствии мы продали ее за пятьдесят рублей. Выдра показала нам, что тигр голоден, следовательно особенно опасен для охотника. Нужно было не дремать. Очень голодный тигр бросается на человека с страшным остервенением, и кровожадности его тогда нет меры; смятого под себя охотника он терзает с ожесточением. Я сообщил это охотникам.

Рассматривая выдру, мы вместе с тем немного отдохнули и сообразили, что из преследования тигра по пятам путного ничего не выйдет. Мы знали, что по направлению, куда ушел тигр, камыш прерывался узкой полосой чистого места и сажен через десять начинался снова; промежуток этот порос небольшой кугой, кустами — отличное место для засады. Мы решили разделиться на две партии, и одну послать на это место, и, таким образом, отрезать тигру путь отступления и принудить его принять бой, если не удастся из-за куста положить его наповал. Влево от нас было открытое чистое поле; направо тянулась Сыр-Дарья. Следовательно, тигру другого выбора не было, как идти чрез этот перешеек. Есаул обратился ко мне:

— Возьми ты с собою вот этих семь человек, беги на то место, чтобы предупредить тигра, и займи подходящие пункты, а я с остальными охотниками пойду по пятим; но только смотрите, молодцы, не зевайте.

Думать больше было нечего. Мы вышли на степь и беглым шагом, что только было силы, побежали к назначенному месту; добежав до него, повернули направо, к Сыру, идя медленным шагом, осмотрели снег до берега и убедились, что тигра мы опередили. Обернувшись лицом в ту сторону, откуда шли, мы заняли пункты по двое рядом, так, чтобы быть скрытыми от тигра, и стали ждать. Я повесил кинжал на руку, на привязанный к рукоятке темляк, осмотрел курок карабина и встал на одно колено. Минут через десять послышался треск по камышу с той стороны, в которой мы оставили есаула. При треске этом забилось не одно сердце. Пустить пулю в преследуемого тигра — это не то, что пустить заряд по зайцу. Трескотня идет все ближе, ближе — и вот наконец выходит есаул с охотниками и при виде нас закричал:

— Где же тигр?

— Он здесь не проходил, — отвечаю я.

— Быть не может, — возразил есаул и вместе с этим бросился к месту, на котором оставил следы.

Оказалось, что тигр, уходя от преследования охотников, наткнулся на одного из наших, караулившего под кустом, которого он заметил прежде, чем тот его, отретировался на десять шагов и обошел нашу цепь к степной стороне так мастерски, что фланговая пара казаков его не заметила.

В одну секунду пролетело соображение, что тигр впереди нас только на десять минут, что должны мы еще раз предупредить его, — и мигом с моими охотниками я пустился бегом опять в обход, оставив есаула преследовать тигра. Так как дуть нашего обхода шел по чистому месту параллельно камышу, которым шел тигр, то мы бежали кучкой. Рассчитывая, что мы уже опередили его, повернули вправо, в более чистое место, на котором было больше куги, чем камышу, — и только было начали делиться попарно, как вдруг один из передовых казаков закричал: «Вот он!». Я взглянул по тому направлению, куда смотрел закричавший, и увидел в саженях четырех от себя тигра, стоявшего к нам левым боком, с повернутой в нашу сторону и поднятой вверх головой, похлестывавшего себя хвостом по ребрам. Я не успел еще достаточно налюбоваться им, как крикнувший казак бросился к нему, чтобы выстрелить в упор. Но тигр сделал то же, и в тот момент, когда последний приподнялся на задних лапах, чтобы перепрыгнуть куст для нападения, казак выстрелил почти в упор: пуля вошла тигру в грудь навылет в спину. Однако он моментально смял казака под себя — и пошла зубная расправа. Рев тигра и отчаянный крик казака были ужасны. Окрестность, спокойно дремавшая доселе в ненарушимой тишине, может быть от века, вдруг была потрясена страшным шумом боя. Кто-либо в стороне, внезапно услыхавши этот крик, не мог не заключить, что тут идет спор о жизни и смерти. Казак, ближе всех стоявший к этой свалке, дал стречка, но отчаянный крик охотника, терзаемого тигром, и наше приближение заставили его вернуться; он сделал выстрел, но не в упор, как бы это следовало истинному охотнику, а издалека, как негодный трус, и, разумеется, дал маху. Бросается Мантык и, приложив дуло своей двустволки к передней лопатке тигра, спустил курки; в один момент с этим выстрелом мой кинжал вошел в грудь между ребрами по самую рукоятку. Как теперь смотрю на эту картину: у тигра как бы подкосились ноги, он опустился и придавил всей массой своего тела лежащего под ним казака, глухо застонал, медленно стал сваливаться и, наконец, упал правым боком на землю; только бессознательные вздрагивания мышц были последним признаком последних минут его жизни. Это произошло так быстро, что, когда вышли из камыша преследовавшие охотники, все было уже кончено.

Мы тотчас высвободили из-под тигра истерзанного казака; он был весь в крови, жалобно стонал и поминутно говорил: «Не шевелите руку». Оказалось, что кость левой руки повыше локтя была зубами зверя расколота в куски; около кисти на теле кровавые раны от зубов, на правом боку четыре раны от четырех когтей лапы. Изуродованный и сильно потрясенный нравственно, казак идти не мог. Нужно было подумать о доставлении его в форт. Казаки сняли с себя ременные пояса, опутали ими два ружья и таким образом устроили носилки, на которые уложили страдальца и донесли до форта, откуда в телеге отправили в военный госпиталь, в укрепление Раим, где руку ему отрезали, раны вылечили, потом дали чистую, и казак без руки жив и здоров поныне.

Когда подносили к форту израненного казака, остававшиеся в нем высыпали из кибиток встретить пришедших.

— Кого это так несут?

— Потапычева, — был ответ.

— Вот видишь — говорил я тебе: не хвались идучи…

— Да, правда, товарищ, — простонал раненый казак, — меня выдал Лагашкин: я бросился на тигра с надеждою, что он поддержит меня, а он, как баба, изменил мне.

Охота кончилась, и охотники вернулись в форт в три часа пополудни. За тигром послали телегу, на которой поздно ночью и доставили его в форт, а поутру следующего дня увезли в укрепление Раим. Это был самец длиною от ушей до хвоста в два с половиной аршина, вышиною в один аршин семь вершков.

Из этой охоты всего живее остался у меня в памяти факт, относящийся не столько к области физиологии, сколько психологии. Нам вздумалось попробовать, вкусно ли мясо тигра. В Раиме служил мой приятель, у него был хороший повар, и мы попросили его сделать нам из задней части тигра котлеты. За стаканом хорошего вина тигровое мясо показалось нам не только сносным, но далеко лучше говяжьего; может быть, это казалось только на первый раз, как разнообразие — не знаю, потому что пробу повторить не удалось. Но все-таки котлеты мы ели с удовольствием. Вдруг нелегкая несет в нашу компанию казачьего офицера А. М. Бородина, заклятого старовера екатерининских времен и по счастливым обстоятельствам забытого смертью.

— А ну-ка, старина, пройдись-ка по водочке, сглотни котлетку и скажи, хороши ли?

Бородин выпил водки и съел, по-видимому с удовольствием целую котлету.

— Ну что, каковы? — спрашиваю его.

— Великолепные котлеты, — отвечал Бородин.

— Угадай, старина, из какого они мяса?

— Что тут гадать, конечно, из говяжьего.

— Вот и не угадал, это от тигра, что вчера убили.

— Неужели? — с ужасом спросил Бородин. На лице его выразилось страшное омерзение, как будто он проглотил тарантула.

Ему поклялись.

Он кинулся К двери, на двор, и там мгновенно произошла с ним рвота, и настолько сильная, что по выходе котлет его тянуло желчью. Мы удивлялись силе предубеждения, всосанного человеком с молоком матери. Не скажи мы правды, рвоты, конечно бы, не было. Бородин после этого никогда не приходил ко мне и, встречаясь, не кланялся.

III. КАБАНЫ

Еще не успели улечься впечатления минувшей охоты на тигра, как охотники в форте стали проситься ехать на диких свиней. Выпал свежий снег; термометр показывал пять градусов ниже нуля, одним словом время самое благоприятное для охоты.

Осмотрев свои охотничьи принадлежности, я лег спать. Задолго до рассвета меня разбудил Мантык.

— Вставайте, сударь, скоро рассвет, у нас похлебка готова, а для вас поставлен самовар: пора ехать.

Русский Ахилл горел нетерпением.

— Встаю. Позаботься, Мантык, чтобы взяли с собой одну или две рогатины, — проговорил я ему вслед.

Рогатиной мы называли кол с широким острым железным наконечником вроде копья, на который мы принимали в особых случаях набегающего кабана.

Пока завтракали охотники, пили чай, седлали лошадей, — показалась заря. Я отдал приказание выезжать. Охотники, в числе десяти человек, выстроились вне форта, перед воротами. Вышел есаул, прочитал нам приличное наставление, дал восемь дней сроку, и мы поехали.

Солнце только что начинало показываться на небосклоне, когда мы переехали Сыр-Дарью и направились далее гуськом, то есть один за другим. В тех странах типажных дорог нет, а есть только тропы, пробитые конными и пешими по всей безбрежной степи. Киргизы иначе и не ездят. Летом можно ехать рядом или кучей, без дороги, а зимою, при глубоком снеге, это немыслимо и по необходимости приходится держаться тропинки и плестись один за другим, как гуси. Кто у кого выучился так ходить — киргизы ли у гусей или гуси у киргизов — решить трудно. Такая езда не позволяет вести разговор, а потому невыносимо скучна и утомительна.

Таким образом проехали мы по направлению к Ку-пан-Дарье верст с двадцать, пока не добрались до восточной оконечности большого совсем круглого озера Камбакты. Озеро это очень рыбно, и рыболовство на нем производится киргизами круглый год; оно кругом поросло неширокой полосой камыша с опушкой из куги. Дикие свиньи обыкновенно кишмя кишат в подобных местностях. Коренья камыша и куги, называемые киргизами чакын, составляют любимую пищу свиней; солонцеватый ил в камышах зимою не мерзнет, и свиньям удобно рылом вырывать их. Но самая главная причина предпочтения, отдаваемого свиньями таким небольшим камышам, заключается в том, что свиньи находятся здесь в полной безопасности от тигра: последнему негде сделать засаду, и свинья всегда может увидать его вовремя. Поэтому в подобные камыши тигр никогда и не показывается.

Мантык свистком подал сигнал рассыпаться по опушке и осмотреть, нет ли свиней. Во многих местах оказались свежее рытье и следы.

Подъехав к более удобному месту, мы сняли с себя теплую одежду, сбросили все, что было привязано в тороках[101], и сложили в кучу, даже не прикрыв ее чем-либо: кочующие здесь киргизы оставленное другими считают священным. Неиспорченные цивилизацией народы не знают пороков цивилизованного человека. Осмотрев оружие, мы сели на коней и тотчас условились, как начинать охоту. Четыре охотника были посланы вперед занять место, где камыш суживался или вовсе прерывался, причем им было приказано соблюдать мертвую тишину, так чтобы тонные свиньи не могли и заподозрить их. Поджидать свиней предоставлялось или пешими, или на лошадях как найдут удобным. Остальные охотники вытянулись в линию поперек камыша во всю его ширину, от льда озера до открытой степи, по возможности таким образом, чтобы один охотник видел другого; в противном случае приказано было перекликаться.

К первой партии охотников принадлежали я и Мантык, и мы заняли с ним места верхами на лошадях невдалеке один от другого. Стоим и ждем. Минут через пятнадцать до слуха нашего стала доноситься перекличка загонщиков. Вижу: охотник с правой стороны вскинул ружье к щеке и прицелился, потом снова опустил ружье; не успел я еще сообразить, что бы это такое значило, как почти над самым ухом моим раздался легкий треск камыша и знакомое фырканье! Только я приложился, как фланговый охотник неистово закричал: «Здесь, в степь, в степь!» — и стремглав бросился из камышей. Дело было понятное: свиньи, заслыша погоню с одной стороны пошли в сторону нашей засады, нс заметили нас прежде, чем мы их, и кинулись через степь в другие камыши. Выскакав из камыша, я увидел в степи стаю свиней, штук двадцать пять или тридцать, направлявшихся к видневшимся верстах в семи непролазным камышам. Следовало во что бы то ни стало не допустить свиней до этого камыша. Я дал поводья Ксанфу, и минуты через две он врезался в самую середину стада; подскакивая, я успел заметить двух кабанов и четырех или пять свиней; остальные были поросята. Я насел на кабана и погнался за ним. Вижу: кабан огромный и мне одному одолеть его будет нелегко и небезопасно. Я. оглянулся и стал звать Мантыка и товарища, П. Осипова. Но меня никто не слушал: каждый гнался за избранной жертвой. Вскинув за спину ружье, я вынул пистолет и стал кружить зверя, чтобы он скорее утомился. Вскоре он перестал скакать и побежал рысью. Подскакиваю к нему почти в упор, стреляю ему в ухо; кабан падает на передние колена; привычная к охоте лошадь останавливается с ним рядом. Соседство опасное — и я поспешил отдалиться. Вижу скачущего ко мне П. Осипова. Я поднял фуражку и закричал:

— Родной, скорее, скорее!

Тем временем кабан дал тягу. Я быстро опередил его и преградил дорогу. Сильно уставший и оглушенный выстрелом, кабан, видимо, не имел сил броситься на меня; он остановился и сел на задние ноги, стоя на передних, мордой ко мне. Подскакал Осипов; мы встали так, что кабан был между нами.

— Нужно слезть с лошадей и вступить в рукопашную, — сказал я прискакавшему товарищу.

— Слезай! — был ответ.

Мы слезли и бросили лошадей непривязанными. Горько мы потом раскаивались в этом.

— Положим его пулями, — сказал Осипов.

Мы дали по выстрелу, и кабан упал на брюхо, плашмя, подогнув морду. Мы кинулись к нему и за щетины повалили на бок. Зверь пробовал было сопротивляться, но мой кинжал по рукоятку вошел к нему в ребра, около передней лопатки. Кабан вздрогнул, протянул ноги, С минуту еще мышцы его судорожно подергались и все кончилось. Пули из ружей расшибли обе передние лопатки; мой первый выстрел из пистолета пробил кабану ушную кость, пуля прошла сквозь язык и вышла в нижнюю челюсть.

Пока происходила возня с кабаном, лошади наши дали стречка; мы увидали их уже за версту скачущими во весь дух к киргизскому аулу. Нужно было бежать и поймать беглянок во что бы то ни стало, а это не так легко: им могло вздуматься улизнуть восвояси, в форт, и тогда — прощай охота! Осипов как лучше меня владеющий киргизским языком, побежал за лошадьми, а я остался у кабана. Сев верхом на него, я закурил сигару, отдохнут потом зарядил ружье жеребьем и пистолет пулей. Часа через полтора явился Осипов с лошадьми. Оказалось, что он нанял конного киргиза, который и поймал их около табуна, к которому они пристали; но так как заплатить за труды было нечем, то ему пришлось отдать киргизу рубашку.

Стали рассуждать, что нам делать с кабаном и где могли быть наши охотники, которых нигде не было видно. Взлезши на лошадей, мы встали на седлах на ноги: необозримая степь, покрытая белым саваном, сливалась с горизонтом, и на ней не было видно ни души. Мы уже решили снять с узд чумбуры[102], привязать одним концом за морду кабана, а другим — за хвост лошади и таким образом увезти его в лагерь, как вдруг увидели вдали всадника ехавшего к нам трусцой — обыкновенным киргизским аллюром. Всматриваемся, видим — Мантык.

— Ну что, как дела? — спросили мы, когда он подъехал к нам.

Мантык разразился бранью и поведал нам, что только он один убил свинью, гнался за кабаном, но не догнал, из прочих же охотников никто ничего не убил.

— Я послал их к чертям и поехал отыскивать вас, — отчеканил Мантык. — Никто ничего не убил, бабы они, — продолжал он ворчать.

Привязав к хвосту лошади чумбуром кабана за морду, мы поехали в лагерь, где нашли всех охотников. Нарубили камышу развели огонь, стали палить кабана и сварили чаю. Может быть, подумают, что мы поставили самовар или, по меньшей мере, вскипятили воду в дорожном медном чайнике. Нет, мы обходились гораздо проще: вскипятим воду в простом чугунном котле, в котором готовим обед, положим чаю и пьем с хлебом без сахару из тех же деревянных чашек, из которых едим.

Ярко пылал большой костер; мы сидели вокруг огня, вели разговор о завтрашней охоте, а кабана со свиньей переворачивали на огне с одного бока на другой. Вскоре подъехал к нам киргиз, слез с лошади и, положив обе руки на грудь, низко поклонился, произнося: «Асса-ляу маликым!». Мы ответили: «Маликым ссалям!». Пригласили его сесть в наш круг и предложили чаю с хлебом. Но седой старик, как правоверный мусульманин, увидев нечистое животное, отказался от всего. Мы спросили о его здоровье, о здоровье его скота и сами получили от него те же вопросы. Без этой церемонии здешний номад никакого разговора начинать не станет: это необходимая прелюдия всякой беседы с киргизом, но спросить о здоровье жены считается у них верхом неприличия.

После небольшой паузы киргиз стал рассказывать, что к его кибиткам повадился ходить большой кабан, вырывает и пожирает заготовленный ими на зиму запас зернового хлеба, на днях ранил подвернувшуюся корову. а небольшому бычку распорол брюхо, что кабан этот сделался страшен его семейству, его жена и дочери боятся ходить за камышом на топливо и что у них нет средств его отвадить; неподалеку от кибитки кабан устроил гайно[103], на котором его сегодня видела старшая его дочь. Мантык зашевелился, выслушав рассказ, и был готов схватить ружье и бежать с киргизом; но я остановил его и, напомнив, что всего только одиннадцать часов, посоветовал отправиться за кабаном всем вместе после уборки свиней, палившихся на огне. Через час все мы ехали за киргизом и версты через две подъехали к его трем кибиткам, из которых высыпало к нам все его семейство. Все в один голос рассыпались в жалобах на кабана. Потому ли, что я был одет немного лучше других, или моя лошадь была красивее лошадей остальных товарищей по охоте, ко мне подошла девушка и, показывая пальцем в камыш, проговорила очень скоро и звонко, как серебряный колокольчик:

— Я сегодня видела его лежащим в своей постели, пойдем, таксыр[104], я покажу тебе.

— А почему ты знаешь, что я тюря[105]?

Она быстро обвела меня и мою лошадь глазами и еще быстрее отрезала:

— Я не ребенок!

— Ну, пойдем, покажи кабана, моя красавица.

— А вот постойте, я только возьму лук и стрелу, — сказала она и шмыгнула в кибитку, из которой также проворно выскочила с очень хорошим луком с костяной оправой и одной стрелой, хорошо оперенной, с костяными ушами и железным наконечником.

— Что же ты взяла одну стрелу? — спросил я. — Возьми штуки две или три.

— У нас всего и есть только одна стрела; будь у меня их несколько, я не только прогнала бы кабана, но и убила бы его.

Пройдя с полверсты девушка остановила нас.

— Вот здесь, в камыше, шагов десять до его постели, я сейчас его выгоню, — сказала она.

— Нет, нет, погоди, нам надо еще сговориться!

Чтобы кабан от нас не утек, мы распорядились следующим образом: два охотника отправились через камыш и встали на льду озера, против того места, где мы остановились с девушкой; вправо и влево, в самом камыше, встали тоже по два охотника, так что кабан, если бы вздумал дать тягу, должен был непременно наткнуться на кого-либо из нас. Когда по соображению охотники заняли назначенные им места, мы вчетвером тронулись за девушкой. Через минуту она подняла руку, чтобы мы остановились, и медленными шагами, пристально всматриваясь вперед, вошла в камыш. Мы с взведенными курками не спускали с нее глаз. Вот новая Аталанта[106] приподняла лук, натянула тетиву — стрела загудела. Раненый стрелою кабан с быстротою молнии вскочил с тайна и полетел в сторону озера.

— Берегись! Кабан раненый! — закричал Мантык.

Мы что есть духу кинулись за ним. В этот момент раздался выстрел одного из охотников, стоявших на льду; пуля рикошетировала около ног моей лошади. Кабан выбежал на озеро, но, встретив эту неожиданность, на мгновенье остановился, поднял рыло кверху, как бы недоумевая, что бы это значило, и быстро бросился вдоль камыша. Один охотник из нашей группы неосторожно налетел на него; кабан бросился к лошади и одним взмахом клыков разрезал повыше колена задней ноги все жилы до кости. Нога повисла, как плеть; сгоряча лошадь брыкнула задом довольно сильно, и седок полетел с нее вверх ногами. Кабан поскакал далее и наткнулся на поставленных там охотников; с их стороны тоже раздался выстрел. Все мы, скучившись, в беспорядке бросились за кабаном; поднимается суматоха, охотники начинают горячиться и делают ряд промахов. Порядок исчез, но все, однако, держались от кабана на приличной дистанции. Видя себя окруженным со всех сторон и получив несколько пуль, раненый зверь «сел в осаду».

Осадой у охотников называется то положение кабана, когда он, видя себя окруженным и не надеясь прорваться, садится на задние ноги и выжидает удобный момент, чтобы броситься на кого-нибудь. В таком положении кабан очень опасен; нападения его в это время стремительны и ужасны. Тигр придерживается той же тактики, но только он не садится, а ложится на брюхо-, как кошка.

Не успели мы сговориться, как, видим, нелегкая несет одного охотника, Бухаича, пешим, с ружьем в руках прямо на кабана; я хотел остановить безрассудного, но кабан с быстротою молнии бросился на него, сбил с ног и придавил передними ногами. Видя неминуемую гибель Бухаича, я в один миг подскакал к ним и остановился так близко к кабану, что мог достать рукой его щетину. Кабан, видя меня около себя, уже не мог рвать смятого им охотника. В кабане торчала стрела, пущенная девушкой.

— Лежи смирно, Бухаич, не шевелись и не дыши!

Моментально закинул я ружье за плечи, выхватил из кобуры пистолет и спустил курок.

Кабан соскочил с охотника и зубами схватил меня за голенище вместе с путилищем — ремнем, на котором висит стремя. Бухаич вскочил и дал стречка; я выхватил кинжал, чтобы нанести удар кабану в шею, но меня предупредил Мантык: он подбежал с рогатиной, которую и вонзил кабану в ребра по самую трубку; кабан захрюкал, но, сорвавшись, быстро кинулся на Мантыка, вышиб из рук рогатину и слегка задел клыком его руку немного выше ладони. Сгоряча не почувствовав этой раны, Мантык успел вновь схватить рогатину и принять на нее кабана в грудь пониже горла; кабан, яростно тряся рогатину, рвался к Мантыку; я спрыгнул с коня, снял со спины ружье и пустил весь заряд в лопатку почти в упор. Кабан грохнулся на землю, один раз вздрогнул и перестал дышать. Все слезли с лошадей. Не успел я осмотреться, как Бухаич кинулся мне в ноги:

— Спасибо вам, сударь, жить заставили; если бы не вы, кабан загрыз бы меня. Дай вам бог…

— Эх, товарищ, не то говоришь, — прервал я, поднимая его, — если бы не я, то другой бы это сделал, мне только посчастливилось первому, вот и все. Не благодарить ты меня должен, а убить, как негодяя, если бы этого я не сделал. Мы обнялись. У Мантыка кровь текла ручьем. Мы и не помышляли о том, какой опасностью грозила эта рана; нам показалась она ничтожной, но не то вышло потом. Мы стали снегом обтирать запекшуюся кровь, которая наконец остановилась; рану перевязали оторванным лоскутом от рубахи одного казака.

В это время подошла девушка; Мантык вынул из кабана стрелу, обтер снегом кровь нечистого животного и подал ее героине; мы охотно бы предложили ей, как Мелеагр Аталанте, шкуру с кабана, но что во времена язычества принималось за любезность, у современных магометан сочлось бы оскорблением.

Привязав кабана к хвосту лошади, мы поволокли его к кибиткам. Свою лошадь я отдал девушке; она ловко села в седло и, как птица, полетела к аулу. Все охотники пошли пешком. У кибиток мы увидели бедную лошадь, изуродованную кабаном, уже истекающую кровью; она никуда не годилась: все жилы на ноге были перерезаны, нога моталась, как подвешенное полено, кровь лилась неудержимо. Много думать было нечего: хозяину кибитки мы продали ее за два барана, и так как был уже поздний вечер, то остановились у него ночевать. Одежду, кабана и свинью, оставленную на первом месте охоты, вскоре перевезли к кибиткам.

Хозяин очистил нам приличное место в кибитке и попросил в нее войти. Привязав лошадей на выдержку, чтобы не запалить, мы вошли в кибитку; оружие внесли с собою и повесили на унины[107]. Хозяин послал сына привести на ужин барана. Мы отклонили эту любезность, отговариваясь тем, что у нас есть свой баран.

— Гость в руках хозяина, — лаконически ответил старик.

Привезли барана, зарезали и опалили. Опаленный ба ран, как палят русские свинью, всегда вкуснее, чем без шкуры. Разрезав всего барана на части, положили его в котел, под которым тотчас же и запылал камыш: вокруг огня на кошмах и подушках сели хозяева и гости; женщины поместились в тени, на втором плане; магометанский обычай не терпит женщин в обществе мужчин.

Пока продолжался на обычную тему разговор с хозяином, почтенным патриархом, баран сварился. Котел сняли с тагана, и хозяйка стала выбирать из котла и раскладывать по чашкам вареное мясо. Старшая дочь, наша амазонка, принесла в одной руке медный таз, тщательно вычищенный, в другой — кумган[108] воды, а на плече длинное холщовое полотенце, и началось обмывание рук. Без этого обряда киргизы за пищу не принимаются: и понятно, у них ложек нету, и всякую пищу они едят пальцами, а жидкую пищу пьют через край. Потом хозяйка указала каждому место, разостлала перед всеми что-то вроде скатертей и стала разносить в чашках мясо. Мне принесла первому самые почетные куски — голову, часть грудины, небольшой кусок печенки и чуть не полкурдюка сала; остальным одну чашку на двоих. При каждой чашке был положен нож азиатского изделия.

— Нет, она сделала не так! Хозяйка не знает, что мы в долгу, — сказал Мантык и, потребовав порожнюю чашку, переложил в нее из моей баранью голову, а из других печенку, остальную часть курдюка, сала и грудину и с некоторою торжественностью поднес все это Аталанте, громко сказав:

— По русскому обычаю, тебе следовало бы отдать всего кабана, как первой, нанесшей ему рану; но ваша вера не позволяет нам это сделать. Прими эти малые части пищи, как знак нашей большой благодарности.

Девушка зарумянилась, как утренняя заря, смутилась и, видимо не зная, как поступить, посматривала то на отца, то на мать. Отец с улыбкою видимого удовольствия произнес: «Ал!» («Возьми»). Девушка приняла чашку одной рукой, другую положила на грудь и звонким, как колокольчик, голосом сказала: «Кулдук!» («Благодарю»).

— Мантык, каналья, не только охотник, но и джентльмен; такой прыти прежде я за ним не замечал, — заметил мне Осипов, принимаясь за еду.

Началось дружное истребление мяса; ели прямо пальцами, облизывая их по временам. Я пригласил к своей чашке хозяина, и каждый из охотников сделал тоже, пригласив кого-либо из членов семьи, мужчин. Пригласить женщину было бы непростительным нарушением киргизского этикета. Я уже был готов оставить еду или по крайней мере отдохнуть, как хозяин взял в горсть кусок печенки, мяса и сала, поднес к моему рту, который я принужден был открыть, и все втиснул туда, подгоняя пальцами; я чуть не подавился и едва-едва проглотил все минут через десять. От этой любезности нельзя отказаться, не обидев хозяина, так как она служит у киргизов выражением радости хозяина гостям. Разумеется, я тотчас же отплатил ему тем же.

По окончании еды опять явились на сцену таз, кумган с горячей водой и снова началось обмывание рук. После этого подали в нескольких чашках отвар из съеденного барана, который и пили на манер чая, причем чашки переходили из рук в руки. В конце концов хозяин сложил ладони обеих рук, поднял их перед лицом, что сделали тоже остальные киргизы, и прочитал молитву… Затем каждый обеими руками погладил лицо.

Ужин кончился, и мы отправились спать.

…Задолго до рассвета я услыхал говор охотников и треск пылающего костра около кибиток. Это означало, что охотники палили вчерашнего кабана. Я вышел к ним. Был только пятый час; холод градусов в пятнадцать давал- себя чувствовать; на чистом небе не виднелось ни одного облачка.

— Мы решили, не знаем, как вы, — заговорил Мантык, подходя ко мне от места, на котором вчера возились с кабаном, — начать охоту далее, вдоль берега озера; в случае удачи — вернуться домой, в случае же неудачи — перевалить на урочище Акжунь и подвинуться к камышам Арык-Балыка.

— Дельный план. А рука что? Это для меня самое главное.

— Перевязал сегодня свиным салом; кажется, как будто болит меньше вчерашнего. Рогатиной владеть не могу, но ружьем и кинжалом — без помехи.

— Готовьте-ка чай, до рассвета далеко, успеем еще подумать; выпьем чайку, и ума прибудет.

Небольшой чугунный котел с водою зашумел. Явился хозяин, предложил нам только что подоенного молока и коровьего масла, чему мы были очень рады и положили то и другое в котел; когда все это вскипело, всыпали туда чаю, сняли с огня котел, и чай был готов.

Пока пили чай и исправляли кое-что расшатавшееся и оборвавшееся, совсем рассвело. Все казавшееся нам лишним мы сняли и, оставив в кибитке на попечение гостеприимного хозяина, отправились налегке. Несмотря на боль в руке, Мантык ехал молодцом.

Свиньи по утрам долго спят и отправляются на корм не раньше десяти часов; с вечера же ложатся очень поздно. Это аристократы звериного царства. Едва мы проехали место вчерашнего боя, как стали попадаться следы свиней и рытье. Мы собрались вместе и после непродолжительного совещания порешили на том, чтобы пятеро охотников остались здесь и по сигналу ехали бы во нею ширину камыша поднимать свиней: Мантык же, я и двое других охотников двинулись на рысях далее, туда, где камыш всего более суживался, и там должны были сесть в засаду. Я, кажется, говорил уже, что весь камыш кругом озера тянулся лентою не шире тридцати сажен; в стороне степи росла куга, и в ней-то рылись свиньи, доставая корни. Рытье это нередко изумляло нас. Случалось быть на охоте в двадцатипятиградусные морозы; земля промерзала глубоко и крепко. Свиньи же своими мордами отваливали такие глыбы земли, какие человеку в силу было отколоть только железным ломом.

Проехав сажен полтораста, мы увидели перерыв камыша, свернули в него, спешились и заняли места. Лошадей каждый охотник поставил около себя в треноге. Все притаились. В таком выжидательном положении внимание бывает так сильно напряжено, что становится слышным биение сердца и ничтожный шелест упавшего листа заставляет обернуться. Наконец долетает до нас гайканье охотников-загонщиков, ближе и ближе… Вдруг с их стороны послышался выстрел и крик: «Берегись, кабан!».

«Будет потеха», — подумал я и стал осматриваться по сторонам. Вижу: Мантык поднял ружье к щеке и что-то высматривает в глубине камыша, затем выстрелил и с быстротою стрелы бросился в камыш с криком: «Скорей!». В ту же секунду послышался второй выстрел со стороны другого моего соседа. Подбегаю к Мантыку в ожидании затеять возню с кабаном и вижу: перед ним трепещется огромная свинья. Жеребий в шею положил ее на месте. Но, услышав крики: «На степь! На степь!», я побежал назад к лошади и, мигом сняв с нее треногу, поскакал в степь. Семья свиней мчалась в ту же сторону, в которую убежали вчерашние, за ними все пять охотников. Я дал нагайку лошади и пустил поводья.

Проскакав около ста сажен, моя лошадь поскользнулась и, перекувырнувшись, со всех ног грянулась наземь. Не успел я мигнуть, как очутился под лошадью, и притом довольно мудреным образом: я лежал под нею на спине, а лошадь седельной подушкой лежала поперек на груди, ногами вверх, так что из нас образовался как бы крест. Можете представить мое отчаянное положение: я должен был выносить на груди тяжесть рослой лошади! Я едва дышал, звать на помощь и кричать нечего было и думать и в ужасе ожидал, что лошадь опрокинется к моему лицу и окончательно меня придавит. Но умный конь недвижно лежал на мне, как бы инстинктивно сознавая, что его попытка встать может быть для меня гибельна. В таком положении лежал я четыре или пять минут, пока не прискакал какой-то всадник, спрыгнул с коня, взял за ноги мою лошадь, сдвинул ее к моим ногам и, заставив ее встать, взял меня за плечи и поднял. Это был Мантык.

— Эк вас угораздило! Все ли у вас цело? Садитесь скорее, а то уйдет! — сказал он и поскакал дальше.

Падение совершенно ошеломило меня, зрение помутилось, и предметы, казалось, кружились вокруг. С усилием всматриваюсь в ту сторону, куда помчался Мантык, и наконец начинаю различать, в версте или больше, охотников, скачущих вереницей, а впереди них несущихся свиней. Вскочив на лошадь, я бросился вслед за ними.

— Я возьму кабана, не выдавай меня! — крикнул я, обгоняя Мантыка.

— Спешите: — успел он крикнуть мне вслед.

Перегоняю двух охотников. Быстрота лошади моей была настолько велика, что я проскакал их [словно] бы мимо стоячих; нужно было особенно крепко сидеть, чтобы не выскочить из седла. Да, это был редкий конь! Теперь я еще более ценю его достоинства: около тридцати лет прошло с тех пор, а подобной лошади я еще не встречал. Смерть гналась — сколько раз он спасал меня от нее.

Впереди виднелись камыши: из опасения, что свиньи успеют скрыться в них, я дал нагайку своему коню и стал настигать стадо. Позади всех бежали поросята. Я закинул ружье за спину, вынул пистолет и, направив коня на поросенка, нагнулся с седла и спустил курок почти в упор — поросенок растянулся. Не останавливаясь, скачу через середину стада, обгоняю кабана, бегущего впереди, и отрезываю ему путь. Я не боялся, что он бросится на меня, так как не сомневался в том, что он измучен продолжительной скачкой. Действительно, кабан и не подумал защищаться, а повернул в сторону и пошел рысью — признак изнеможения. Остальные члены его семьи кинулись врассыпную, кто куда глядел. Завернув кабана на охотников, я схватил со спины ружье. Кабан, не зная, куда бежать, а также от усталости, остановился. Прискакал Мантык и, спрыгнув на полном карьере с лошади, стал подходить к кабану. Не успел я еще вынуть левой ноги из стремени, как раздался его выстрел. Кабан упал на колени; Мантык бросился к нему и за щетины свалил на бок. Я побежал на помощь, и мы вдвоем придавили его. Кабан, однако, силился высвободиться.

— Держите крепче его голову, — сказал Мантык.

Обеими руками я уцепился за щетины кабаньей морды, а Мантык запустил кинжал в горло и перерезал его имеете с жилами. Кровь хлынула из раны и окрасила снег. Пока мы возились с кабаном, что продолжалось несколько минут, один за другим подъезжали к нам охотники. Один из них привез на седле поросенка, убитого мною на скаку. Тут только я заметил, что перевязка на руке Мантыка была вся в крови; очевидно, при возне с кабаном он разбередил свою рану. Действительно, когда мы сняли бинт и натерли ее чистым снегом, то оказалось, что рука распухла и самая рана расширилась. Мантык чувствовал усиленную боль. Продолжать охоту было бы безумием, а потому, перевязав рану чистым холстом, мы решили ехать домой. Мне нетерпеливо хотелось знать, что за стрельба была в камыше, когда мы сидели в засаде. Оказалось, что один из охотников, гнавший свиней на нас, наткнулся на свинью, лежавшую на тайне, и убил ее на месте; другой охотник, сосед мой по засаде, увидел выскочившего на него поросенка и промахнулся.

— Что это вы так плохо вчера охотились? Никто ничего не убил, а свиней как было много. Срам!

— Лошади не догоняют, — отвечали охотники, — нашим до вашей далеко!

Привязав кабана и поросенка за морды к хвостам лошадей, мы двинулись к стану; часть охотников повернула за убитыми в камыше двумя свиньями. Таким образом, добыча нашей двухдневной охоты состояла из трех кабанов, трех свиней и одного поросенка.

Было одиннадцать часов дня, когда все собрались около кибитки, у которой оставался пеший казак и наш скарб. Предстояло решить, каким образом доставить нашу добычу в форт? Тащить по земле семь штук привязанными к хвостам лошадей двадцать верст с лишним было бы нелепо, тем более что у нас был один пеший с седельной сбруей. Решили нанять у хозяина двух верблюдов, на что он и согласился за один рубль. Верблюды паслись не близко, и так как мы навряд ли бы успели не только приехать в форт, но даже выехать до вечера, то решили переночевать. К тому же мы устали и проголодались; нужно было отдохнуть. Тотчас же привязали лошадей на выдержку, оружие внесли в кибитку, зарезали барана и опалили, положили его в котел целиком, и огонь запылал…

Задолго до зари мы были уже на ногах. Кончив чай, стали вьючить свиней на верблюдов; на одного из них сел пеший охотник со всей сбруей запоротого коня. Ровно в восемь часов утра мы пустились в путь, а в двенадцать были в форте, сделав за четыре часа около тридцати верст. Кабан, убитый нами с помощью девушки, вытянул без внутренностей одиннадцать пудов двадцать семь фунтов.

Рана на руке у Мантыка стала принимать опасный характер. На другой день его отправили в военный госпиталь, в укрепление Раим, где он пролежал около месяца и вышел оттуда с двумя сведенными пальцами. Впоследствии это было причиною, что он не мог справиться с тигром, который его и растерзал.

IV. КОС-АРАЛ

Одновременно с укреплением Раим в семидесяти верстах от него, в устьях реки Сыр-Дарьи, на одном из островов, образуемых ее рукавами и называемом Кос-Арал, на берегу Аральского моря был построен форт для охранения кочующей там очень богатой орды от набегов хивинцев, которые собирали с нее зякет (пóдать), а вдвое более того грабили. Кос-Арал — название киргизское и означает в переводе «птичий остров»: кос — птица, арал — остров.

Укрепления форта имели форму равностороннего треугольника, на углах которого были воздвигнуты бастионы, вооруженные каждый одной пушкой; стены были возведены из сырцового кирпича; по причине песчаного грунта рва не было. Гарнизон состоял из пятисот солдат пехотинцев, ста казаков и из нескольких десятков артиллеристов, потребных для трех орудий.

Разливы Сыра в восточной части острова образовали множество больших и малых озер, топей, которые поросли сплошной массой камыша — единственной крупной растительностью тамошней местности. Камыши эти были битком набиты дикими свиньями, около которых держались и тигры; воды острова, равно как и по всему устью Сыра, были заняты в буквальном смысле слова мириадами водяной птицы. Гуси, лебеди, пеликаны, различные породы уток положительно покрывали воды, и шумный крик их не умолкал ни днем, ни ночью. Красные фламинго встречались здесь только на перелете; но красавец фазан был коренным жителем. По всей плоской возвышенности острова кочевали киргизы-игинчи (хлебопашцы), главным образом возделывавшие ячмень и просо. Ежегодные урожаи здесь сравнительно с урожаями внутри России баснословны. Ячмень и пшеница дают сам-тридцать и сам-сорок, просо — сам-двести и сам-три-ста, а случается иногда и сам-пятьсот. Все посевы поливаются искусственно, посредством устроенных канав, почему неурожаи здесь неизвестны. Рыба во всех водах кишмя кишит: осетры, сазаны и лещи в реке и море, караси, лини и щуки в озерах. Климат здесь здоровый. В течение двух лет моего здесь комендантства не заболел ни один человек, чему, конечно, много способствовала обильная и вкусная пища из говяжьего и свиного мяса и рыбы; свежая осетровая икра за солдатским обедом была таким же обыкновенным явлением, как черный хлеб с мякиной у крестьян в некоторых великорусских губерниях.

В 1851 году, осенью, я был назначен начальником этого форта. В первые дни мне показалось здесь скучно до тоски. Книги и журналы приходили сюда очень поздно; не было никаких служебных занятий, ни одного офицера, вообще образованного человека, с кем бы можно было поговорить, не говоря уже о женщинах. Аральское море зимою не мерзнет, форт выстроен шагах в тридцати от берега, и неумолкаемый прибой морских волн наводил страшную тоску. Единственным развлечением в нашей монотонной жизни была охота за зверями и птицами.

Дождавшись прочных заморозков и снега, я стал формировать партию охотников. В Кос-Аральском форте мне пришлось, однако, иметь дело с людьми иного закала; охотниками оказались только солдаты четвертого батальона, то есть народ пеший, следовательно, охота теряла половину своего интереса. Я стал посылать на разведки и вообще наводить справки о звере. Оказалось, что киргизам отбоя нет от свиней; они подходят к аулам, вырывают ячмень и просо из ям, в которых киргизы сохраняют весь летний сбор, ходят вместе с киргизским скотом в табунах коров и баранов и самих киргизов решительно не боятся.

Тигры к аулам не подходят, скот киргизский не трогают, что было весьма естественно: легко добывая себе свиней, тигры не нуждались в более трудно добываемой добычи.

Темные, беспредельные камыши, терявшиеся на гори зонте, не допускали облавной охоты; в таких камыша можно бить свиней, только подкарауливая их. Но такого рода охота казалась моим сотоварищам слишком скучной: тут не было возможности выказать им свою удаль Я стал выжидать такого случая, который и не замедлил представиться.

В один счастливый день я получил известие, что вблизи форта на льду замерзшего залива, по которому летом росла куга и осока кучками — кулигами, были замечены следы одиночного тигра и другого, с детенышем! Меня так и подмывало ехать на охоту, но не было ни одного охотника, на которого бы можно было положиться. Говорили мне, что в гарнизоне есть солдат Григорьев, смелый и ловкий охотник, но я что-то плохо этому верил, а потому ради более вящего успеха охоты послал тройку лошадей в Раим за Мантыком. Это было в два часа пополудни, а к десяти часам утра следующего дня тройка вернулась назад с Мантыком, сделав сто сорок верст не кормя.

Так как Мантык, спеша ко мне, не спал более суток, то я дал ему добрый стакан водки, сытную закуску, и он завалился спать. Тем временем я собрал охотников, которых явилось восемь человек, снабдил их всем, в чем они нуждались, и выдал свинец на жеребья. Они не годятся для дальней стрельбы, но на близком расстоянии летят верно и производят весьма разрушительное действие.

В два часа пополудни я разбудил Мантыка. Мне хотелось вместе с ним осмотреть местность, в которой жили тигры. Взяв на всякий случай одни ружья, я. Мантык и еще один вызвавшийся охотник отправились туда на лошадях. Настоящие, густые камыши начинались верстах в двух от форта; в соседстве они были все вырублены на дрова. В камышах и по опушкам мы нашли много свежего свиного рытья и в двух местах слепы тигров. Камыши были обширные и настолько сплошные, что об охоте на свиней нечего было и думать. Это было бы все равно, что гоняться за щукой в море. Свиньи быстро шмыгают по камышам, поглядеть на себя не дают, а иногда кабан, свинья, особенно же поросенок так крепко затаиваются, что охотник может пройти в двух шагах и не заметить их; случается, впрочем, хотя и очень редко, что охотник сметит притаившуюся свинью и положит ее на месте. В таких обширных камышах успешнее можно охотиться за тиграми. Тигр при виде охотника уходит медленно, с некоторой важностью, с полным сознанием своей силы, а если заметит, что его преследуют, то при удобном случае и сам переходит в наступление. Но подобная охота возможна только зимой, когда мороз подернет все твердой корой; к тому же на лето тигры на острове не остаются.

Мы подъехали к кибиткам, расположенным на кряже, из которых вышли навстречу нам два киргиза и тотчас узнали во мне коменданта; один быстро схватил мою лошадь под уздцы, а другой поднял руки, чтобы принять меня с лошади. Окрестные киргизы имели к начальнику форта уважение. В кибитке послышалась возня: там расстилали ковры, кошмы и укладывали подушки для принятия почетного гостя. Я, однако, отказался от предложения войти.

— Не видали ли вы где поблизости тигров? Не знаете ли где-либо здесь тигровое логовище?

— Тигры всегда устраивают свои пристанища в глубине камышей, и мы ходить туда боимся, — отвечал один из киргизов, — но мы нередко видим, как они выходят на степь. Сегодня по направлению к форту прошел один тигр, очень большой, сюз чек калай улькун (слов нет, какой большой).

— Ну, они ничего вам дурного не делают, не трогают ваш скот?

— Нет, в этом году не нападают, а все-таки мы от них настороже: от жены и от тигра всегда нужно иметь за поясом кинжал. Недавно один тигр напугал нас, по вреда не сделал никакого.

— Как так?

— Дней семь тому назад, поздно вечером, мы всей семьей сидели вокруг огня; в котле варилось мясо, дочь моя подкладывала камыш в огонь. Камыш был длинный, так что один коцец пучка был в огне, а другой, более половины, был наружи, за дверью; дверь была опущена. Только дочь хотела было вдвинуть камыш в огонь, а сдвинуть его не может; наружи камыш кто-то держит. Дочь встала, чтобы посмотреть, отчего камыш нельзя по-сунуть в огонь, приподняла дверь, свет вырвался в пространство и осветил лежащего на камыше тигра. С визгом дочь закричала: «Ой баяу![109] Чулбарс!» — и шарахнулась в кибитку. Я схватил горящий камыш из-под котла и бросил его в тигра, на нем вспыхнула шерсть, и нам слышно было, как она затрещала; тигр вскочил и быстро исчез — в темноте. Все семейные мои страшно перепугались и только с восходом солнца решились выйти из кибитки.

— На свете нет никого, кто бы не боялся тигра, — прибавил киргиз после небольшой паузы.

Солнце подходило к небосклону; до форта было версты три. Мы поехали по льду, разливами Сыра, которые местами поросли кугою. Я поднял голову, чтобы посмотреть, далеко ли до форта. Солнце готовилось скрыться за горизонт; впереди нас, саженях в шестидесяти, между кулигами[110] куги паслась киргизская лошаденка, стреноженная на подножном корму; мы ехали тихим шагом.

Вдруг из одной кулиги куги с ревом выпрыгнул тигр и бросился на лошадь. Мы инстинктивно остановились и схватили ружья. Лошадь шарахнулась от тигра, но на льду поскользнулась и упала на колени. В одно мгновение тигр ловко схватил ее левой лапой за голову между ушей, а правой за горло около груди. Лошадь поднялась на ноги и усиливалась вырваться, но ноги ее скользили по гладкому льду. Тигр, упершись задними лапами, скользить которым мешали его когти, так ловко перебросил через себя лошадь, описав ею в воздухе дугу, и с такой силой ударил ее об лед, что, с минуту подрыгав ногами, она испустила дух. Тигр немедленно вырвал несколько кусков мяса из загривка; кровь полилась на снег и забила фонтаном из артерий. Лошади наши все это время тревожно фыркали, порываясь дать тягу.

Мы попробовали прогнать тигра и пустились было к нему вскачь, но лошади уперлись, не желая повиноваться, а при ударе нагайки бросались в стороны и опрокидывались назад, так что трудно было удержаться в седле. Заметив нас, тигр отошел от лошади сажен на десять и лег в куге, приподнимая по временам голову. Стрелять с лошадей было немыслимо; затеять бой пешими мы не осмелились, так как не имели холодного оружия и поэтому не считали себя достаточно сильными; тигр занимал очень выгодную позицию для обороны и наступления, притом был голоден, следовательно всего опаснее. А самое главное — настолько стемнело, что было невозможно ручаться за верность выстрела. Нам оставалось только ехать в форт. Что тигр не бросит своей добычи, пока всю не съест, в этом не было ни малейшего сомнения, так же как и то, что мы найдем его завтра невдалеке. Обменявшись с Мантыком такими мыслями, мы тронулись в обратный путь. Первым приказанием по приезде было — не давать моему боевому коню в ночь сена, а ограничить дачу корма тремя гарнцами овса. Жирная лошадь с пустым желудком всегда быстрее и выносливее.

Отобранные мною семь человек охотников были совсем наготове. Условились с восходом солнца быть уже на конях. Обыденная казарменная жизнь мгновенно изменилась; приготовления к охоте отразились на всем гарнизоне, рассказы о тигре с лошадью слышались с разными вариантами во всех углах. В надежде, что вместо определенных семи охотников я могу взять и больше, стали приготовляться и некоторые другие. Движение в казармах сделалось почти общим. Осмотрев необходимое вооружение, я лег спать, но долго проворочался в постели, пока заснул. Едва забелел восток, как меня разбудил Мантык.

— Вам к чаю готовы пельмени и котлеты, — проговорил он скороговоркой. — Вставайте, ваше благородие, самовар кипит.

— Относительно тигра новостей никаких нет? — поспешил я спросить.

— Как узнаешь, что он там делает? — проворчал Мантык. — Часовой сказывал, что около убитой лошади всю ночь выли волки; тигр, должно быть, ел лошадь, а волкам не давал, те с горя и принялись выть.

Я вышел во двор. Было совершенно тихо, и в этой тишине явственно слышался только прибой волн, как будто они били прямо в стены форта; небо было совершенно ясно; звезды начинали гаснуть; охотники приготовляли оружие и седлали лошадей. Около конюшни денщик седлал моего коня; я подошел к нему; конь радостно заржал, увидав меня. Так приветствовал он меня каждый день, когда видел меня первый раз после ночи. Мы так свыклись один с другим, что и не могло быть иначе. Семь лет он носил меня на хребте, и за эти семь лет он не видел на себе другого седока. Привязанность его ко мне выражалась и в других случаях. В летние месяцы казачьи лошади паслись на подножном корму общим табуном, в который я пускал и моего коня погулять на воле без узды. Когда случалась мне в нем надобность, поймать его табунщикам при быстроте его было трудной задачей; часов по пяти и более, а иногда и целый день употребляли на его поимку. Мне же он давался тотчас, как я являлся к нему на глаза с уздой; заржет, бывало, увидев меня, подойдет ко мне и протянет голову, на которую я надеваю узду и передаю его денщику. Это знают все мои сослуживцы, которые и теперь живы.

Покончив с пельменями и котлетами и одевшись, я вышел во двор. Охотники сидели на лошадях; у двух из них были рогатины, у Григорьева — карабин с тесаком вместо штыка; все они выглядели молодцами и, видимо, горели нетерпением сразиться с тигром. Мы тронулись прямо к вчерашней лошади, задавленной тигром. Солнце только что показалось из-за небосклона. Подъехав к лошади сажен на десять, я, чтобы не затоптать следы тигра, остановил охотников и вместе с Мантыком освидетельствовал лошадь: правая ляжка оказалась вся съеденной; снег кругом был истоптан только следами тигра; значит, он держал волков на почтительной дистанции.

— Теперь вопрос в том, куда ушел тигр, где мы его должны искать? — обратился я к Мантыку.

— Он где-нибудь лежит близко, — отвечал Мантык, — первое — сыт, а потом он ни за что не расстанется с лошадью, пока всю не съест; уж волкам он ее не оставит — шалишь.

— Да, это верно. Но все-таки где он теперь? Разъедемся в разные стороны, сделаем круг и обрежем след. Ты поезжай направо, я поеду налево. Если заметишь сегодняшний выходной след, свистни; я сделаю то же.

Следы вчерашний и сегодняшний на снегу различить легко, не так, как летом, на песке и другой мягкой земле. Мы разъехались. Минут через пять я услыхал свист, на который и поспешил. Мантык напал на следы тигра, которые шли от лошади по направлению к видневшимся вдали камышам. Кругом было обширное ровное место, местами покрытое большими и малыми кулигами куги.

— Уйдет в камыши, и тогда прощай наш тигр! — сказал я.

— Пусть превращусь я в улитку, если тигр это сделает; он где-нибудь лежит тут в куге; только надо ехать очень осторожно.

Здесь кстати заметить, что Мантык, как калмык, был буддийского вероисповедания, в котором переселение душ после смерти тела в животных есть основной догмат.

Я дал знак остальным охотникам подъехать к нам. Необходима была крайняя осторожность, о чем и было передано подъехавшим. Тотчас же все сняли ружья и взвели курки, Мантык и я повесили на руки кинжалы, и все тронулись по следам. Все куги тигр обходил, по-видимому направляясь в камыши; наконец вошел в одну кулигу, которую мы тотчас же окружили, но, найдя выходной след, поехали по нему дальше. Тигр, как надо было полагать, выбирал место отдыха потеплее и помягче. Пройдя около ста сажен, он стал поворачивать к тому месту, где лежала убитая им лошадь, и вошел в другую кугу, которая имела в окружности не менее ста пятидесяти сажен или около сорока сажен в поперечнике. Объехали кругом эти кугу — выходных следов не было. Не оставалось никакого сомнения, что тигр тут, в этой кулиге. Куга была высокая, густая, но от гололедицы и инея нагнулась, переломалась и так перепуталась на вышине груди человека, что пробираться по ней было чрезвычайно трудно.

— Что делать? — спрашиваю я Мантыка.

— Тигр тут, — отвечал он.

— Это я знаю без тебя.

— Надо идти к нему в кугу пешим; на лошадях ничего не сделаешь.

— Место боя для нас крайне невыгодно, — возразил я, — тигр растреплет нас в клочья.

— Может быть и так, — отвечал Мантык, — но ничего больше не придумаешь. Надо решиться.

Позвав остальных охотников, мы слезли с лошадей, стреножили их и оставили одних в отдалении от места действия. Затем все мы расположились кругом кулиги попарно, по возможности на равном расстоянии. Я стал вместе с Мантыком, и по условному знаку все двинулись по направлению к центру. Со всех сторон послышался треск ломаемой и выдергиваемой куги. Почти все охотники видны были головою и плечами. Подвигались медленно; куга так перепуталась и смерзлась, что каждый шаг вперед доставался не без усиленной работы.

Вдруг вижу: над кугою показывается голова тигра, затылком ко мне. Чтобы предупредить Мантыка и не отдать ему славу первенства на этой охоте, я поторопился взбросить ружье к щеке и, рассчитывая, что коническая пуля со стальным наконечником из дельвиновского карабина положит тигра наповал, выстрелил. Но неуместная ревность, похожая на зависть, на этот раз, как, впрочем, и всегда, не послужила ни к чему: я промахнулся. В одно мгновение с выстрелом тигр быстро бросился на охотника Григорьева, шедшего к нему прямо перед глазами, ближе других; Григорьев подставил ему нож, примкнутый к ружью вместо штыка, на который тигр и сел с разбега всею своею тяжестью; нож вошел в него, как в тесто, по самую трубку. Тигр зарычал, метнулся, сломал нож, который и остался в нем, одним взмахом лапы вышиб ружье у Григорьева, смял его под себя и пошла, как нам казалось, зубная расправа. Быстро подбежать на выручку мешала куга, стрелять было тоже нельзя — тигр с охотником как бы утонули в куге; слышно было только свирепое ворчанье зверя и возня.

Мгновенно выхватив из рук одного охотника рогатину, Мантык явился перед тигром и уже готовился заколоть его рогатиной, как тигр предупредил его: оставив Григорьева, он быстро бросился на Мантыка и наткнулся на подставленную рогатину, которая вошла между передних ног, отчего он потерял равновесие и упал на лед, увлекая в своем падении и Мантыка; оба, однако, быстро вскочили на ноги; тигр с ревом и разинутою пастью так стремительно кинулся снова на Мантыка, что последний не успел схватить кинжал, снова сбил его с ног и, перепрыгнув через него, выскочил на чистый лед и побежал и другую кугу; вслед ему раздалось несколько выстрелов, и все охотники кинулись за ним, забыв о Григорьеве. Тигр вбежал в другую кугу, обширнее первой, и там лег, как бы утонул в ней. В минуту куга была окружена со всех сторон. Мантык крикнул, чтобы охотники не входили в нее, а ограничились одним наблюдением. Подбежал окровавленный Григорьев; из правой щеки у него сочилась кровь и капала на полы полушубка; все лицо было вымарано кровью, шаровары изорваны.

— Я думал, что тигр тебя совсем изуродовал и что нам придется тебя отсюда унести, — сказал я Григорьеву. — Что он тебе повредил?

— Пустяки: когтем проткнул щеку, на голове ссадил шкуру и на правом бедре сделал несколько ран зубами.

И это пустяки! Вот каковы были люди, составлявшие партию охотников!

— Позвольте нам, ваше благородие, только вдвоем с Григорьевым идти к тигру, а остальные охотники пускай стоят настороже, а то стрелять опасно — можно убить своих.

Я согласился. Мантык и Григорьев взвели курки и вошли в кугу, где встретили их те же затруднения. Они шли медленно, с крайнею осторожностью, в настоящем случае вполне руководствуясь правилом: «Один раз шагнуть и десять раз оглянуться». Вдруг почти из-под ног охотников выскочил тигр и бросился на Мантыка; последний выстрелил, за ним Григорьев; мы успели только увидать, как тигр с разинутою пастью сел передними лапами на плечи Мантыка спереди, а последний схватил его левой рукой за горло и оба свалились в кугу! Послышалась оттуда возня, рявкнул тигр, и через секунду или две все стихло. Разумеется, в тот же момент все охотники бросились на место свалки. Когда мы подбежали туда, то увидели тигра, лежавшего в предсмертных судорогах и вылезавшего из-под него Мантыка. Во время падения тигр перевернулся к ногам Мантыка, который, имея таким образом руки свободными, схватил висевший на руке кинжал, запустил его в брюхо тигра, распорол его нараспашку и затем быстро ударил около передней лопатки. Все это было делом одной секунды. Мантык отделался только порванной одеждой и двумя царапинами от когтей на правой ноге.

Я по опыту знаю, что в то время, когда зверь бросается на охотника из-под ног, последнему очень трудно дать верный выстрел. Этим также объясняется, почему выстрелы Мантыка и Григорьева, сделанные почти в упор, не положили тигра на месте. Верный выстрел возможен, только когда стреляешь не торопясь.

Таким благополучным исходом битвы в неблагоприятной для нас местности мы обязаны именно тому обстоятельству, что тигр был не в меру сыт, голодный, он наделал бы нам много хлопот. Разумеется, не менее верно и то, что в удобной для нас местности этим числом охотников мы сразу положили бы всякого тигра.

В полутораста саженях от места боя виднелись на материке три кибитки. Растерзанная накануне лошадь принадлежала хозяину одной из этих кибиток. Вся наша перепалка происходила в виду киргизов, высыпавших из аула. Когда все кончилось, они присоединились к нам, дивились величине тигра; хозяин заеденной лошади, пустив целый поток брани, пинал его, плевал на него и затем обратился ко мне с просьбой не обидеть отказом посетить его кибитку. Я согласился и поехал к нему с торжествующим Мантыком; остальные охотники отправились в форт за телегой, чтобы увезти тигра.

…Когда я приехал в форт, тигр уже лежал посредине площади. Это был один из самых больших зверей; он весил одиннадцать пудов двадцать два фунта и имел в длину от хвоста до ушей 2 аршина 14 вершков. Более крупных тигров я в жизни не видал; снятая с него шкура отослана была мною раимскому коменданту, который отправил ее в Оренбург к графу В. А. Перовскому.

Весною 1852 года я был назначен в рекогносцировочный отряд и вместе с тем для производства триангуляции пространства между реками Куван-Дарьей и Сыр-Дарьей. Меня сменил майор Плюснин, человек мне совершенно незнакомый, которого я видел при сдаче ему форта в первый и последний раз: он скоро умер от когтей тигра.

Со съемочным отрядом мы стали лагерем около хивинской крепости Хаджа-Нияз. Здесь я получил известие о смерти Плюснина. В июне месяце Плюснин шел пешком и одной рубахе на сенокос, который производили солдаты гарнизона. Путь его лежал густым камышом по узенькой тропинке. Не дошел он сажен пятидесяти до стана косцов, как вдруг из чащи камыша выпрыгнул тигр, бросился на Плюснина и смял. На отчаянный крик последнего и рев тигра в одну минуту явились солдаты и увидели своего начальника плавающим в крови. Тигр изорвал на нем рубашку и, сжав когтями одной лапы правое плечо, перерезал плечевую артерию, из которой кровь забила фонтаном, — и был таков. Разумеется, не поспеши солдаты, и от Плюснина остались бы одни кости. С перепугу майор не мог встать; его подняли и на руках принесли в форт. Все усилия остановить кровь не привели ни к чему. Оставалось последнее, но безнадежное средство — скорее везти больного в Раим. Снарядили лодку, уложили в нее майора и лямкой потащили в крепость. Через несколько часов на полдороге, Плюснин умер и в Раим доставили его труп.

Съемка пространства между реками Сыр-Дарьей и Куван-Дарьей кончилась; отряд в начале июля вернуля в Раим. При встрече нашего отряда комендант крепости подошел ко мне.

— Отдыхайте, К., у меня до вас есть небольшое дело. Наверное, вы не откажетесь побывать на Кос-Арале?

— Хоть на Барсе-Кельмес[111], полковник!

Меня очень заинтересовало, зачем я нужен коменданту на Кос-Арале. Три дня спустя я был позван.

— Я хочу поручить вам убить тигра, который заел Плюснина. Для этого возьмите любых охотников, баркас и плывите. С вами намеревается ехать турист, немец Левенталь, с которым я вас познакомлю.

Такое поручение мне показалось более чем странным. Уж не дослышал ли я, так ли понял слова полковника? «Убить тигра, который заел Плюснина» — да как я узнаю, что тигр, которого, положим, я убью, будет тот самый, который съел Плюснина. Это недоумение я высказал полковнику.

— Я уже все успел узнать, — ответил он, — теперь на острове только и есть один этот тигр. Вы знаете, что на Кос-Арале летом тигры не живут; этот же тигр опоздал уйти на материк. Вода кругом острова теперь очень вы сока, и тигру уйти с острова нельзя.

На следующий день, в десять часов утра, Левенталь, Григорьев, Мантык и я сели в баркас. День был жаркий, ветер дул ровно и сильно. В жарких странах на безбрежных равнинах ветер не приносит прохлады: он там так же зноен и жгуч, как раскаленная атмосфера. Мы подняли парус и раскинули палатку. По быстрому течению Сыра баркас летел со скоростью пятнадцать — двадцать верст в час. От Раима до моря река течет по совершенно гладкой равнине; оба берега поросли стеной густого и высокого камыша, на темной зелени которого отдыхало наше зрение. Иногда из камыша выплывала лебедка с серыми лебедятами или пара гусей с гусятами — и, завидя нас, тотчас скрывались обратно; по временам слышался крик фазана, призывающего свою самку. Сомы, стоявшие у берегов и на поверхности посреди реки, при приближении баркаса с шумом волновали воду, ударяя по ней широким плесом, и быстро опускались на дно.

— Кос-Арал видно! — воскликнул рулевой.

Мы встали на ноги и увидали, что входим на кос-аральский рейд. Ровно в два часа пополудни мы причалили к пристани, сделав семьдесят верст за четыре часа. На острове в это время созревал хлеб; на пашнях киргизам от свиней не было отбоя; по ночам они большими стадами производили значительные опустошения; на пространстве какой-нибудь десятины стояли несколько киргизов-караульщиков и отгоняли свиней. Узнав, что мы приехали поохотиться, каждый из киргизов звал нас на свой хлеб. О тиграх отозвались, что замечают иногда в разных местах свежие следы, но где они постоянно живут — не знают, так как скот они не трогают.

— Мне не верится, чтобы здесь был только один тигр, — сказал я Мантыку. — Разве можно обшарить такие огромные камыши, чтобы с уверенностью сказать, что здесь один тигр или два?

— Разумеется, нет, — отвечал Мантык. — Какое нам до этого дело? Нам бы только поохотиться. Не убьем тигра — жалко, а подвернется какой, убьем и скажем, что тот самый, который съел Плюснина.

Мы решили в эту же ночь идти на киргизские хлеба и караулить свиней. Но для этого нужно было отправиться пораньше, чтобы до сумерек осмотреть пашни, обозреть окрестность и выбрать приличные места для засады. Плотно пообедав, я, Левенталь и Григорьев в четыре часа оставили форт. Мантык пошел один искать следы тигра. Пашни начинались верстах в двух. По приходе мы увидели кругом пашен бесчисленные следы свиней; около граев, а частию в середине колосьев были оборваны, обгрызаны, и местами хлеб был сильно помят. С ожесточенными ругательствами показывали нам на это киргизы. Мы принялись искать места, удобные для подкарауливания. Нужно было выбрать такое место, с которого не было бы видно головы сидящего охотника, для чего требовалось или чтобы хлеб был выше человека в сидячем положении, или чтобы был куст; кроме того, разумеется, необходимо, чтоб с этого места было удобно стрелять. Левенталь не хотел занять отдельное место и упросил меня пустить его на одно место со мною. Я согласился, хотя весьма неохотно, так как это очень невыгодно; свиньи поразительно чутки; от постоянной опасности быть схваченными тигром они делаются чрезвычайно осторожны. Два охотника вместе поэтому имеют вдвое более шансов быть замеченными. Выбрал себе место и Григорьев. Понятное дело, мы должны были хорошенько заметить направление другой засады, чтобы из опасения убить вместо свиньи товарища не стрелять в этом направлении.

Солнце скрылось; было тихо, ничто не шелохнется; месяц как бы не двигался среди неба. Вот наконец потухла и заря, совсем смерилось, и наступила глухая ночь. В южных странах день быстро сменяется ночью, не так, как в северных, где летний вечер сменяется не ночью, а утром. Месяц светил, однако, так ярко, что можно было читать книгу. Мы разошлись. Левенталь и я взвели курки и уселись на углу пашни, в густом и высоком просе, лицом к полю, так что могли наблюдать обе стороны угла. Я просил Левенталя, чтобы он сидел со мною, как мертвый, так как не только малейшее движение, но даже слишком громкое дыхание могло испортить все дело. Если же это покажется трудно выполнимым, то предложил занять отдельное место, но не пенять на меня, если я, не зная, где он сидит, пущу заряд по тому направлению и пуля вместо кабана попадет в него. Все нужные наблюдения я принял на себя.

Прошел час в томительном выжидании; на небе показались облака, которые по временам закрывали месяц; я начал чувствовать боль в согнутой спине. Вот что-то в правой стороне щелкнуло, как будто что сломалось, потом послышалось пыхтенье. Осторожно повернув голову в ту сторону, я увидел две точки, двигавшиеся вдоль пашни прямо к нам; ухо различало уже два пыхтенья, одно впереди другого, по временам шум срываемых кистей проса и чавканье. Вот послышались шаги, ближе и ближе. Я притаил дыхание. Мимо нас так близко, что я мог бы достать стволом, прошла свинья, но сзади ее раздавалось более громкое пыхтенье, по которому я признал кабана. Левенталь хотел поднять ружье к щеке, но я дернул его за локоть и приложил указательный палец к носу.

Пройдя пять или шесть шагов, свинья остановилась и начала рвать и есть просо; немного не доходя нас. остановился и кабан, Я уже стал раскаиваться, что пропустил свинью, как услыхал его приближение и, перестав дышать, подавил локтем Левенталя, давая знак сделать то же. Почти около моего уха кабан сорвал ветку проса; вот он начал огибать угол и, пройдя прямо перед глазами, остановился. Живая двенадцатипудовая масса едва не задевала меня: нас разделяло пространство в три шага.

Вдруг кабан поднял морду и подозрительно фыркнул: своим тонким чутьем он услыхал незнакомый запах. Еще мгновенье, и он бы улизнул. Но я поспешил предупредить его и, подняв ружье, пустил заряд ему в бок около лопатки. Эхо выстрела загрохотало далеко, перекатываясь по степи. Кабан сделал два прыжка и растянулся. Жеребий изломал ему ребро и разорвал сердце. Мы побежали к кабану; его массивное тело еще слегка вздрагивало в предсмертных судорогах, но через минуту все кончилось.

Прибежал Григорьев. Он тоже готовился выстрелить и крупную свинью, но мой выстрел испугал ее. Оставаться долее на этом месте было бесполезно: свиньи в эту ночь сюда уже не придут. Следовало или идти домой, или идти на другие хлеба. Левенталь и Григорьев избрали последнее, а я отправился в форт, куда и пришел в одиннадцать часов ночи. Поутру следующего дня, пока и спал, Григорьев распорядился привезти убитого кабана и свинью, которую убил после меня, оставшись с Левенталем. Я потребовал к себе Мантыка.

— Ну сказывай, что узнал о тигре?

— Ничего не слыхал, нет и признака. Слышал ваш первый выстрел, думал, не отзовется ли на него тигр, долго прислушивался, наконец услыхал второй выстрел перед рассветом, пошел на этот выстрел, нашел Григорьева, от него отправился на форт, взял телегу с лошадью, и втроем привезли кабана и свинью.

В этом не было ничего утешительного. Оставалось дать выспаться охотникам и тогда подумать, что делать. Два дня искали мы тигра, видели его свежие следы, но были ли то следы того тигра, которого нам велено убить, узнать было нельзя. Что тигры на острове есть — это не подлежало сомнению; но как найти их? Ведь теперь не зима, непрерывного следа нет, а камыши обширны, как море. Я стал терять всякую надежду и готов был вернуться в Раим. На четвертый день часов в десять утра пошел ко мне Мантык и попросил меня позволить ему сходить в один недальний камыш около пашен, в котором он видел свинью с поросятами; он надеялся поймать если не всех поросят, то несколько штук. Охота была слишком заманчива, чтобы не соблазниться ею, и я пошел с Мантыком. Как и все охотники, мы пошли не прямым путем, а заходили на осмотр мест, лежащих в стороне. Свинья с детьми от своего гайна не уйдет, следовательно, мы могли охотиться на нее, когда захотим.

Кос-Аральский остров прорезывают несколько оросительных канав. Вдоль одной такой канавы мы направились в дальнейший путь. Вал, образовавшийся из этой канавы, был на той стороне, по которой мы шли, канава — за валом, а за канавою начинались темные, непролазные камыши. Пройдя этим валом с версту или пол-горы, вдруг мы услышали впереди, саженях в двадцати, страшный рев тигра, отчаянный визг свиньи и громкий треск камыша.

— Тигр напал на свинью, — сказал мне Мантык.

Что только было силы пустились мы бежать на крик, немного нагнувшись, чтобы не быть замеченными. Подбежав к месту боя, мы легли поперек вала и стали понемногу поднимать головы. Нам представилась интересная картина: тигр грыз кабана, кабан сажал на клыки тигра. Кабан очень ловко увертывался и, видимо, старался вырваться из могучих когтей кровожадного врага, но не мог; они не раз становились на дыбы; кабан все норовил дать стречка, но тигр наконец схватил его левой лапой за голову около ушей, а правой — за спину и начал грызть затылок; таким образом, кабану было невозможно пустить в ход клыки, все усилия его вырваться были напрасны, и сражение, видимо, было им окончательно проиграно. Рев тигра и визг кабана были ужасны. Усиливаясь вырваться, кабан возил на себе тигра кругом, и камыш на этом месте был совершенно притоптан. Клочья щетины и мяса, вырываемые из шеи кабана пастью тигра, летели во все стороны; весь камыш был окрашен кровью. Кабан изнемог, стал возиться все тише и тише и наконец упал. Тигр прогрыз ему шею и позвоночный столб, так что голова совсем отделилась от туловища. Умаялся и тигр: он лег на брюхо около окровавленного трупа своего противника, высунул язык и усиленно дышал.

«Так вот ты где, приятель, предмет наших поисков!» — подумал я и подал знак Мантыку. Осторожно положили мы стволы на вал, прицелились, я щелкнул языком — условленный знак — и два выстрела раздались, как один. Когда рассеялся дым, мы увидели тигра, трепещущего на месте в предсмертной агонии. Одна пуля пронзила голову, другая вошла через переднюю лапатку. Можно было поручиться, что тигр не слыхал наших выстрелов. Тигр и кабан были привезены в форт.

— Тот ли это тигр, который съел Плюснина? — спросил я Мантыка, улыбаясь.

— Разве тот тавреный был? Если не поверит комендант, пусть справится.

V. СМЕРТЬ МАНТЫКА

Постоянные, почти беспрерывные охоты имели следствием то, что звери в окрестностях Раима стали редки и приходилось ездить на охоту за сотни верст. Свиньи удалились в непочатые еще камыши в устьях Куван-Дарьи и Джаман-Дарьи и в верховья Сыра, к Ак-Мечети, в 1853 году взятой штурмом и переименованной в форт Перовский. Тигры, неизменные спутники свиней, последовали за ними. В 1856 году, в котором я по обстоятельствам службы навсегда оставил Сыр-Дарью, охота на свиней и тигров была здесь уже редкостью.

Судьба забросила меня в Грузию — «прекрасный, пышный край земли». Мантык в 1858 году состоял в числе чинов гарнизона в форте Перовском и по-прежнему не изменял своей страсти, чуть не живя в степях и камышах. Я пропускаю несколько охот, в которых Мантык вступал в единоборство г тиграми и клал их мертвыми; о некоторых из этих охот я не имею достаточных сведений, о других, более замечательных, было уже мною рассказано в «Северной пчеле» (1859 год, № 192) и Гр. И-евым в «Русском инвалиде» (1858 год, № 21).

В 1858 году в ноябре месяце в форте Перовском выпал первый снег. Мантык после двенадцати геройски убитых им тигров собирался искать тринадцатого. А слухи были, что тигры сильно пошаливают, то где-нибудь коровку задушат, то барашка унесут. Но в темных частых камышах отыскать тигра без следов было столько же трудно, сколько и опасно: не зная, где тигр, легко попасть к нему в когти. Понятно, насколько обрадовал Мантыка выпавший снег. В тот же день, поутру, прискакали в форт два киргиза и потребовали, чтоб их допустили к коменданту. По поспешности и настойчивому требованию киргизов было заметно, что случилось что-то необычное, — и их повели к начальнику форта. Через пятнадцать минут к последнему позвали Мантыка, от которого все узнали следующие вести.

В камышах озера Кутан расположился на зимовку аул, в котором находились и кибитки прискакавших киргизов. Жена одного из них, беременная в последнем периоде, пошла рано поутру рубить камыш на дрова. Киргизы ближний к кибиткам камыш не вырубают на дрова, а берегут как защиту от буранов и ветров, поэтому за дровами ходят дальше; здесь напал на нее тигр, разорвал у нее живот в тряпки и съел восьмимесячного ребенка со всеми внутренностями матери. Тигр съел бы ее всю, но вслед за нею шла, тоже за дровами, другая женщина, меньшая ее сноха; услыхав рев напавшего тигра и отчаянный крик его жертвы, она тотчас побежала назад и рассказала об этом киргизам, которые с топорами и мотыгами отогнали зверя.

Комендант форта, генерал Дебу, предоставил Манты-ку отыскать этого тигра. Заранее готовый к такой охоте, Мантык, конечно, только и ждал подобного случая и, сопутствуемый казаком и двумя солдатами, через полчаса оставил форт. На месте, на котором тигр растерзал женщину, снег был окрашен кровью. По осмотре следов оказалось, что тигр пошел в глубину камыша. Тигр от места, на котором ему удалось сытно поесть, далеко не уходит, а ложится поблизости, чтобы спокойно переварить съеденное. По следам, ясно отпечатавшимся на свежем снегу, охотники прошли с полверсты и наконец вошли в такой густой, толстый и высокий камыш, что идти в нем было весьма трудно. Вдруг на небольшой прогалине, поросшей густой кугой, охотники увидели тигра; он сидел на задних лапах и, по-видимому, прислушивался. Прежде чем Мантык успел взбросить к щеке свою двустволку, тигр одним прыжком скрылся в камыше. Надо заметить, что тигр никогда не бросается на охотников, если их несколько, но одному не дает пощады; на троих или четверых он кидается только в крайнем случае, когда очень голоден или когда ему преграждены все пути отступления. В этих случаях нападения его неотразимы и нужно иметь много мужества и ловкости, чтобы не потеряться и вступить в бой с таким страшным врагом. Стоит пропустить одно мгновенье — и сражение проиграно.

Мантык с товарищами пустились за тигром. Отвязаться ли вздумал тигр от преследователей или был еще недостаточно сыт, только он прибегнул к своему известному маневру, то есть начал кружить, вышел на следы охотников и поменялся с ними ролями — из преследуемого обратился в преследователя. Лишь только Мантык заметил, что тигр кружит и что его след уже находится поверх их следов, как остановился и предупредил своих спутников, что дело приближается к развязке и что тигр сам напрашивается на нее.

«Тигр хочет кинуться на нас сзади, но если он увидит, что мы ждем его вчетвером, то уйдет и опять начнется бесконечное преследование. Отойдите вы в сторону, спрячьтесь так, чтобы вас не было видно, а я подожду его здесь один. Но как только услышите мой выстрел, немедля бегите ко мне. На верность выстрела я надеюсь но всяко бывает…

Не так говорил прежде Мантык, Его слова всегда были уверенны, решительны; в этом же наставлении товарищам звучала неприятная нота сомнения. Сердце — вещун; оно предчувствовало у Мантыка что-то недоброе.

Охотники удалились, а Мангык обернулся лицом в ту сторону, откуда пришел, и опустился на правое колено. Минут через пятнадцать послышался легкий треск и глазам Мантыка предстал во всем величии царственный обитатель сырских камышей — могучий тигр — и остановился. Зубы его оскалились, глаза загорелись, хвост захлестал направо и налево. Вот он прилег на брюхо и затопал задними ногами, то есть приготовился к прыжку. Мантык держал ружье у щеки и ни на одно мгновенье не спускал прицела с широкого лба зверя. Тигр сделал движение… Мантык спустил оба курка разом… Взял ли он неверно лоб тигра на цель, или дрогнула рука, только пули вошли тигру в грудь, пониже горла, то есть сделали раны, ничтожные для него. Со всею стремительностью тигр смял Мантыка и с бешеным ревом стал терзать его, так что он не успел даже схватиться за кинжал, висевший сбоку. Прибежавшие охотники струсили: у них не хватило духу вмешаться в бой и выручить товарища. Мантыку, однако, удалось привстать из-под тигра на колени, обнять обеими руками врага около задних ног и бросить его о землю, но через мгновение борьба закипела снова.

— Гибну, братцы, стреляйте; если заденете меня — ничего, только стреляйте, — кричал Мантык.

Но трусы медлили, и, уже когда тигр, снова опрокинув Мантыка, стал с остервенением грызть его и когда Мантык отчаянным голосом закричал: «Помогите, спасите!», подбежал казак Раннев и выстрелил в тигра и упор. Таким выстрелом следовало бы сразу уложить тигра, но этого не случилось: выстрел был неверен. Тигр бросил Мантыка, кинулся на Раннева и смял последнего. По крику Мантыка солдаты запустили в бока тигра примкнутые к стволам ружей ножи и тем положили конец бою. Тигр издох на Ранневе, который встал из-под него невредим. Мантык же был не в состоянии подняться: тигр раздробил ему в куски бедренную кость правой ноги, измял правое плечо в бесформенную массу и содрал на голове местами кожу. Бедный Мантык весь с головы до ног обливался кровью. Каким-то чудом кинжал, висевший у Мантыка на бедре, оказался сорванным с пояса и был найден далеко в стороне.

Немедленно дано было известие в форт, и вскоре явился комендантский тарантас. Бережно уложили Мантыка и привезли в госпиталь. Усиленные старания докторов и отеческие заботы генерала Дебу не повели ни к чему: через пять дней Мантык скончался.

Так кончил славные дни свои знаменитый Мантык, помрачивший славу прославленного Жерара. Французский охотник бил львов из засады, из-за камней и скал, так сказать из-за угла. Этот же русский охотник уничтожал тигров в открытом бою, в единоборстве, решиться на что Жерар не смел и думать. Эти два знаменитых охотника имели только одинаковую участь: Жерар растерзан львом, Мантык загрызен тигром.

Последний тигр, брошенный на весы, потянул девять пудов двенадцать фунтов. Чтобы поднять и бросить о землю такую живую массу, нужна была силища не французская!..