Мантык-истребитель тигров

Н. Н. Каразин
НЕ В ДОБРЫЙ ЧАС

Лет двадцать тому назад известный Орско-Казалинский почтовый тракт был еще едва намечен.

Тогда, по взятии Ташкента, мы впервые плотно уселись в бассейне Сыр-Дарьи и, конечно, с первых дней своего нового местопребывания ощутили настойчивую и неотложную надобность в правильных путях сообщения с метрополией… Первой соединительной артериею и должен был служить Орско-Казалинско — Ташкентский тракт, первая половина которого до Казалинска, то есть до устий Сыра, кое-как существовала уже раньше. Правильное движение почты и пассажиров по этим пустыням, сыпучим пескам, топким солончакам и береговым чащам (джунглям) было тогда почти немыслимо; местные кочевники положительно не понимали такого, хотя бы и простого дела, а выписывать весь многотысячный состав почтогонятелей из России было немыслимо. Самые местности представляли препятствия чуть не на каждом шагу; дурная соленая вода и бескормица при непривычном труде морили лошадей тысячами… В дорогу надо было запасаться на месяц, а то и более всем необходимым… И то, что теперь, двадцать лет спустя, кажется положительным пустяком, легкою и даже приятной двухнедельной прогулкой, то тогда представлялось великим подвижничеством, требовавшим массы энергии, твердости духа и плоти, чуть ли не чем-то вроде геркулесовых подвигов.

В это же время и хлынула первая широкая волна поселенцев нового края в виде сотен офицеров, чиновников и разного сброда, с семействами и домочадцами, потребованных во вновь завоеванный край на пополнение штатов по новой организации.

И боже мой! Чего только не натерпелись эти несчастные путешественники, обрадованные сначала усиленными окладами жалованья, двойными прогонами и тому подобными денежными льготами!

Пришлось и мне ехать тогда же… правда, не в первый раз… я уже был опытный степной волк, и эта опытность мне сильно пригодилась, когда то и дело пришлось выручать безнадежно засевших в пустыне новичков.

Был уже октябрь месяц, и хотя днем жарило солнце порядочно, зато ночью ртуть падала градуса на четыре ниже нуля, и резкий холод давал себя чувствовать тем, кто не запасся теплою обувью и шубами. Стали перепадать уже дожди; солончаки раскисли и образовали местами топи, местами промоины — станцию в тридцать пять верст одолевали, да и то слава богу, одну целый день; на станциях, то есть около мест, где таковые предполагались, скоплялись по три и более экипажа, и путешественники не видели по нескольку суток в томительном и, главное, голодном ожидании возможности двигаться дальше.

В форте № 2, по-туземному «Кармакчи», я застал на дворике почтовой станции несколько разнокалиберных тарантасов, тяжело нагруженных, носивших следы всяких дорожных аварий: смятые верхи и кузова обличали неоднократные падения, перепутанные веревками колеса и подвязанные брусками дроги и оси не внушали особого доверия… Экипажи эти служили и жильем для своих владельцев, так как дымная, до невозможности грязная, темная комора «для приезжающих» положительно не могла вместить и одной трети многострадательных путешественников.

Между проезжающими я заметил одну даму, не молодую, но и не старую еще, лет около тридцати пяти, с четырьмя малолетними детьми, от грудного до двенадцатилетнего возраста. Ехала эта дама одна без вся кой прислуги, неся на себе все заботы и печали такого далекого и многотрудного пути. Она меня заинтересовала именно с этой стороны. Я не замедлил познакомиться с нею и узнал, что у нее в Ташкенте есть муж, оказавшийся даже моим хорошим знакомым, старослуживым степняком, решившимся наконец выписать из России навсегда свое семейство.

— Надоело Ивану Кондратьевичу каждый год этакую-то даль на побывку ездить, да и убыточно стало тоже, — рассказывала она. — Теперь вот, как у вас в Азии покойно стало, взял да и выписал… Страсть как нонешние порядки ваши расхваливал! Житья лучше не надо!

— Это точно! — заметил я. — Только дорога-то, я думаю, тяжеленька вам показалась!

— Ох! Уж и не говорите! — вздохнула та. — Коли бы еще я одна — не горе! А вот с этими малышами!.. Девочка вот у меня третью неделю в лихорадке… Мальчик, старший, что-то скучноват стал… Трудно! Дал бы господь добраться до дому!..

— Давно в дороге?

— Да вот уже тридцать восьмой день… Вы не по пути ли будете?

Когда я ей сказал, что не только по пути, да еще с удовольствием возьму ее с этой минуты под свое попечение, Марья Алексеевна так обрадовалась, что даже слов не нашла, а только глубоко-глубоко вздохнула и широко, по-простонародному перекрестилась.

Целый день возился я, чтобы достать лошадей под ее тарантас. Ездил в аулы верст за пятнадцать и только к вечеру добыл наконец кое-какую сборную тройку, которую и принялись киргизы припутывать к оглоблям экипажа — иначе нельзя назвать подобную запряжку.

Не без зависти смотрели прочие путники вслед медленно тронувшемуся тарантасу, в недрах которого восседала моя новая попутчица со своим многочисленным семейством.

У меня лично никакого экипажа не полагалось. Во-первых, потому, что колеса составляли главное препятствие на пути, во-вторых, клади у меня было всего одна винтовка с надлежащим количеством патронов, записная книжка, она же и рисовальный альбом, да маленький чамоданчик весом фунтов шесть, не более, со всем содержимым, и я предпочитал путешествовать верхом, что с моей привычностью — дело легкое, а главное — надежное, ибо всякая степная кляча под верх годится и двигаться таким образом можно без задержания.

Выехали мы поздновато и не более часа пользовались красно-золотистым светом вечерней зари, а там стемнело, да и как следует… Время приходилось на последнюю лунную четверть, и месяц всходил только часу в четвертом утра. Дорога сначала была гладкая, сносная, и грязь не глубока, а к ночи стало морозить. Путь пошел низом, почти у самого берега Сыра, густою зарослью. Слева расстилалась сплошная цепкая чаша камыша, колючего терновника и серебристой джиды; справа сквозь сетку того же колоссального камыша светилась поверхность большой реки, противоположные берега которой сплошь затянуло поднявшимся над водою туманом.

Прыть добытой мною тройки истощилась скоро… Жалкие клячи давно уже еле брели шагом; киргиз-ямщик дремал под своим косматым малахаем, распустив вожжи и сползя, для удобства должно быть, с козел на передок тарантаса.

Дети спали крепко, комфортабельно разложенные всяк в своем уголке и прикрытые разным теплым скарбом; Марья Алексеевна все расспрашивала меня про своего мужа да про все, что могло касаться их будущего житья-бытья на чужой стороне, и очень радовалась, узнав о дешевизне мяса, рыбы и всего прочего…

— Писал он мне все это… Да что-то не верилось… этакая благодать! — сообщила она… — Ну, а как же насчет осетрины: неужели же за полтину целого пудового купить можно?

— Можно и дешевле…

Увязли колеса в топкой водомоине и стали…

Возились, возились мы с киргизом, с полчаса стояли на месте; справились-таки, тронулись дальше… Пристяжная правая давно отпустила постромки… бей не бей — не везет!.. Едем на паре… А станция, я знаю, большая, верст под сорок, да и то бог весть какой саженкой меренных…

Стало меня брать раздумье… Вижу, что не доедем и к утру, а придется заночевать здесь, на дороге… Это не беда, дело привычное! А в том беда, что место недоброе… Спутница моя не знает, да я-то хорошо знаю… И вот начинает одолевать меня легкое смущение — не за себя, конечно…

Дело в том, что в этих местах плодятся тигры — и порядочно их, а зверь этот только по ночам выходит на добычу и всегда держится поблизости дороги… Шансов больше на хорошую наживу.

И ночь-то какая, как на беду, темная!.. Невылазные чащи вплотную подступают к дороге, и слышится в них какой-то подозрительный шелест… Может, и так, самый невинный, а только фантазия на мрачный лад разыгрывается…

— Что это, словно дети плачут? — спросила меня Марья Алексеевна.

— А чакалки… на том берегу… Они всегда к ночи музыку затевают! — отвечаю я.

Сам думаю: «Ну, это к добру!.. Ежели чакалки вой подняли — «сам», значит, далеко… а то бы не посмели…».

— Страшный зверь это? Может он, ежели?.. — начала было расспрашивать моя попутчица да замолчала, покосилась на спящих детей и прикрыла их еще чем-то, чуть ли не пальто свое сняла, оставшись в одной кацавейке ватной.

— Нет, — говорю, — это пустяки, мелочь, не страшней простой собаки… На воровство только больно повадливы…

Киргиз, что под козлами спал, встряхнулся и чуть было под колеса не свалился… Это тройка чего-то прыти набралась, рысцой разом тронулась, и застучали колеса тарантаса по замерзшей колоти… Дорога ли пошла поровнее, продрогли ли кони?.. Присматриваюсь: уши настороже, пристяжные пофыркивают, должно быть что-нибудь недоброе чуют… чиркнул спичкою, закуривая папиросу, вынул часы, соображаю… Половины дороги еще далеко не проехали…

Маленький самый ребенок запищал. Мать прилегла к нему и полог тарантаса задернула…

И чего это, право, мы на ночь глядя в дорогу выехали?

Опять пошли кони шагом… Много ли пробежали, да и то легонько, а пар от них столбом валит… Опять увязли в топь передние колеса, опять стали. Опять возня да крики: «Ого-го-го!.. Ну, дружней…». Ни с места. Полчаса отдыхали, снова принялись за понукания… Сам я слез, плечом передок просто на себя поднимаю — не берут каторжные! Даже и не трогаются… Коренная совсем задом пятится, и хомут у ней под горло ссунулся…

Ну, значит, здесь и ночевать!..

…Через полчаса уже из-под зонта тарантасного слышался носовой посвист моей спутницы и крап киргиза под козлами… Самому мне сильно дремалось, озноб лихорадочный пробирать начал… Так бы и заснул, да неудобно — сторожить надо… Мало ли что может случиться?

Трудно бороться со сном усталому до невозможности, продрогшему человеку. Опасность под давлением потребности сна утрачивает свое значение. Является сейчас что-то в роде фатализма… эх, мол, что суждено, то суждено, а я все-таки высплюсь!.. Был бы один — заснул непременно, а то тут… Вот эти… спят мирно и беззаботно, на слово мое, значит, положились… доверие оказали… Пет, спать нельзя!..

И не то спишь, не то бодрствуешь… И видишь будто, и слышишь все кругом до малейшего звука, а грезы перед глазами носятся!..

На горизонте красное зарево показалось, словно близко где-то костер разложили… это месяц поднимался, и скоро большой рог его показался над чащею камышей… Слава богу! — поднимется повыше, много светлее станет…

Кони что-то беспокоятся… все похрапывают, пристяжные к оглоблям жмутся… а мой верховой сзади беспокойно топчется… Слез, обошел кругом, оглядел… поуспокоились немного, а там опять заметались… Шакалье вытье усилилось, а тут разом смолкло… Чувствую, что кто-то меня тихонько за рукав тронул.

— Это что? — чуть слышно, шепотом спросила меня Марья Алексеевна, а сама высунулась из-под зонта л глазами на одно место указывает.

А я уже вижу — что… Даже на сердце похолодело.

Прямо против нас, с левой стороны дороги, меж черных стеблей камыша торчит большая круглая голова, топорщатся характерные кошачьи уши и янтарно-зеленоватые глаза в темноте искрятся…

Смотрю я пристально в ту сторону, а самого назад оглянуться тянет какая-то сила… мельком покосился, а сразу и с правой стороны дороги такую же голову заметил, только ниже немного, словно на передние вытянутые лапы припавшую…

Верховой конь шарахнулся разом, оборвал повод… только и видел я одно мгновение его серый круп с моим чемоданчиком: и странная вещь! Оба тигра не шелохнулись… глазом не моргнули. На удравшего коня не обратили ни малейшего внимания…

— Господи, помилуй нас грешных! Отец милосердный, — залепетала Марья Алексеевна.

— Дети бы не проснулись, не запищали бы… — шепнул я ей… Револьвер тихонько из кобуры вытянул, около положил — и, нажавши собачку, осторожно взвел курок винтовки…

«Два — и с разных сторон… Вот беда в чем!.. Хорошо, если на тройку прежде наскочат… время дадут, а как?..» Покосился на лошадей… не узнать просто, что такие за животные!

Столбняк на них напал, ноги подкосились, дрожат… головы до земли опущены, а пар так и стоит над ними облаком от усиленной до невозможности нервной испарины… И ни малейшей попытки к спасению!.. Только рвануть бы — и пошел на волю! А тут, словно, кролики под влиянием взгляда удава, бессознательно покорные ждут рокового наскока…

— Только бы дети… не запищали! — повторил я… только, должно быть, так тихо, что разве сам, и то мысленно, мог бы расслышать…

Зонт тарантаса спущен, фартук наглухо застегнут… Гам, в глубине экипажа, мертвая тишина, сам я на облучке сижу, один на виду — и месяц поднялся уже порядочно и так меня и поливает сверху своим серебряным светом…

Вдруг моего уха достиг какой-то новый, заунывный звук… Далеко-далеко!.. Только донельзя напряженный слух мог бы распознать значение этого звука на таком расстоянии… Это была песня… нехитрая монотонная песня номада… Ямщики-киргизы так поют, когда возвращаются на станцию с обратными лошадьми…

«Вот, — думаю, — несет дурака нелегкая!..» — и, стыдно сознаться, а на душе посветлело… «Не на себя ли оттянут беду?! Здесь тигров в почтительном выжидании, очевидно, держит внушительный, непривычный их глазу вид тарантаса, а там… тот-то, несчастный, верхом, чай, пробирается, на одной сидит, двух передом гонит…»

Песня слышней… все ближе да ближе… верстах в полутора, не больше… Топот копыт по замерзлой почве все яснее и яснее слышится в тихом, морозном ночном воздухе…

«Что это, — думаю, — за киргиз бесстрашный, — ночью в «обратную» по таким местам поехал… это что-то совсем невероятное!..»

Две лошади всего — это уже теперь можно безошибочно определить… бойким шагом, иноходью идут… чу!., разговаривают…

Прислушиваюсь я ко всему, а сам с левого тигра глаз не свожу — и замечаю, что тот как-то менее ясно выделяется, словно назад попятился… вон и камыши спереди его голову покрывают, вон и блеска глаз проклятых совсем не видно…

Страшный рев тигра раздался совсем не там, где я его предполагал… именно в той стороне, откуда ожидались всадники… Через несколько мгновений гулко раскатился ружейный выстрел… какой-то не то человеческий, не то заячий болезненный крик… и все смолкло… Из чащи камышей — из белесоватого мрака тумана разом вынеслась лошадь, уперлась в нашу тройку, храпнула и стала, как вкопанная… и в то же мгновение другая, приземистая, полосатая масса беззвучно шмыгнула через дорогу и слилась с фигурою прискакавшего коня… Что-то тяжело рухнуло… Мелькнули растопорщенные ноги, копытами кверху… камыши затрещали под тяжестью массы, которую тигр, очевидно, волок с дороги в чащу… Я видел его напряженный загорбок и изгибы спины и, не знаю уже как, почти бессознательно, спустил курок своей винтовки…

— Эге! — послышался громкий оклик впереди.

— Эге! — отозвался я.

— И у вас тоже?.. Кто такой там, на дороге?..

Голос знакомый как будто, только взволнованный, хриплый, потому не могу признать сразу… Да и дети все разом проснулись, конечно писк и плач подняли на всю степь… Молчит только киргиз мой, что под тарантасом сидит, обезумел от страха — язык отнялся, должно быть…

Высокая фигура в офицерском пальто и белой шапке появилась вплотную у тарантаса и повторила вопрос…

— Шолобов!.. Какими судьбами? — обрадовался я.

— Я… что тут у тебя?

— Батюшка… отец родной!.. Выручайте, кормилец… Дети малые!.. Ох, владычица небесная!.. — взмолилась вдруг Марья Алексеевна.

— Да чего выручать-то? — спокойно отозвался новоприбывший. — Дело прикончено…

В нескольких словах обстоятельства разъяснились… Оба тигра, заслышав конных, незаметно покинули осаду нашего тарантаса и атаковали новую жертву. Шолобов ехал впереди, а провожающий его киргиз, по обыкновению, сзади. Тигры предпочитают всегда начинать с задних, и первый из них моментально опрокинул несчастного ямщика, навалившись на него и на его лошадь… Шолобов не из тех, которые теряются в подобные минуты, — он соскочил с лошади и в трех шагах пустил пулю прямо в лоб увлеченного, ослепленного кровью хищника и положил его на месте… Лошадь же его, бросившаяся наутек, сделалась добычей тигрицы именно в то мгновение, когда с размаху налетела на нашу тройку… Я еще не мог определить точно, чем кончилось дело здесь… Потому делать розыски теперь было неудобно…

С большим трудом удалось нам вдвоем успокоить и привести в сознание бедную Марью Алексеевну и угомонить детей, не сознававших, конечно, всех размеров опасности и напуганных более неожиданным выстрелом… Вытащили киргиза из-под тарантаса… Тот вдруг расходился вовсю и неистово принялся орать и посылать по адресу проклятых «джульбарсов» весь лексикон отборных ругательств.

— Молчи! — кричали мы ему.

Надо было во всяком случае не терять времени и идти на помощь тому несчастному, что побывал уже в. тигровых лапах…

— Это близко… полверсты, не больше… Пойдем скорее… — пригласил меня мой приятель.

А Марья Алексеевна, как кошка, вцепилась в нас обоих — не пускает!..

— Протащимся, может быть, вперед с тарантасом? — предложил я.

Справились с запряжкою — и точно протащились…

Страшная картина представилась нашим глазам на месте катастрофы!

Смертельно раненная лошадь лежала посреди дороги, едва поднимая свою голову и тотчас же бессильно опуская ее на землю… Около, вплотную, ничком, вытянувшись словно ковер, лежал наповал убитый колоссальный тигр, прикрыв своим трупом тело бедняги-ямщика… Лужи крови дымились, всасываясь в промерзшую грязь…

Осторожно подошли мы к телам; пошвыряли на всякий случай комками грязи в тигра, ради полнейшей уверенности в его смерти, и затем принялись освобождать несчастного киргиза… высвободили…

Шолобов махнул рукою и отошел в сторону… Стоило только взглянуть на то, как распорядился с своею жертвою полосатый зверь, чтобы убедиться в полной бесполезности всякой помощи…

Развели костер… перезябли все очень уже… и стали бивуаком дожидаться восхода солнца…