Мантык-истребитель тигров

Д. Иванов
В ЗАХОЛУСТЬЕ

Широкую степную местность прорезывает большая река. Спокойно бегут ее мутные воды в низких берегах, Вот она дала от себя какой то большой канал, разделилась на два рукава, обогнула большой, полузатопленный и заросший деревьями и камышом остров; дальше хлынула направо в низину, разлилась, что глаз конца не видит, образовала болота и топи, которые поросли нескончаемым сплошным камышом, — и опять смирно бежит мимо целого леса кустов высокой колючки, мимо гигантских камышей, мимо редкого саксаульника, песчаных барханов, солонцовых болот, наконец прямо По открытой голой степи, которая в свою очередь кажется бегущей куда-то далеко-далеко, без конца…

Носится по этой просторной степи табун легких джигетаев[117], скачет крошечный степной заяц, стелется по земле желтая лисица, высоко в воздухе плавает ястреб. Гуляют по ней косяки полудиких лошадей. Гурты разношерстных горбоносых овец с толстыми раздвоенными курдюками широкой пыльной полосой прорезывают ее из края в край. Мирно пасутся партиями неуклюжие верблюды. Гуськом, медленным шагом проходит караван с товарами. Едет партия конных людей в белых войлочных остроконечных шапках. Широко раскинули аулы свои закоптелые круглые кибитки… Свободно расхаживает здесь ветер, винтятся в воздухе вихри летом; завывают метели и дуют страшные бураны зимой.

Просторно, вольно, дико все здесь — и природа, и люди.

Но среди этой дичи давно уже стоит русское поселение. Давно обжились здесь православные люди, привыкли и к однообразному ландшафту степи, и к ее немудрым и добродушным обитателям, и к большой реке, и к своему крошечному городочку.

Еще издалека виднеется форт.

Ровной темной полоской, точно вал для стрельбы, глядит бруствер укрепления на реку. Из-за него едва виднеются крыши домов, высоко выносит свою стройную белую башенку красивенькая колокольня. Против ворот через ровик перекинуты легонькие мостики, расхаживают около полосатых будочек часовые. За гласисом[118] тянутся низенькие, одноэтажные домики, то белые, то желтоватые, то красноватые. Это «слободки» — выросшее под прикрытием форта и вольное, и невольное поселение. Вот что видно на первый раз. Все маленькое, низенькое, игрушечное. И этот валик с солдатиками, и эта колоколенка с домиками среди ровной степи — все кажется какой-то моделью, миниатюрой, напоминает тот сборный раскрашенный деревянный городок, который расставляют дети из особого ящика на разрисованном листе бумаги…

Далеко идут камыши… Ровной-ровной желтой полосой с легкой светло-зеленой каймой наверху тянутся они над невысоким берегом большой реки. Изредка перемешиваются они с кустами лозняка, растущего на краю берега или внизу, у самой воды, на небольшом откосе. Где-то виднеется кучка ив, высунувших свои жиденькие головы из камыша, торчит на треснувшем и наполовину уже съехавшем к реке обрыве засохший ствол дерева. Целым морем пошли камыши дальше по равнине. Края не видно их легко покачивающимся метелкам.

Словно гигантская рожь, колышется тихо это море светлой, без оттенков, зелени. Безучастно смотрится вдаль, где все ровнее и спокойнее становится контур камышового моря. Однообразно стелется оно, монотонно переливается его серо-зеленая поверхность. Широкую дугу описывает глаз, чтобы найти что-нибудь, на чем можно бы было остановиться… Реет ястреб, плавно очерчивая прямую линию над камышовым горизонтом. Вон далеко торчит из камыша какая-то небольшая острая кочка: это киргиз-пастух дремлет, сидя на спине верблюда, вокруг которого ходит скрытое камышом стадо других. Еще дальше, на лысинке, по которой проходит узкая тропка, мелькнула фигура на лошади и опять пропала в зеленых волнах. Правее дрожит легкая струйка дыма — вероятно, в той стороне аул. Недалеко от берега, из камыша, время от времени взлетают в воздух какие-то белые хлопья и опять падают вниз: озеро тут, соображает привычный глаз, узнавая полет мелких рыболовов…

Раздолье охотникам в этих камышах. Для них они и не скучны и не однообразны. Знают они и длинные озера, над которыми никогда не смолкает беспорядочный крик уток, гусей и куликов; и редкий камыш среди высоких кочек болотной густой травы — любимый притон фазаньих выводков; и нескончаемое болото, заросшее непроходимым камышом, куда забилась дорогая дичь — кабаны. Изучили охотники и покосы с огромными копнами сваленного камыша, знают и погорелое место с его отвратительными для пешехода обугленными кочками, на которых торчат колкие комли сгоревшего камыша; знакомы им и извилистые, сбивчивые тропочки, и канавы, и далекий аул, и места, где пасется киргизский скот… Часто и подолгу шатается этот неугомонный народ по своеобразному камышовому лесу, вглядываясь в его жизнь, прислушиваясь к его звукам, и с каждым разом все более и более втягиваясь в бродячее, охотничье житье…

Здесь, в захолустье, охота имеет гораздо большее, несравненно серьезнейшее значение, чем где-либо в другом месте. Здесь человек раскисает как-то, голова туманится, развивается лень стопудовая. Извне ничего не приходит, самому не выдумать ни жука, — черт знает какая дрянь, скука, нытье. И валяется человек на кровати да стонет. Рядом книга лежит, но не читается, упругость в мозгу пропала: взял книгу, сейчас глаза слипаются, ничего ровно не понимаешь, хоть глаза и перешли уже на другую страницу. Бросишь книгу — так ведь не заснешь, а полезет тебе в голову разная ерунда, такая тоскотня, что хоть волком вой… Среди народа тоже тоска, — провались ты совсем! Что это такое? Хоть бы скандал, что ли, какой?..

А охотник тем временем стоит лицом к лицу с природой, дышет полной грудью; он занят, в работе. Он отдыхает на охоте, забывает мелочь и галиматью захолустья — он выше преферанса с курочкой, истолченной шутки, незаслуженных пирожков, избитого карамболя. Здоровее, сильнее становится бродяжный человек, сбрасывает с себя лень, свежеет среди степи, забывает скуку…

Тонким слоем снега легла зима по степи. Ветер легкими полосками избороздил снежную попону, обнажил во многих местах черноватые лысинки бугорков, надул снегу в глубокие ямы, набил сугробы около кустов. Еще однообразнее, скучнее сделался пейзаж киргизского раздолья. Кочевники бросили открытую степь — ушли на зимовки, кто далеко на север, поближе к горам, а оставшиеся здесь забрались в середину камышей, в глубокие лога, чтобы укрыться от буранов и самим, и скотине.

…Вечер. В темной кибитке с закрытым наполовину тюндуком едва мерцает посреди пола огонек от нагоревших угольев. Тускло освещает красноватый свет фигура лежащих вокруг огня людей, отливает полоской на стволе ружья, повешенного на решетке кибитки, блестит на стоящей на полу белой глиняной чашке. В кибитке тепло и пахнет дымом, верблюдом и потом. Все молчат, никто не шелохнется. Снаружи слышны частые мелкие шаги по снегу, вероятно барана или козы. Какая-то большая скотина почесалась шеей о кошму кибитки.

— Подбрось, Бутаев, дровец-то! — раздалась среди этой тишины русская речь.

Фигуры зашевелились, и вскоре вспыхнул яркий огонь.

Русских было трое. Один, судя по фуражке с измятой кокардой, был офицером. На нем был надет полушубок и высокие охотничьи сапоги. На поясе висел небольшой, без всякой отделки кинжал. Того, который подбрасывал теперь в костер дрова, выдавала сразу серая толстая шинель со светлыми пуговицами. На голове приплюснута засаленная военная фуражка, вокруг шеи обмотан лиловый с желтыми полосками шерстяной вязаный шарфик. Третьего определить было труднее. Он и по костюму, и по обличью представлял какую-то серенькую личность, среднюю между мещанином, лакеем и комиссионером по мелким делам. Он носил бороду и был одет в крытый сукном барашковый казакин и ваточный картуз.

Видно было, что они только что кончили пить чай. Несколько сдвинутый с огня большой закоптелый медный чайник еще пускает из носика струйку пара. На кошме около костра стоят старые, затасканные «куржумы» (киргизские шерстяные переметные сумы), из которых торчат синяя сахарная бумага и обглоданная кость бараньей ноги. Рядом валяется сахар, наколотый огромными кусками и обгрызенный с углов, скомканная бумага с чаем, несколько кусков хлеба, нож, стоят две чашки. На решетке навешаны ружья, немудрые охотничьи сумки. Все говорило, что трое русских — охотники.

— Что он запропал там, чучело? — недовольным тоном проговорил охотник в полушубке. Он приподнялся на левую руку, подвинул к себе чашку и налил из чайника перепрелого, темного чаю.

— Да, что-то он долго там, — поддержала серая шинель и, вытряхнувши из кармана на руку табак, стала набивать «носогрейку».

Из темного угла кибитки вышла небольшая шершавая собака какой-то странной, неопределенной породы — ни лягавой, ни киргизской, ни другой какой, подошла медленно к первому охотнику, потянулась, припавши на передние лапы, зевнула и уставилась на хозяина.

— Что ты, Тамырка? — обратился тот к ней. — Пошел на место!

Собака глупо дернула раза два хвостом, присела, почесала из приличия за ухом и опять поплелась в темный угол.

— И она скучает, — заметил солдат.

Снаружи раздался лай целого десятка собак, полетевших кому-то навстречу, но скоро смолк. Тамырка поднял голову, поворчал и лег, чутко прислушиваясь к тому, что делалось около кибитки. Слышно, как остановилось у дверей несколько лошадей, спрыгнули люди на хрустящий снег и привязывают поводья к аркану, которым опутана кибитка. Не разберешь, что бормочут киргизские голоса. Через минуту поднялась кошомная висячая дверь, пахнуло свежим морозным воздухом, и в кибитку полезли один за другим три киргизских малахая.

— Ну что — это они? — обратился офицер к первому киргизу, кивнув на остальных головой. Он сносно объяснялся по киргизски.

— Нет, Шумав-туря, это другие, тех нет: уехали, чертовы дети! — и киргиз вставил сразу несколько самых крепких ругательств. — Эти из другого аула, от Интазара.

Приехавшие с ним товарищи сели против охотника на коленки, приподнялись, пожали ему руку обеими руками, не сгибая пальцев, и опять уселись молча на колени рядом с хозяином кибитки. На лице их светилась и радость, и любопытство, и простодушие, и какая-то оторопелость…

Киргиз повел длинный-длинный оживленный рассказ. Слова так и сыпались и переливались. Он рассказывал, точно сам все видел, сам участвовал в том, о чем шла речь. Направляемый постоянными вопросами охотника, рассказчик не пропустил ни одной мелочи, описывал все с замечательной подробностью. Как заметили — вон та-ам… та-ам, далеко, за «тремя буграми» — зарезанного быка, во-от как ему располосал брюхо джульбарс; а возле страшные, вот этакие большие — следищи, так и пошли все дальше да дальше… Как трое киргизов из аула Серкебая наткнулись на самого джульбарса, такой громадный — сроду не видывал, припал вот так и жрет. Как потом тот же джульбарс показал им зубищи, посмотрел снизу на людей, заворчал… ррр… и пошел, и пошел… Как киргизы закричали ему вслед и стали ругаться… Как падаль теперь лежит там, всю не съел еще, и сам, наверное, тут: слышали, как ревет… Туря стреляет очень хорошо, и если он вот так, половчее, все поближе да поближе подкрадется, прицелится хорошенько в проклятую голову… да как паф!.. убит будет дорогой зверь.

Двое других киргизов все время принимали самое деятельное участие в рассказе: они то поддакивали, то делали замечания, часто вступали в спор с хозяином, разъясняли друг другу все мелочи происшествия и делали новые соображения…

Неровно вспыхивавшее пламя костра освещало изменчивыми резкими линиями всю группу — и рассказчиков, и слушателей, подвинувшихся теперь поближе к центру. Солдат и казанин более заняты были самим рассказчиком, чем рассказом, часто улыбались наивной простоте и ужасам киргизов, разговаривали вполголоса, соображая, как просто можно управиться с «тигрой». Из-за спины офицера, на темном фоне кибитки, неясно выступало смуглое лицо киргизки с широко открытыми глазами и разинутым ртом. Она вся обратилась в слух и зрение. На открытом лице ее быстро сменялись душевные ощущения, и губы время от времени бормотали шепотом какие-то слова. Один только Шумов оставался спокоен и тщательно, серьезно расспрашивал киргизов.

— Ну так, значит, завтра чем свет и в дорогу. Молодец, Атымбай! Убьем джульбарса, тебе вот какое силяу (подарок)!

Атымбай благодарил и улыбался, очень довольный, что ему пришлось целый вечер быть самым интересным рассказчиком. Жена его долго ахала, ругала тигра, благословляла охотников и возилась над устройством себе и мужу постели. Охотники тщательно осмотрели свои ружья и стали укладываться. Офицер положил в головы седло и лег, не раздеваясь.

Огонь давно уже погас в очаге, и в кибитке, тюндук которой плотно задернули на ночь, хоть глаз выколи, ни зги не видно. Тихо. Слышится лишь сап спящего народа, вертится часто охотник в казакине, да бессвязно бормочет что-то во сне киргизка. Снаружи раздается мерный хруст лошади, жующей сено, доносится изредка далекий шальной лай.

Шумову не спалось. Он соображал завтрашние похождения. Закинув руки под голову, лежал на спине охотник с открытыми глазами. Незаметно воображение перенесло его на место действия, невольно вспомнилась одна из прочувствованных им картин такого рода. Она все более и более завладела его головой, и вот с мельчайшими оттенками стали проходить перед ним все подробности бывшего, точно снова проделывалось все…

Осень… Пески. Знакомый аул… Время дорого: захватив с собой двустволку и штуцер, он бредет по степи. Вот и падаль с огромным вздутым брюхом, от которой ветер далеко разносит заразу. Кругом легонькие барханы песка. Начинает уже смеркаться. Усердно работает кетмень, взмахивая песчаный грунт, но дело подвигается туго: песок обваливается в яму. Все темнее и темнее кругом… Пора бросить, хоть яма и вышла самая печальная, так что едва укрыться. Верно смотрят три ружейных ствола в сторону раздутой падали, за ними полулежит, не двигаясь, человеческая фигура и чутко прислушивается ко всему, что делается кругом… Жутко это выжидательное положение в одиночку, ночью, среди степи… Ничего не слыхать… А вот и ночные голоса… Кто-то мяучит жалобно, звучно. Смолкла кошачья музыка, около падали мелькнула какая-то легкая беззвучная тень. Слышно чавканье: степная кошка[119] добралась до ужина. Завыла собака, другая… третья… Тень опять скользнула около охотника и скрылась. На место кошки явились одичавшие голодные псы; слышно, как они рвут вонючее мясо… Еще новые голоса; на знакомый лакомый запах прибыли волки. Собаки уступили место и расселись кругом, дожидаясь, когда более сильные их собратья накушаются и дадут им волю. Щелкают здоровые зубы, трещат кости на страшных челюстях… Сидит безмолвно невидимый человек, окруженный кольцом голодных собак и в самом ближайшем соседстве с обжирающимися волками… Чуткое ухо уже освоилось с окружающей компанией…

Вдруг что-то совсем особое долетело до него: не то рев, принесенный издалека ветром, не то стон неровный, неясный… Обжирающаяся стая подняла головы и замерла на несколько секунд… Все затихло, не шелохнется, прислушивается. Ревущий стон во всю пасть пронесся снова над степью, присели пугливо обжоры и взвыли в ответ жалобным, отвратительным разноголосым воем. Наконец-то!.. Поправился ловчее охотник, взял в руки ружье и неслышно взвел курки… Еще ближе вылетевший рев покрыл всю эту воющую сволочь, и она бросилась бежать от падали… Поле очистилось. На нем осталось двое — тигр и человек. Но ни тот, ни другой не видали соперника: тигр подошел к лошади с противоположной стороны, и раздутая туша совсем загородила его от охотника. Трудная эта минута, что-то сжимает грудь, давит горло, сдерживаемое дыханье идет перерывами, глаз часто мигает, чтобы сохранить свежесть… А по ту сторону разделяющей их вонючей горы спокойно чавкает и урчит огромная полосатая кошка… Но вот чавканье смолкло, зверь точно прислушивается… Над темной падалью обрисовалась темная круглая голова. Целить в этой темноте можно только вдоль ствола, приблизительно, опуская дуло с более светлого неба сверху вниз. Но рассуждать некогда: глаз, задержанное дыханье и указательный палец правой руки слились вместе, и выстрел вырвался сам собой…

Охотник упал в яму вниз лицом и замер, ожидая отчаянного прыжка… Эти две-три секунды он не существовал, не помнит, не знает, точно они совсем вычеркнуты из времени. Все молчит. В этой тишине острому уху чудятся какие-то переливы, точно пузыри кто пускает в воде. Охотник поднял голову и взялся за другое ружье. Тихое журчанье продолжается… Как на зло завыли собаки, и ничего нельзя разобрать. Собаки, видимо, приближаются, и вой, смешанный с лаем, усиливается. Они уже около падали, бросаются на что-то, точно ползущее в сторону охотника. Наконец тигр действительно выполз и, молча отбиваясь одной лапой от окружающих его собак, делает полукруг к яме. Шагов пять осталось ему до охотника, когда тот выпустил ему в голову пулю и следом другую. Целый час просидел он в пяти шагах от огромного зверя, следя за тем, не проявит ли он признаков жизни. Наконец, убедившись, что тот уже мертв, охотник вышел из ямы и отправился к своим приятелям киргизам в кибитку — сказать, что все кончилось благополучно.

А завтра?..

Чуть брезжилось, как уже поднялись охотники и стали сбираться. Шумов хлопотал около своей маленькой, тощей лошаденки, которая смиреннейшим образом стояла теперь около него без привязи и только несколько косилась назад, когда хозяин затягивал туго подпругу. Осмотрев еще раз ружья и надев на себя сумки, охотники вышли из кибитки. В это время к ней подъехали двое киргизов и что-то закричали Атымбаю. Оказалось, что они явились из соседнего аула, лежащего верстах в пятнадцати, получить подробности о сборах на охоту, о которой они узнали еще вечером от нарочно к ним приехавшего киргиза из аула, где был Атымбай, то есть как раз с противоположной стороны. Так летают вести по степи, передаваясь из аула в аул и сманивая любопытного кочевника ехать за новостями за многие десятки верст. Приехавшие предложили проводить охотников, и, таким образом, компания, двинувшаяся с места, составилась из восьми человек. Солдат и другой охотник шли пешком.

Ехали долго. Киргизы все время болтали и кричали, точно их было не пять человек, а пятьдесят и они делили добычу. Наконец на десятой версте, когда открытая степь уже кончилась и начался кустарник, Атымбай остановился и стал объяснять Шумову дальнейший путь. Все разъяснения состояли главным образом в показывании рукой разных направлений и определений голосом расстояний.

— Поезжай, туря, вот так, все пря-мо, пря-мо… а потом во-о-он там, там, там поверни вот так — камча-як-та (в сторону нагайки, направо), тут сейчас и падаль лежит. Вот, во-от поезжай!..

— Ладно, найду, — всмотрелся Шумов вдаль.

— Благослови вас бог и направь ваши ружья на самую голову проклятого джульбарса!

— С богом, дай вам господи! — напутствовали их гуртом киргизы.

Охотники пошли одни. Киргизы долго еще стояли на месте и смотрели им вслед, обсуждая, так ли идут стрелки и где должен быть теперь джульбарс.

Шумов ехал впереди двоих его товарищей и всматривался в кусты. Он давно уже привык к этой степи, сжился с ней и освоился с киргизскими приметами и показаниями. Много лет посвятил он этому знакомству, шатаясь с ружьем и собаками то за утками, то за фазанами, то за кабаньем, смотря по тому, что было под руками. Он до того втянулся в охоту, пристрастился к вечным передвижениям, тасканью, что сосредоточил на ней все интересы, все заботы. Все свое свободное время, все нехитрые деньжонки убивал этот бродяжный человек на свои охотничьи похождения, так что про него даже сложили анекдот, будто вся его жизнь состоит в том, что он живет или на гауптвахте, или на охоте: «Придет с охоты — его под арест, отсидит — на охоту; явился — под арест, выпустили — опять на охоту, и так далее. Наконец, видят, что ничего с ним не поделаешь, устали сажать на гауптвахту, так и махнули рукой: пропади, мол, ты совсем, одолел до смерти — шляйся!».

Действительно, это был неугомонный человек. Ему постоянно требовалось движение, перемены. Он даже в своем охотничьем хозяйстве не любил постоянства и редко привязывался к чему-нибудь: то и дело менял ружья, приобретал новые, дарил своих собак приятелям охотникам, заводил и выращивал новых, выменивал их и так далее. Сколько раз его квартирка, не менее оригинальная, чем хозяин, была свидетельницей самых неожиданных преобразований и перемен. То она наводнялась целым пятком собак, большинство которых спало вместе с хозяином на кровати. «Блох собирают в себя», — простодушно объяснял он такое тесное сожительство, то оставался при единственном Тамырке. То во всех углах стояли разнообразные ружья, то вдруг торчала одна убогая одностволка. Иногда комната охотника наводнялась разной пернатой живностью; в углу, за отгородкой, сидели фазаны, под кроватью квакали утки, в клетке тыкались головами перепела. Но закатится хозяин на несколько дней на поиски, найдет, возвратившись, только половину, — ну всех сейчас же или раздарит, или выпустит.

У Шумова везде были знакомые аулы, приятели киргизы. Если же ему приходилось попадать в новые места, то он без всякой церемонии забирался в первый аул и располагался в нем как дома. Случалось, что хозяин не желал пустить его к себе; Шумов располагался рядом и выжидал время. Как только хозяева оставляли двери без охраны, охотник неожиданно являлся в кибитку и объявлял удивленному хозяину, что остается у него ночевать. И при таких-то часто курьезных обстоятельствах заводил он самые крепкие «тамырства» с киргизами, делался их дорогим гостем. Его невзыскательность, готовность разделить все пополам, охотничья ловкость и постоянные передвижения, наконец, уменье говорить по-киргизски и в тон понятиям и обычаям бесхитростных и добродушных кочевников сделали его известным на далекое пространство. Так росла его популярность в степи, и имя «Шумов-туря» стало знакомым многим киргизам, как имя «хорошего человека», «джигита» (т. е. молодца), «тамыра».

Об этом тигре ему приехал сказать знакомый киргиз, слышавший из десятых рук о зарезанном быке и знавший, что Шумов уже уложил одного тигра, устроив около падали самопал. Конечно, весть о появлении тигра недалеко от укрепления и о сборах Шумова сейчас же облетела все захолустье. В тот же день вечером явились к нему теперешние его спутники — солдат-сибиряк и человек в барашковом казакине — с просьбой взять их с собой. Шумов попытал было их насчет храбрости, что, мол, тигр шутить не любит, — охотники даже оскорбились. Сибиряк заявил, что хаживал один на медведя, другой — что «тигра» вовсе не страшный зверь. Шумов согласился и вот теперь уже недалеко был с ними от заветного места… Он ехал почти молча, все свое внимание обращая на местность. На правом плече у него висело одноствольное ружье. Едва ли не всякий, узнав, что он едет на тигра, обратил бы особенное внимание на это оригинальное и единственное оружие охотника. Это был простой дробовик с весьма тонким стволом, сильно попорченной и склеенной во многих местах ложей и с самым нехитрым замком. Да и все остальное едва ли не показалось бы очень оригинальным. Взглянув на клячонку, на которой ехал охотник, на его гладкостволку и на бежавшего впереди шершавого песика, можно было предположить, что он едет стрелять зайцев, фазанов, но никому, конечно, и в голову бы не пришло, что это не кто иной, как выслеживатель тигра, в своем роде туркестанский Жерар…

Наконец Шумов остановился и указал спутникам впереди дорогую примету. Через несколько минут они уже стояли около полуобглоданного остова быка и тщательно осматривали на снегу следы тигра. Судя пр последним, их противник должен был быть огромного роста. Следы, шедшие от падали, ясно указывали направление, по которому ушел тигр. Шумов поехал впереди. Следы привели к большим кустам. Стрелки остановились и затем двинулись в обход. Нигде не заметно выхода, значит — тигр в кустах.

— Надо послать собаку, — решил Шумов. — Тамырка, ищи там!

Тамырка, как истый охотник, бросился в кусты и принялся работать носом. Шумов поехал потихоньку за ним, сделав знак товарищам, чтобы они шли сзади. Прошло около минуты. Вдруг заревел Тамырка, разразившись неестественным лаем. Охотники, прибавив шагу, двинулись на тявканье и вдруг остановились…

Между двумя кустами торчала большая желтая с черными разводами голова и презрительно посматривала на Тамырку. Тигр лежал весь закрытый кустами, выставив только голову, на великое смущение собачонки, которая, поджав хвост, металась около него. Увидав перед собой человека на лошади, тигр перевел на него свои желтые блестящие глаза, подобрал передние лапы, прижал уши и замер, точно ожидая ответа: с чем пришел к нему охотник?

Шумов выстрелил.

Двинулась ли лошадь, дрогнула ли рука, или сфальшивило ружье, но он дал промах. Еще дым не разошелся перед ним, чтобы можно было разглядеть, что сделал его выстрел, как лошаденка под ним дрогнула и каким-то сильным ударом, налетевшим спереди, его вышибло из седла и чуть не сломало ружьем руки. Шумов треснулся спиной на землю. Какая-то здоровая сила крепко прижала его сверху… Когда первый момент после удара прошел, он слишком непосредственно мог разглядеть эту силу: на нем сидел тигр, плотно придавив грудь и плечи своими здоровенными лапами. Открытое лицо охотника было на несколько вершков от страшной пасти поборовшего его зверя. Он не мог видеть ничего кругом. Ему оставалось только рассматривать сильнейшую пушистую грудь того, кто на нем сидел теперь, его белесоватую снизу шею и крошечную бородку. Он слышал, как кругом метался 1амырка, ревел, лаял, визжал. Тигр, видимо, был занят собачонкой и делал легкие повороты, следя за ее прыжками. Так длилось с полминуты…

Наконец, тихо, осторожно поднял лапу тигр, переставил с плеча на грудь, уперся ею последний раз и сошел с охотника. Шумов не шевелился; он только глазами следил за громадным животным: джульбарс уходил тихими шагами все дальше и дальше, время от времени оглядываясь назад.

Минут через пять только поднялся Шумов и оглянулся кругом. Он был один. У ног валялось изуродованное ружье, вертелся Тамырка. Ни лошади, ни двоих его спутников не было. Он расправил помятые руки и грудь, на которой был сильно порван полушубок, взялся от боли за нос — кровь. Подобрав шапку и ружье, пошел он назад и стал свистать. Версты через полторы он нашел лошаденку, спокойно обгрызавшую ветки кустиков и нисколько не пострадавшую, так что удар, очевидно, пришелся ему одному.

Он поехал назад. Скверные мысли вертелись в голове.

Через несколько верст Шумов нагнал двоих своих храбрых сотоварищей. Те вытаращили глаза, когда увидели перед собой того, о смерти которого они шли рассказывать в укрепление. Глупа картина такой встречи. Как ничтожны, пошлы лица бежавших, как глупы, тяжело скверны их извинения, полуоправдания, как жалки они все с головы до ног и с их неразряженными ружьями, и с их трусливыми душонками!.. Шумов выругался коротко и, не отвечая ни слова на их нелепые расспросы, погнал свою клячонку. Тамырка с тем же обыденным видом залился вперед.

Первое, что сделал Шумов по приезде в форт, отправился к оружейнику и потребовал, чтобы к завтрашнему дню расщепленное ружье было непременно готово, и затем стал собираться в новую экспедицию. Солдат-сибиряк явился к нему с великими извинениями, сваливая все на третьего, и просился снова на охоту за тигром. Шумов отказал наотрез.

На завтра та же клячонка волочила Шумова по направлению к месту встречи с тигром. Неизменный Тамырка также бежал вместе со своим хозяином. Рядом с Шумовым шел новый охотник-солдат, поклявшийся не изменить, что бы ни случилось. Скоро они добрались до вчерашнего побоища. Снег сильно был примят на том месте, где лежал Шумов, следы ясно видны, благодаря тому что не было ни ветру, ни снегу, которые могли бы их замести.

Не меньше пятнадцати верст следили охотники тигра, обходя осторожно все кусты, где мог бы он укрыться. Наконец из одной группы кустов они не нашли выхода и остановились. Шумов слез с лошади и пошел пешком, несколько впереди другого охотника, пустив на поиски Тамырку. Скоро лай собачонки показал им, где тигр. Тамырка, кажется, сделался на этот раз еще смелее и лез к самой морде своего знакомца, так что тот по временам даже показывал свои неровные острые зубы и отмахивался лапой, когда собака очень уж назойливо близко подскакивала к нему.

Грохнула шумовская одностволка, но и на этот раз неудачно. Пуля только ранила тигра.

Сжался в клубок раненый зверь, взвилось длинное полосатое тело в воздухе, метнуло хвостом и ринулось на Шумова. Тигр как раз угадал поймать зубами охотника за левую руку и уже вместе с ним докончил свой ужасный прыжок. На этот раз Шумову досталось больнее: прыжок был так быстр и силен, что, когда он шлепнулся на землю, ноги его далеко отбросило от тигра.

Тигр и человек лежали головами вместе. Опять Шумов был лицом к лицу с своим знакомцем, опять разглядывал его физиономию. Но теперь его положение было несколько другое: страшные зубы, как клещи, впились в левую руку, жестокая боль разливалась по всему плечу. Видно было, что тигр не намерен уже кончать так же мирно, как в прошлый раз. Но зато и у полосатого зверя был теперь другой соперник, посерьезнее, чем вчерашние двое. Ружье солдата было готово у него в руках, и он не бежал. Вот с этого-то нового неприятеля и не сводил горящих глаз силач, державший Шумова.

— Иди скорей, стреляй прямо в голову! — крикнул Шумов.

Солдат приложился, но снова опустил ружье: рядом с головой тигра у него на мушке виднелась и голова Шумова. Он стал делать тихий обход вокруг тигра, заходя ему больше с хвоста.

— Стреляй в голову! — крикнул еще раз Шумов и вспомнил, что у него на поясе кинжал. Он сделал страшное усилие, чтобы приподнять левый бок и освободить прижатую ручку оружия; несмотря на смертельную боль в левой руке, на которую ему пришлось опереться, ему удалось тихонько вынуть кинжал из ножен.

Тигр не отпускал ему руку; но, чтобы следить глазами за солдатом, который все более и более заходил к нему с хвоста, он должен был подвигать зад в сторону Шумова. Скосив назад злые глаза и приложив уши, полосатый великан неслышно двигал задние ноги и полз к лежащему охотнику. Конец хвоста зловеще извивался направо и налево; казалось, тигр раздумывал и не знал еще на что решиться: бросить ли ему первого человека и ударить на другого, или не выпускать уже попавшуюся жертву… Нестерпимая ломота и жгучая боль в руке терзали Шумова с каждым малейшим движением тигра, зубы которого, казалось, все глубже и глубже уходили в руку. Стиснув зубы и с нервной дрожью во всем теле, ждал какого-нибудь исхода охотник…

Наконец раздался и второй выстрел Но Шумову окончательно не везло. Пуля взяла ниже и попала тигру в зад. Он рванулся задом налево и совсем придвинулся к Шумову. Момент был решительный. Шумов наставил острие кинжала под левую лопатку и выпрямил правую руку. Кинжал, скользнув по ребру, весь утонул в грудь соседу… Целых полчаса лежал недвижим Шумов, налегши грудью на ручку кинжала, бок о бок с неподвижным огромным полосатым телом. Левая рука его все еще оставалась в разинутой зубастой пасти. Он боялся шевельнуться, опасаясь, чтобы в предсмертных судорогах тигр не раздробил руки, конвульсивно стиснув челюсти. Наконец, убедившись, что сесед спит вечным сном, он стал тихонько освобождать руку.

— Должно быть, в самое сердце угодили лютому анафеме! — радостно заметил спутник Шумова, когда они оба уже стояли над мертвым тигром. — И боже мой, эта тигра! Кажется, из зверей зверь…[120].

Через месяц сильно похудевшего и бледного Шумова встретили с великим восторгом приятели. Левая рука его была на перевязи.

— Ну, что же, здоров?!

— Здоров. Сегодня доктор позволил выходить.

— Что же, рука зажила уже совсем?

— Да, рана закрылась; теперь, кажется, ничего.

— Вон ведь какая штука-то…

— Зато зверь-то какой: три аршина два с четвертью вершка!

— Да, зверь огромный; что же вы с ним сделали?

— Доктору подарил. Ни за что бы этого не сделал, да был убежден, что помру непременно.

Охота на тигра в Туркестане вовсе не составляет особой редкости или исключительности. Тигров водится вдоль всей Сыр-Дарьи и некоторых ее притоков, как, например, по Чирчику, немалое число. Они встречаются и в Семиречье. Во времена первых русских поселений в крае тигров было очень много… С приходом русских охота на тигра пошла довольно бойко, несмотря на нередкие случаи страшной расправы задетого зверя с охотниками, расправы, кончавшейся или калечеством или смертью смельчаков. Администрацией в виду поощрения охоты за тиграми были даже установлены премии по пятнадцать рублей за шкуру, вроде того как это было в России относительно волков, где платили по три рубля за хвост[121]. Солдаты, казаки и офицеры не раз предпринимали опасные охоты и все более и более оттесняли тигра от линии русских поселений, хотя борьба эта и не обошлась без жертв, и доныне еще не кончена. Множество можно слышать рассказов и об этих охотах, и о случайных встречах с тигром. И теперь еще помнят старожилы казака, охотника-одиночку, который положил двенадцать тигров и погиб на тринадцатом. Случаи с утащенными баранами, зарезанными быками и лошадьми, иногда детьми известны у киргизов — всего более страдающих от тигров — в большом числе. Проезжим по почтовой дороге вдоль Сыр-Дарьи и теперь приходится часто слышать рассказы о том, что вчера или несколько дней назад тигр был в соседстве или даже на самой станции и наделал бед над скотиной. Как на более оригинальные случаи подобных столкновений с тигром, можно указать на следующие три.

Двое солдат охотились в камышах за фазанами и как-то разошлись. Один, с двустволкой, шел по узенькой извилистой тропочке и вдруг на самом повороте наткнулся на лежащего тигра. Обомлел солдат перед поднятой зорко головой страшенного животного и, сам не зная, что делает, выпалил из одного ствола тигру в морду и тотчас же бросился в сторону. Тигр сделал самый ужасный прыжок на то место, где стоял человек, и стал злобно метаться, прислушиваясь, куда спрятался его противник. Стоя рядом с рассвирепевшим тигром, охотник, хотя у него и ушла душа в пятки, все-таки сообразил по широким кровавым ранам на глазах зверя, что его выстрел вышиб ему оба глаза. Тигр стоял от него в двух шагах. Недолго думая, охотник почти в упор всадил ему другой заряд в ухо и положил наповал. Не разбирая ничего и не видя, что перед ним, бросился он бежать куда попало, прыгая через кочки, цепляясь за камыш и шлепаясь в лужи. Только отбежав порядком, он разразился великим, неистовым криком, на который прибежал его товарищ, думая уже найти его умирающим, но вытаращил глаза, когда перед ним стоял живехонький человек и орал истошным голосом.

— Что ты, дурак, кричишь? Ошалел, что ли, дьявол?!

— Я тигра убил, — ответил ошалелый испуганным голосом.

Тигра они нашли и получили законных пятнадцать рублей, но, говорят, убивший его выдержал после того довольно сильную горячку. Неожиданные встречи с тигром приходилось выдержать немалому числу охотников на фазанов, причем тигр всегда старался уйти, если только его не задевали.

Второй случай был в 1872 году. В туземное селение Старый Чиназ, лежащее в нескольких верстах от нашего укрепления Чиназ, ночью забрался огромнейший тигр, вероятно с целью поживиться около скотины. В один момент переполошилось, конечно, все население, узнав о таком ужасном посетителе. Народ собрался с разным дрекольем и стал шуметь, чтобы прогнать тигра. Застигнутый зверь бросился, в одну из сакель, где его и заперли колом. Несколько человек побежало в Чиназ объявить о страшном происшествии. Оттуда тотчас же прибыла команда с ружьями, комендант и один офицер. Началась охота. Несколько стрелков забрались на крышу сакли и, разобрав часть потолка, стали стрелять в темную комнату наудачу. Кругом, на заборе, сбилось видимо-невидимо народа. Тигр сидел молча. Наконец какая-то пуля ранила его, и рассвирепелый узник шарахнулся в дверь. Тонкие филенки маленькой дверки не выдержали удара и вылетели. Страшным прыжком выскочил тигр наружу и, сообразив, что он окружен, тотчас же кинулся на безоружную толпу на заборе, очень ловко рассчитав, что прорваться сквозь цепь стрелков будет похитрее. Шарахнулась в испуге толпа с забора, бросившись бежать куда попало, но тигру не удалось перескочить стены. Отчаянно кинулся он в сторону солдат. Несколько поспешных выстрелов, легко ранивших его, только придали свирепости метавшемуся зверю. Он обрушился последним отчаянным прыжком на офицера… Офицер принял удар с кинжалом в руке, которым распорол тигру брюхо, ужасно поплатившись все-таки за это ратоборство: страшные когти нанесли множество ран ему и на голове, и на груди, и на руках, так что победителя унесли домой совсем искалеченным.

Наконец, года полтора тому назад, весной 1873 года, верстах в шести-семи от укрепления Кармакчи (форт № 2) случилось следующее: ехала партия киргизов. Вдруг один бросился назад и показал товарищам на дорогу. Недалеко от них «джульбарс» перерезывал им путь, но, увидя близко от себя людей, прилег и стал следить. Зверь был молодой. Киргизы остановились в виду тигра совещаться, что делать с их страшным, непримиримым врагом. С ними были только одни нагайки, дома им воспрещено иметь огнестрельное оружие. Решили послать в русское укрепление двоих к начальству. Поскакали гонцы к коменданту, а остальные осторожно объехали тигра и стали наблюдать за ним, потихоньку подвигаясь, если он начинал уходить. Посланные рассказали в укреплении о встрече и просили ружей. Им дали две заряженные винтовки, и вот двое понеслись обратно в радостях к товарищам, везя Два ружья с забитыми в них двумя зарядами… Прошло немного времени после того, как проводили посланцев из укрепления. По дороге к последнему ехала та же партия киргизов. Впереди ехал самый старший, почетный из кочевников. Сзади его открывалось триумфальное шествие: везли перекинутого через седло тигра с конвоем из двух вооруженных разряженными винтовками киргизов и целой толпой любопытных. Победители везли «джульбарса» в подарок бывшему в то время в Кармакчах перовскому уездному начальнику.