Мантык-истребитель тигров

Н. Н. Каразин
В КАМЫШАХ

…Чудно хорошо было в густых камышах, когда Касаткин, плотно позавтракав у гостеприимного Нурмеда, выбрался из полувыгоревшей полосы, прилегающей к самому берегу реки, и попал в нетронутую, первобытную глушь почти тропических джунглей. Все, куда только ни хватал глаз, представляло собою непроходимую, сплошную чащу гигантских стеблей: пушистые метелки высоко колыхались, рисуясь в дымчатой синеве утреннего неба; словно кусочки зеркал, блистали и искрились покойные затоны; нога вязла в мягком мхе болотистых прогалин, а тысячи самых разнообразных ярко окрашенных птиц поминутно вылетали из-под ног, поднимались на недосягаемую высоту, исчезая в воздушном пространстве, или, стелясь над самыми зарослями, перелетали на другое, более спокойное место.

Дикая свинья с поросятами шарахнулась из-под густого куста джиды, хрюкнула, ощетинилась на подлетавшую к ней с лаем Альфу, но заметила парусиновую рубаху охотника и тяжело побежала меж кочек, спасая свое хрюкающее и повизгивающее семейство. Острая, ушастая мордочка степного волка показалась невдалеке и спряталась; Живая, блестящая, словно стальная пружина, змейка переползла через кабанью тропу, по которой шел Касаткин, и стала зарываться во мху, шипя и выставляя по временам свою злую головку… Тс!.. Альфа сделала мертвую стойку.

— Берегись! — чуть слышно произнес Касаткин и осторожно взвел курки, прижав спусковые крючки, чтобы не слышно было щелканья.

— Пиль!

Глухо хлопая крыльями, вылетел громадный фазан-петух, ярким пятном блеснув на солнце.

Синий дымок выстрела закрыл его на мгновение, ветер подхватил эту далекую струйку, подхватил и два-три цветных перышка, замелькавшие в воздухе, а убитая птица, перекувырнувшись раза два, как камень полетела вниз, прямо в чащу, — и ее длинный хвост показался еще длиннее, мелькая в этом быстром полете.

Не успел охотник продуть ствол ружья, не успела Альфа принести отысканного фазана, а уже справа и слева еще слышится тревожное хлопанье крыльев — и из камыша, словно ракеты, взлетают красные птицы.

«Бух! бух!» — только и слышится в камышах, и протяжное эхо несет далеко звук этих выстрелов, несет до самого аула, временно расположившегося у затонов. Встревоженная киргизка внимательно прислушивается к непривычному звуку, оставив на минуту тяжелый пест, которым она толкла сухое просо в неуклюжей деревянной ступе.

Десятка два верблюдов паслись в сторонке — и те подняли глупые мохнатые морды и перестали пережевывать свою вонючую жвачку; тощие собаки, игравшие с голыми закопченными ребятами, подняли усиленный вой; а сам старый пастух Гайнула прикрикнул на свою разыгравшуюся отару, прислушался еще немного и машинально пощупал нож за поясом, как бы думая: «Все лишняя осторожность не мешает. Мало ли какого дьявола принесет с той стороны, где слышатся эти подозрительные выстрелы!».

А Касаткин, знай, палит и палит; и забыл он в эту минуту все на свете, кроме ружья и на славу выдрессированной Альфы…

Солнце высоко поднялось, стало над самой головой и сильно припекает верхушки зарослей. Устал Касаткин — сел на одну из кочек, что оказалась посуше; снял шапку и вытер платком свой вспотевший лоб.

— Есть хочешь, а?.. Погоди: вот придем в аулы — там дадут тебе хорошую баранью кость, — погладил он по голове Альфу, все как-то жавшуюся к его боку.

«Верно, в сумке кусок чего-нибудь съестного остался, она чует», — подумал охотник и стал шарить рукою именно в том отделении, где могло бы оказаться съестное. Однако ничего не оказывалось.

— Да ты чего визжишь?.. Чего ластишься?.. Эге, кто там?..

Касаткин стал подозрительно оглядываться. Он заметил наконец, что собака беспокоилась — и ее гладкая шерсть, особенно на шее, становилась дыбом, и в визге ее слышались то боязливые, то сердитые ноты.

Два желтых, круглых, как пятак, глаза пристально смотрели на Касаткина сквозь решетку камышовых стеблей. От этих глаз охотника отделяло не более двадцати шагов. Вздрогнул Петр Михайлович — и как ни привык он к подобным встречам, но все-таки невольный холод пробежал по всем его жилам.

Не спуская глаз со страшного противника, охотник ощупал в кармане свинцовые круглые пули и осторожно опустил их в стволы своего ружья поверх зарядов. Медленно сполз он с кочки, прижался к ней боком, став на одно колено, почти присел к самой земле и приложился.

— Альфа, тише… сиди смирно! — шептал он собаке, которая вертелась и грозила подтолкнуть руку охотника в самую критическую минуту.

Страшные глаза вдруг мгновенно исчезли. Только тихий шелест камыша послышался на том месте, и как-то подозрительно колыхнулись высокие стебли совсем не в том направлении, как колыхал их налетавший из степи горячий ветер.

«Что за черт?! — удивился Касаткин. — Хитришь, брат, знаем мы твои все уловки!..».

И, не меняя позы, остался на том же месте, только стал пристально поглядывать по сторонам: не покажется ли враг где-нибудь справа или слева.

Почти полчаса охотник находился в таком положении: ноги затекали, колени онемели, руки дрожали, и глаза стали слезиться от постоянного напряжения.

«Ушел, должно быть!..» — подумал он, несколько приподнялся и сел опять на кочку, расправляя свои усталые члены.

Альфа тоже успокоилась и отбежала даже от ног своего хозяина за каким-то немаловажным делом.

По всему видно было, что тигр, заметивший, как охотник принял меры к встрече (вероятно, хищнику уже приходилось встречаться с человеком), поспешил отретироваться, благоразумно уклоняясь от неверного боя.

Проголодался Касаткин сильно и направился в ту сторону, где стояли кибитки дальних аулов. Шел он с оглядкой, осторожно: не выскочит ли засевший на тропе враг — и часа через полтора ускоренной ходьбы выбрался на простор, где по извилистому берегу солонцеватого затона стояло несколько киргизских кибиток.

— Ой-ой!.. — неистово завизжала краснощекая толстая девка и спряталась за кучи нарезанного камыша. Она была совсем голая и чинила иголкой свою синюю бумажную рубашку. Касаткин поделикатничал и сделал вид, что не заметил сконфузившейся степной красавицы.

— Амань (будь здоров)! — произнесла старушка, что толкла в ступе просо.

— Откуда Аллах принес? — произнес старый-престарый киргиз с совершенно пожелтевшей бородой, весь темно-коричневого цвета, и, казалось, можно было пересчитать все самые мельчайшие косточки под этой жесткой старческой кожей.

— Из камышей, — отвечал Касаткин. — Да будет над тобою милость пророка, Мулла-Ашик! — приветствовал он старика и пожал протянутую ему костлявую руку.

Это был отец старого Гайнулы, к которому у Касаткина было поручение от Нурмеда-перевозчика.

— Много настрелял красной птицы! — сказал Мулла-Ашик, указывая на пояс охотника, весь увешанный дичью.

— Да чуть такого не подстрелил, что сам не рад бы остался! — сказал Касаткин, опускаясь на войлок рядом со старым киргизом.

— Всё каргаулы[114] больше! — заметил другой киргиз, помоложе, неожиданно вывернувшийся из-за кибитки.

— А чего же еще? Я шел больше все сухим местом; другой птицы не попадалось!

— Кого же ты чуть не подстрелил? — спросил старик.

— Джульбарса (тигра). Подобрался он ко мне тихо-тихо, еще бы минута — пропал бы совсем, да спасибо — собака почуяла; ну, я и успел приготовиться!

— Она у тебя умная, — заметил Мулла-Ашик и поласкал Альфу. — Не то что паши поджарые! — он кивнул головой десятка на два тощих борзых собак, лениво гревшихся на самом припеке. — Те глупые, ничего не понимают!

— Ну, что же джульбарс-то? — полюбопытствовал другой киргиз.

— Ушел!

— Ой-ой! Ну, спас тебя Аллах, а то бы опять, как в прошлом году… Помнишь?

— Еще бы забыть! А Гайнула где? — спросил у старика Касаткин.

— На степи, в ту сторону, где гнилые колодцы; верблюдов пасет и отары там же наши, с ним и ребята. К ночи пригонят сюда поближе. Ты здесь ночевать будешь?

— Конечно!

Касаткин разулся, снял с себя все лишнее, остался в одном белье и прилег на войлоке в ожидании обеда. Альфа побежала сводить знакомство с борзыми и сейчас же с визгом вернулась назад, недовольная сердитой встречей какого-то бесхвостого пса, обгладывавшего и без того обглоданный череп жеребенка.

…Подали обедать. В плоских деревянных чашках поставлены были на войлоке перед гостем: вареная, мелко изрезанная баранина, лапша и кумыс. Все общество собралось и уселось вокруг чашек: мужчины — у самых кушаньев, на почетных местах, женщины — немного подальше, а ребятишки — те уже совсем в стороне вместе со сбежавшимися со всех сторон собаками, в ожидании, когда и им перебросят кусочки аппетитно пахнувшего мяса и отдадут в полное распоряжение чашки с остатками лапши и прочие объедки. Краснощекая девка — та совсем не садилась, ходила все то в кибитку, то из кибитки, возилась у огня, звякала какими-то металлическими посудинами и, видимо, хозяйничала, подгоняемая одобрительными понуканиями старого Муллы-Ашика.

Пообедали, натянулись кумысом и залегли спать до вечера; вернется Гайнула с работниками, подгонят стада — и надо будет доить кобыл и собирать ужинать усталым, проголодавшимся пастухам.

Крепко спал Касаткин, крепко спала подле него и визжала во сне его Альфа; словно мумия, неподвижно лежал на спине старый Ашик; густым басом храпел молодой киргиз за кибиткой, спала старушка, прикурнувши головой на мохнатое верблюжье седло; спала красавица и, верно, видела во сне гарцующих джигитов, потому что ее рот, обрамленный толстыми, красными, как свежая кровь, губами, из-за которых сверкали ярко-белые, здоровенные зубы, широко улыбался, пропуская какие-то бессвязные бормотания; спали все псы, спали ребятишки, расползшиеся куда ни попало… Все спало… И только легкий степной ветерок тихо проносился над сонным аулом, пошевеливая легонько какими-то цветными тряпками, развешанными для просушки между кибитками на тонких волосяных арканах.

Опять два желтых круглых глаза осторожно выглянули из-за опушки камышей и скрылись; показались с другой стороны и тоже спрятались. Выдвинулась круглая морда, обрамленная белыми бакенбардами; показалась лапа, вооруженная вершковыми когтями; лапа эта была приподнята, как у кошки, когда та сторожит отверстие в углу комнаты, из которого должна, по ее расчету, выглянуть вороватая мышка, как у охотничьей собаки, когда она, почуяв притаившуюся меж кочками птицу, делает мертвую стойку, — так у тигра, готового сделать последний прыжок на обреченную погибели жертву.

Страшный детский визг разом поднял на ноги весь уснувший аул; затрещали камыши, раздвигаемые прыжками полосатого хищника… Между ребятами не досчитались одного, самого большого, что ушел подальше от кибиток и спал на тропинке в тени куста джиды, отдельно растущего у самой опушки.

— Вот уже третьего!.. — завывая и всхлипывая, говорила Касаткину старая киргизка, когда все понемногу успокоилось и затихла поднятая тигром суматоха.

— Вторая неделя, как пришли сюда эти дьяволы и не дают нам совсем покою! — сообщил молодой киргиз, сильно жестикулируя руками и натравливая в камыши на весь аул развывшихся собак.

— Воля Аллаха, и никто против нее не станет! — нараспев произнес Мулла-Ашик и стал моститься на кошме, предполагая снова погрузиться в созерцательное состояние.

Одна только краснощекая девка бегала по аулу, скликала и сгоняла в кучу перепуганных ребят, проверяя, которого же это из этих чумазых карапузиков уволок джульбарс, таким разбойником подкравшийся к сонному аулу.

— Что же вы не прислали сказать в Чиназ? — говорил Касаткин молодому киргизу. — Мы бы собрались и постарались избавить вас от этого соседства. Сколько их тут?

— Два: отец с женою. Та больше при детях, должно быть еще подростки; наши при стадах видели раз; совсем маленькие, а отец здоровенный, такого большого мы еще сроду и не видели, — отвечал джигит. — Это, должно быть, отец приходил!

— Это я, верно, с ним и встретился сегодня, когда шел солончаками понизу; тот порядочный!

— Лошадь задушили, вороную, лысую, что, помнишь, я к тебе в Чиназ приезжал — еще хромала тогда!

— Ну, помню!

— Верблюжат двоих; джигиту Байтаку бедро измочалил совсем — тот помер. Да что, самого Гайнулу чуть не съел, уж мы и не знаем, как его Аллах уберег!

— Надобно сейчас же дать знать, а то теперь они разлакомились у вас на свободе еще и не такой беды наделают!

— Гайнула сам собирался к тебе ехать да что-то раздумал, до следующего базарного дня отложил!

— Ну, ладно, ладно, — утешал ее Касаткин, — вот, может быть, убьем — шкура моя, деньги от губернатора ваши![115]

Погоревали, погоревали еще о случившемся, да и перестали. К вечеру, только стало заходить солнце и красный диск его опустился к самым камышам, что синей полосой тянулись по горизонту, послышалось вдалеке, со стороны степи, разнообразное блеяние овец, звонкое ржание лошадей и резкие, пронзительные крики верблюдов: то Гайнула с джигитами гнали стада на ночлег. Из всех остальных кибиток высыпали женщины в белых тюрбанах и синих рубахах; у каждой в руках была какая-нибудь посудина — они поджидали прибытия кобыл, которых нужно было доить на кумыс.

Гайнула приехал верхом на тощем жеребце карабаире, слез с лошади, бросил ее так у кибитки без привязи и подошел к Касаткину.

— Ну, здравствуй. Вот спасибо, что к нам зашел! А я было сам к тебе собирался! — сказал он нашему охотнику.

— Знаю, — отвечал последний. — Мне уже все рассказали!

— Да чего рассказали, — вмешался в разговор старик. — Сам своими глазами видел!

— Бабы у тех еще кибиток мне говорили! — заметил Гайнула, кивнув головою назад.

— Без настоящего припаса пришел я, — начал Касаткин, — собираться долго некогда было, да, признаться, я и не думал, что они к вам забрались, полагал, что у Чирчика теперь держутся!

— Эти снизу пришли; я по следам видел: из тех камышей, что за гнилыми колодцами; даже через степь шли — немного, а шли. Мы с джигитами как увидали следы в степи — просто глазам не поверили…

— Так ты вот что устрой мне… — перебил его Касаткин.

— Вот садитесь, за едой и будете говорить! — пригласил старик пастуха и гостя ко вновь поставленным на войлоке чашкам.

— А и то правда… Садись, приятель!

Все уселись.

— Пошли ты в Чиназ кого-нибудь к Бабаджаку! — продолжал Касаткин.

— Это что у базара живет?

— Тот самый!

— Ну, пошли ты к Бабаджаку и скажи ему все, что знаешь о тиграх; да уведоми, что я уже здесь и чтобы он, захватив с собой ружья (он уже знает какие), немедленно сюда приезжал. Трубаченко, высокому, толстому…

— Знаю и Трубаченко — тюра (начальник)!

— Ну так вот, ему тоже скажи: может, и он соберется. Водки чтобы привозили с собою бутылок десяток…

— Ой-ой, много!

— Рому тоже… Мы у вас тут, может, недели две поживем; что там в Чиназе-то делать?

— А тигра убивать когда будешь?

— Вот у нас вчера новолуние было. Дней через пять ночи посветлее будут, мы их всех передушим!

— А то они вас, может!

— А то они нас, как случится!

— Воля Аллаха, от судьбы не уйдешь! — возразил старик.

— А пока спать будем ложиться! — предложил Гай-пула и, не дожидаясь ответа, лег на войлоке, положил седло под голову и заснул почти мгновенно — заснул так, как может спать киргиз, весь день прокарауливший свои несметные отары.

Ветер подул со степи на реку — и сплошная стена камышей была под ветром. Этим обстоятельством воспользовались, чтобы расчистить как можно больше места вокруг аула и предотвратить насколько-нибудь возможность повторения атак со стороны колоссальных кошек.

Несколько женщин с пучками зажженного камыша пошли к зарослям, размахивая вокруг своими незатейливыми факелами. Какими-то адскими фуриями казались Касаткину эти полунагие дикарки, с песнями и поем устремившиеся к камышам; искры разлетались во все стороны и осыпали бегущих, собаки с лаем и визгом обгоняли женщин, ребятишки прыгали и бесновались, верблюды глупо смотрели на эту оригинальную сцену, а лошади испуганно жались ближе друг к дружке и фыркали, готовые сорваться со своих прочных приколов. Одни только мужчины спокойно лежали на своих местах, равнодушно ожидая гомерического фейерверка.

Там и сям вспыхнули отдельные кусты камыша, и яркий, кроваво-красный свет озарил все становище. Длинные извилистые языки пламени потянулись по ветру, слизывая сначала вершины стеблей, а потом все глубже проникая в самую густоту чащи… В озаренных заревом полосах густого дыма замелькали крылья птиц, встревоженных ночным пожаром, и глухой гул, сопровождаемый треском горевшего камыша, волнообразными перекатами проносился в ночном воздухе.

По темно-синему небу расползались кровавые полосы зарева, — и скрылись в нем до этой минуты ярко сверкавшие звезды.

Словно островки посреди яркого моря пламени, чернели водные затоны, огибаемые разрушительным потоком; и сколько скопилось там всего живого, спасавшегося от гибели под благодетельным покровом болотной сырости!

нараспев причитали фантастические фигуры, перебегая от одного куста к другому.

Долго во всем кочевье было светло, как днем, от зарева; старуха, что хозяйничала в кибитке Гайнулы-бабая, успевшая выспаться досыта днем, принялась было чинить какое-то тряпье, пользуясь этим даровым светом, но вот с левой стороны мгновенно потухла огненная стенка: она полетела на целую болотную полосу; прямо тоже низко-низко опало пламя и густой дым заглушил его последние проблески; только справа больше всего боролась с влажностью разрушительная сила, но и здесь она принуждена была уступить — и разом погрузилось все в непроницаемую темноту, которая казалась еще темнее вследствие мгновенного перехода от света.

«Пообчистили эспланаду, как выражается наш крепостной инженер-немец!» — подумал Петр Михайлович, завернулся с головою в полосатый халат Гайнулы-бабая и стал дремать, мечтая о предстоящей охоте на полосатых чертей…

А из уцелевших камышей донесся слабый отдаленный рев — ив этом реве слышались угрожающие ноты, словно животное говорило:

«Погодите, приятели, вы меня подпалить хотели; ладно, я еще с вами переведаюсь!»

Утром, только загорелась на востоке полоска зари, как из аула Гайнулы-бабая скакал уже джигит в войлочном малахае (род шапки), осторожно поглядывая по сторонам, особенно в тех местах, где камыши чересчур уже близко подступали к противоположной тропе.

«А ну как вскочит?» — думал киргиз и подгонял плетью своего горбоносого иноходчика, рассчитывая с восходом солнца быть у чиназской переправы.

Джигит этот вез Бабаджаку и Трубаченке приглашение участвовать в грандиозной тигровой охоте, которую затеял Касаткин…

Гуськом, всадник за всадником, ехали наши охотники, с трудом пробираясь по камышам. Чуть виднелись в темноте силуэты конных фигур, и только мигали красноватые искорки сигар в зубах всадников. Ехали молча, не разговаривая; киргизские лошаденки фыркали и мотали головами, чуть брякали металлические украшения туземных уздечек.

Сзади всех ехал киргиз, который должен был пригнать обратно лошадей в аул, когда всадники достигнут места охоты. Впереди всех ехал Касаткин; он находил дорогу в темноте, руководясь единственно лишь каким-то охотничьим инстинктом. Человеку непосвященному вся окрестность представлялась сплошным, однообразным морем темного тумана, в котором чуть виднелись и кивали отдельные камышовые стебли, что вправо, что влево, что впереди, что сзади — все одно и то же; даже звезд на небе не было видно, то есть не то чтобы совсем не было видно, а чуть теплились сквозь туман неясные точки, и только привычный глаз мог рассмотреть там отдельные группы и созвездия. Багровым приплюснутым шаром медленно поднималась луна из-за горизонта, и над нею вставало и росло красное зарево — бледнел туман, по мере того как выше и выше поднималась луна, и, словно фантастические привидения рисовались в стороне его причудливые, клубящиеся волны. Стало светлее — поехали шибче; через полчаса прибыли на место.

Небольшое возвышенное пространство, свободное от камыша, представилось глазам охотников; несколько в стороне были врыты в землю четыре толстых столба — и на них, на высоте пяти аршин, прилажено было нечто вроде площадки, устланной нарезанным камышом. На одном столбе врублены были поперечные полочки, на аршин одна от другой; этот столб служил лестницею для подъема на вершину лабаза. Другой лабаз был построен с противоположной стороны полянки — это было сооружение, совершенно отличное от первого.

Яма, аршина три в диаметре, прикрыта была сверху фашинами, туго связанными из камыша, установленными конусообразно и связанными вверху все вместе веревкою; затем эта крыша была забросана камышом, бурьяном и хворостом, что совершенно придало ей вид чего-то случайного, а не умышленно построенного. Лабазы подобного рода предпочтительнее первых, потому что животное не пугается громоздкости и дикого вида первых сооружений — и доверчивей подходит к приманке; но зато первые совершенно предохраняют охотника, даже после промаха, между тем как в яме стрелок может рассчитывать и на рукопашную свалку с разъяренным зверем.

Посредине полянки, на самом видном месте, вытянув длинные, мускулистые ноги и запрокинув голову с вытаращенными тусклыми глазами и с вывалившимся языком, лежала палая лошадь, и ее белая масса отчетливо рисовалась на темном фоне песка, залитая лунным светом.

— Пора, — произнес Касаткин, — до рассвета осталось часа три, это самое настоящее время; ну, Батуйка, веди лошадей в аул.

Всадники слезли и начали расправлять свои ноги. Киргиз позавязал поводья на шеи лошадям и приготовился их гнать.

— Гляди, как бы тебя полосатый дорогой не пощупал! — крикнул ему вслед Трубаченко.

— Тише! — произнес Петр Михайлович.

— Аллах милостив, — прошептал киргиз и во всю прыть понесся к аулам.

Охотники полезли в засаду.

Бабаджак и Трубаченко заняли высокий лабаз, Касаткин влез в яму — несколько секунд был шорох и шуршание; то охотники возились, умащиваясь и принимая позы покойнее; наконец все затихло — и наверху, и внизу, и никто бы не услышал теперь ни одного подозрительного звука, кроме однообразного шелеста камыша, когда легкому ночному ветру приходила охота пробежать по верхушкам и всколыхнуть эти легкие, пушистые метелки, потереть один о другой эти тонкие, трубчатые стебли.

Замерли охотники в немом ожидании — и, казалось, дыхание затаили. Вот к шуму ветра прибавилось еще что-то длинное, протяжное, заунывное… Бабаджак толкнул локтем своего соседа.

— Далеко! — прошептал тот.

…Касаткин вздрогнул.

С другой стороны послышался рев тигра, ближе… Рявкнул зверь и оборвал, словно накололся лапой на что-нибудь занозистое.

Еще раз почувствовал Трубаченко, как его бока коснулся твердый локоть товарища… Какая-то тень мелькнула на самой опушке и скрылась… несколько кустов колыхнулось подозрительно.

— Видишь? — шептал Трубаченко, и так тихо, что, казалось, только сам себя мог услышать.

— Вижу… — так же тихо ответил Бабаджак.

И опять все затихло кругом, опять ничего не слыхать, кроме шелеста ветра… Чу! Вот замурлыкало что-то в камышах, как котята мурлычат, когда их щекочут рукою за ухом… Два зеленых уголька вспыхнули у самой земли, между темными кустами выдвинулось что-то круглое, ушастое, проползло шага два, выползло наполовину из чащи и припало на передние лапы… Прямо на белеющую конскую тушу были устремлены эти две фосфорические точки, но каждому из охотников казались, что это именно на него смотрит хищный зверь и не спускает глаз, готовясь к последнему, решительному прыжку. Трубаченко припал головой к прикладу ружья; он взял на прицел узкий промежуток между двумя светлыми точками.

Попятился зверь назад, остановился, опять попятился и скрылся…

«Бывалый, — подумали охотники. — Осторожен, каналья…»

Вздрогнул Касаткин и быстро повернул голову… Шагах в четырех от него длинная тень загородила узкий луч лунного света, пробивавшийся между щелями крыши.

Тигр лежал на брюхе, положив голову между передних, протянутых вперед лап, и, заложив уши, прищурив глаза, вздрагивал щетинистыми усами.

Другое полосатое тело быстро как молния пронеслось, почти не касаясь земли, и обрушилось на павшую лошадь. Длинные ноги брыкнули в воздух; казалось, что конь воскрес и сопротивлялся усилиям зверя, а это только труп поддался натиску животного, которое, уцепившись за бедро лошади зубами и передними лапами, сдвинуло его с прежнего места.

Две молнии блеснули с вершины лабаза — и два сухих, коротких выстрела тотчас же были покрыты свирепым, пронзительным ревом. Тигр взвился на дыбы, запрокинулся и покатился с холмика, загребая взбудораженный песок своими лапами.

И из-под шалаша вспыхнул третий выстрел, но выстрел этот был направлен совсем в другую сторону. Страшная тяжесть обрушилась сверху на ненадежную крышу — и во все стороны полетели разметанные пучки камыша. Пуля Касаткина скользнула по плоскому черепу второго тигра, пробила ему ухо — и полетела дальше по камышам…

— Вниз! — крикнул Трубаченко. — Там беда, вниз!.. — И он спустил ноги и стал ощупывать на столбе первые ступеньки.

— Погоди — ружье заряди, тогда только толк будет!.. — остановил его Бабаджак. — Мое готово…

Он спрыгнул прямо, упал ничком, вскочил и кинулся к лабазу — яме…

Придавленный страшной тяжестью Касаткин лежал на правом боку, силясь высвободить свою руку… земля и пыль набивали ему нос и рот. Он чувствовал, как страшные когтистые лапы добирались до него, роясь в развалинах крыши. И тигр чуял под собой что-то живое, чуял врага и бесновался, встречая преграду.

Наконец Касаткину удалось лечь навзничь; рука была свободна, нож, где же нож?.. Он шарил онемевшими пальцами, он искал рукоятку… вот она! Нож был длинный, гиссарский, и долго не вытаскивался из притиснутых ножен… Вдруг прямо ему в лицо ударил ослепительный лунный свет. Как ярок показался он после темноты! Последние вязанки полетели в сторону, страшная морда была в полуаршине от его лица, лапа упиралась в грудь — ив тело впивались острые когти. Но в то же мгновенье вдоль по этой самой лапе скользнула стальная змейка. Удар ножа пришелся как раз под левую переднюю лопатку зверя, прямо в сердце — и рухнул пораженный насмерть тигр, навалившись на застонавшего охотника.

Два выстрела в упор в голову животного прогремели в ушах теряющего сознание Петра Михайловича.

— Тащи, тащи за хвост, стаскивай! — суетился Трубаченко.

— Подсунь приклад под живот, ворочай! — приступил Бабаджак.

Понатужились, покряхтели — и кое-как сволокли убитого тигра.

Касаткин лежал без движения и тихо стонал, но глаза его были закрыты… Вся рубаха его была изодрана в клочки, залита кровью — и человеческой, и тигровой. Когда его вытащили из ямы и положили на песок, Бабаджак принялся осматривать искалеченного охотника.

— Обработал, нечего сказать! — грустно произнес Трубаченко и с горя закурил свою сигару.

— Ничего, поправится, — утешительно произнес Бабаджак, — воды вот жаль нету, а то бы хорошо обмыть да голову примочить.

— Ну, до рассвета ждать нельзя; надо делать носилки да тащить его в аул… Принимайся!

Устроили носилки из жердей, взятых из разрушенного лабаза, настлали на них камышу и положили раненого. Тот стонал и метался, особенно когда его поднимали с земли, и тихо бормотал что-то несвязное — такое, что не могли ничего разобрать ни Трубаченко, ни Бабаджак, как ни прислушивались они, неся несчастного по кабаньей тропинке камышами.

Начало рассветать, когда охотники завидели сквозь камыш чернеющиеся верхушки кибиток Гайнулы-бабая. Дым поднимался густыми столбами над аулом, и пахло гарью; бараны блеяли невдалеке, ревели верблюды, и звонко ржал какой-то молодой жеребчик, задрав хвост трубою и носясь по пробуждающемуся аулу.

Всполошился аул, завидя печальную процессию; все высыпало из кибиток; даже пастухи, собиравшиеся было угонять скот, и те бросили свое дело и прискакали к кибитке Гайнулы-бабая.

Осторожно опустились носилки, сняли Петра Михайловича, раздели и принялись обмывать страшные рваные раны. Старый Ашик и Трубаченко занялись этим. Зорко следил седой киргиз за каждым проявлением жизни у своего пациента.

— Якши — будет здоров! Крови потерял только много — оттого и лежит как пласт, — произнес Ашик, кончая перевязки.

У Касаткина оказались проломлены два ребра, обнажено почти до самых костей левое бедро и, кроме того, на левом же боку и руке несколько глубоких рваных царапин когтями.

Ковер, на котором лежал Касаткин, осторожно оттащили к стороне кибитки, рассчитав, чтобы он пришелся в тени, когда поднимется солнце. Гайнула с четырьмя киргизами и верблюдом отправились на место охоты поднять убитых тигров, Ашик остался с раненым, а Трубаченко с Бабаджаком подсели к огню, где закипел для них чай и стояло блюдо баранины, приготовленное заботливой красавицей. Аппетит у них был волчий и, несмотря на грустное настроение духа, зубы работали превосходно.

— Дал бы знать в Чиназ, чтобы доктора выслали, да не стоит, — говорил Трубаченко, прихлебывая чай из маленькой зеленой чашки.

— Не надо посылать, — решил Бабаджак.

— Насчет рай и всего этого киргизские знахари гораздо лучше наших. Наш приедет, еще чего доброго уходит совсем. Помнишь Тыркина?..

— Есть тут недалеко Али-Турсук, кураминец, — вмешался старый Ашик, так как наши приятели говорили по-киргизски и он понял, о чем шла речь. — Он старик уже — и для другого не поедет, пожалуй, а для меня поедет. Я сам вот, как вернется Гайнула, съезжу.

— Ну, привези сюда твоего Али-Турсука, — согласился Трубаченко.

— Я видел его уже раз как-то: хороший знахарь, — заявил Бабаджак.

Часа через два вернулся Гайнула и привез тигров. Самка, убитая охотниками верхнего лабаза, была не из крупных; зато самец, отделавший так Петра Михайловича, заставил весь аул раскрыть рот от изумления: это был положительно великан — и старый Ашик, увидевши его, произнес:

— Аллах, Аллах, ведь есть же такие звери на свете! Я такого еще в первый раз в жизни вижу, а видел я их на своем веку довольно.