Мантык-истребитель тигров

Н. Н. Каразин
ОХОТА НА ТИГРА

Длинный ряд эпитетов, которыми тигра наградил изобретательный на все человек, указывает на его разбойничий характер: «хищный, коварный, злобный, свирепый, кровожадный, бешеный»… и так далее и ни одной гражданской доблести. Да и самые условия жизни этого хищника таковы, что, зародись в нем хотя одна искра добродетели, ему придется тотчас же положить зубы на полку и отказаться от удовольствия существовать на белом свете.

Вся жизнь тигра от самой минуты, когда его оближет своим шершавым языком нежная маменька, и до самой смерти есть непрерывный поход с переменным счастьем, с удачами и неудачами, с блестящими победами, за которыми следует роскошное пиршество, и с поражениями, после которых приходится несколько дней зализывать кровавые рубцы и царапины и поститься с пустым желудком неопределенное время.

Самый непримиримый и заклятый враг тигра — человек; во-первых, самые доходные статьи — овцы, телята, лошади и разная домашность — зорко оберегаются человеком, и для того, чтобы до них добраться, надо или очень ловко уметь красть, или же покончить предварительно со сторожами; а во-вторых, самые «цари природы» составляют довольно лакомое блюдо, и тигры, которым несколько раз удалось попробовать человеческого мяса, до такой степени входят во вкус, что предпочитают ему всякое остальное и всю свою жизнь посвящают нераздельно этому совсем уже не гуманному промыслу.

Итак, между человеком и тигром идет непрерывная борьба «не на живот, а на смерть»; эпизоды этой в высшей степени разнообразной и интересной борьбы с ее особенностями, обусловленными местностью и степенью развитости одной из борющихся сторон — человека, составляют задачу моего рассказа, списанного прямо с натуры, без прикрас и романтических вымыслов, так любимых большинством туристов и охотников.

Дело было под вечер. Сибирские казаки подогнали уже табун с пастбища к самому лагерю на Чирчике. разобрали коней на приколы и торбы с ячменем навесили.

К ночи начинало морозить.

С краю у дороги лежали и тлели кучи сухого навоза, и белый, тяжелый дым стлался наискось, по-над плетеными камышовыми кибитками, над залитыми весенней водой берегами Чирчика, и тянулся далеко — вплоть до самой крепости, где стояло над рекой красное зарево от горевшего тростника на ротных солдатских кухнях.

Днем еще было очень тепло: хоть в одной рубашке так в пору; а к ночи, особенно к утру, когда вся окрестность белела от утреннего мороза и, словно высеребренный, колыхался камыш над лиманами (заливами), жутко приходилось сибирякам в их холодных кибитках; плотно жались они друг к другу под войлочные кошмы пли выползали греться у костров, там и сям разложенных под кручей.

Старый киргиз, пастух из Джулдамы, приехал верхом на своем тощем карабаире[112], потянул носом воздух и прищурил глаза; где-то мясное варилось, и на морозе попахивало сальцем… Задребезжала труба сигнальная: зовут к водопою… Прислушался киргиз: больно хорошо, — и побрел к лагерным воротам, где было полюднее и казаки толпились у возов с артельным ячменем.

Пастух новость привез сибирякам, и новость занятную.

— А вы поглядывайте, — говорил он, — зимой не слыхать было, а вот вчера сам видел двоих; на эту сторону из-за Дарий перебрались и от ваших косяков (табунов) недалеко ходят!

— А мы нешто без глаз, — говорили казаки, — чай, тоже свои мерена — не казенные!

А другие добавляли:

— Хоть бы поглядеть, братцы, что за штука такая джульбарс[113]; говорят, страшенная!

Потолковали, посмеялись, пастуха накормили, а потом и говорить перестали; однако на пастьбу стали выезжать с оглядкой; ружья заряжали каждый раз; а коли приходилось соснуть, то не все вдруг, как прежде, а тоже стали соблюдать очередь, потому — кто знает, что может случиться.

Дня через три рано утром, чуть только стало светать, два сибиряка из молодых — Ерошка и Данило Мамлеев — на неоседланных конях погнали из косяка в лагерь. Невзнузданные лошаденки бойко рысили рядышком, махая всклокоченными гривами. Скоро они поравнялись с барханом, который виден с чиназской дороги; там уже не более версты осталось до лагеря: длинные ряды кибиток чуть виднелись в утреннем тумане, и по ветру еле-еле доносило людские голоса и собачье тявканье.

Оба коня шарахнулись и громко захрапели. Ерошка чуть-чуть удержался на своем, а Мамлеев так и загремел на мерзлую землю.

Что-то длинное полосатое лежало шагах в двадцати в канаве, вытянувшись во всю длину и спрятав широкую, круглую морду между передними лапами.

Поднялся Мамлеев на ноги, поглядел, куда ему Брошка указывал, и снял из-за плеч винтовку.

— Пали, дядя, что ли… я опосля! — шептал ему Брошка, едва сдерживая своего «буланку»; а «лысый» Мамлеева, задрав хвост кверху, давно уже вынесся на дорогу и скакал уже почти что у самого лагеря.

Пеший казак раза два прицеливался; приложится и посмотрит через прицел: что за диковина? А диковина лежит и не пошевелится, только кончик хвоста чуть вздрагивает, да у самого носа сухая трава колышет от сдержанного дыхания.

Гулко загудела винтовка. Тигр рявкнул, подпрыгнул аршина на два вверх и закружился на месте.

— Стреляй, брат, стреляй! — кричал Мамлеев, не попадая в дуло новым патроном.

Буланка вертится, как дьявол, трещит веревочный повод в сильной казачьей руке — как тут стрелять?.. Соскочил Брошка на землю: его буланка подрал вслед за лысым. Близко подобрался сибиряк и выстрелил… Свалился тигр на бок, всадил в землю вершковые когти и замер.

Стали швырять в него комьями: не шелохнется. Ну, надо полагать, что издох.

Данило еще раз выстрелил для верности, только клок красноватой шерсти взлетел на воздух.

Оставили казаки на месте свою добычу, а сами пошли в лагерь за лошадьми и телегой.

Весь лагерь собрался к пятой сотне — смотреть на убитого зверя. Шестеро дюжих казаков едва сволокли его с телеги. Завыли собаки по лагерю, и лошади уши насторожили: потому — чуют.

Ну уж хвастались Брошка с Мамлеевым: мы — не мы… Просто, хоть на десять таких тигров — то это все нам наплевать!..

Пришел из слободки бессрочно-отпускной солдатик; давно он уже живет в отпуску, с самого взятия Ташкента Черняевым и рыбной ловлей промышляет, а то и охотой забавляется. Что заработает, то и пропьет, благо кабаков в Чиназе больше, чем остальных домов, и везде торговля идет без задержки — нельзя пожаловаться.

Пришел солдат и посмеивается.

— А вы не больно храбритесь, — говорит, — это вас господь пронес милостиво: потому, тигра-то брюхата, а в таком случае все равно что человек, что зверь — от драки норовит подальше. А коли б, — говорит, — не было этого положения, он вам лохматку-то встрепал бы!

— Ладно! Мы еще поглядим, как встреплет-то, — проворчал Мамлеев, а сам на брюхо тигру поглядывает. — «То-то, — думает, — его как будто маленько раздуло!».

Стали взрезывать. Смотрят; парочка маленьких, словно котята, желтенькие такие, головастые, а поперек уже черные полоски показываются.

Вынули тигрят и всякий потрох, набили брюхо полынью и. клевером (хотели к губернатору целиком в Ташкент везти, так чтобы не протух дорогою) и на арбу кокандскую взвалили.

— Ну, теперь, ребята, вы берегитесь, — говорил бессрочный, — по одному они никогда не ходят. Теперича вы хозяйку ухлопали, хозяин вам спуску тоже не даст: либо на вас, либо на ваших конях, а он зло свое сорвет-таки!

Сказал это слово солдат, посвистал своего Нолкашку с оторванным ухом и заковылял по дороге к слободке, к тетке Бородихе в гости.

Ну и зорко же берегли казаки после этого случая и себя, и добро свое; сторожа все ночи глаз не смыкали, а в цепи вокруг косяков огни раскладывали; и ничего, бог миловал. Недели две все было спокойно. Слыхали раза два в камышах, на острове, глухое рычанье на утренней зорьке, но на эту сторону сам-то не показывался: тоже понимал, что не просто живут, а с оглядкой.

Прошло недели три. Мамлеев и Брошка давно уже пропили ту пятидесятирублевую бумажку, что от губернатора за шкуру получили, и все пошло как по-старому. Был, правда, один случай, который напомнил казакам, что плошать не следует, да и о нем скоро забыли: не до того было. У сотенного одиннадцатой сотни славная была кобыла, рыжая, из орды: походом она жеребеночка принесла, такого шустренького, и ходил этот жеребеночек с маткой в общем косяке. Раз вечером пропала кобыла. Искали всю ночь, так и не нашли ничего, хотя кругом все изъездили. К обеду только пришла лошадь в лагерь — одна без жеребенка, и весь зад в тряпки ободран, так что смотреть даже страшно: значит, в хороших руках побывала, в таких, что шутить не любят.

Рано утром шестеро казаков переправились вплавь через Чирчик и поехали, захватив с собою арканы, высмотреть, где бы удобнее было жать камыш на казачьи кухни; поблизости-то еще на зиму все пообчистили и до густых зарослей пришлось проехать верст пять, если не больше.

Дорога пошла узенькая, только что конному пробраться; по сторонам можно было по брюхо провалиться, потому — топко. Заехали казаки в камыши, такие камыши, что, словно лес, стоят справа и слева. Шажком друг за дружкой тянутся, посвистывают, трубочки покуривают, а ружья только у двух заряжены, а у остальных так только, для важности, за спинами болтаются, и патронов не захватил никто, кроме тех, что в ружьях.

Сзади всех ехал здоровенный казак Трофим Козаков; поотстал он немного, подкову киргизскую нашел на тропинке, так слез поднять, пригодится. Не успел он снова сесть на своего коня, как около него вдруг заревело что-то в камышах и перед самым лицом показалась громадная морда с красным, как огонь, языком и с белыми острыми зубищами.

— Батюшки, он самый! — взвыл Трофим, стараясь высвободиться из-под тяжести зверя.

Крепко налег на него тигр, повалив его поперек дороги. Зубами он схватил казака за левую руку повыше локтя и, не разжимая челюстей, мял ее во рту, так что кости трещали, а когтями впился в бок и за шею.

Не отпуская ни на одну секунду своей добычи, страшная кошка зорко следила за каждым движением остальных казаков и беспокойно била длинным хвостом по сухим стеблям измятого камыша.

Сильно оробели земляки с первого раза; у лошадей шерсть поднялась дыбом, а конь Трофима стоит тут же рядышком, смотрит мутными глазами на зверя и трясется, как в лихорадке. Часто случается, что на лошадей при встрече с этим животным нападает такая паника, что они останавливаются, как вкопанные, и как будто совсем забывают о том, что у них есть две пары сильных ног, которые могли бы спасти их от беспощадного, страшного прожоры.

Наконец оправились сибиряки, и те, что были с заряженными ружьями, взвели курки и потихоньку стали подъезжать к тигру.

Шагах в трех оба выстрелили разом. Дико завыл раненый зверь, подпрыгнул вверх выше камыша и рухнул в самую чащу; через несколько секунд казаки снова увидели его, уже в шагах в ста от себя, когда он, сделав громадный прыжок, показался над камышами.

Не решились казаки преследовать тигра, да и не с чем было; подобрали израненного, окровавленного Трофима и тихонько поехали в лагерь, приговаривая:

— Вот те грех. Экая притча случилась!

Закопошились сибиряки, когда узнали, какая беда случилась с Трофимом, и порешили промеж себя, что этого дела так оставлять нельзя. Отпросились у полковника — и в тот же день восемь человек что ни на есть лучших стрелков отправились в камыши.

Часа через полтора пришли на то место, где зверь мял их товарища; бурые пятна от крови виднелись на тропинке, и камыши в той стороне, куда ушел тигр, были местами обрызганы.

Шагах в двадцати нашли след когтистых лап, отпечатки задней пары были сильно углублены; здесь тигр сделал свой вторичный прыжок, здесь же казаки остановились и стали совещаться, как им поступать далее.

Поговорили малость самую и решили идти цепью по два человека, звено от звена не так чтобы очень близко, но и не далеко, чтобы голосом впору хватало. Пошли. Придерживались больше к средним, к тем, что шли по самым следам.

Все время им попадался камыш, обрызганный кровью на пол-аршина от земли; под одним из густых кустов тигр ложился ненадолго, тут и крови было побольше; потом опять шагов на десять виднелись следы круглых лап с подобранными когтями — здесь, видно, еще был сделан громадный прыжок, потому что след обрывался и казаки никак не могли отыскать его продолжения.

Снова собрались казаки, обошли кругом раза два, не нашли следа да и только, словно сквозь землю провалился. Промаялись вплоть до той поры, что уже к самому низу солнышко спустилось — и потянулись по камышам длинные тени, озолотились пушистые метелки, и засвежело по лиманам.

— Ну, знать, неудача, не в добрый час вышли! — решили охотники и все толпой побрели обратно на дорогу.

— А энто что, братцы? — сказал молодой казак, шедший впереди всех, и голос у него дрогнул и оборвался.

До той поры казаки шли молча, и этот тревожный оклик кольнул всякого в сердце и по телу мурашки забегали. Подняли глаза охотники — и все разом увидели то, что целый день искали так неудачно.

Широко шагая, далеко оттягивая назад задние лапы, тигр шел, почти касаясь земли своим грязно-белым брюхом; казалось, что длинное, полосатое тело ползло по сухим камышам. Без звука, без малейшего шелеста скользил зверь по зарослям, опустив к самой земле голову, обрамленную густыми белыми бакенбардами, и волоча за собою длинный кольчатый хвост. Он, казалось, не замечал охотников, хотя зеленые глаза его в сумерках горели, как светляки, и каждому казаку чудилось, что свирепый взгляд обращен именно на него. Восемь человек, каждый с винтовкой в руках, стояли неподвижно, словно очарованные.

Тигр шел наискось, расстояние между ним и казаками становилось все меньше. Вот он перешел через тропинку, ни один прутик не заслонял его от пуль, а охотники все стояли да глядели. Приостановился страшный зверь, прилег на землю и глухо зарычал, как бы раздумывая: начинать ли ему схватку или не стоит связываться; вероятно, последняя мысль переселила, потому что тигр тихонько, не оглядываясь, начал удаляться от стрелков.

Две пули, одна за другой, глухо стукнули в живое тело.

Заревело раненое животное и только хвостом мелькнуло в густой чаще.

— Врешь, не уйдешь! — закричал один из казаков, Трофимов племянник, и бросился вслед за уходящим зверем, за ним кинулись остальные.

Никто не разобрал, как и что такое случилось в такой гущине, где повернуться было трудно. Несколько выстрелов блеснули в темноте, послышался тяжелый человеческий стон и хрипение насмерть раненного тигра.

Вытащили казаки на чистое место своего мертвого врага, потускнели страшные глаза, и оскаленные зубы прикусили конец высунутого на бок языка.

Вынесли и казака, что попал в недобрые лапы; целое бедро у него было вырвано, и горячая кровь хлестала аршина на три. Перевязали раненого кое-как рубашками в понесли домой на ружьях. Так и не приходил в себя бедный казак, помер часа через три в судорогах.

Дешево досталась казакам хозяйка, да не так легко поладили они с хозяином: один казак на тот свет отправился, а другому руку до самого плеча отрезали.

Однако за шкуру пятьдесят рублей все-таки получили от губернатора: зачем пропадать, годится детишкам на молочишко.

Не знаю, чем руководствуется тигр при выборе жертв, когда несколько живых существ, да еще разнообразных, предоставляют ему одновременно одинаковые условия для нападения, но только выбор этот бывает чрезвычайно оригинален.

Раз под вечер между Джульдамой и Чиназом — когда русские не успели еще вырубить и сжечь всех камышей в окрестности и по обеим сторонам узкой дороги много выше всадника колыхались пустые беловатые метелки — шажком пробиралась небольшая группа всадников.

Это был сборщик податей Кураминского района со своими помощниками и слугами джигитами. Всех путешественников было человек восемь, и поезд этот тянулся довольно длинной вереницей. Впереди всех, задрав пушистый хвост, бежала небольшая дворовая собака с бубенчиком на косматой шее.

Вдруг громадный старый тигр, перепрыгнув ближайшие к дороге кусты молодой джиды, показался на тропе, между последним и предпоследним всадниками. Размашисто шагая, почти скользя по земле, хищник в несколько мгновений обогнал всю кавалькаду, схватил бедную собаку, прежде чем кто-либо успел опомниться, — и скрылся. Жалобный собачий визг раздался по крайней мере шагах в трехстах от места нападения.

Это случилось почти в виду киргизских аулов, расположенных поблизости дороги, так что легко слышны были человеческие голоса и в вечернем воздухе пахло дымом горевшего камыша.

С большим трудом перебрались мы через Чирчик между Ташкентом и Той-Тюбе: река эта, разветвляясь на несколько рукавов, широко разливается по каменистому руслу, и переправа тянется по крайней мере с версту.

Небольшой слой мокрого снега выпал на глубокую грязь, и колеса нашего легкого казанского тарантаса вязли почти по ступицу. Измученная тройка едва вытаскивала экипаж, натягивая, как струну, веревочные постромки.

Холодный ветер бил в лицо, по небу неслись разорванные темные тучи. На тощих деревьях по сторонам дороги сидели печальные грачи, прижав свои мокрые головы так, что только длинные, толстые клювы торчали на виду. Поминутно слышалось вытье волков или тревожное хлопанье мокрых крыльев спугнутой нашим приближением пары уток.

Чуть-чуть рассветало.

Несколько конвойных казаков, завернувшись в верблюжьи башлыки, плелись по сторонам и сзади экипажа, и у всех была одна заветная дума: «Когда же наконец кончится эта проклятая дорога?..».

Вдруг вся тройка замялась на совершенно ровном месте и остановилась. Коренная попятилась назад, пристяжные жались к оглоблям. Лошади храпели и насторожили уши; верховые казачьи кони тоже обнаружили небольшое беспокойство.

После нескольких ударов кнута и криков, не принесших желанных результатов, мы вышли из тарантаса с намерением исследовать причину страха. Первый открыл ее джигит-киргиз, ехавший с нами на козлах, и указал нам.

Заветной чертой, которую не решались перешагнуть наши кони, был свежий след тигра, перерезывающий до рогу; рядом с отпечатками лап виднелась широкая полоса, будто бы животное волочило за собой громадную тяжесть.

Судя по свежести следа, зверь прошел не более как за несколько секунд перед нами; если бы было немного светлее, мы, вероятно, видели бы его в то время, когда он переходил дорогу.

Глубокие впадины следов на наших глазах засасывались топкой солонцеватой грязью.

Повозившись немного с лошадьми, мы одолели-таки овладевшую ими панику и тронулись дальше.

Скоро зачернелось перед нами длинное строение. Это был караван-сарай (постоялый двор), стоящий вдали от всякого жилья на полдороге между переправой и Той-Тюбе.

Передний фасад этого здания составляли две небольшие сакли, сложенные из глины, и между ними ворота с навесом, запирающиеся двумя довольно толстыми жердями.

Просторный открытый двор был обнесен высокой глинобитной стеной. С одной стороны двора, вдоль стены, тянулся легкий навес с нагроможденными на нем запасами топлива и клевера. Несколько тощих коров и десятка три овец и коз жались от холода по углам двора; две оседланные лошади стояли под навесом, покрытые с головами теплыми, ковровыми попонами.

Первое известие, которым встретил нас пожилой таджик, хозяин двора, было то, что за час перед нашим приездом у него был непрошеный гость, наделавший хозяину много убытков.

Старик взял фонарь, повел нас в глубину двора и указал нам тигровые следы одинаковой величины с виденными нами на дороге.

Тигр перескочил через стену аршина четыре вышиной, несмотря на крики и шум перепуганных обитателей нахально побегал по двору, как бы выбирая, чем бы получше поживиться, и наконец, схватив большой шерстяной кап (батман) с бараньим салом, стянул его с арбы и прежним путем отправился восвояси. В капе было более восьми пудов сала, накопленного хозяином для ташкентского базара.

Так вот что волок полосатый вор, напугавший так пашу усталую тройку!

Раз как-то мне особенно везло: моя Альфа вела себя очень хорошо, не порола горячки, по обыкновению, и твердо выдерживала стойку. Пар шесть красивых фазанов висело у меня на поясе, и я, увлекшись удачной стрельбой, довольно далеко забрел от форта.

Волнистая местность, густо заросшая джидой и саксаулом, прорезывалась там и сям узенькими тропинками, проложенными верблюдами, которые очень любят лакомиться молодыми побегами этой чисто степной флоры. Помимо этих тропинок почти невозможно было пробраться, да и не делая подобных попыток, вы рисковали возвратиться домой в костюме Адама, оставив на колючих шипах степного терновника бренные остатки своего костюма. Только несокрушимые кожаные киргизские шаровары — чамбары — да армячиные серые рубахи могли с успехом выдержать борьбу с этой колючей растительностью.

У меня была короткоствольная, горластая ижевская двустволка, которая била превосходно только мелкими номерами дроби и с очень небольших расстояний: такие ружья особенно хороши для стрельбы фазанов — птицы нежной, не требующей большой силы удара, а между тем вылетающей из чащи быстро и неожиданно.

Последний убитый мною фазан перекувырнулся в воздухе и наискосок упал в кусты, шагах по крайней мере в тридцати от дороги. Альфа кинулась за ним и несколько минут не возвращалась. Вдруг я услышал боязливое повизгивание моей собаки, и вслед за этим мой добрый спутник выбежал из чащи со всеми признаками сильного испуга.

«Что бы это могло значить?» — подумал я и решился исследовать причину страха.

Осторожно раздвигая колючие ветви, я начал пробираться между кустами, пристально всматриваясь вперед. Едва я прошел шагов двадцать, как меня поразил острый спиртуозный запах, похожий на тот, который всякому удавалось слышать в бродячих зверинцах. Я тронулся еще шага четыре вперед и ясно расслышал тихое, но уже сердитое мурлыкание.

Благоразумие подсказывало мне начать немедленно отступление, а любопытство заставило меня раздвинуть стволами ружья ближайшие ветви саксаула.

— А, вот оно что!..

На небольшой, плотно умятой площадке, не более сажени в диаметре, лежала пара недельных тигрят. Они были ростом с обыкновенную кошку, только гораздо массивнее сложены, и с большими, совсем уже не по росту головами.

Братцы, а может быть и сестрицы, усердно теребили именно моего фазана, ссорясь между собой уморительнейшим образом. Увидя мою бороду и стволы, молодые зверьки примолкли и, не выпуская из зубов птицы, попятились назад, моргая со страху глазенками; залепленные пухом рыльца тигрят были очень комичны.

Однако долго наблюдать эту картину было не совсем удобно; с минуты на минуту могла вернуться маменька, и с чем я мог ее встретить? С моим ружьем, страшным только для фазанов, а уже никак не для такой крупной дичи.

Это теперь, вне всякой опасности, я припоминаю подробности моей встречи, а в ту минуту сердце прыгало у меня в груди и душа ушла если не совсем в пятки, то, наверное, очень неподалеку от них.

Тихонько, задом, я стал отступать на тропинку. За всяким кустом мне чудился страшный шорох… Я начинал проклинать свое любопытство.

Едва я выбрался на чистое место и немного перевел дух, как, подобрав левою рукою свой тяжелый ягдташ, чуть не бегом пустился улепетывать — подальше от страшного соседства. Альфа держалась у самых ног: она была напугана больше своего господина.

Заунывный рев долетел до моего слуха; я поддал ходу. Через минуту этот рев повторился не более как в полуверсте за мной, потом еще ближе. Зверь меня пре следовал… это было ясно.

Какое-то внутреннее чувство заставило меня обернуться; я обернулся и остолбенел…

Тигрица находилась от меня не более как в ста шагах; с глухим, сердитым рычанием она бежала по моим следам.

Спасаться бегством нечего было и думать, а уж если и приходилось погибать, так лучше не даром: надо было сделать все, что только возможно с таким слабым оружием, какое было у меня; со мной даже ножа не было: подобная неряшливость более нежели непростительна; приходилось за нее дорого разделываться.

Я взвел курки и присел на одно колено. Тигрица приостановилась в восьми шагах от меня и прилегла на тропинку. Мы смотрели в глаза друг другу. Страшная минута, о которой даже теперь я не могу вспомнить без внутреннего холода.

Минуты две мы находились в таком положении. Зверь начинал заигрывать со мною: то прищурит свои свирепые глаза, то подвинется ползком еще на шаг вперед, и асе это сопровождалось зловещим рычанием, вылетающим из-за страшных, оскаленных зубов.

Я целил как раз в глаза зверя. Я решил не дожидаться прыжка — момента, в который я легко мог бы промахнуться, — и выстрелил…

С ужасным ревом тигрица поднялась на дыбы. Боже!.. Как громадна она показалась мне в это мгновение!

Ломая вокруг себя сучья, зверь метался и прыгал, обтирая свою морду передними лапами; эти бешеные скачки были бессознательны — тигрица была слепа: я выбил ей разом оба глаза.

Что есть духу, бегом, бросив на дороге оборвавшийся ягдташ и фазанов, я пустился по тропинке и уже на берегу Дарья, в виду глиняных укреплений форта, упал на землю в полном изнеможении.

Моя Альфа улеглась рядом со мною, держа в зубах одного из растерянных мною фазанов, которого она успела подобрать во время нашего позорного бегства.

Через неделю киргизы, пасшие верблюдов в саксауле, набрели на полуобглоданный волками труп тигрицы. Бесчисленные муравьи доканчивали работу четвероногих падальщиков, киша черными толпами около разлагающегося трупа.

Тигрят, несмотря на все старания, не могли отыскать вовсе, хотя целая неделя употреблена была именно на это предприятие.