Маньчжурский кандидат

X

Джонни стал председателем Комиссии по федеральным операциям и председателем ее постоянного Подкомитета расследований, с ежегодным бюджетом в двести тысяч долларов и внушительным штатом следователей. Он научился с необыкновенной ловкостью манипулировать своим персоналом. В разговоре с подчиненными словно ненароком упоминал имя другого сенатора или члена правительства, пользующегося большим влиянием, а потом рассказывал о некоей молодой леди, которую этот сенатор, возможно, содержит, или там имел место аборт, или он в свое время совершил «ошибку молодости», что зафиксировано в соответствующих полицейских протоколах. Просто удивительно, как безотказно это срабатывало. Достаточно было завести подобный разговор с пятью-шестью сотрудниками, как они становились его миссионерами по запугиванию остальных, тех, кто, возможно, лелеял надежду перекрыть ему доступ в правительство.

Существовали целые группы и отдельные личности, у которых хватало мужества нападать на него. Один из самых проницательных политических аналитиков, действующих на национальной сцене, писал: «Айзелинизм превращается в процесс вымешивания лжи и выпекания из нее пирожков, процесс, представляющий собой современное чудо непорядочности, гораздо более потрясающее воображение, чем чудо сигарет с фильтром. Складывается впечатление, что ложь Айзелина снабжена внутренним атомным двигателем, крошечным реактором такой мощности и такой сложности, что она способна сбить с толку и запутать даже тех, у кого с головой все в порядке. Айзелин высказывает так много обвинений в адрес такого множества самых разных людей (и неважно, что вся общественность знает — фамилии в списке, которым он потрясает, просто искусственно сцеплены с фамилиями тех, у кого заведомо сомнительная репутация), что никто не может быть защищен от его ужасных обвинений. Айзелин — это человек, стоящий в бессменном карауле у дверей разума, чтобы защитить людей нашей великой нации от фактов».

Американский Союз Ученых опубликовал следующее заявление: «Сенатор Айзелин делает все, чтобы подорвать моральное состояние американских ученых, к огромной выгоде тех, кто является противником интересов Соединенных Штатов».

Одним словом, имя Джонни было у всех на устах. Из заштатного сельского губернатора, говорила мать Реймонда, абсолютно никому неизвестного, кроме местных политиков, каким он был в 1956 году, в 1957-м Джон Айзелин превратился в фигуру мирового масштаба. Причем этим он был обязан не только тому, что в точности следовал указаниям матери Реймонда. Сам его вид: мясистый нос, почти полное отсутствие лба, вечная щетина на лице, поросячьи глазки, красные от постоянного употребления бурбона, монотонный голос, подвывающий и скрипучий, — все это вместе взятое делало Джонни одним из величайших демагогов в истории Америки, несмотря даже на то, что он, как мать Реймонда часто говорила друзьям, бы человек легкомысленный и несерьезный.

Тем не менее ее Джонни стал единственным из всех политических хитрецов Америки, о которых народ всегда слагал песни и сочинял анекдоты, кто вселял страх и ненависть в сердца жителей других стран. Он сморкался в Конституцию, он показывал нос партийной системе и всем другим правительственным структурам. Для жителей Исландии, Перу, Франции и острова Питкаирн ярлык «айзелинизма» означал все грязное, замшелое, невежественное, консервативное, агрессивное, отсталое и прогнившее. Впрочем, эти эпитеты вполне приложимы к любому демагогу любой страны на любой планете.

Мать Реймонда изложила на бумаге основные «заповеди» и задала тон проповедям, которые Джонни должен был произносить на пути к славе, после чего предоставила ему мычать и тыкать пальцем, а сама занялась созданием ячеек того, что она назвала «Подпольем истинных американцев». На протяжении этого первого периода ее работы, длившегося почти пятнадцать месяцев, в организации Айзелина было зарегистрировано два миллиона триста тысяч членов, все воинствующие сторонники Джонни и того, что он отстаивал, все как один искренне благодарные ему за желание «дать нашим друзьям возможность занять подобающее место, которое позволит им влиять на историческое сознание нации и реально участвовать в работе правительства, очищенного от позора коммунизма».

На этом этапе мать Реймонда и ее муж засели у себя дома, в Джорджтауне, и занялись политической аналитикой и составлением стратегических планов на будущее. Они разговаривали, пили бурбон и имбирное пиво, Джонни все время носился с газетными вырезками, отражающими его бурную деятельность. У него возникла идея, что холодные зимние ночи — самое подходящее время для наклеивания этих газетных вырезок в альбомы, которые когда-нибудь лягут в основу «Мемориальной библиотеки Джона Йеркеса Айзелина». Аналитические разборки итогов дня или недели всегда носили непринужденный характер и ложились в основу конструктивных планов на ближайшее будущее.

— Дорогой, — спросила как-то мать Реймонда, — ты иногда испытываешь желание выйти в туалет во время заседания своей комиссии?

— Конечно. Что я, по-твоему, из туалетной бумаги сделан?

— Ну, и как ты поступаешь в таких случаях?

— Как поступаю? Да очень просто — встаю и иду.

— Так я и думала. Завтра, когда тебе понадобится выйти, я хочу, чтобы ты сделал в точности то, что я скажу. Посмотрим, что из этого получится. Согласен?

Он мерзко ухмыльнулся.

— Прямо перед всеми этими камерами?

— Вот именно. Завтра, когда тебе понадобится выйти, ты впадешь в ярость — только смотри, чтобы попасть в поле зрения камер — начнешь биться о стол и вопить, пока председатель ни закричит: «К порядку! К порядку!» Тогда ты встанешь и скажешь, что не желаешь принимать участие в этом фарсе и больше ни секунды не удостоишь их своим присутствием.

— Зачем все это?

— Тебе нужно научиться правильно обставлять свой уход, Джонни. Американцы должны быть в курсе, что ты ушел. Тогда они будут сидеть и нервничать, ожидая твоего возвращения.

— Здорово, дорогая! Чертовская идея! В смысле, она очень мне нравится!

Элеонор послала ему воздушный поцелуй.

— Какой же ты у меня простодушный! — Она преданно улыбнулась мужу. — Иногда мне кажется, что тебе вообще наплевать, что говорить и о ком говорить.

— А почему мне должно быть не наплевать?

— Ты прав. Конечно.

— Ты чертовски права, что я прав. Как бы это лучше выразиться? Это все равно, как… как… Ну, как если бы мы с тобой были юристами, часто говорю я себе. В смысле, самыми настоящими практикующими юристами. Я работал бы на «передовой», в суде, набирал бы присяжных и скармливал всякую чушь газетчикам, а ты сидела бы в юридической библиотеке, читала дела и говорила мне, что делать. — Он прикончил виски со льдом и протянул пустой стакан жене.

Та налила ему еще и сказала:

— Ох, я согласна с тобой, дорогой, но все же хотелось бы, чтобы ты проникся чувством того, насколько священна твоя миссия.

— К черту! Что на тебя сегодня нашло, малышка? Я похож на доктора, в каком-то смысле. Хочешь, чтобы я умирал с каждым пациентом, которого теряю? Жизнь слишком коротка. — Он взял у нее стакан. — Спасибо, дорогуша…

— Пей на здоровье, милый.

— Что это за дрянь? Яблочная водка?

— Какая яблочная водка? Это бурбон двенадцатилетней выдержки.

— Надо же! А на вкус не скажешь.

— Может, все дело в имбирном пиве?

— В имбирном пиве? Я всегда пью бурбон с имбирным пивом. Как может из-за имбирного пива появиться привкус яблочной водки? Сроду такого не было.

— Ну, тогда не знаю, — ответила жена.

— А-а, какая разница? Яблочная водка мне тоже нравится.

— Знаешь, ты такой милый…

— Ты еще милее.

— Джонни, ты заметил, что некоторые из этих идиотов-газетчиков пишут о тебе всякую гадость?

— Не бери в голову! — Он беззаботно махнул рукой. — Их ремесло очень похоже на наше. Ты становишься слишком чувствительной. Может, парни, которым поручено писать обо мне, и называют себя «Командой тупицы», но что-то я не замечал, чтобы они просили о переводе. Это просто такая игра, понимаешь? Они пытаются уличить меня во лжи, а потом садятся и печатают, что я солгал. Но на самом деле они ничем не отличаются от меня. Стараются нанести мне удар, но сами такие же, как и я. Я тоже стараюсь нанести им удар, но мы пьем вместе, и мы друзья. Какого черта, дорогая? Каждый из нас просто делает свое дело, вот и все. Не надо быть такой чувствительной.

— Джонни, малыш?

— Да, дорогая?

— Сделай мне любезность, завтра по время перерыва на ленч сходи, пожалуйста, в сенатскую парикмахерскую и побрейся. Тебе необходимо бриться дважды в день. Клянусь богом, иногда я думаю, что борода у тебя может отрасти за двадцать минут. Ты похож на барсука из диснеевских мультиков.

— Не тревожься из-за этого, дорогая. У меня своя дорога, и выгляжу я на свой собственный лад, но все равно я самый что ни на есть чертов американец, и все прекрасно понимают это.

— Тем не менее, дорогой, ты обещаешь мне побриться завтра во время перерыва на ленч?

— Конечно. Почему бы и нет? Плесни-ка мне еще. Завтра у меня будет долгий день.

4 ноября 1958 года Джон Йеркес Айзелин был переизбран на второй шестилетний срок, получив самое большое число голосов за всю историю выборов в своем штате. На следующий вечер в пивных, кафе, винных погребках, кантонах, тратториях и различных маленьких ресторанчиках крупных городов Западной Европы имели место двести тридцать незарегистрированных кулачных драк между угрюмыми американскими гражданами и возмущенными, охваченными ужасом местными жителями.

Сидя ранним утром в понедельник в своем офисе в «Дейли пресс» (теперь, став главой отдела, он, как и мистер Гейнес до него, считал своим долгом являться на работу не в десять часов, а в семь тридцать), Реймонд поднял взгляд, слегка раздраженный тем, что его оторвали от работы, и увидел стоящего в дверном проеме Чанджина. Реймонд не помнил, чтобы когда-нибудь видел этого человека — смуглого, хрупкого, с внимательными, влажно поблескивающими глазами и чрезвычайно умным выражением лица. Во взгляде посетителя сквозили надежда и возрастающее с каждым мгновением почтение, но даже эта маленькая хитрость не помогла Реймонду вспомнить его.

— Слу-у-ушаю, — нарочито мерзким тоном протянул он.

— Я Чанджин, мистер Шоу, сэр. Я был переводчиком, прикомандированным к вашей роте, пятьдесят второго полка…

Реймонд ткнул пальцем прямо в нос Чанджину.

— Ты был переводчиком в патруле?

— Да, сэр, мистер Шоу.

Будь на месте Реймонда кто-нибудь другой, может, в нем и вспыхнуло бы чувство былого товарищества, согретое теплыми воспоминаниями о былом, о добрых, старых боевых деньках. Но Реймонд просто спросил:

— Что тебе нужно? — Чанджин удивленно замигал. — В смысле, что ты здесь делаешь?

Это не было попыткой смягчить резкость; просто Реймонд пытался пробиться сквозь очевидную тупость собеседника с помощью более прозрачного синтаксиса.

— А разве ваш отец не говорил вам?

— Мой отец?

— Сенатор Айзелин. Я писал ему…

— Сенатор Айзелин мне не отец. Усвой, по крайней мере, этот факт, если даже больше ничего не вынесешь из визита в нашу страну.

— Я писал сенатору Айзелину. Рассказал ему, как я работал переводчиком в вашей части. Объяснил, что хочу приехать в Америку. Он сделал мне визу. Теперь мне нужна работа.

— Работа?

— Да, сэр, мистер Шоу.

— Друг мой, здесь мы не прибегаем к услугам переводчиков. Здесь мы все говорим на одном языке.

— Я могу портняжничать и ремонтировать все что угодно. Могу готовить. Могу водить машину. Могу убирать мусор и делать любую грязную работу. Могу доставлять сообщения. У меня есть где ночевать — в доме кузена, — и ем я очень мало. Я прошу вас дать мне работу, потому что вы великий человек и спасли мне жизнь. С меня хватит десяти долларов в неделю.

— Десять долларов? За все это?

— Да, сэр, мистер Шоу.

— Но, послушай, Чанджин. Я не могу платить тебе всего десять долларов в неделю.

— Да, сэр. Всего десять долларов в неделю.

— Мне вообще-то нужен слуга. И я не против иметь повара. В смысле, хорошего повара. Терпеть не могу мыть тарелки. Я подумываю обзавестись автомобилем, но меня останавливает вся эта возня с парковкой и прочее. Я дважды в неделю езжу в Вашингтон, и мне осточертело толочься в забитых людьми вагонах. Да, меня устроило бы твое предложение, в особенности, если тебе есть, где ночевать, но, прости, десять долларов в неделю — это низкая плата.

Реймонд произнес все это таким унылым тоном, точно это он искал работу и получил от ворот поворот по вполне обоснованным, разумным причинам.

— Вы могли бы платить мне пятнадцать, сэр.

— Как можно прожить в Нью-Йорке на пятнадцать долларов в неделю?

— Здесь живут мои кузены, сэр.

— И много эти кузены зарабатывают?

— Не знаю, сэр.

— Ну, сожалею, Чанджин, но об этом не может быть и речи.

Реймонд, так и не проявив никаких добрых чувств к старому боевому товарищу, вернулся к работе. Судя по выражению его лица, он считал, что разговор окончен, и торопился заняться отчетами своих бюро и кое-какой поступившей от матери информацией, которая тоже могла пригодиться.

— Вам неприятно платить мне мало, мистер Шоу?

Реймонд медленно повернулся, вынужденный снова переключить внимание на корейца, с раздражением осознав, что не сумел довести до его сознания, что тема закрыта.

— Возможно, мне следовало яснее обозначить свою позицию в этом вопросе, — холодно сказал он. — Есть что-то очень подозрительное в том, что человек соглашается работать за деньги, на которые невозможно прожить.

— Боитесь, что я вас обокраду, мистер Шоу?

Реймонд вспыхнул.

— Употребив слово «подозрительное», я не имел в виду ничего конкретного.

— Я жил в Мокпо на два доллара в неделю. По-моему, десять долларов гораздо лучше.

— Как давно ты здесь?

Чанджин посмотрел на часы.

— Два часа.

— Я имею в виду в Нью-Йорке.

— Два часа.

— Хорошо. Я распоряжусь, чтобы банк платил тебе двадцать пять долларов в неделю.

— Спасибо, мистер Шоу, сэр.

— Я также куплю тебе форменную одежду.

— Да, сэр.

Реймонд наклонился над столом и на клочке бумаги написал адрес банка и имя мистера Ротенберга.

— Отправляйся по этому адресу. Это банк, которым я пользуюсь. Спроси этого человека. Я позвоню ему. Он даст тебе ключ от моей квартиры и распоряжения насчет того, какой нужно сделать запас продуктов. И расскажет, где купить их. Мы не расплачиваемся деньгами. Пожалуйста, в следующий понедельник приготовь обед к семи пятнадцати. Выходные я проведу в Вашингтоне, остановлюсь в отеле «Вилард». Думаю, подойдет жареная телятина… мягкая часть, без костей… с зелеными бобами. Только не картофель… пожалуйста, Чанджин, никогда не готовь мне картофель…

— Конечно, сэр, мистер Шоу.

— … немного шпината, но не свежего, а консервированного; соус, конечно; тушеные фрукты и две чашки горячего крепкого кофе.

— Да, сэр, мистер Шоу. Почти как в армии Соединенных Штатов.

— О господи, надеюсь, что нет, — ответил Реймонд.