1938
1-38. А.А. Тесковой
Vanves (Seine)
65, Rue J
3-го января 1938 г., понедельник
С Новым Годом, дорогая Анна Антоновна, и с прошедшими праздниками, с которыми я Вас, увы, не поздравила, хотя непрерывно о Вас думала, особенно под нашей маленькой елочкой, верней сказать — над! На ней еще чешские настоящие елочные шишки — из вшенорских лесов: само-вызолоченные!
У нас началась зима, и печи (о, ирония!) совсем отказываются гореть (ужасная тяга и ничего не помогает!). Я в своей комнате, с начала осени сменила четыре печи (купила из них — только одну: худшую! Остальные — были, или — одолжены) и — plus ça change plus c’est la même chose{76}, т. е. дым, зола, чернота и холод. Горят (уголь) только пока подкладываешь щепки, значит — нужно весь день рубить и колоть, у меня все руки в язвах и ожогах, не говоря уже о цвете. Так и бьюсь с утра до вечера, и даже ночью.
Это — моя последняя зима в этом доме, в к<отор>ом мы живем без малого четыре года и который я, несмотря на всё, а верней — смотря на всё вокруг, мой каштан, Мурину бузину, неизвестно-чьи?? огороды — люблю и буду любить — пока жива буду. (Как всё, что когда-либо любила.) У меня сильнейшее чувство благодарности к «неодушевленным» предметам.
Жизнь идет тихо, Мур учится с учителем, учится средне, п<отому> ч<то> — скучно: одному, без товарищей, без перерыва игры, и учитель — скучный: честный, исполнительный, но из русских немцев и неописуемо-однообразный. Но это все-таки лучше, чем полная незанятость. А я не могу: из-за печей, и мелочей, и кухни, в к<отор>ой мороз и в к<отор>ой провожу полдня, а мне кажется, я всякого — всему — выучу, особенно — тому, что мне самой — трудно, п<отому> ч<то> я отлично понимаю, ка́к можно не-понимать. И потому что каждое дело — делаю со страстью.
— Какое скучное письмо! — Простите. Но если бы Вы вошли в мою комнату, Вы бы поняли — всю безнадежность в данную минуту писать о чем-н<и>б<удь> другом, кроме печей. Мне недавно один человек сказал: — «А это у Вас, как будто, уже — мания!» (Сам живет с центральным отоплением).
Но, раз — январь, скоро — весна (у меня — так!). Тогда я отмоюсь — о, главное отмоюсь! от всей этой золы, засоряющей и голову. (Душу — нет).
Обнимаю Вас, дорогая Анна Антоновна, и сердечно прошу меня простить за такую скуку: потому так долго и не писала, что знала, что напишу — такое. Сердечный привет и поздравления сестре.
М.
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 157–158 (с купюрами); СС-6. С. 456. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 286–287.
2-38. А.Э. Берг
Vanves (Seine)
65, Rue J
21-го января 1938 г., пятница
Дорогая Ариадна! У меня к Вам есть большая просьба — и абсолютно — конфиденциальная.
Мне может быть придется уехать жить в Чехию[195] (МОЛЧИТЕ, КАК КОЛОДЕЦ!), а там очень холодно и мне необходимо НЕПРОДЁРНОЕ пальто — на всю жизнь. Теперь имейте терпение прочесть меня внимательно до конца.
Каждое матерчатое (суконное, velours de laine{77}, даже английское!) пальто я протираю на боку кошёлками, к<отор>ые ношу (и буду носить — всегда. Поэтому мне нужна suédine[196].
В Париже из suédine делают только trois-quarts{78} и сто́ят они безумно — дорого: здесь это — luxe. (Кроме того, мне нужно длинное: 1 м<етр> 20 — длины, а здесь таких не делают.) Материи этой (suédine qualité lourde, вроде замши) ни во Франции, ни в Бельгии в продаже нет, она вся откуплена фабрикантами готовых вещей. Это я — знаю.
Теперь — сама просьба.
Есть в Брюсселе: 105, Chaussée de Wavre небольшая с виду лавочка: Au Bon Goût (fabrique de vêtements en cuir{79}, вход с улицы) где можно такое пальто, как мне нужно, заказать. (Одна моя знакомая в прошлом году для себя такое заказала и в нем приехала и я его, глазами, видела.)
Но вот, главное: как мне сюда такое пальто доставить? Ваш брат навряд ли сможет (да наверное сейчас — и не захочет: его жена[197] — с тех самых пор — ни звука! Да я всегда знала (сердцем знала!) что это — не настоящая любовь) — уверены ли Вы, что Вы до 1-го мая, скажем, а это уж — крайний срок! — сюда приедете? потому что Вы с собой его могли бы привезти — с легкостью, моя знакомая часто ездила и возила. Это — главный пункт.
(Терпите, дорогая Ариадна, сейчас начнутся подробности.)
1) Взять нужно лучшее качество, самое лучшее, а оно у них, поскольку я знаю, одного цвета: коричнево-красного, тот цвет и качество, из к<оторо>го они делают готовые blousons{80} suédine (они 2 года назад стоили 65 бельг<ийских> франков: все размеры! С эклером до середины, это я Вам — как примету цвета и качества).
2) Пальто должно быть complètement croisé{81} и книзу расширяющееся, чтобы при ходьбе не раскрывалось — совершенно, т. е. с максимальным запа́хом с обеих сторон. Застежка на пуговицах совсем сбоку. Пояс. Воротник — обыкновенный, т. е. отложной (не лежачий).
3) Размер заказывайте 46 на «une dame forte»{82} (это я-то!), так, чтобы Вам было очень просторно, особенно проймы и хорошую широкую спину (NB! у меня действительно на редкость широкая спина, т. е. плечи, и проймы мне нужны широкие: мужские — из-за совершенно прямых плеч. Мне всегда всё тесно под мышками. Mais le 46 fera l’affaire{83}, a если будет широко в талье — мне здесь убавят: важно, чтобы не сузили верха.
4) Такое огромное пальто мне нужно, чтобы положить под него мех, который у меня — есть.
Длина 1 м<етр> 20, пояс, complètement croisé, книзу расширяется, и рукава, как сейчас носят, на плече bouffants (т. е. несколько заложенных складок). Прилагаю свой неумелый рисунок. Пуговиц — шесть: больших.
Вы его на себе не мерьте, а только — прикиньте, и если Вам будет широко́, мне будет — хорошо.
5) Какая цена? (Всё равно будет дешевле чем здесь, и деньги у меня будут, п<отому> ч<то> на днях сдаю рукопись.)
6) Как Вам деньги переправить? Просто в конверте (на риск)? Переводом? (но — позволено ли? мне сейчас уж всё кажется — не позволенным? Я — понятия не имею). Послать — здесь — Вашим родным? В гостиницу брату (якобы мой долг — Вам. Пусть не боится, напишу отправителя — Цветаеву, а это имя — несомненное).
С нетерпением буду ждать ответа. Если ответ будет благоприятный, Вы меня просто — спасете.
Но не забудьте: pour une dame forte, забудьте — меня, помните — «forte» (Я — тоже forte, но — по-другому).
Кончаю мою обожаемую Повесть о Сонечке, это моя лебединая песнь, то́-то никак не могу расстаться! Эта вещь, хотя я ее сама написала, щемит мне сердце. Эпиграф
Elle était pâle — et pourtant rose,
Petite — avec de grands cheveux…{84} [198]
(Вся гениальность Hugo в этом grands, а не longs…{85}) В этой вещи (весна 1919 г.) — вся моя молодость.
Живу очень уединенно: друзья — мать и дочь[199], другие друзья: брат и сестра[200], и еще один друг — Коля[201], преданный всему нашему дому. И больше на весь Париж, в к<отор>ом я прожила 12 лет с уже половиной — НИ-КО-ГО.
Вожусь (ма́жусь, грязнюсь) с печами, вся (кроме души!) — в доме. Кормлю Мура и учителя (Мур этот год учится до́ма). И еще — кота (чужого, ничьего, бродячего). Главная радость — чтение и кинематограф. Ариадна, когда опять сможете ходить, гениальный фильм — Grande Illusion{86} [202].
Вечерами чиню и штопаю Мура, «заводим» T.S.F.[203]
От Али частые открытки, много работы (рисует в журнале)[204], всё хорошо.
Я сказала: главная радость — книги, нет! — природа главное: природа, погода (какая бы ни была), наша улица, обсаженная деревьями, наши каштаны, бузина, огороды — в окне.
— Если видаетесь с 3<инаидой> А<лексеевной> Шаховской — горячий привет и благодарность за письмо. Передайте, что напишу ей непременно. (Но про мой возможный отъезд — ради Бога! — и ей ни слова: НИ-КО-МУ.)
А пальто мне нужно complètement croisé — п<отому> ч<то> у меня отмороженные колени и для меня мороз — самый большой страх, какой я знаю.
Ну, кончаю, обнимаю, прошу прощения за заботу, но эта просьба — только мое доверие. Я ведь знаю, что Вы — человек, то есть всему и подробно сочувствуете — когда любите.
А что любите меня — я знаю.
Марина
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 85–88. СС-7. С. 512–514. Печ. по СС-7.
3-38. А.Э. Берг
Vanves (Seine)
65, Rue J
28-го января 1938 г., пятница
Дорогая Ариадна!
(Простите, я всё — с пальто!)
Я забыла карманы (вопль отчаяния: кар-маны забы-ыла!!) — большие, накладные глубокие — до дна души. П<отому> ч<то> я по возможности никогда не ношу перчаток, а всегда — руки в карманы.
Второе: могут ли они сделать его на теплой, прочной подкладке, всё, до́низу, — бывает такой густой плюш — под мех, как делают на мужских шоферских пальто (м<ожет> б<ыть> в Брюсселе не делают?)
И сколько они возьмут: за без-подкладки — и за с-подкладкой?
Очень жду ответа — еще на первое письмо, п<отому> ч<то> деньги скоро будут и боюсь — уйдут постепенно на другое, а, в случае согласия, я бы сразу Вам послала, всю сумму.
Целую Вас и жду весточки. Это не письмо, только post-scriptum.
Всегда любящая Вас
М.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 89. СС-7. С. 515. Печ. по СС-7.
4-38. А.А. Тесковой
Vanves (Seine)
65, Rue J
7-го февраля 1938 г. — мне все еще хочется писать 1937 —
люблю эту цифру — любимую цифру Рильке[205] —
Дорогая Анна Антоновна! В газетах опять началась травля С<ергея> Я<ковлевича>, его просто (NB! «по сведениям из Швейцарии»[206], где его ноги не было) называют участником убийства, когда он (знаю наверное) ко всему этому делу ни малейшего отношения не имел, и это лучше всего знают те, кто сидят и один из коих, выгораживая себя и пользуясь его отсутствием его обвиняет — иль называет. Никто из знавших С<ергея> Я<ковлевича> в это не верит, — люди самых разнообразных кругов и убеждений, и в самой редакции сидит человек, к<отор>ый просто смеется при мысли, что С<ергей> Я<ковлевич> мог убить или — участвовать, а — печатают, без единого доказательства, «по сведениям из Швейцарии»…
Очень прошу Вас, если при Вас будет заходить об этом речь — смело говорите — то́, что́ есть: человека — нет и вот, на него кто-то валит и взводит.
Конечно, все это мне не дает жить: за всю эту зиму не написала — ничего. Конечно — трудная жизнь, но когда она была легкая? Но просто нет душевного (главного и Единственного) покоя, есть — обратное.
(Простите за скучные открытки: такие торжественные здания[207] всегда скучные, но сейчас ничего другого нет под рукой, а на письмо я неспособна.)
Утешаюсь погодой: сияющей, милостивой, совсем не зимней, мы уже две недели не топим: лучше сносный холод, чем этот (мелкий, жалкий!) ад. А на улице просто — расцветаю, хотя смешно так говорить о себе, особенно мне — сейчас: я самое далекое, что́ есть — от цветка. (Впрочем, и 16-ти лет им не была — и не хотела быть. Тогда же — стихи:
Это были годы роста:
Рост — жесток.
Я не расцветала просто
Как цветок.
(Это — в 16 лет! Умная была, но не очень счастливая. —)
Утешаюсь еще Давидом Копперфильдом[208] (какая книга!) и записками Mistress Abel[209] — бывшей маленькой Бетси Балькомб — о Наполеоне на Св<ятой> Елене: она была его последней улыбкой…
Мур растет, рисует, учится, очень хороший, честный, прямой, совсем не хочет «нравиться», говорят — красивый. 1-го февраля ему пошел четырнадцатый год. Я думала о Вас, вспоминала, как Вы к нам с ним приехали. — Vorüber — vorüber —{87}
Обнимаю Вас и всегда люблю.
М.
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 158 (с купюрами); СС-6. С. 456–457. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой. 2008. С. 287–288.
5-38. A.Э. Берг
Vanves (Seine) 65, Rue J
15-го февраля 1938 г.
Моя дорогая Ариадна!
Я только что прочла (перечла) жизнь Дункан[210], и знаете какое чувство от этой как будто бы переполненной всем жизни? Пустоты́. Тщеты́. Точно ничего не было.
Я всё ищу — в чем дело? (NB! Это письмо в ответ на Ваше, последнее, где Вы пишете, что мечетесь, что никого не можете вполне ни отбросить, ни принять.) У этой женщины было всё: гений, красота, ум: (с знаком вопроса, ибо часто безумно безвкусна, но было что-то, что у женщины peut tenir lieu et tient lieu{88}, скажем — конгениальности со всем большим), были все страны, все природы и вся природа, все книги, встречи со всеми большими современниками — и вдруг я поняла чего у ней не было: ее никто не любил и она никого не любила, ни Гордона Крэга[211], ни своего Лоэнгрина[212], ни гениального пианиста[213], ни — ни — ни, — никого. В книге разительное отсутствие — жалости. Любила она — ка́к пила и ела. Иногда (Станиславского)[214] — как читала. То насыщаясь, то поучаясь, никогда любя другого, то есть жалея его и служа ему. Поэтому, еще и поэтому так ужасна смерть ее детей[215], которые были в ней — Единственное живое: большое и больное. (И Есенина[216], конечно, не любила: это чистый роман американского любопытства + последней надежды стареющей женщины. Терпеть от человека еще не значит его жалеть.)
Я вышла из этой книги — опустошенная: столько имен и стран и событий всякого рода — и нечего сказать.
Кроме того, искусство ее конечно — единоличное, — единоличное чудо, а она хотела школы — чудес. Хотела — тысячи Айседор Дункан… Значит, главного: чудесности своего явления — не поняла. И правы были — легкомысленные венцы, кричавшие ей: — Keine Schule! Keine Vorträge! Tanz uns die schöne blaue Donau! Tanz, Isadora, tanz!{89}
— Жаль, ибо книга настолько жива, что — сам ее живешь, и ничего не можешь исправить. С ее братом Раймондом[217] я однажды встретилась у одной американки[218]. Я сидела. Вдруг кто-то оперся локтем о мою шею, сгибая ее. Я резко дала головой и локоть слетел. Через минуту — вторично. Встаю — передо мной человек в «белой одежде», длинноволосый, и т. д. — отодвигаю стул: — «Monsieur, si Vous ne pouvez pas Vous tenir debout — voilá ma chaise. Mais je ne suis pas un dossier»{90}. A он глупо улыбнулся. И отошел. А я опять села. И этот Раймонд играл у нее Царя Эдипа и строил с ней в Греции дворец Агамемнона[219]. Деталь: я сидела за чайным столом, а он говорил с моим визави́ — через стол — и вот, чтобы было удобнее, оперся локтем о мою спину. (Особенно странно — для танцора школы Айседоры.)
— Простите, дорогая Ариадна, за такое далёкое начало письма: я этой книгой (жизнью) по-настоящему задета и расстроена.
Итак, к 1-му апреля в Париж? Как я счастлива. Но уже сейчас вижу: это будет грустное счастье: короткое и с необходимостью всё (сущее и могшее бы быть) втиснуть в какой-то короткий последний срок. А как хорошо было бы — если бы я жила в Бельгии, как когда-то жила в Чехии, мирной жизнью, которую я так обожаю… («А он, мятежный, ищет бури…»[220] — вот уж не про меня сказано, и еще: — Блажен, кто посетил сей мир — В его минуты роковые…[221] — вот уж не блажен!!!) с немногими друзьями, из которых первый — Вы… Наша дружба не была бы (всё — сослагательное!) — бурной, без всякой катастрофы, просто — Ваш дом был бы моим, и мой — Вашим, и каждый из нас мог бы разбудить другого в любой час ночи — не боясь рассердить. Я, может быть, больше всего в жизни любила — монастырь, нет — Stift: Stiftsdame, Stiftsfräulein{91}, с условной свободой и условной (вольной) неволей. Этого устава я искала с четырнадцати лет, когда сама себя сдавала в интернаты[222], тут же в Москве, при наличности семьи и дома, говорю — в интернаты: каждый год — в другой… Устав для меня высший уют, а «свобода» — просто пустое место: пустыня. Я всю жизнь об этом уставе — старалась, и видите куда привело?
О себе. Живу в холоде или в дыму: на выбор. Когда мороз (как сейчас) предпочитаю — дым. Руки совсем обгорели: сгорел весь верхний слой кожи, п<отому> ч<то> тяги нет, уголь непрерывно гаснет и приходится сверху пихать щепки, — таково устройство, верней — расстройство. Но скоро весна и, будем надеяться, худшее — позади. Первую зиму — за всю жизнь, кажется — ничего не пишу, т. е. — ничего нового. Есть этому ряд причин, основная: à quoi bon?{92} Пробую жить как все, но — плохо удается, что-то грызет. Конечно — запишу, но пока нет мужества, да м<ожет> б<ыть> уж и времени — начинать: подымать которую гору?? Почти всё время уходит на быт, раньше все-таки немножко легче было. Есть скромные радости: под нашими окнами разбивают сквер, весь путь от метро к нам осветили верхними фонарями, вообще — на улице лучше чем дома. Но — будет об этом и, в частности, обо мне.
Хочу знать о Вас. Чем болели дети? Как наладилась их жизнь? Как Верино ученье? Как развивается и растет Люля? Есть ли у Вас кто-нибудь для нее, или Вы одна? О какой книге Вы пишете, что — разрыв между вещью и автором? Очевидно, о переводимой, но — что́ это?[223] С кем дружите или приятельствуете? Слушаете ли музыку? Что читаете — для души? (Если не читали Ma Vie{93} — Дункан — прочтите непременно. Очень хорошо начало: бедность, пустынное побережье, странноотсутствующая мать, первый Париж, т. е. вся дункановская virtualité…{94})
Ариадна, в Брюсселе есть мое окно, над каким-то оврагом. Мы шли с О<льгой> Н<иколаевной>[224] и вдруг воскликнула: — Смотрите, мое окно! Она даже испугалась. Была ночь, окно сияло над темными зарослями. Это было где-то наверху, мы потом долго спускались какими-то лестницами. Дом моего окна был очень старый, и во всей стене — одно окно, а деревья из оврага росли — огромные. Если когда-нибудь увидите — сразу узнаете. Я — его никогда не забуду.
Насчет пальто: здесь из средней suédine, на заказ — 250 фр<анков>. Очень благодарна буду, если узнаете сколько возьмут в той лавочке. Мне это важно было бы знать поскорей. Из того сорта, из к<оторо>го они делают куртку réclame: лучшего. Цвет, по-моему (в этом лучшем сорте) один: коричнево-шоколадный, tirant sur le rouge{95} (не оливковый!). Узнайте и напишите, очень очень благодарна буду. Evasé vers le bas, complètement croisé, longueur 120{96} — помните? И очень большие emmanchures{97}. Только пока не заказывайте, а осведомитесь о цене и сразу мне напишите.
Ну, кончаю, иду в свою морозную кухню. Мур очень хорошо себя ведет, и главное, не унывает. Очень хорошо рисует. Ростом — куда выше меня и ходит в длинных штанах. Сердечно приветствует Вас и детей[225]. А я от души обнимаю — жду весточки.
М.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 89–93. СС-7. С. 515–517. Печ. по СС-7.
6-38. А.Э. Берг
Vanves (Seine) 65, Rue J
21-го февраля 1938 г., понедельник
Ариадна!
Отвечаю по прямому проводу; какой Вы смелый и настоящий человек!
Меня Ваше письмо ожгло — и осветило — как горный кристалл: физическое видение горного хрусталя в граните, как я их видела в раннем детстве, в Альпах, над всем и даже над моим любимым вереском.
Теперь всё хорошо и у Вас будет — сын. (Не сердитесь на мою быстроту, но я —
Тот поезд, на который — все
Опаздывают…[226]
и на который Вы — не опоздали).
Любуюсь на Ваше мужество, потому что конечно берете на себя гору (NB! опять — кристалл!) — но и пуще горы́ берете (го́ры — что́!) — берете все людское болото: осуждение всех тех кто для Вас пальцем не пошевелит, но которые так любят красоту безутешного женского горя, что сейчас чувствуют себя обокраденными (на целое вечное даровое зрелище!) — и всю женскую зависть берете, весь заспинный шепот…
Но — «что мне до них!» (Саади)[227] и — как я когда-то утешала одну бывшую любовь России: — Поэты — с Вами![228] (Это ведь то же, что: Господь — с тобою!)
Дорогая Ариадна, счастлива за Вас, не — как за себя (за себя — никогда не умела, как родилась — отказалась: Единственной этой горы — не подняла!) а — как за другую себя, вторую себя, себя — в другом, — поэтому: будьте счастливы и — будете счастливы.
Счастлива и за девочек.
Счастлива и за будущего мальчика, который непременно — будет: помяните мое слово! И которого я (NB! старинный оборот: люблю их) вопреки всем людским законам и обрядам, поверх всех голов — и тиар — и крестильных чано́в — уже сейчас объявляю себя крестной матерью, marraine de rêve{98}, но это — тоже царство! И которому я уже сейчас, когда мы увидимся — наверное в последний раз на этой земле, этой звезде — подарю свой крестильный подарок.
Обнимаю Вас от всей души.
Glück auf!{99}
М.
Ваша синяя лягушка на моей руке пляшет и рукоплещет руками и ногами.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 93–94. СС-7. С. 5! 8. Печ. по СС-7.
7-38. А.Э. Берг
Vanves (Seine) 65, Rue J
7-го марта 1938 г., понедельник
Дорогая Ариадна!
Только два слова: сейчас очень пора узнать о пальто, п<отому> ч<то> если Вы собираетесь сюда к 1-му — нужно время, чтобы его сделать.
Повторяю: хочу из лучшего качества, если есть — темно-коричневое, если нет (в лучшем качестве) — то коричнево-шоколадное, как их типичные куртки réclame, длина — 120 сант<иметров>, complètement croisé{100}, а для этого — расширяющееся книзу, не прямое, с застежкой с самого боку, с большими карманами (накладными) и широким поясом с «бу́фными» (наверху) рукавами с широкой проймой, чтобы Вам в нем было очень широко теперь 1) цену без подкладки 2) цену на самой теплой и прочной подкладке: entièrement doublé{101} (и рукава). Как только получу ответ (и doublé и non doublé){102}, тотчас же перевожу Вам деньги, а Вы — тотчас же заказываете.
Темно-коричневое (только не зеленоватое, не оливковое) мне бы милее, п<отому> ч<то> менее маркое и менее заметное, но самое важное — качество: хочу — лучшее, т. е. самое плотное, и<отому> ч<то> на долгие годы.
(Воротник прямой, достаточно широкий, чтобы можно было наложить мех.)
Так как оно будет complètem
Вот и всё пока.
Обнимаю Вас и очень жду ответа, ибо если немыслимо или слишком уж дорого — буду искать здесь в occasions{104}, но предпочла бы — конечно — новое.
Очень жду весточки.
МЦ.
P.S. Посмотрите еще, какой материал меньше мнется?
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 95–96. СС-7. С. 518–519. Печ. по СС-7.
8-38. В.Л. Андрееву
Vanves (Seine) 65, Rue J
9-го марта 1938 г., среда
Милый Вадим,
Я сейчас разбираю свои и Мурины книги, и у меня оказался целый ящик отдаваемых — детских и юношеских, старинных и современных, — и я подумала о Вас: может быть Вам нужны для Вашей дочки, а также для племянника?[229]
Если да — две просьбы: ответить поскорее и явиться за ними поскорее, чтобы отобрать, а часть и забрать. До Вашего ответа никому показывать не буду, поэтому очень, очень прошу Вас ответить поскорее и сразу назначить, когда сможете быть. Мне удобнее — утром, до завтрака (сможете позавтракать у нас) и хорошо бы — не в среду и воскресенье, п<отому> ч<то> у меня рынок, но — не знаю Вашего рода работы[230] — м<ожет> б<ыть> Вы свободны только в воскресенье? Тогда можно и в воскресенье, часам к 11-ти, чтобы я до этого успела на рынок.
До свидания, сердечный привет Вам и Вашим, жду ответа.
МЦ.
P.S. Приезжайте с серьезным вместилищем!
Ехать к нам до конечной станции Mairie d’Issy — идти по улице явноидущей в гору: Auguste Gervais — идти все прямо, прямо до небольшой, мало-заметной площади (площадке{105}) с еще менее-заметными деревцами в кадках и пышным названием Unter den Linden, т.с. Plase des Tilleuls ее пересечь справа налево и тут же оказаться (по правую руку) на Rue Baudin ее пройти всю — и оказаться на Av
Второй этаж, правая дверь.
От метро к нам не более 10 мин<ут>, если идти по этому маршруту, самому простому и — главное — никого не спрашивать, а то заведут.
Тогда же сговоримся, когда мне у Вас побывать — я давно собираюсь и очень рада буду повидать всех: прежних и новых.
Впервые — СС-7. С. 648–649 (публ. Р. Дэвиса по копии с оригинала из русского архива в Лидсе). Печ. по тексту первой публикации.
9-38. В.А. Богенгардту
Vanves (Seine) 65, Rue J
10-го марта 1938 г., четверг
Дорогой Всеволод!
Сколько лет, сколько зим! Во всяком случае — целая зима. На Рождество я ждала зова, но его не было, а поехать та́к — я не решилась.
У меня к Вам большая просьба: помните, Вы мне говорили о каком-то чудодейственном враче для туберкулеза, к<отор>ый какого-то Вашего знакомого — или даже родственника — вылечил? Я тогда хотела везти к нему Головину, но она отказалась.
Сейчас у меня на руках — очень трудный больной: туберкулез грянул после гриппа, 20 лет, до этого никогда не болел, положение очень серьезное, лежит в госпитале, — так хочется его спасти или, по крайней мере — помочь[232].
Бесконечно благодарна буду Вам, если сразу мне дадите адр<ес> того д<окто>ра — или где и ка́к напасть на его следы. Мой юноша прямо — горит, а я знаю его с 12-ти лет, и он — замечательное существо, когда-нибудь, при встрече, расскажу.
У нас все по-старому: слава Богу, что не хуже. Распродаю часть книг, но дают гроши: за 17 томов (от 6 фр<анков> до 20-ти фр<анков> бывшей сто́имости) получила на С<ен->Мишель[233] — 10 фр<анков>, из которых 4 франка 40 проездили на метро. А остальные 5 фр<анков> 60 я подарила Муру, п<отому> ч<то> книги были — его.
Итак: жду ответа про доктора, и Вашего «принципиального» согласия — на мой, как-нибудь, к Вам приезд — я очень соскучилась. Когда Ваши выходные дни? (назовите несколько).
Надеюсь, что все Ваши здоровы.
Крепко всех обнимаю.
МЦ.
Печ. впервые по копии с оригинала, хранящегося в архиве Дома-музея Марины Цветаевой в Москве.
10-38. А.Э. Берг
Vanves (Seine) 65, Rue J
14-го марта 1938 г., понедельник
Дорогая Ариадна!
С деньгами вышла задержка: будут на самых днях, так что — если можете — дайте пока свои на задаток (без задатку навряд ли возьмутся делать), а я тотчас же по получении вышлю всю сумму, т. е. через несколько дней.
Посылаю выбранный образчик: материя и цвет — чудные, c'est le rêve{106}.
Еще одна подробность: у меня очень широкая спина — и плечи — поэтому и проймы нужны большие: мужские, это не моя фантазия: плечи и спина у меня явные 46, поэтому никогда ничего не могу купить готового. Нужно, чтобы в плечах, спине и пройме Вам было слишком широко. <Посылаю (м<ожет> б<ыть> не нужны?) мои размеры на платье, пусть уж сами сообразят сколько нужно прибавить на толстое пальто, учитывая ватин и прочее>{107} (NB! Размеры — потеряла.)
Еще одна деталь: если пальто совсем прямое, оно внизу всегда расходится, т. е. полный запа́х не удается: нужно, чтобы оно книзу расширялось.
Хорошо бы получить от них, на всякий случай, сколько-нибудь материи — на берет, или м<ожет> б<ыть> придется что-нибудь вставить, думаю — на небольшой кусок на таможне не обратят внимания.
Пояс бы мне хотелось очень широкий, с большой пряжкой (скромной) и скромные пуговицы — м<ожет> б<ыть> Вы всё это сами выберете или хотя бы — посмотрите?
Помните, что застежка — с самого краю — такие пальто бывают (когда оно раскрыто — получаются огромные отвороты).
Значит, синее, по данному образчику. А если у Вас сейчас денег на задаток нет, ждите моего перевода, — авось успеем!
Обнимаю Вас и бесконечно радуюсь встрече. Вы — наверное будете к 1-му? Жду весточки.
МЦ.
<Приписка на полях:>
P.S. Талью и бока можно делать по Вашим: они у меня — нормальны: «ненормальны» спина и плечи — и проймы.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 96–97. СС-7. С. 519–520. Печ. по СС-7.
11-38. А.К., В.А. и О.Н. Богенгардт
Vanves (Seine) 65, Rue J
25-го марта 1938 г., пятница
Дорогие Богенгардты!
Наконец-то собралась вам ответить. У меня большое горе: мой 19-летний приятель — умер, проболев около двух месяцев — сердце не выдержало (был полу-японец, полу-англичанин, и получилось существо необычайной духовной силы — и физической хрупкости. При встрече — расскажу).
Так вот тот чудесный доктор — тоже покойный — все равно бы не помог: мой Киохэй (вишневая ветка) просто — сгорел.
Все эти дни (уже недели) была с его матерью (рожденная Гамильтон, а по отцу он — Инукай, внук того министра-самурая, к<оторо>го лет пять назад убили террористы) — приехавшей из Лондона — чтобы посидеть с ним несколько дней и похоронить[234].
А сейчас усиленно разбираю свои архивы: переписку за 16 лет, начинаю в 6½ утра, кончаю со светом, — и конца краю не видно.
Хочу все это — т. е. имеющее ценность — куда-нибудь сдать — слишком ненадежны времена и мне не уберечь. А всё это — история. — Тяжелое это занятие: строка за строкой — жизнь шестнадцати лет, ибо проглядываю всё. (Жгу — тоже пудами!)
Поэтому, пока что ехать к вам не могу — пока не кончу.
Когда приеду, привезу Всеволоду книг: многое — продаю, еще больше — отдаю, и еще больше — остается.
Простите за долгое молчание: я правда невиновата, просто — минуты не было. Обнимаю всех вас и непременно, как только вздохну — побываю.
МЦ.
P.S. Всеволод! Привезу и семейные фотографии — всякие: я как раз буду разбирать. И другие разные реликвии.
Впервые — ВРХД. 1992. № 165. С. 176 (публ. Е.И. Лубянниковой и Н.А. Струве). СС-6. С. 649–650. Печ. по СС-6.
12-38. В.А. Богенгардту
30 марта 1938 г.
Милый Всеволод!
Разбирая свои архивы (чудовищные! корреспонденция — за шестнадцать лет: 1922-1938 г.) нашла для Вас эти три открытки, которые тотчас же посылаю, — чтобы не ушли обратно в недра.
Будет много фотографий.
Обнимаю Вас и Ваших.
Утопающая в бумагах
Марина
P.S. Оцените даты!
Печ. впервые по копии с оригинала, хранящегося в архиве Дома-музея Марины Цветаевой в Москве.
13-38. А.Э. Берг
Vanves (Seine)
65, Rue J
Суббота, 4 ч<аса>
<9 апреля>[235] 1938 г.
Дорогая Ариадна! Страшно счастлива Вашим письмом[236]. Весь понедельник буду дома — ждать Вашего pneu: я непременно — хотя бы на вокзале — впрочем, Вы едете на автомобиле, так: у автомобиля хочу с Вами повидаться еще раз, только сообщите точный адрес 
и час: я же должна передать подарок Вашему сыну[237], который тогда — потеряла (не забыла!) а нынче, роясь в недрах ларя — нашла.
Попросите брата приехать за Тьером[238] (огромное спасибо: чудно!) в четверг, до завтрака, т. е. до 1 ч<аса> — с утра — а если не может — пусть известит когда будет, на авось не едет, меня часто не бывает дома. Я уже к нему хорошо отношусь и его отлично помню. Хорошенько объясните ему местонахождение J
МЦ.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 97–98. СС-7. С. 520. Печ. по СС-7.
14-38. А.Э. Берг
Vanves (Seine) 65, Rue J
19-го апреля 1938 г., вторник
Дорогая Ариадна,
Это не письмо — записочка.
Я не знаю, что́ мне делать с Тьером: Ваш брат за ним в четверг не явился и ничего не ответил мне на письмо, отправленное мною давным-давно, еще до получения Вашего, в к<отор>ом я прошу его — если четверг не подходит — самого назначить мне день и час. И вот — с тех пор уже неделя — ни звука.
Писала я по адр<есу>: 91, Rue Erlanger, 16-eme[239]
Вторично писать — не решаюсь: м<ожет> б<ыть> он раздумал, и с моей стороны выйдет навязчивость?
Но я бы все-таки очень хотела знать, берет ли он, или не берет — п<отому> ч<то> Тьер один из основных моих продажных «козырей».
Надеюсь, что Люсьен поправляется[240]. А <зачеркнуто: советовать> высказываться насчет встреч или не-встреч, писем или молчания — во-первых, события меня уже опередили, во-вторых — меня слушать нельзя: я всегда — в этих вещах — намеренно и почти что злонамеренно — себе вредила — если такое можно назвать — вредом.
Испытывала другого (степень его приверженности) испытывала себя (степень своей от-верженности, т. е. отрешенности), громоздила горы и разливала моря между тем и мной и в конце концов (очень быстро) — теряла.
Меня слушать — нельзя. Можно — когда дело уже потеряно.
Нет, Ариадна, не дай Вам Бог в этом быть похожей на меня! (А наверное — похожи, ибо нет сходства не по всем фронтам.)
Я в любви умела только одно: дико страдать — и петь. Даже не ждать — как Ахматова: «Только пела и ждала»[241]. Я одно вообще не умела — жить. А так как Вы налаживаете — жизнь… (Я всегда всякую жизнь — разлаживала, о, не чужую: только свою — с другим. А любить я умела — как никто, и никто об этом не узнал! И уже не узна́ет: я недаром не крашу волос…)
Ну, кончаю, обнимаю, жду весточки — и совета: как же мне быть с Тьером? И сообщите мне, пожалуйста, имя-отчество брата, я не совсем уверена в Вашем: Георгиевна? Вы, конечно, не рассердитесь, для меня Вы — имя.
Любящая Вас и сопутствующая Вам по всем путям
М.
Очень жду вестей про здоровье Веры.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 98–99. СС-7. С. 521. Печ. по СС-7.
15-38. А.Э. Берг
Vanves (Seine) 65, Rue J
5-го мая 1938 г., среда
Дорогая Ариадна!
Простите, что не приветствовала Вас на Пасху, но я о Вас думала. Я страшно занята правкой своих оттисков — всё это лежало и ждало — и дождалось. Иных — по 8 экземпл<яров>, т. е. одну опечатку нужно исправлять 8 раз, а опечаток — груда: кишит! Живу в кухне, где Единственный большой стол, с к<оторо>го изгнала всё кухонное, живу между (Вашим!) продовольственным ящиком — и рукописным — и всё время ими ошибаюсь и всё время о них ударяюсь.
Как только доправлю — последний, отберу по одному экз<емпляру> в отдельный пакет — с надписью Ариадна. Верю, что Вы́ — сохраните.
Тьер всё еще лежит и от Льва Эмилиевича — ни звука. М<ожет> б<ыть> он потерял мой адрес? Или — раздумал? Тревожусь. А запросить — не решаюсь, тем более, что (не дай Бог!) он, может быть, серьезно — болен, а я тут — с Тьером!..
Словом, Тьер лежит — и ждет.
Продаю еще свой трехтомный (полный) словарь Даля и два тома (очень редких!) писем русских царей и цариц всё это в отличном виде. Может быть запро́сите кого-нибудь из своего окружения?
Письма очень эффектны для библиотеки, в отличных переплетах (кожаный корешок, золотое тиснение). Собственно 4 тома, но переплетены в два.
ПИСЬМА РУССКИХ ГОСУДАРЕЙ И ДРУГИХ ОСОБ ЦАРСКОГО СЕМЕЙСТВА (изданы Комиссией печатания Государственных грамот при Московск<ом> Главн<ом> Архиве Иностранных дел)
Москва, 1861 г.
— много факсимиле. Начинаются письмами Петра к Екатерине[242], кончаются Анной Иоанновной[243].
Их мне когда-то подарила Е.А. Извольская, дочь посла[244]. Мечтаю получить за них 100 фр<анков> — сто́ят.
Мечтаю (совсем уже по-другому!) о Вашем приезде. — Когда? — Если на 2 дня: первый — вместе за́ город, второй — непременно — на какой-нибудь чудный фильм: есть чудные.
Как здоровье Веры?[245] Как здоровье Lucien? Пишите про себя и него, верю, что всё хорошо — и будет хорошо.
Простите за короткое письмецо: ждут очередных восемь оттисков с восьмижды восемью опечатками — на каждый[246].
Погода, кажется, исправляется, к Вашему приезду будет лето.
Жду весточки и обнимаю
МЦ.
P.S. Прилагаю бельгийскую марку. Вашу же, на к<отор>ую не попало штемпеля: подклейте бумажным клеем — и вновь наклейте — мне же!
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 100-101. СС-7. С. 522. Печ. по СС-7.
16-38. В.Л. Андрееву
Vanves (Seine) 65, Rue J
17-го мая 1938 г., вторник
Милый Вадим,
Простите, что тогда же не отозвалась на Ваше письмо, сердечно меня тронувшее. Но я была (и есмь) завалена рукописной и корректорской работой[247].
Посылаю вам вставки в Чорта, две счетом[248]. Нужно — каждой по 8 экз<емпляров>, т. е. придется по два раза печатать, п<отому> ч<то> оттисков сделать нельзя.
Очень прошу блюсти красную строку: всюду, где с новой строки, ставлю точку (красную).
Бумагу высылаю одновременно, взяла лучшую — чтобы немножко дольше длилась.
Когда кончите, завезите к Маргарите Николаевне[249] — заказным дорого, простым — страшно. М<ожет> б<ыть> напишете, когда будете?[250] Тогда и я приеду, и побеседуем.
Очень просила бы Вас, милый Вадим, отпечатать и первый листок: ЧОРТ ВСТАВКА (ПРОПУСК) № 1 (и т. д.).
Это мне очень сократит работу.
Еще раз — огромное спасибо.
МЦ.
Впервые — СС-7. С. 649 (публ. Р. Дэвиса по копии с оригинала из Русского архива в Лидсе). Печ. по тексту первой публикации.
17-38. А.Э. Берг
Vanves (Seine) 65, Rue J
21 мая 1938 г., суббота
Дорогая Ариадна!
Отчего молчите?[251] Надеюсь, все Ваши (Lucien включая) — здоровы?
А если не пишете — из-за Тьера, который всё лежит и лежит и о котором никто не спрашивает — Ариадна! не сто́ит ставить между нами — хотя бы книги! Книги должны сближать, а не рознить, и я знаю, что Вы всё сделали, чтобы мне помочь, а дальше — не наша воля.
Я — всё то же, с той разницей, что часть вещей продала (конечно за гроши, но я ведь не коммерсант) — с чувством великого облегчения: выбыли моя громадная кровать, зеркальный шкаф и огромный дубовый стол, и еще другое предполагается. Я — ГОЛЕЮ.
Сейчас галопом переписываю стихи и поэмы за 16 лет, разбросанные по журналам и тетрадям, в отдельную книжку — и просто от стола не встаю.
Поэтому — кончаю, и обнимаю Вас, и прошу писать!
МЦ.
Очень надеюсь, что у Вас всё хорошо.
Сердечный привет Люсьену.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 101–102. СС-7. С. 523. Печ. по СС-7.
18-38. А.А. Тесковой
Vanves (Seine)
65, Rue J
23-го мая 1938 г., понедельник
Дорогая Анна Антоновна,
Думаю о Вас непрерывно — и тоскую, и болею, и негодую — и надеюсь — с Вами[252].
Я Чехию чувствую свободным духом, над которым не властны — тела.
А в личном порядке я чувствую ее своей страной, родной страной, за все поступки которой — отвечаю и под которыми — заранее подписываюсь.
Ужасное время.
Я все еще погружена в рукописную работу, под которой — иногда — погибаю. Поэтому так долго не писала. Но думала — каждый день.
Сейчас 6 ч<асов> утра, пишу в кухне, за Единственным столом, могущим вместить 8 корректур сразу. Из кухни не выхожу: не рукописи — так обед, не обед — так стирка, и т. д. Весны в этом году еще не видела.
Жду от Вас весточки, — хотя бы нескольких слов.
Обнимаю Вас и благодарю за всё.
Будем надеяться!
МЦ.
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 158–159 (с купюрами); СС-6. С. 457. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 289.
19-38. А.Э. Берг
Vanves (Seine) 65, Rue J
27-го мая 1938 г., пятница
Дорогая Ариадна,
Наконец-то! И письмо, и весть быстрого приезда, только — непременно предупредите, когда у меня будете: все утра я занята рукописями, а после завтрака часто ухожу по неотложным делам, из коих неотложнейшее — зубной врач. Так что мне непременно нужно знать, заранее. Второе — умоляю! — если не можете известить еще из Брюсселя, дайте мне тотчас же по приезде, еще с вокзала — pneu, с Вашими предложениями, — только не телефон, с которым я не умею обращаться, к<отор>ый — если мне даже дают трубку в руку — для меня ужасное событие, не считая того, что наша почта (ванвская) от нас — далёко, и я каждый раз забываю дорогу — и плутаю — а Мур не всегда свободен (учительница). Телефон для меня — катастрофа, a pneu приходит тотчас же. Только не забудьте, для ответа. Ваш адрес, я его, конечно, забыла.
Ах! были бы деньги — проехали бы с Вами в Шартр! Ведь это — близко, и никогда не виданно…[253]
Самое лучшее — если бы Вы могли выбрать день и час еще из Брюсселя, тогда бы у меня было время пристроить Мура — все так сложно — но если бы (в случае хорошей погоды) — в Версаль (вместо Шартра!) — мы могли бы взять его с собой, он не слушает — или думает о своем.
Сло́вом, на Ваше усмотрение.
Только — умоляю — не телефон! и очень прошу — не забудьте дать Ваш адрес: у меня в памяти B
Обнимаю и жду
МЦ.
Свободна я только от 2 ч<асов>, но сейчас дни — длинные!
Можно, если на Версаль мало будет времени, просто в наш лес — 5-7 мин<ут> на автобусе. Только будьте на не слишком высоких каблуках: лес — в гору.
А лес — чудесный! Только бы дождя не было…
Словом — жду.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 102–103. СС-7. С. 523–524. Печ. по СС-7.
20-38. В.В. Морковину
Vanves (Seine)
65, Rue J
27-го мая 1938 г., пятница
Милый Вадим!
Обращаюсь к Вам с сердечной и срочной просьбой.
Я проглядела и повырезала всю лебедевскую Волю России за несколько лет (с 1927 г.) — к сожалению — неполную, в поисках своих вещей, и не оказалось:
1) моего Крысолова
2) моей Поэмы Лестницы.
Мне обе эти вещи нужны до зарезу.
Указания:
Крысолов печатался в 6-ти книгах, а м<ожет> б<ыть> даже — в 7-ми, по главе. Думаю: начиная с января 1925 г., может быть — с февраля[255], и так — шесть или семь книг подряд. За 1925 год отвечаю — всем существом. Мои вещи — моя автобиография.
Лестница писалась летом 1926 г., у меня есть первый черновик, там — все даты, и печаталась, нужно думать, осенью — зимой 1926 г.[256], может быть — заскочила и в 1927 г., не позже.
Умоляю разыскать и прислать — непременно заказным. Возмещу — хотите книгой? (Старинной, Вы их любите.)
Но — скорее. У меня спокойной жизни — самое большое — месяц, потом переезд на др<угую> квартиру, т. е. долгий и сплошной кошмар.
Умоляю — скорее!
Если можно — несколько экз<емпляров>, нельзя — один (очень бы нужно — несколько!).
Только не присылайте книг — целиком, а аккуратно выньте, не отрезая лишних страниц, отрежу — я (говорю о соответствующих страницах, чтобы не было отдельных листков. Не режьте, а надрезав ниточки — вынимайте).
Бьюсь над своим 16-летним архивом, и даже — с ним.
Сердечный привет и заранее благодарность!
М. Цветаева
— Крысолов. — Поэма Лестницы.
Впервые — Československa rusistika. Прага. 1966. № 3. С. 168–169 (публ. В.В. Морковина). СС-7. С. 651. Печ. по СС-7.
21-38. Дон-Аминадо
Vanves (Seine), 31-го мая 1938 г.
Милый Дон Аминадо,
Мне совершенно необходимо Вам сказать, что Вы совершенно замечательный поэт. Я уже годы от этого высказывания удерживаюсь — à quoi bon?{108} — но в конце концов, — несправедливо и неразумно говорить это всем, кроме Вас, — который, Единственный, к этому отнесется вполне серьезно и, что важнее, — не станет спорить. (Остальные же (дураки) Вам верят на слово — веселее.)
Да, совершенно замечательный поэт (инструмент) и куда больше — поэт, чем все те молодые и немолодые поэты, которые печатаются в толстых журналах. В одной Вашей шутке больше лирической жилы, чем во всем «на серьёзе».
Я на Вас непрерывно радуюсь и Вам непрерывно рукоплещу — как акробату, который в тысячу первый раз удачно протанцевал на проволоке. Сравнение не обидное. Акробат, ведь это из тех редких ремесел, где всё не на жизнь, а на смерть, и я сама такой акробат.
Но помимо акробатизма, т. е. непрерывной и неизменной удачи, у Вас просто — поэтическая сущность, сущность поэта, которой Вы пренебрегли, но и пренебрежа которой Вы — бо́льший поэт, чем те, которые на нее (в себе) молятся. Ваши некоторые шутливые стихи — совсем на краю настоящих, ну — одну строку переменить: раз не пошутите! — но Вы этого не хотите, и, ей-Богу, в этом нехотении, небрежении, в этом расшвыривании дара на дрянь (дядей и дам) — больше grandezz’ы{109}, чем во всех их хотениях, тщениях и «служениях».
Вы — своим даром — роскошничаете[257].
Конечно, вопрос: могли бы Вы, если бы Вы захотели, этим настоящим поэтом стать? На деле — стать? (Забудем читателя, который глуп, и который и сейчас не видит, что Вы настоящий поэт, и который — заранее — заведомо — уже от вида Вашего имени — béatemeat et bêtement{110} — смеется — и смеяться будет или читать не будет.)
Быт и шутка, Вас якобы губящие, — не спасают ли они Вас, обещая больше, чем Вы (в чистой лирике) могли бы сдержать?
То есть: на фоне — не газеты, без темы дам и драм, которую Вы повсеместно и неизменно перерастаете и которая Вам посему бесконечно выгодна, потому что Вы ее бесконечно — выше — на фоне простого белого листа, вне трамплина (и физического соседства) пошлости, политики и преступлений — были бы Вы тем поэтом, которого я предчувствую и подчувствую в каждой Вашей бытовой газетной строке?
Думаю — да, и все-таки этого — никогда не будет. Говорю не о даре — его у Вас через край, говорю не о поэтической основе — она видна всюду — кажется, говорю о Вас, человеке.
И, кажется, знаю: чтобы стать поэтом, стать тем поэтом, который Вы есть, у Вас не хватило любви к высшим ценностям; ненависти — к низшим. Случай Чехова, самого старшего — умного — и безнадежного — из чеховских героев. Самого — чеховского.
Что между Вами — и поэтом? Вы, человек. Привычка к шутке, и привычка к чужой привычке (наклонная плоскость к газетному читателю) и (наверное!) лень и величайшее (и добродушное) презрение ко всем и себе — а может быть, уж и чувство: поздно (т. е. та же лень: она, матушка!).
Между Вами и поэтом — быт. Вы — в быту, не больше.
Не самообольщаюсь: писать всерьез Вы не будете, но мне хочется, чтобы Вы знали, что был все эти годы (уже скоро — десятилетия!) человек, который на Вас радовался, а не смеялся, и вопреки всем Вашим стараниям — знал Вам цену.
Рыбак — рыбака видит издалека.
Марина Цветаева.
— А дяди! А дамы! Любящие Вас, потому что невинно убеждены, что это Вы «Марию Ивановну» и «Ивана Петровича» описываете. А редактора! Не понимающие, что Вы каждой своей строкой взрываете эмиграцию! Что Вы ее самый жестокий (ибо бескорыстный — и добродушный) судья.
Вся Ваша поэзия — самосуд: эмиграции над самой собой.
Уверяю Вас, что (статьи Милюкова пройдут, а…) это останется. Но мне-то, ненавидящей политику, ею — брезгующей, жалко, что Вы пошли ей на потребу.
— Привет! —
Впервые — Новый мир. 1969. № 4. С. 211–213 (публ. А.С. Эфрон по беловой рукописи). СС-7. С. 653–654. Печ. по СС-7.
22-38. А.Э. Берг
Vanves (Seine) 65, Rue J
15 <зачеркнуто: мая> июня 1938 г., среда
NB! если бы — мая!
Дорогая Ариадна!
Это уже не жизнь — только рукописи. Рукописи, черновики, выписки из записных книжек с 1926 г., корректура оттисков, вся ежедневная работа за 16 лет, — всё это меня перерастает, «как будто тихие волны сомкнулись над ее головой» (знаменитое место у Тургенева в Дворянском Гнезде: Лиза)[258], не тихие волны, а волны — Тихого! Всё это — судорожно, в явном сознании, что не успею:
(Андрей Шенье. Стихи 1918 г., а ка́к сбылось — в 1938 г.)
Поймите, что я половину написанного не могу взять с собой, поэтому оставляемое (нужно думать — навсегда: покидаемое) должна оставить в порядке. Над этим и бьюсь — три месяца. А нужен — год. Уже с 6 ч<асов> сижу, но нужен — покой, его у меня нет, вместо него — страх.
А все было готово: и Тьер, и Письма Государей, и все оттиски моих вещей для Вас, и Вы бы м<ожет> б<ыть> еще Письма и оттиски — получили, но даты на pneu не было и сегодня могло быть — вчера, п<отому> ч<то> pneu получила очень рано, и отправлено оно было из Courbevoie. Очевидно Вы вечером были у Гартманов, там написали, а они с утра опустили. Словом, я на авось (в утро получения pneu) повезла и 2 тома Писем, и пакет с оттисками, и целое утро их таскала по Парижу — были дела — но в конце концов, устав, отчаялась, уверенная, что Вы уехали накануне. Так и разминулись.
От брата — по поводу Тьера — пи слуху ни духу. Не скрою, что деньги за него бы меня очень выручили: я отдала бы и за сто фр<анков>[260], п<отому> ч<то> иначе (везти нельзя) оставлю его у знакомых — на продажу, уже «посмертную», а из таких вещей никогда толк не выходит: журавль в небе!
Но навязываться Л<ьву> Э<мильевичу> не могу.
Милая Ариадна, навряд ли еще увидимся: 12-го как раз мой переезд — сейчас еще не знаю куда, т. е. разгар переездного кошмара, и у меня не будет — ни секунды. До последней — буду распродавать мебель и укладывать книги. Бьюсь и буду биться — совершенно одна.
Но писать Вам буду до последнего дня. («А потом началось молчание»[261]. Цитирую себя, из конца своей Повести о Сонечке, к<отор>ый уже никогда не увидит света.)
Ариадна, мне бесконечно Вас жаль — с Люсьеном. Как себя бы. И — без бы — как себя. Ибо это моя история — с жизнью, с ее неуловимой паутиной препятствий и коварств. Не сестра, а быт Вам Люсьена не дает. Весь твердокаменный быт старой Фландрии — и новой Бельгии. Все эти «молодые девушки, которых он достоин», но к<отор>ые его недостойны, ибо это будет — любая, а он — Единственный — быт, который слепая сестра принимает за любовь: свою — к брату. Быт, вообще, орудует — и держится — слепцами — и слепицами (а слепица — по-чешски — курица, с ударением на сле́).
Я бы Люсьена — у быта — не отстояла, ибо я и бытом и борьбою — брезгую, я́ бы уже отстранилась, как много, много раз отстранялась от того, что мне могло быть счастьем. Дай Бог, чтобы не отстранились — отстояли — Вы.
Обнимаю Вас, желаю покоя и здоровья. Жду весточки.
М.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 103-105. СС-7. С. 524–525. Печ. по СС-7.
23-38. В.В. Морковину
Vanves (Seine)
65, Rue J
15-го мая <июня> 1938 г., среда[262]
Дорогой Вадим!
Бесконечно Вам благодарна, а книжку (старинная) оставлю у Маргариты Николаевны[263], в ее окружении иногда бывают оказии в Прагу.
Из стольких людей, мне за этот год столько! — обещавших. Вы один — исполнили[264]; полностью. И я Вам этого никогда не забуду.
Подождите еще немножко; только что получила от другого Вадима (Андреева) вставки в своего Чорта — машинные. Проверю и пошлю Вам, Вы — вложите и с Богом! (Там Рудневым (богобоязненным) была выпущена целая глава о священниках и отсечен весь Чортов хвост. Без него всякий хвостатый — жалок.)
Итак — подождите еще немного.
Еще раз бесконечно Вас благодарю.
МЦ.
Оставлю для Вас еще чернильницу — из которой писала 12 лет[265]. Для Вас — не для Булгакова[266]. Все это получите — в свой срок. (Из нее писала и Лестницу.)
P.S. Передайте, пожалуйста, прилагаемый листок г<осподину> Постникову[267].
Впервые — Československa rusistika. Прага. 1966. № 3. С. 169 (публ. В.В. Морковина). СС-7. С. 652. Печ. по СС-7.
24-38. В.Б. Сосинскому
Vanves (Seine) 65, Rue J
15-го июня 1938 г., среда
Дорогой Володя,
Обращаюсь к Вам со странной — и срочной — просьбой. Я сейчас (впрочем, уж целую зиму!) ставлю памятник на Монпарнасском кладбище родителям и брату С<ергея> Я<ковлевича>[268]. Теперь нужна надпись — и в последнюю минуту оказалось, что лицо, купившее место, подписалось на французский лад Effront, и это Effront — во всех последующих бумагах пошло и утвердилось — и теперь директор кладбища не разрешает — на плите — Efron, а требует прежней: по мне безобразной, ибо все члены семьи: с тех пор как я в нее вступила, подписывались — и продолжают — Efron.
Тогда я подумала — о русской надписи. Администрация кладбища согласна, но просит нарисованного текста, так как рабочий — француз.
Для русского бы я нарисовать буквы сумела, но для француза — не решаюсь. Хотела было вырезать из Посл<едних> Новостей — по букве — но там шрифты (и величина букв) разные и часто — «fantaisie»{111}. Кроме того, не знаю — и нет{112} времени поехать удостоверить (у меня скоро переезд[269] — и уже кошмар) — все ли буквы текста одной величины, или есть — заглавные, напр<имер>
Яков — или ЯКОВ.
— м<ожет> б<ыть> Вы знаете? На Монпарнасе русских могил — немного, кроме того я — с моей ориентировкой — я, залезши, просто никогда оттуда не вылезу, сама — похоронюсь: самопохоронюсь.
Но просьба еще не в том, а: нарисовать мне от руки прилагаемый текст и послать мне его, а я пошлю — им. И — гора будет с плеч.
Только — постарайтесь узнать у знакомых (должна знать Людмила Николаевна Замятина[270], но не знаю ее адреса) — все ли буквы одной величины? Это — важно. У меня никакой зрительной памяти — одни сомнения. Впрочем, Вы м<ожет> б<ыть> — сами знаете, и все знают — кроме меня??
Вот текст. (Буква — 4 фр<анка> 50, поэтому — без отчеств).
Только умоляю — если можно — поскорее и предварительно выяснив соотношение букв.
Здесь покоятся
Яков Эфрон
Елизавета Эфрон-Дурново
и сын их
Константин
<Приписки на полях:>
NB! Володя! Непременно по старой орфографии, ибо 1) умерли они в 1910 г., 2) памятник ставлю — я.
Простите за такое мрачное поручение, но это были чудные люди (все трое!) и этого скромного памятника (с 1910 г.!) заслужили. Сердечный привет Вам и Вашим. Будьте все здоровы и благополучны!
МЦ.
Впервые — НП. С. 245–247 (с неточностями). СС-7. С. 91. Печ. по СС-7 (сверено по копии с оригинала из РГАЛИ).
25-38. А.Э. Берг
Vanves (Seine) 65, Rue J
20-го июня 1938 г., понедельник
Дорогая Ариадна!
Мур только что отправился к Вашим с двумя пакетами — всем, что я могла собрать из моего напечатанного — и Письмами русских Государей.
Но — самое главное — если Вы здесь до 17-го — увидимся ибо, неизбежно должна буду где-то — в новом месте — быть — раз 15-го квартира кончается. (Скорее всего — в каком-нибудь отельчике[271].)
И — еще самое главное — Ваши стихи[272].
Писать — будете, но — Вам нужно совсем отказаться от умственных слов, Единственных в дело не идущих — слов без тела, не — органических, только понятие.
Tu n’es plus actuel{113} — немыслимо, верьте!
Tu n’es plus aujourd’hui — tu deviens souvenir{114} apathique{115} — не годится, ибо это только определение, официальное, — апатию нужно дать через живое, через пример, так же — hors de mon influence{116} — это слишком холодно, так же intime{117} — не годится, это нужно давать через образ, через предмет, а не через определение, это не тот словарь. Самое лучшее место из всех стихов:
Les lettres du Prince Charmant
En khaki, là — bas, sous les annés!{118}
это полная (художественная) реальность — и неожиданность, хочется улыбнуться — до чего хорошо! Еще хорошо:
Je vivais dans un (beau) chêteau —
Je meurs dans une forteresse{119}
— противопоставление двух вещей по той же линии. Но beau — слабо, ищите сильнее, острее, непривычнее уху. Ищите среди односложных: fier, — нехорошо, ибо и forteresse fière (еще — как!) gai — ничтожно, grand — обще, нужно впечатление радости, неплохо — clair, ибо forteresse{120} — темна, но можно (убеждена!) найти и лучше. Но clair — неплохо: прочтите себе вслух.
Prose quotidienne — нехорошо, общее место, эти два слова сами — prose quotidienne, lutte quotidienne — уже лучше, хотя тоже общё, здесь дело в существительном — crève — неплохо, но не идет к общему тону стихов, (ça les fait exploser) — хотя, в связи с rêves — неплохо (но всё же не советую). Хорошо было бы — mort, возле этого и сказать, ибо здесь можно по двум дорогам: 1) либо вещь, к<отор>ая бывает каждый день (напр<имер>, lutteguerre 2) либо вещь, к<отор>ая бывает только раз — mort{121} — и все-таки каждый день.
Ну, вот — пишу безумно на́спех. Пришел налог, нужно собрать книги на продажу, готовить обед, править очередные оттиски — я минутами отчаиваюсь — ибо время уже не терпит
Пожелайте мне куражу́!
Обнимаю
М.
Пишите Люсьену — но не отсылайте — бессмысленно. Вы когда-нибудь возьмете его стихами — напечатанными. Он себя в них узна́ет. Такого возьмешь — только песней!
<Приписка на полях:>
P.S. Вам еще будут от меня подарки — прощальные.
Умилена — марками. Всесильный бог деталей — Всесильный бог любви…[273]
P.S. Бедный Мур притащился обратно[274] с пакетами. Вы 21 пишете как 91. и он искал 91 — го, а такого совсем нет. И всё привез обратно. Теперь — попробуем — 21-го!
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 106-108. СС-7. С. 525–536. Печ. по СС-7.
26-38. В.А. Богенгардту
Vanves (Seine)
65, Rue J
20-го июня 1938 г.
Дорогой Всеволод!
Увы! скоро не выберусь: до 12-го нужно закончить все письменные и печатные (С<ережины> и мои) дела, над чем работаю уже 4-ый месяц, иногда с 6 ч<асов> утра, всё уложить, часть (мебели и книг) распродать — и еще найдется!
У меня для Вас будет много книг (старинных) и кое-какие вещи в хозяйстве. Ближе к делу — напишу и попрошу Вас за ними заехать, м<ожет> б<ыть> будет печка, м<ожет> б<ыть> — две, м<ожет> б<ыть> — три, то есть: если Вам нужны — продавать не буду: напишите пожалуйста! (Печки — стоячие: одна — Годэн, другие вроде.)
Не сердитесь на меня, что так долго не писала: минуты нет! ведь помимо моего за 16 лет — и С<ережа> и Аля — всё бросили, а сколько было! Например Алины рисунки и всякие журнальные вырезки — за годы. Я не покладая рук работала и работаю: днями не выхожу: был день — нет дня. (За покупками ходит Мур.) Иногда — отчаиваюсь[275]. Обнимаю всех и жду ответа насчет печек (нужны ли, нет ли, сколько).
МЦ.
Впервые — ВРХД. 1992. № 165. С. 177 (публ. Е.И. Лубянниковой и Н.А. Струве). Печ. по СС-6. С. 650–651 (с исправлением опечатки в дате).
27-38. А.Э. Берг
Vanves (Seine) 65, Rue J
22-го июня 1938 г., среда
Дорогая Ариадна!
Не судьба: Мур вторично ездил с книгами и рукописями — на этот раз по номеру 21-му, который оказался — maison désaffectée depuis 30 ans{122} — с ржавой решеткой и полной глухоне́мостью. Мур долго стоял и стучал — мимо ехал почтальон-негр — он-то его и утешил: faut pas frapper: personne viendra: personne depuis 30 ans{123}.
A 91-го — как я Вам уже писала — вовсе не оказалось, ибо улица (Erlanger, — был у нас в России — в Крыму — в Ялте — дивный парк Эрлангера[276], а на даче мы жили) кончается на 61-ом.
Слава Богу, что я еще не навязала Муру 2-3-х Тьеров, т. е. два-три пуда — он и так вернулся grognant et grondant{124} — жара стоит удушающая.
Словом, пакеты лежат. Если сможете у меня быть еще 12-го — получите. И увидите — самый конец моего дома. Обнимаю Вас и даже не спрашиваю — что с номерами — я к таким вещам привыкла: j’en ai vu d'autres, вернее — je n’en ai pas vu d’autres{125}: y меня целые города пропадали — не то, что номера́!
Буду рада получить от Вас весточку.
М.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 108. СС-7. С. 527. Печ. по СС-7.
28-38. Неизвестному
<Июнь>
…Главное, чего не забудьте:
я в Вас не влюблена, я по Вас и без Вас не томлюсь, мое «скучаю» значит: рада была бы здесь с Вами ходить и беседовать. И еще — привыкла.
У меня к Вам — братское чувство, одной семьи. Ни малейшей ревности — женись Вы завтра, я за Вас была бы счастлива, а за себя — спокойна, что никогда уже не смогу Вам сделать никакого зла.
Мне в жизни нужна не влюбленность, а понимание и мощь.
Будь я совершенно свободна, я бы Вам сказала то же самое, я бы никогда не соединила своей судьбы с Вами — и с кем уже.
Поэтому — умоляю: забудьте обо мне как о женщине мне ее так мало.
Если мне тогда хотелось к Вам прислониться — то с той же нежностью как к каштану — при чем тут пол? И не сделала я этого только потому что Вы не каштан.
(NB! После этого сразу и навсегда перестал писать и «любить».)
Я могу раскрыть руки — только от безмерности души ей, от невозможности встретить ровню — или хотя бы ровесника всех моих возрастов, соотечественника всех моих климатов, включая в это объятье и всех молодых женщин, которых Вы будете любить.
И Вас — любя!
Не: Вас — любя!
Получить меня легче чем понять.
(Тому же — до письма о каштане)
…Нынче приезжал овощник — красавец, и жена его — красотка, и ребенок — красавец. И я подумала о Вас, пожелала Вам — такой жены, говорящей: — Moi, je ne decide rien. C’est mon mari qui décide, moi — je suis{126}. И такого ребенка, еще ничего не говорящего.
П<отому> ч<то> это дает мир, а не дружба со мною.
Я этого мира — никому не дала.
Будь я даже на все 20 л<ет> моложе, я бы Вам этого мира никогда не дала, и не по строптивости, а по невозможности в полной чистоте сердца — сказать первому встречному — с радостью, и даже с гордостью: Moi — je le suis.
(Мое suis[277] — есмь!)
П<отому> ч<то> над каждой любимой головой я видела — высшее: хотя бы голову — о́блака, и за это высшее всегда — внутри себя — отдавала все земные головы, свою включая.
Со мной — счастья — нет.
Впервые — НСТ. С. 508, 509. Печ. по тексту первой публикации.
Адресат не установлен. Перед письмом, следовавшим за наброском письма Б. Пастернаку, запись: «(Одновременно — другому: последнему, которому я нравилась — пишу это в те же дни (июньские четыре года спустя)» (НСТ. С. 507). Письмо написано в 1938 г., т. е. три года спустя. Дату удалось установить по записи Цветаевой в тетради о Международном конгрессе писателей в защиту культуры, который проходил в Париже в июне 1935 г. (НСТ. С. 618. Коммент. Е.Б. Коркиной).
В то же время, судя по тону и содержанию письма, и также с некоторой долей вероятности, как и ранее, можно предположить, что «неизвестным» мог быть Евгений Сталинский (1905–1995), «молодой собеседник», «Женя». См. письма к Неизвестному от 24 июля 1933 г. и коммент. 1 к нему, к А.А. Тесковой от 31 августа 1935 г. и коммент. 3 к нему, к Е.И. Унбегаун от 6 января 1936 г. и коммент. 3 к нему (Письма 1933–1936).
29-38. В.А. Богенгардту
Vanves (Seine) 65, Rue J
28-го июня 1938 г.
Милый Всеволод,
Вы не отвечаете, а время бежит и дорог каждый день.
1) Нужны ли Вам печки?
2) Когда (точный день недели) можете приехать за книгами, вещами и фотографиями? Я наверняка дома только по утрам (до часу).
3) Можете ли доставить на обратном пути от меня на Denfert-Rochereau ящик (не огромный, но и не маленький) с моими рукописями?[278]
Все это очень срочно, и если будете медлить — вещи (посуду и всякое хозяйственное) разберут.
Итак, жду спешного и точного ответа. Я живу совершенно каторжной жизнью и пишу Вам это в 6 ч<асов> утра.
Предупредите заблаговременно — чтобы я успела получить, а то — бывает — мы с Муром уходим на рынок, или еще куда-нибудь.
12-го вся моя квартира кончается: не останется ничего: вещи идут на склад, а мы, скорее всего, на неск<олько> дней в отельчик[279].
Обо всем этом — молчите и молча понимайте!
Жду скорого ответа.
Если приедете около 12 ч<асов> — вместе позавтракаем.
Целую всех и умоляю скорее отозваться[280].
М.
Впервые — ВРХД. 1992. № 165. С. 177–178 (публ. Е.И. Лубянниковой и Н.А. Струве). СС-6. С. 651. Печ. по СС-6.
30-38. А.А. Тесковой
Шартр, 5-го авг<уста> 1938 г.
Дорогая Анна Антоновна!
Сердечный привет из Шартра[281] такого же чудного (и Вашего) как Брюгге и как Прага. На днях — письмо. Всё Ваше получила[282]. Люблю и помню всегда — на весь остаток мне полагающихся лет.
МЦ.
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 289–290. Печ. по тексту первой публикации.
31-38. А.Э. Берг
Без адреса, потому что на днях будет новый: морской — но с числом:
11-го августа 1938 г., четверг[283]
Дорогая Ариадна,
Только что Ваше письмо[284] и тотчас же отвечаю, — завтра уже не смогу: опять укладываться! — 15-го едем с Муром на океан — на 2–3 недели: в окрестности Cabourg’a (Calvados) — 2½ ч<аса> езды от Парижа.
Бессмысленно ждать «у́ моря погоды» — не у мо́ря, а у станции метро Mairie d’Issy. А комната у моря — дешевле, чем в Исси. (Господи, как чудно было бы, если бы Вы туда ко мне приехали!! Там скалы, и ночная рыбная ловля: они бы — ловили, а мы бы — со скалы — глядели. А вдруг — сбудется?!)
Весь этот месяц доправляла свои неизбывные корректуры — и с собой везу («остатки сладки» — го́рьки!). Посылаю Вам (в подарок) уцелевшую корректуру своей Поэмы Горы[285] — са́мой моей любовной и одной из самых моих любимых и самых моих — моих вещей.
Это было — и гора и поэма — в 1923 г. — 1924 г., в Праге, а та гора была[286] — один из пражских холмов. Мне до сих пор больно — читать. А видеть его — уже не больно, давно не больно. От любви уцелели только стихи.
Он — Мо́лодец и сейчас дерется в Республиканкой Испании[287].
О другом: Лёше[288] написала сразу после Вашего отъезда — и ни звука — с моего же разрешения: «Если хотите дружить — будем, не хотите, не будем, сложно отвечать — не надо: со мной спокойно — и просторно».
Я совершенно на него не обижена и сохраню о нем лучшее воспоминание. Он — очаровательный, а это — в нашем бедном мире много.
«petits et sales…»{127}
Она это будет повторять — всю жизнь[289]. И всю жизнь будем надеяться — будет уходить из общей комнаты — в сон — с кем нравится или одинокий. Мне очень нравится, что она выбрала себе в дружбу самую старшую: воспитательницу. Но кого она будет выбирать потом — когда старших не будет?! Ей останется только величие.
Чудная девочка. С уже судьбой: уже — бедой.
О моих приятелях[290]: он — очень хорош: широк, добр и (польское происхождение) весел, но — без культуры и, что́ еще хуже — целиком под ее владычеством: куриным (оцените созвучие! а это — та́к). До замужества она что-то любила (природу, немецкие книги, стихи, меня), выйдя замуж (первым браком) стала любить — его, а сейчас — любит только себя, то есть: только-всего. А он — любит ее (которая — ничто, но — властное и самоутверждающееся ничто). Когда Наташа была маленькая[291], она часами рассказывала — всем и каждому — про ее (она заикается) «какашки» (ка́-ка́-ка́-кашки!), и — изредка — про кашки (рисовая и манная). Безумно — обидчива — предупреждаю: любит визиты, туалеты, всё «светское» и — это уже мания — никто ей этих визитов в туалетах — не отдает, и она об этом — часами. Страшно мелка — во всем! С другой бы женой он стал бы — мог бы стать — настоящим человеком, ибо основное — grandezza{128} — есть, не хватает культуры, а это — наживное, а эта его утопит в болоте — индефризаблей{129}, сервизов, труа-ка́ров{130} и «новинок» (читает только «новинки» — ее слово). Дикая мещанка. А отец — замечательный[292]. А мать — святая[293]. Но так как она кусок моей молодости (познакомилась в 1922 г., в чудной чешской деревне) кусок моей Поэмы Горы — и так как она когда-то очень трогательно и действенно меня — любила — я ее все-таки немножко люблю, хотя сейчас любить — совершенно нечего: не́кого.
Она очень ревнива (хотя любит — он) et le couve{131}. Ревность к благополучию, к<оторо>го у нее не было ни дома, ни с первым мужем.
Умоляю это письмо или уничтожить — или хорошенько спрятать. Была бы катастрофа.
Итак — ждите весточки, уже скорой. Как жаль, что от Вас до меня — такая даль! Что бы нашим океанам — сблизиться?!
Но та́ даль — от Вас до Люсьена — посерьезней[294]: нет, от Люсьена — до Вас, ибо это даль между слабостью и силой. Ну, будем надеяться… Больно, конечно, знаю это по своей легкой боли — когда не отвечали…
Работайте — ходите — живите — а время сделает своё. (От меня до Petite Sainte Thérèse — рукой подать[295]. Приехали бы — пошли бы вместе.)
Целую и люблю.
М.
<Приписка на полях:>
Ради Бога, уберегите письмо от глаз!!
Сроки мои еще совершенно не известны: не раньше 15-го сент<ября>[296], а м<ожет> б<ыть> и позже. Увидимся?
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 109–111. СС-7. С. 527–529. Печ. по СС-7.
32-38. Б.Г. Унбегауну
На отлете из Парижа на́ море[297]
15-го августа 1938 г., понедельник
Дорогой Борис Генрихович!
Я нынче видела Вас во сне: в огромном зале с египетскими статуями — и этот зал был Ваш: это был Ваш страсбургский дом[298]. И я еще подумала, входя (и ничуть не удивясь): — Ка́к заслужил!
И мы с вами чудно беседовали как в Фавьере — и я та́к Вам радовалась — как в Фавьере — и залы не кончались — как фавьерские дороги.
Как видите, мое сонное сердце — памятливо.
А утром — совершенно случайно, не <подчеркнуто дважды> ища — нахожу листок с Алиными зарисовками Тани (Фавьер, лето 1936 г.) — при моем огромном, вроде как — предсмертном, всю зиму, весну и часть лета длившемся разборе моего архива[299] — мною обнаруженный и для Вас отложенный. (М.Л. — значит: для Марка Львовича[300], чтобы разыскал Вас и передал, но я с ним редко виделась — и листок залежался[301]. Теперь — тоже чудом — узнала Ваш адрес и с радостью отсылаю.) Как видите, мое бдящее сердце — памятливо.
О нас с Муром: Мур больше чем на полголовы выше меня, — тень усов (13 лет!) — полон рот газет, а руки-рисунков. Посылаю Вам образец (=зцы!)[302].
Ha-днях едем с ним на близкое море — в окрестности Кабура — рабочий (увы, не рыбачий!) поселок в получасе ходу от моря. С нашей руиной расстались[303], вещи распродали и раздали. Месяц жили в гостинице у Mairie d’Issy[304] (в самую жару!) — теперь на́ море — а что́ дальше будет — неизвестно.
Из нашего поселка Вас окликну — хотелось бы знать, дошла ли Таня. И о большой Тане хотелось бы знать: что́ говорит, что любит, такая же замечательная, как в детстве, упорствует ли на сходстве с Вами, как и где учится, читает ли и что́, — всё, всё.
И про милую Елену Ивановну: полюбила ли Страсбург, есть ли друзья, чем (внутренно) живет.
И про Вас — труды и дни. И еще — помните ли Вы меня?
До свидания — в жизни мало надежды, так хоть в письмах.
Недавно в Tour de France[305] видела Ваш Страсбург (такой мой!) — и сердце сжалось.
МЦ.
Впервые — Сб. докладов: Цветаевские чтения в Болшеве 2007, 2009. С. 287–288 (публ. Л.А. Мнухина по копии с оригинала, хранящегося в архиве Гарвардского университета). Печ. по тексту первой публикации.
33-38. К.Б. Родзевичу
Dives-sur-Mer (Calvados)[306]
8, rue du Nord
18-го августа 1938 г., четверг
Милый Р<одзевич>! Ехать сюда 3½ часа и стоит это 130 фр<анков> aller-et-retour{132}.
Рядом — известные курорты Cabourg и Houlgate[307], а наш — неизвестный некурорт: Dives-sur-Mer: километр от моря, чудные прогулки, церковь XII в., норманские Hörelleries{133} [308] — и новый рабочий поселок, где — мы. Если серьезно думаете приехать — напишите: гостиничных цен не знаю и на-авось ехать рискованно. Очень рада была бы с Вами погулять и побеседовать. Погода свежая, плаж просторный.
Буду ждать весточки.
— С доброй памятью —
МЦ.
<Приписки на полях:>
Нож служит, угрызаюсь, что у Вас его взяла, верну непременно.
СПАСИБО ЗА ЛЬВОВ.
Ф<отогра>фии сданы, получите на той неделе.
Впервые — Письма к Константину Родзевичу. С. 185. Печ. по тексту первой публикации.
Написано на открытке с видом Dives-sur-Mer. Церковь, изображенная на открытке, перестроена в XIV–XV вв. (Там же. С. 184. Внизу открытки пометка: XII в.).
34-38. А.Э. Берг
Dives-sur-Mer (Calvados) 8, rue du Nord
18-го августа 1938 г., четверг
Дорогая Ариадна! Правда — дивное[309] имя? Был у меня когда-то — ровно 20 лет назад! — такой стих (кончавший стихотворение):
…Над разбитым Игорем плачет Див[310]
(Див — неведомое существо из Песни о Полку Игореве, думаю — полу-птица, полу-душа…)
Наш Dives — полу-Guillaume-le-Conquérant{134} [311], полу-рабочий поселок, с одним домом во всю улицу и под разными нумерами (казенные квартиры для заводских рабочих).
У нас с Муром большая светлая комната — в ней и готовлю — но мыться в ней нельзя: ничего нет: нужно — в кухне, а в кухне — всё семейство: отец, мать и четверо детей. Я нынче попросила хозяина выйти, он вышел — и тотчас же вошел, а я мыла ноги, более или менее в рубашке, он — ничего, ну и я — ничего. Мне показалось: он — не того, а он оказался: Ni-ki-tà: та́к его позвала хозяйка — и оказался — русским, русским отцом четырех нормандских детей, ни звука не знающих по-русски: за глаза старшего мальчика: непомерные, карие, жаровые (зачем ему такие?!) — душу бы отдала.
Море — верста ходу. Плаж — как все: слишком много народу и веселья: море на свой берег — непохоже. Мур с упоением играет с рабочим народом (малолетним, мужского пола) — и немножко отошел от своих газет. — Ехали через Lisieux, видели уж-жасный!! мавританский собор, думающий почтить память Св<ятой> Терезы, но и другое видели — монастырь, в глубине города, тот о котором она — сорок лет назад: — C’est le froid qui m’a tuée{135}.
Городок гористый, прелестный.
Думаю пробыть здесь три недели, так что — надеюсь! — еще увидимся. Но этот раз будет — последний раз (О Боже, Боже, Боже! Что́ я делаю?!)[312]
Пишите. Это последний срок для родных голосов. Потом (как в моей Повести о Сонечке) началось молчание[313].
Получили ли мое предотъездное письмо, где я писала Вам о наших общих знакомых? Как Вам нравится (или не нравится) — девочка?[314] Между прочим, механическая страсть к стихам — как у матери.
— Ах, Люсьен, Люсьен! Всё понимающий и ничего не могущий. А не сделать ли ему переливание крови (Вашей)?
Обнимаю и жду весточки.
МЦ.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 111–113. СС-7. С. 529–530. Печ. по СС-7.
35-38. А.Э. Берг
Dives-sur-Mer (Calvados)
8, rue du Nord
3-го сентября 1938 г., суббота.
Дорогая Ариадна!
Пишу Вам уже на Париж, ибо Вы написали: с 3-го по 10-е. Увы! неужели только по 10-е? Ибо я раньше 10-го не выеду, а м<ожет> б<ыть> даже позже. В Париже меня ждет страшный неуют и в первый же день — необходимость выписаться и прописаться, ибо я сейчас не живу нигде: комнату в Исси — конечно — оставила (т. е. — бросила), в прежнюю ли гостиницу въеду[315] или «обосную́сь» в Париже — еще не знаю, ничего не знаю о своем ближайшем будущем, знаю только, что такая жизнь страшно не по мне и — думаю — ни по кому.
Остающуюся неделю употреблю на окончание разных работ[316], забранных. Боюсь, что в Париже у меня уже досуга не будет. Сделаю — что́ смогу.
Вторая часть Сонечки (моей последней большой работы здесь) — и еще ряд вещей будут для Вас оставлены у Маргариты Николаевны Лебедевой — 18 bis, Rue Denfert-Rochereau — на случай, если бы нам больше не пришлось увидеться. Постараюсь успеть переписать для Вас ту вещь, которую мы вместе с вами правили (мои «варианты») — в Булонском лесу — помните? Другая такая же вещь для Вас уже переписана[317]. Вы сами поймете, что надо будет беречь их от всех глаз.
Я давно уже не живу — потому что такая жизнь — не жизнь, а бесконечная оттяжка. Приходится жить только нынешним днем — без права на завтра: без права на мечту о нем! А я всегда, с 7-ми лет, жила — «перспективой» (мое детское слово, к<отор>ое мне представлялось в виде панорамы — тоже вещи из моего детства).
А «панорамы» — никакой. И ненавижу гостиницу, в такой жизни для меня что-то — позорное, — точно я другого не заслужила! Пусть изба (как годы было в Чехии!) — но не «chambres meublées»!{136}
— Ну — вот.
В море купались — раз: было грязно, мягко и холодно. Но были чудные прогулки по холмам и с далёким морем, с каждым шагом обретавшим всё свое величие. Были старые фермы и старые деревья — и вечно-юная зелень с вечно-жующими коровами. И хозяйство — как везде и всегда. Видите: еще есть, а я уже говорю: было! Из Парижа напишу сразу — дам адрес, к<оторо>го еще нет.
Обнимаю Вас и всегда помню и люблю.
М.
<Приписка на полях:>
Если сразу ответите — Ваше письмо меня здесь еще застанет. Хочу знать про конец Вашего лета, про Люлин коклюш (я знаю этот ужас!!) — про Ваши ближайшие планы, про Вашу «панораму» — à défaut de la mienne…{137}
Мур еще вырос и делит свой 24-часовой досуг между Mickey и Humanité[318]. В свободное от них время — велосипед. Но, несмотря на это «мне хорошо в его большой тени» (стих<отворение>, кажется, Ахматовой)[319].
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 113–114. СС-7. С. 530–531. Печ. по СС-7.
36-38. А.Э. Берг
32, B
Innova-Hôtel
ch
Paris
17-го сентября 1938 г.
Дорогая Ариадна!
— Правда — ирония: Innova-Hôtel? Две иронии: Innova и Hôtel — мне, любящей старые дома и, кажется, больше ничего — ибо в них всё: и видения, и привидения, и трава сквозь щели (пола) и луна сквозь щели (крыши)… это письмо могло быть написано сто лет назад — 1838! — оно и есть — сто лет назад — как наша дружба.
A Innova-Hôtel — ich schenk es denen{138}.
Большая комната и, если Мур не врет, в окне — церковь S
В комнате — кроме башни с часами — бютагаз, и умывальник с горячей водою, но места для хозяйства нет — и оно всё на полу — в полной откровенности и беззащитности: от чужих глаз — и наших ног: — Мур, не наступи в кофе! Мур, ты кажется наступил в картошку!
Но — полная свобода: никто не заходит и не убирает, а так как метлы нет — то всюду, постепенно — сначала мутончики, а потом — мутоны, — стада мутонов — и даже с курдюками! — а я — пастух…
Пятый этаж, лифта, слава Богу, нет (безумно его боюсь, а был бы — пришлось бы ездить, наживая себе не порок, а разрыв сердца — от страха!) — ну, живем, ничего не зная и всего ожидая… Говорят (неопределенно) — через две недели, месяц, но это — разное, а кроме того — сейчас историческая единица времени — час и даже десять минут…
Но так как я ничего сделать не могу — ни в своей истории, ни в общей переписываю от руки — как древле монахи — свое самое ценное, никогда не напечатанное (три вещи)[321] — чтобы потом вручить — Вам — с просьбой не бросать — даже во время бомбардировки…
— Пишите о себе, о Люле, о Люсьене (оцените тождество начал — разницу концов!) — о многоядной — это мне страшно нравится! — Вере… Скоро пришлю Вам Мурины летние карточки, есть хорошие. Жду письмеца. Сейчас едем с Муром в Zoo de Vincennes{139} — пока еще не ушли на «зимние квартиры»… Обнимаю.
М.
<Приписка на полях:>
Пишите мне Efron, и Efron — здесь Zvétaieff не знают.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 115–116. СС-7. 531–532. Печ. по СС-7.
37-38. С.Я. Эфрону
20-го сентября 1938 г., вторник
Дорогой Л<ев> — К[322]. Наконец-то два письма (последнее от 28-го). Но надеюсь, что А<ля> мои пересылала. Вернулись мы 10-го, в той гостинице места не было, нашли в городе гораздо лучшую комнату: большую, с бютагазом, пятый этаж, вид на башню с часами. По близости от Алиного городского жилища, — на бульваре[323]. Сняли на месяц, т. е. до 15-го Октября[324]. (Пишу на основном фоне тревоги за Чехию[325] <над строкой: не только>, в полном сознании и твердой памяти. Засим продолжаю:) Милый Л<ев>, бытие (в смысле быта, как оно и сказано) не определяет сознания, а сознание — бытие. Льву Толстому, senior’у{140} — нужен только голый стол — для локтей, Льву Толстому junior’y{141} — накрытый стол (бронзой или хрусталем — и полотном — и плюшем) — а бытие (быт) было одно: в чем же дело? в сознании: осознании этого быта. — Это я в ответ на одну Вашу — по́ходя — фразу. И — скромный пример — мой быт всегда диктовался моим сознанием (на моем языке — душою), поэтому он всюду был и будет — один: т. е. всё на полу, под ногами — кроме книг и тетрадей, которые — в высокой чести́. (Оглянулась и ужаснулась — сколько этого быта под ногами, но здесь ни одной полки и ни одного гвоздя. Поэтому всё хозяйство — на полу, но мне уже давно всё равно.)
Живем — висим в воздухе. Во сне я — до сих пор — летаю, но это — другое. Материально всё хорошо и даже очень, но: сознание определяет бытие! И сознание, что всё это на час — который может быть затянется — как целый год затягивался — но от этого не переставал и не перестанет быть часом — мешает чему бы то ни было по-настоящему радоваться, что бы то ни было по-настоящему ценить. Так было и в нашем морском Диве (Dives-sur-Mer).
Впервые — НИСП. С. 532 (по оригиналу письма, хранящемуся в РГАЛИ). Печ. по тексту первой публикации.
Написано на видовой открытке: «Dives (Calvados). — L’Eglise», пронумерованной Цветаевой цифрой «1». Продолжение письма не сохранилось.
38-38. А.А. Тесковой
Paris 15-me,
32, B
Hôtel Innova, ch
24-го сентября 1938 г., суббота
Дорогая Анна Антоновна,
Нет слов, но они должны быть.
— Передо мной лежит Ваша открыточка: белые здания в черных елках — чешская Силезия. Отправлена она 19-го августа, а дошла до меня только нынче, 24-го сентября — между этими датами — всё безумие и всё преступление[326].
День и ночь, день и ночь думаю о Чехии, живу в ней, с ней и ею, чувствую изнутри нее: ее лесов и сердец. Вся Чехия сейчас одно огромное человеческое сердце, бьющееся только одним: тем же, чем и мое.
Глубочайшее чувство опозоренности за Францию, но это не Франция: вижу и слышу на улицах и площадях: вся настоящая Франция — и то́лпы и лбы — за Чехию и против себя. Так это дело не кончится.
Вчера, когда я на улице прочла про генерала Faucher[327] — у меня слезы хлынули: наконец-то!
До последней минуты и в самую последнюю верю — и буду верить — в Россию: в верность ее руки. Россия Чехию сожрать не даст: попомните мое слово. Да и насчет Франции у меня сегодня великие — и радостные — сомнения: не те времена, чтобы несколько слепцов (один, два — и обчелся) вели целый народ — зрячих. Не говоря уже о позоре, который народ на себя принять не хочет. С каждым часом негодование сильней: вчера наше жалкое Issy (последнее предместье, в котором мы жили) выслало на улицу четыре тысячи манифестантов. А нынче будет — сорок — и кончится громовым скандалом и полным переворотом. Еще ничто не поздно: ничего не кончилось, — всё только начинается, ибо французский народ — часу не теряя — спохватился еще до событий. Почитайте газеты — левые и сейчас Единственно-праведные, под каждым словом которых о Чехии подписываюсь обеими руками — ибо я их писала, изнутри лба и совести.
А теперь — возьмите следующую страничку и читайте:
Nous sommes un peuple qui devant le tyran jamais ne s’est courbé
Et qui jamais n’a accepté d’être conduit par un homme injusté.
Nous avons conquis la gloire à la pointe de nos lances.
Notre voisin est respecté, et qui vit sous notre égide ne craint rien.
De nos pères nous avons hérité de solides epées.
Qui seules représentent leurs testaments.
Qui veut nous résister, qu’il résiste; et qui veut nous céder, qu’il cède.
Nous destinguos la bonne et la mauvaise monnaie.
…On nous blâme de ce que nous ne soyons pas nombreux.
Je leur réponds: Petit est le nombre des héros!
Mais ils ne sont pas en petit nombre ceux qui sont représentés
Par des jeunes gens qui montent à l’assaut de la gloire —
Et d’être peu nombreux ne nous nuit guère.
Nous avons une montagne qui abrite ceux que nous protégeons,
Inexpugnable, qui fait baisser les yeux de fatigue.
Sa base repose profondément dans la Terre
Et sa cime s’élève superbe jusqu’aux étoiles.
Notre race est pure, sans mélange, issue
De femmes nobles et des héros.
Nous sommes comme l’eau des nuages: utiles
A nos semblables: il n’est point d’avares parmi nous.
Nous donnons un démenti aux paroles d’autrui
Et personne ne peut démentir notre dire.
Si un d’entre nous vient à périre, un autre se lève
Eloquent, mettant en action les propos des âmes hautes.
Notre feu est toujours allumé pour accueillir le voyageur
Et jamais hôte n’eut à ce plaindre de notre hospitalité.
…Qui dispense ses biens pour préserver sa gloire
La préserve, et qui ne répudie pas l’insulte, est insulté;
Qui est fidèle à son serment ne saurait être jugé,
Qui n’honore pas son âme, ne peut être honoré!
Qui ne protège pas son champ par les armes, est perdu.
La langue et le coeur, l’homme est fait de ces deux moitiés.
Le reste, chair et sang, n’est qu’une image.
Si tu es atteint par le malheur
Revêts-toi de patience — cela est plus digue.
Surtout garde-toi de te plaindre à tes semblables.
Ainsi tu te plaindrais du Dieu de la miséricorde —
à des gens sans miséricorde!
…Si la fortune te combat — prends patience,
Car la fortune n’a pas de patience.
Prends courage. Jusqu au dernier souffle de ta vie
Cache aux ennemis ton découragement.
La joie de tes ennemis est de te voie bas et las,
Mais ils sont dans la tristesse à te savoir patient.
C’est un temps difficile — mais il sera suivi par l’abondance.
C’est un malheur — il sera suivi d’une joie prochaine.
Réfléchis: un chagrin qui doit passer
Vaut mieux qu’un bonheur qui ne peut pas durer.
Si le malheur te frappe encore, de façon
A rendre vains tes malheurs passés,
Et si après cela de nouveaux malheurs arrivent
Qui te font prendre en horreur la vie —
Espère!
Car tes malheurs touchent à leur fin.
Hier m’a fait pleurer,
Auiourd’hui je pleure hier.
<Перевод:
Мы народ, никогда не склонявшийся перед тираном,
Никогда не дававший себя вести неправедным людям.
Мы добыли славу остриями собственных копий,
Чтим соседа, и живущий под нашей защитой всегда спокоен.
Мы унаследовали от предков надежные шпаги,
Которые сами составляют свои завещания.
Кто решил нам противиться — пусть противится;
Кто решил уступить нам — пусть уступает:
Мы всегда отделить сумеем зерно от плевел.
Нас немного, но тем, кто за это нас порицает,
Я отвечаю: героев — единицы!
Хотя на самом деле не так уж и мало
Молодых людей, берущих приступом славу:
Наша малочисленность — нам не помеха.
Мы неприступной горой владеем — здесь могут укрыться
И очи смежить от усталости все, кто попросит нашей защиты:
Ее основание уходит в земные недра,
Ее вершина вздымается к самым звездам.
Род наш, чистый по крови, происходит
От героев и благородных женщин.
Мы подобны каплям дождя: мы служим поддержкой
Себе подобных — и никогда не скупимся.
Речи чужих мы опровергаем — но никто не в силах
Опровергнуть наши собственные речи.
Стоит пасть одному из нас — как другой, поднявшись.
Подхватывает слова и дела высоких порывов.
Наш огонь горит, привечая в пути скитальца.
Наш гость не посетует на недостаток гостеприимства.
Кто раздаст нажитое, дабы не у тратить славы, —
Ее не утратит, а кто не отвергнет обиды — будет обижен;
Кто верен клятве, того осуждать не станут,
Кто сам не чтит свою душу, не будет чтимым другими!
Не охраняющий поле оружием будет ограблен.
Язык и сердце — вот из чего состоит мужчина.
Все остальное — плоть и кровь — всего лишь воображение.
Ежели ты сокрушен несчастьем,
Облачись в терпенье — терпенье всему преграда.
Главное: остерегайся жаловаться себе подобным.
Помни: ты сетовать будешь на божественное милосердие —
людям немилосердным!
Тебя хватает за горло судьба — наберись терпенья.
Ибо как раз терпенья судьбе не хватает.
Будь мужественным. До последнего вдоха
Прячь от врагов упадок духа.
Недругам радостно видеть тебя уставшим и павшим,
Им невыносимо твое долготерпенье.
Настали суровые времена — но за ними последует изобилие.
Настали горести — но за ними последует грядущая радость.
Сам посуди: печаль, что уже проходит,
Дороже счастья, неспособного длиться дальше.
Если сразит тебя новое горе, перед которым
Прошлые беды станут пустой тщетою,
И если снова обступят тебя напасти,
Вызывая в тебе ужас перед жизнью, —
Надейся!
Ибо к концу подходят твои несчастья.
Вчера меня принудило плакать.
Сегодня я оплакиваю вчера.
(Пер. с фр. М. Яснова)>
Это — арабская поэзия, чистым случаем попавшая мне в руки — в нужную минуту. Всё это сказано больше тысячи лет назад.
Хочу знать о Вас и страстно жду весточки. Если бы события нас разъединили — говорю на всякий невозможный случай — знайте, что я всегда с Вами, как я всегда буду знать, что Вы — всегда со мной — но знайте еще, что я всё сделаю, чтобы и наша внешняя связь не порвалась.
Обнимаю Вас и в Вашем лице — всю мою родную Чехию: «mit dem heimatlichen „prosim“»{142} [328] — (Rilke).
M.
Мне сейчас — стыдно жить.
И всем сейчас — стыдно жить.
А так как в стыде жить нельзя…
— Верьте в Россию!
P.S. Полгода назад здешний ясновидящий Pascal Fortuny[329] — старинный и старомодный старичок с белой бородой — профессор — подошедши ко мне, севшей нарочно подальше, поглубже — сказал:
Je Vous vois dans une ville ancienne… Beaucoup d’eau… beaucoup d’eau… Vous êtes sur un pont — aves des statues… pour ainsi dire… flottantes… Et je vois un crucifix, un très grand crucifix…
J’ai bien été à Prague, Monsieur, mais beaucoup d’eau s’est écoulé sous le Karlov Most depuis que je m’y suis accoudée pour la dernière fois…{143}
Теперь я поняла: он просто видел — будущее (А тогда я обиделась за моего рыцаря что его не помянул! Обнимите его за меня!)
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 159–162. СС-6. С. 458–462. Печ. по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 290–295.
39-38. А.А. Тесковой
Paris 15-me
32, B
3-го Октября 1938 г.[330]
Дорогая Анна Антоновна!
Дней 8-10 назад отправила Вам большое письмо, но не знаю, дошло ли: в нем были арабские стихи (по-французски) о великом, свободном, верном слову, народе[331]. Повторю вкратце: Чехия для меня сейчас — среди стран — Единственный человек. Все другие — волки и лисы, а медведь, к сожалению — далёк. Но — будем надеяться, надеюсь — твердо.
Лучшая Франция: толпы и лбы — думают и чувствуют, как я, а те, что поступают — ничего не чувствуют и — мало думают.
Бесконечно люблю Чехию и бесконечно ей благодарна, но не хочу плакать над ней (над здоровым не плачут, а она, среди стран — Единственная здоровая, больны — те!), итак, не хочу плакать над ней, а хочу ее петь.
Мне бесконечно — жаль, что у меня нет ни одного отличия, чтобы сейчас их вернуть: швырнуть.
Нынче, среди бесчисленного спи́ска протестующих, с радостью и даже со счастьем прочла имена François Joliot и Irène Curie[332], тех, что в этом темном мире продолжают светлейшее и труднейшее дело радия. (Madame Curie[333], открывшая радий, мать нынешней, сама родилась в угнетенной, затемнённой стране, что́ не помешало ей — осветить весь мир а может быть — и заставило. Наравне с радием она любила родину. И свободу.) Прочтите книгу о ней ее дочери: Eva Curie — Madame Curie, лучший памятник дочерней любви и человеческого восхищения[334].
Жду весточки. Поскорее. Надеюсь, что скоро начнут ходить настоящие письма. Получила письмо от Али: вспоминает Детство, дремучие леса, игру Вашей мамы, Вас с сестрой, кота Муцика.
Обнимаю Вас от всей души и жду, жду, жду — хотя бы нескольких слов. Ваша открытка из темных лесов — последнее —
М.
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 163. СС-7. С. 463. Печ. по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 296–297.
40-38. А.А. Тесковой
Paris 15-me
32, B
Hôtel Innova, ch
24-го Октября 1938 г.
Дорогая Анна Антоновна!
Ваша открытка — большая радость, переписала ее Але. Счастлива знать, что хоть немножко ободрила Вас в Вашем семейном горе[335], которому сочувствуют все мои близкие, все когда-либо подошедшие к Вашей семье. Недавно, в кинематографе, я так живо вспомнила Вас и Ваших: секундное видение города — такой красоты, что я просто рот раскрыла (не хватило глаз!). Ряд мостов где-то среди них — мой, с Рыцарем — точно ряд радуг — меня просто обожгло — красотой! Подпись: Прага. И я подумала: чтобы любить город, нужно никого в нем не любить, не иметь в нем любви, кроме него: его любить — тогда и полюбишь и напишешь. («Любить» беру: неразумно, безумно — любить.) Вы для меня — настоящее лицо Вашего города. (А помните уроки вязания при лунном свете у лесничего? Я — помню…)
Читаю сейчас книжку «По золотой тропе», надписанную: «Дорогая М<арина> И<вановна>, мне очень хотелось посвятить Вам эту книгу» — декабрь 1928 г.: 10 л<ет> (вечность!) назад[336]. Книга, как всё этого автора — легковесная: слишком много любил, кроме этой «золотой тропы», но все-таки — ландшафты, имена, кусочки истории, кусочки жизни… Не знаете ли Вы какой-нибудь другой вещи — в этом роде, но лучше — где бы и история, и география, и легенды — лучше всего: книга для юношества, хорошо бы — с картинками, можно, в кр<айнем> случае, и на чешском: со словарем — справлюсь[337]. Вроде: «Родной край», для больших детей, мне это бы очень пригодилось для одной моей литературной мечты. И еще просьба: страстная: пришлите мне большое изображение моего Рыцаря[338], если есть — коричневое, и сделайте это — поскорей. Даже два: одно — Рыцаря, другое — города, снятого с Градчан[339], — чтобы весь город, с рекой и мостами, а м<ожет> б<ыть> можно и с Градчанами? Словом, Вам видней, но не снимок с картины и не цветное. А хорошую точную фотографию. Эти два изображения всегда следовали бы за мной повсюду, как та каменная пряха из Шартрского собора: уже 500 лет — в живом солнечном луче — сидит и прядет…
Вы мне однажды — тоже десять л<ет> назад! — уже посылали Рыцаря (большого, во весь рост), но у меня его тогда вымолил покойный Н<иколай> П<авлович> Гронский[340], и я сейчас давно уже — и тщетно — ищу его следов. (Часть вещей взяла мать, часть — отец, часть — сестра[341], часть друзья…) Я бы хотела с очень ясным лицом, чтобы видны были черты и чтобы сам он был — большой: поменьше фону и побольше его: большую фигуру. — Если мыслимо. — Очень, очень буду счастлива: заветная мечта, здесь — неосуществимая. И поскорее!
О, как я скучаю по Праге и зачем я оттуда уехала?! Думала — на́ две недели, а вышло — 13 лет. 1-го ноября будет ровно 13 лет, как мы: Аля, Мур, я — въехали в Париж. Мур был в Вашем голубом, медвежьем, вязаном костюме и таком же колпачке. Было ему — ровно — день в день — 9 месяцев. — Тринадцать лет назад.
Обнимаю Вас и сестру, всегда и во всем — с Вами. Сердечный привет от Мура.
М.
Рыцаря — тоже фотографию, не снимок с картины!!!
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 164–165; СС-6. С. 464–465. Печ. по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 297–298 (с уточнением по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 346).
41-38. А.А. Тесковой
Paris 15-me
32, B
Hôtel Innova, ch
10-го ноября 1938 г.
Дорогая Анна Антоновна!
Всё получила, — и книгу и открытку. Книга — чудесная, как раз то, что мне нужно, и бесконечно Вам за нее благодарна, не расстанусь с ней никогда[342]. Здесь, кстати, на днях пойдет пьеса Карла Чапека[343] в театре Rideau de Paris, и, как Вы наверное знаете, ведется лучшей частью интеллигенции горячая кампания за присуждение ему нобелевской премии, есть подпись Joliot-Curie (обоих, неизменно присущая под всяким правым делом: они для меня, некий барометр правды). О Рыцаре не беспокойтесь: пришлите мне, если есть простую открытку, где он возможно крупнее и яснее, чтобы можно было увеличить, — это мне сделают, и будет у меня большой Рыцарь. Только не туманную (художественную), а простую фотографию, по возможности face. Очень рада, что дошло мое большое письмо, арабские стихи остаются в силе. А вот еще одна хорошая строка, из Мистраля — Croire mène â la victoire!{144} [344] — и прочла я ее в вечер того дня, утром которого кому-то сказала: — «Я даже не выношу, чтобы ее жалели, только верили!» и вдруг, у Мистраля (читаю в переводе: писал на провансальском) этот возглас. Книгу показываю всем друзьям, и даже недрузьям, и даже недрузья — чувствуют. А на другом языке я бы сейчас ее и читать не стала. Я тоже (в первый раз в жизни!) читаю все газеты, и первый вопрос, утром, Муру, приходящему с газетой: — А что с Чехией? Вижу ее часто в кинематографе, к сожалению — слишком коротко, и стараюсь понять: что за стенами домов таких старых, таких испытанных, столько видавших — и перестоявших. А в магазинах (Uni-Prix), когда что-нибудь нужно, рука неизменно тянется к чешскому: будь то эмалированная кружка или деревянные пуговицы, т. е.: сначала понравится, а потом, на обороте: «Made in Tchécoslovaquie»{145}. Вот и сейчас пью из такой эмалир<ованной> кружки. И недавно, у знакомой выменяла кожаный кошелек, на картонную коробочку для булавок, с вытесненной надписью: Praha, Václavské nám<ěsti> и musea. Всё это, конечно, чепуха, но такою чепухой любовь — живет. Если бы я могла, у меня всё бы было — чешское. Вы пишете о прохладности друзей — о 20-ти годах дружбы — эх! — я давно отказалась понять других: всё по-другому, не с чего начать. Напр<имер>, вдова недавно умершего русск<ого> писателя[345], живущая только им, не едет 1-го и 2-го ноября на кладбище, п<отому> ч<то> очереди на автобус, и ее могила в эти дни, когда у всех гости, остается — одна. Потому что трудно сесть на автобус. Убейте — не пойму. Любовь — дело, кто только чувствует — не любит: любит — свои чувства.
Что́ мне Вам прислать отсюда, дорогая Анна Антоновна? П<отому> ч<то> изредка бывают оказии. Есть чудесные книги: Шартр, Реймс, раннее средневековье: не читать: только глядеть. Но м<ожет> б<ыть> у Вас есть какое-нибудь предпочтение? Отзовитесь непременно. И знайте, что из Ваших русских друзей я все эти месяцы от Вас не выходила.
О себе: живу как во сне, почти не пишу: почти всё пришлось раздать по рукам и руки опускаются. «Et pourtant il у avait quelque chose — là!»{146} (A. Шенье, указывая на лоб)[346]. Потом поймете. — Читаю сейчас, первый раз в жизни, полную «Хижину дяди Тома»: отличная книга, мужественная и — вполне современная[347]. Прочла Le J
Мур перерос меня почти на́ голову: хороший, умный, только очень медведь: я им осталась — всю жизнь. Очень хорошо рисует. Говорят, что красив, когда напишу большое письмо — пришлю карточку, снимала сама этим летом. На вид ему 18 лет, а лицо — детское: до сих пор спит с чешским (Алиным) медведем, к<отор>ый — до сих пор мычит! Целую Вас крепко и бесконечно благодарю за чудесную книгу о чудной стране. Пишите!
МЦ.
Впервые — Письмо к Анне Тесковой, 1969. С. 165–167 (с купюрами): СС-6. С. 465 466. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 299–301.
42-38. А.Э. Берг
32, В
Innova-Hôtel, ch
Paris, 15-me
10-го ноября 1938 г.
Дорогая Ариадна!
Я сто лет Вам не писала, и Вы наверное думаете, что меня уже нет. Нет, я — есть, но есть только наполовину, в полном тумане своих и общих событий, дикоогорченная судьбой своей второй (а Муриной — настоящей) родины Чехии — и стольким другим!
О себе не знаю ничего, когда узна́ю — будете знать Вы.
Живем, пока что, с Муром в гостинице, смотрим на башню с часами (символическими! но что́ — не символ??) читаю много хороших книг, прочла: Madame Curie — par Eve Curie[349] — написано лучше нельзя, но сама Eve — по некоторым пробившимся черточкам — несимпатична, прочла Le Juif Süss (Jud Süss — Вы наверное знаете?) Фейхтванглера[350], а сейчас читаю — в первый раз в жизни — полную Хижину дяди Тома, и скажу, что это — отличная книга — мужественная — и вполне современная. Все обиды — стары́ как мир.
Мур тоже висит в воздухе, т. е. не учится, но много читает и рисует и феноменально — растет: всё мало́, из всего вырос, и я целые дни всё выпускаю и надставляю.
Почти никого не видим, и к нам никто не ходит.
Пишите, дорогая Ариадна, о себе. Как дети? работа? Дружбы? Люсьен? Есть ли — радость?
Не собираетесь ли в Париж? Тогда — будет (у меня, во всяком случае!)
Кончили ли тот большой перевод?
Пишете ли стихи?
Если да — пришлите.
Это — только оклик. Жду отклика.
А вдруг — мы вправду еще увидимся? У меня не было чувства последнего раза.
Целую Вас и жду.
МЦ.
1-го и 2-го, на родственных и дружеских могилах, много думала о Вашей Буте[351] — mit Wehmut{148} (русского слова — нет) — вспоминала ее немецкие стихи про качели — и всё то чудное время — ах!
В ней жило что-то тайное и жаркое, она так крепко целовалась на прощание, точно отчаивалась — сказать. Она наверное была бы поэтом.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 116–117. СС-7. С. 532. Печ. по СС-7.
43-38. А.А. Тесковой
Paris 15-me
32, B
Hôtel Innova, ch
24-го ноября 1938 г., четверг.
Дорогая Анна Антоновна! Вот — стихи[352]. Пометка к третьему стихотворению (если неясно): — Есть в груди народов — язва: наш убит! То есть народы эту беду оплакивают — как свою, ибо радости от этой беды не будет ни одному народу: только — лицам. И не только как свою (оплакивают) и как свою будущую, если не… Но отсутствие выводов не только свойство народов и народа, а и так называемых «культурных людей». — «Какой ужас — опять отобрали 60 поселков…» «Какой ужас с евреями!»… «Какой ужас — вместо 65 сант<имов> — марки — 90 сантимов!» И всё — «ужас», а почему все эти ужасы, и почему они все вместе — никто (из моего окружения: культурного: пишущего) не хочет понять — и даже вопроса не ставит — слишком боясь услышать ответ. Всё это то же малодушие и косность, и ЖИР (или — тяга к нему!) — которые сделали то — что сделано. Я в цельности и зрячести своего негодования — совершенно одинока. Я не хочу, чтобы всех их — жалели: нельзя жалеть живого, зарытого в яму: нужно живого — выкопать, а зарывшего — положить. Такая жалость — откупиться. — «Какой ужас!» — нет, ты мне скажи — КАКОЙ ужас, и, поняв, уйди от тех, кто его делают или ему сочувствуют. А то: — «Да, ужасно, бедная Прага», а оказывается — роман с черносотенцем, только и мечтающим вернуться к себе с чужими штыками или — просто пудрит нос (дама), а господин продолжает читать «Возрождение»[353] и жать руку — чорт знает кому. В лучшем случае — слабоумие, но видя, как все отлично умеют устраивать свои дела, как отлично в них разбираются — не верю в этот «лучший случай». Просто — lâchete{149}: то, что (нынешним) миром движет.
Я вчера — после очень долгого промежутка — виделась с М<арком> Л<ьвовичем>, и мы во всем с ним спелись. Но такие беседы — раз в год, а «жить» мне приходится — с такими другими! Вернее — живу одна, с собой, с другими — не живу: или бьюсь о них лбом — как об стену — или молчу. Я думаю, что худшая болезнь души — корысть. И страх. Корысть и страх.
Теперь, дорогая Анна Антоновна, большая просьба: 1) напишите мне, где именно, в точности, у Вас добывается радий? М<арк> Л<ьвович> назвал Iохимов[354] — но это наверное город? Назвал еще — отроги Крконош, но м<ожет> б<ыть> у этих отрогов есть какое-нибудь особое, местное имя? (Здесь, в Савойе, напр<имер>, у каждой горы есть имя, кроме собирательного: у каждой вершины.) Где в точности, в какой горе добывается радий? Мне это срочно нужно для стихов. И дайте немножко ландшафт. Я помню — в Праге был франц<узский> лицей, как бы мне хотелось чешскую (природную) географию для старших классов, со всеми названиями горных пород и земных слоев — и такую же историю. Два учебника — по возможности по-французски, но если — нет, постараюсь понять и по-чешски, куплю словарь. Я помню — в разговорах Гёте с Эккерманом — целый словарь горных пород![355] а дело ведь было в Богемии.
И еще просьба: дайте прочесть мои стихи чешским поэтам, и вообще своим друзьям — чтобы знали — что есть один бывший чешский гость, который добра — не забыл.
Еще одна просьба: безумно хочу ожерелье (длинное) из богемского дымчатого (не белого!) хрусталя, гранёного. Узнайте, сколько такое стоит: не вокруг шеи, а чтобы лежало на груди, т. е. длинное граненое, дымчатое, по возможности из круглых и крупных бус (бывают «moderne» — какие-то кривые, я их не люблю), и я тогда Вам вышлю нужную сумму с оказией, а Вы мне его пошлете — échantillon recommandé{150} (не знаю как по-чешски). Очень прошу Вас! Хотелось бы, чтобы все бусы были одной величины, не: на шее крохотные, потом больше, потом громадные, но если одинаковой величины не делают, то узнайте мне и цену постепенного — лучшего. (Помню, в Москве, на Кузнецком мосту: БОГЕМСКИЙ ХРУСТАЛЬ ГРАФА ГАРРАХА[356].) — Пишу Вам под звуки торжественного марша в честь парижского почетного гостя Чемберлэна[357], в данную минуту ходящего в Hôtel de Ville{151}. Ему сейчас подносят 2 тома «La Ville de Paris»{152}, переплетенных каким-то знаменитым мастером, с золотом вытесненной подходящей надписью — как Александру I на Венском Конгрессе[358] — Ч<емберлен> вошел: «J’ai peine à me représenter que ce grand vieillard qui est en train de distribuer des sourires pleins de bonhomie a pu tenir dans ses mains fragiles le sort de millions et de millions d’êtres…»{153} (точные слова спикера)… Описание чая и сандвичей — и огромного роста лорда Галифакса[359] — и «la fine fleur de l’aristocratie française, qui est venue ici pour fair honneur à nos hôtes — их платьев и фраков — sous la lumière crue des lustres»{154}. — Музыка (довольно легкомысленная). Спикер объясняет: ария из оперетки — «Une tasse de thé — prise dans l’intimité» — и уточняет: c’est du thé du Ceylan{155}.
Встречать миротворца — арией из оперетки — такого бы и романист — и юморист — не придумал! Но м<ожет> б<ыть> они здесь снизошли к его возрасту! полагая, что такому старику всё, кроме оперетки, уже трудно. Начались речи. «Madame, j’aurais voulu que tout Paris…»{156} (Это он жене говорит. Что он «touché jusqu’aux larmes»{157} и благодарит ее за «sourire»{158}. Это — Prévost de Launey[360]). «L’homme d’Etat et l’homme de coeur qui avec la collaboration de notre Chef d’Etat et de son premier Ministre a su conjurer les horreurs de la guerre… Vous avez fait dans l’histoire une entrée impérissable… Pour avoir concu et réussi une telle entreprise il a fallu être le continuateur de d'Israeli[361] (!!! — еврейские погромы) et de Gladstone[362]… M. le Premier Ministre est issu du même terroir que notre Duguesclin[363]… Je suis sûr, M. le M., d’exprimes les sentiments de tous les Parisiens, de toutes nos provinces et de toute la France…»{159} (Говорил — Président du Conseil Municipal{160}). Теперь — другой — не успеваю записывать, но приводится фраза самого Ч<емберлена>, что без «dignité morale la vie vaut pas d’être vecue…»{161}. Теперь говорит — по-французски, к<оторо>го не знает — сам Ч<емберлен>: «Qu’il me soit permis d’exprimer ma profonde gratitude pour la réception que m’a faite Votre belle capitale…» — «je suis sûr que cette conviction est partagée par tous les peuples du monde… Ma tâche est noble et mérité tous nos efforts…» (Conviction{162} что сделанное им дело — единственное правильное.) «Je pense — comme nos amis du Figaro…»{163} (допотопная газета, к<отор>ую читают только vieux rentiers{164} и к<отор>ая вызывает только юмор). Словом, говорил старый благодушный господин, неспособный и мухи обидеть: ПРЕБЫВШИЙ первый ученик. Рукоплескания были — иначе не скажу — круглые: как портфели рукоплещущих. Вот бы Вашему Чапеку — живописать эту встречу: иллюминированный Hôtel de Ville — председатель с лентой — дамы в голом и мужчины в черном — никого из народа: ни одного из целого народа — благодарность — от имени этого (недопущенного) народа за… услугу — другому народу — ответная, наизустная речь на языке, которого не знает — марш и чай — оперетка и сандвичи — и — моравская хата, новый пограничный столб, вся мрачность ноябрьской ночи…
…Но другое: на Лионском вокз<але> — 100 арестов и отчаянная драка, а перед зданием англ<ийского> посольства женская англ<ийская> толпа кричала: Да здравствуют Черчилль[364] и Идэн![365] И было столько свистков и улюлюканий по дороге с Лионского вокз<ала> в посольство, что пришлось прекратить радиорепортаж, но слушавшие — слышали. Нет! Французский народ — ни при чем, и скажите это всем. Ведь и Наполеону изменили маршалы (зада́ренные!), а не гренадеры, собственная жена, а не troisième berceuse{165} его сына, приславшая ему на Св<ятую> Елену — под видом своих (седых!) волос собственному сыну: слуге Наполеона — золотую прядь его сына. Les humbles{166} — всегда верны, и всегда верно видят и судят. Ваша страна была (и вновь будет) страна этих humbles, где им были даны — все права, где решали — они. И за это я Вашу страну — люблю и чту — больше всех стран на свете. Вы не лили крови. Вы только — на всех полях — лили свою.
Я думаю, Чехия — мое первое такое горе. Россия была слишком велика, а я — слишком молода. Горюю и о том, что я и для той Чехии была слишком молола: еще слишком была занята людьми, еще чего-то от них ждала, еще чего-то хотела, кроме — страны: кроме Рыцаря и деревьев, что в Карловом Тыну́[366], глядя из окна на море вершин — еще чего-то хотела — кроме. И — тринадцать лет спустя — нет, уже пятнадцать! — скажу, что лучшее в Праге было — Рыцарь, а в Карловом Тыну́ — не мой юный спутник[367] (к<оторо>го давно забыла!) а — сам старый Тын. Un cas délicat se posera d’ailleurs aux autorités policières. Devant l’ambassade se trouvait un groupe d’Anglaises qui n’accueillirent pas les Ministres avec des cyclamens mauves, comme l’avaient fait quelques dames françaises dix minutes avant, sur le quai de la gare, mais avec les cris: «Vive Iden! Vive Churchill!»{167}
Кончаю — вместе с листом. Вопросы и просьбы: гора радия, 2) главный: пришлите мне поскорее и чешский текст и дословный перевод «Где мой дом»[368] — весь текст, 3) учебник физической геогр<афии> и истории, 4) цену дымчатого хрустального ожерелья, самого лучшего. (Книг авионом не посылайте: дорого, буду ждать сколько угодно.) Напишите как понравились стихи. Писала их — потоком: они сами себя писали. Обнимаю и всегда помню.
М.
— Очень жду весточки, хотя бы — открытки.
СТИХИ К ЧЕХИИ
I.
Полон и просторен
Край. Одно лишь горе:
Нет у чехов — моря.
Стало чехам — море —
Слёз: не надо соли!
Запаслись на годы!
Триста лет неволи.
Двадцать лет свободы.
Не бездельной, птичьей —
Божьей, человечьей.
Двадцать лет величья.
Двадцать лет наречий —
Всех — на мирном поле
Одного народа.
Триста лет неволи,
Двадцать лет свободы!
— Всем. Огня и дома —
Всем. Игры́, науки, —
Всем. Труда — любому —
Лишь бы были руки.
На поле и в школе —
Глянь — какие всходы!
Триста лег неволи:
Двадцать лет свободы!
Подтвердимте ж, гости
Чешские, все вместе:
Сеялось — всей горстью!
Строилось — всей честью!
Два десятилетья
(Да и то не целых!)
Как нигде на свете
Думалось и пелось.
Посерев от боли,
Стонут Влтавы воды:
— Триста лет неволи:
Двадцать лет свободы.
На орлиных скалах
Как орел рассевшись —
Что́ с тобою сталось,
Край мой, рай мой чешский?
Горы — откололи,
Оттянули — воды…
Триста лет неволи,
Двадцать лет свободы!
В селах — счастье тка́лось —
Красным, синим, пестрым…
Что́ с тобою сталось,
Чешский лев двухвостый?
Ли́сы побороли
Леса воеводу!
Триста лет неволи:
Двадцать лет свободы!
Слушай каждым древом,
Лес, и слушай, Влтава:
Лев рифмует с гневом.
Ну, а Влтава — с славой.
Лишь на час — не боле —
Вся твоя невзгода!
Через ночь неволи —
Белый день свободы!
Париж, 12 ноября 1938 г.
2.
Горы — турам поприще!
Черные леса,
Долы в воды смотрятся,
Горы — в небеса.
Край всего свободнее
И щедрей всего.
Эти горы — родина
Сына моего.
Долы — ланям пастбище:
Не смутить зверья —
Хаты крышей за́стятся,
А в лесу ружья́
Сколько бы ни пройдено
Верст — ни одного.
Эти долы — родина
Сына моего.
Там растила сына я,
И текли — вода?
Дни? или гусиные
Белые стада?
…Празднует смородина
Лета рождество…
Эти хаты — родина
Сына моего.
Было то рождение
В мир — рожденьем в рай.
Бог, создав Богемию
Молвил: — «Славный край!
Все дары природные —
Все — до одного!
Пощедрее родины
Сына Моего!»
Чешское подземие:
Брак ручьев и руд!
Бог, создав Богемию
Молвил: — «Добрый труд!»
Всё было — безродного
Лишь — ни одного
Не́ было — на родине
Сына моего.
Про́кляты — кто за́няли
Тот смиренный рай,
С зайцами и с ланями,
С перьями фазаньими…
Тре́кляты — кто про́дали,
— Ввек не прощены! —
Вековую родину
Всех, — кто без страны!
Край мой, край мой, проданный,
Весь, живьем, с зверьем,
С чудо-огородами,
С горными породами,
С целыми народами,
В поле, без жилья,
Стонущими:
— Родина!
Родина моя!
Чехия! Богемия!
Не лежи как пласт!
Бог давал обеими —
И опять подаст.
В клятве — руку подняли
Все твои сыны —
Умереть за родину
Всех — кто без страны!
17-го ноября 1938 г.
3.
Есть на карте — место.
Взглянешь — кровь в лицо!
Бьется в му́ке крестной
Каждое сельцо.
Поделил — секирой
Пограничный шест.
Есть на теле мира
Язва: всё проест!
От крыльца — до статных
Гор — до орльих гнезд —
В тысячи квадратных
Невозвратных вёрст
Язва. Лег на отдых —
Чех: живым зарыт.
Есть в груди народов
Язва: наш убит!
Только край тот на́зван
Чешский — дождь из глаз!
Жир, аферу празднуй!
Славно удалась.
Жир, Иуду чествуй!
Мы ж, в ком сердце — есть:
Есть на карте — место
Пусто: наша честь.
Париж, 22 ноября 1938 г.
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 167–175; СС-6. С. 467–471. Печ. по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 301–312.
44-38. А.Э. Берг
32, B
Hôtel Innova, ch
26-го ноября 1938 г.
Дорогая Ариадна,
Так — не надо[369] и так — всё равно не удастся: это не Ваше (не наше) назначение в жизни. Посмотрите на свое лицо — и прочтите. Мы с вами обречены на мужество. Вертитесь как хотите, что́-то в Вас не захочет: захочет — по-сво́ему. Когда мне говорят о моем «великом мужестве» — отрешенности — бесстрашии — я внутренне — а иногда и внешне — смеюсь: ведь я на всё это — обречена: хочу — не хочу, и лучше — хотеть: согласиться. Quält Dich in tiefster Brust — Das harte Wort — Du musst — So macht Dich eins nur still — Das stolze Wort: ich will{168} (Детство — Freiburg im Beisgau{169} [370] — мною выбранный Spruch{170}). Это и есть «воля к самому себе», вернее — вся пресловутая «воля к самому себе» есть только согласие на самого себя: которого ты не выбирал — и может быть и не выбрал бы. Я всю жизнь завидовала: когда-то — простым «jeunes filles» — с женихами, слезами, придаными и т. д., потом — простым jeunes femmes{171} — с простыми романами или даже без всяких — я всю жизнь завидовала — всем кто не я, сейчас (смешно, но это та́к) — особенно Эльвире Попеско[371] (моей любимой актрисе — из всех: не стыжусь сказать, что бегаю за ней по всем кинематографам — окраин и не окраин) и — мы с ней одного возраста — сравните, пожалуйста: что́ — общего? Ничего, кроме моей зависти — и понимания. Больше скажу — в любви — чего я над собой не делала — чтобы меня любили — как любу́ю — то есть: бессмысленно и безумно — и — было ли хоть раз?? Нет. Ни часу. J’avais beau oublier qui j’étais (ce que j’étais!) l’autre ne l’oubliait-jamais{172}.
Другой пример: я год не писала стихов: ни строки: совершенно спокойно, то есть: строки приходили — и уходили: находили — и уходили: я не записывала и стихов не было. (Вы же пишете и знаете, что незаписанных стихов — нет, не только не записанных, но не написанных: что это — работа, да еще — какая!) И вот — чешские события, и я месяц и даже полтора — уклоняюсь: затыкаю те уши, не хочу: опять писать и мучиться (ибо это — мучение!) хочу с утра стирать и штопать: не быть! как не была — весь год — и —
так как никто их не написал и не напишет — пришлось писать — мне. Чехия этого захотела, а не я: она меня выбрала: не я — ее. И написав почувствовала, что гора — с плеч, все ее отнятые горы — с моих плеч! — Не все: остается еще гора с первым в мире радием[372] — но у меня нет учебника, и никто не знает, как эту мою гору — зовут: одни говорят «Monts Métalliques» (Железные?), другие — отроги Riesengebirge (Крканош), для меня она — гора Кюри: Marie et Pierre Curie: ихняя. Написала в Чехию, чтобы узнать реальное имя — и вот — жду. (Что для меня Чехия — Вы отчасти знаете из моей Поэмы Горы: «Наравне с медвежьим рвом — И двенадцатью апостолами…» Пражский медвежий ров (с русскими медведями, привезенными легионерами из Сибири) — и пражские апостолы: чернокудрый Иоанн и рыжий Иуда — и еще десять — проплывающие вокруг башни — в полдень и в полночь…[373] Но не только это — Чехия, а сколько — еще! Хотя бы — первый радий. И Гёте, приносящий с прогулки — камни…[374] И Голе́м…[375] И только двадцать лет свободы…[376])
Возвращаюсь к Вам: с Вами, Ариадна, было и будет так же и то же, и начнется с нет: нет — малодушию, нет — страху, нет — косности, нет — всему, что Вам не дано даже на подержание, даже — вприглядку. А с этими нет, с первыми нет — неизбежно придет первое да. Ведь вся моя Чехия — началась с нет, и какое получилось — да. (Для пояснения: с нет — всему, что с ней сделали!) Я почувствовала — как ни смешно — нужна защита. Не даром же вся та Прага в ночь с 20-го на 21-е сентября была — один крик: — «Нас — бросили! Нам не́ от кого ждать защиты!» И вот — старая басня:
И вот, французский генерал[378], перешедший на чешскую службу, одинокий офицер, не сдавший оружия: шесть пуль — куда попало, седьмую — в себя, несколько писателей и композиторов, Madame Joliot-Curie (вспомнила материнский радий!) — несколько русских — бывших студентов чешского университета, плачущих, что — не удалось умереть за Чехию — и я. И это — мы. И только на такое мы — я согласна.
…Ариадна, я тоже хочу спать.
Und schlafen mocht ich, schlafen —
Bis meine Zeit herum!{174} [379].
но мне не дано спать, потому что этому сну нужно, чтобы кто-то его сказал. Ка́к хочется спать Шамиссо — чтобы это сказать, а — не спал же: раз — сказал!
…Ариадна, с начавшимися дождями и вес отступающим и отступающим отъездом — точно все корабли ушли! все поезда ушли! — я с утра до вечера одно хочу: спать, не быть. Но — сто́ит мне войти в комнату, где люди (редко, но бывает), как я — с изумлением — вижу, что все спят — кроме меня — все, думающие, что живут — и миром правят. И уже слышу свой голос: — Нет. Не так. Неверно. Неправильно. Бессмысленно. Преступно. И — Господи! до чего — не сплю!
Точно я кому-то слово дала — не спать до того сна. Точно я не вправе — спать: физически спать, на постели. Когда я в детстве просыпалась — в 9 ч<асов> — мне было стыдно, и так — всю жизнь. И сейчас, проспав случайно 8 ч<асов> (не бывает — никогда) я — темнее тучи: точно сделала — гадость. Исключение — сны. Когда я вижу сны, т. е. — когда я их помню — я — горжусь, как никогда не гордилась в день окончания двухтысячестро́чной вещи, — потому что сон без моего участия, сам, данный, мне пода́ренный, чье-то внимание, доказательство, что чего-то — все-таки — сто́ю…
…Чтобы закончить:
Всю жизнь хотел я быть как все,
Но мир — в своей красе —
Не слушал моего нытья
И быть хотел — как я[380]
(Борис Пастернак)
— т. е. непрерывно мне доказывал — и навязывал — мое высокое назначение, в котором я — ни при чем.
Пишу Вам всё это — потому что Вы такая же как я. Не говорите нет. Да.
Ваше нынешнее состояние — естественно. Вы остались с полными руками, когда хотели — чтобы и рук не осталось! — Бывает — Со мной было — всю жизнь. Разгадка в том, что — чтобы принять нужно неменьшую полноту — и силу — чем дать. Иди Вы к человеку с пустыми (просящими) руками — как все — как все женщины — Ваша пустота была бы принята. Только боги не боятся даров. Встретьте — бога.
Вы узна́ете его по неизбывной пустоте его приемлющих рук: по неизбывности его голода — на дар: сердечный жар. Бог есть — пожирающий. Сыты — только люди. Ваш Люсьен (как все мои Люсьены — их много — это — порода!) Вас — нас — обманули мнимыми голодом и жаждой: Аидовым теням нужна была лишь капля живой крови: мы несли — всю свою!
Но нас с вами, Ариадна, узнают — по неизбывности дара, который кончается (ли?) — только с жизнью. Поэтому — Люсьены кончаются, мы — нет. Не ставьте себя с ним рядом: Вы — не он: Вы — его обратное. Поставьте его перед собой — как камень преткновения — о который Вы только — (еще лишний раз!) преткнулись — на пути своего дара — богам. Любите его, конечно, но как это конечно похоже на кончено, не потому что (и т. д. и — много так далее), а потому что Вы — Вы, а не Ваша улыбчивая соседка по квартире, к<отор>ая дала бы ему — как раз в меру — своей скудости и его немощи.
Простите за резкость! Меня такие привидения — замучили, и все-таки я их предпочитаю всем «реальным и нормальным».
<Приписка карандашом:> Не окончено и не отослано[381]
МЦ.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 118–122. СС-7. С. 533–535. Печ. по СС-7.
45-38. А.А. Тесковой
Paris 15-me
32, B
Hôtel Innova, ch
12-го декабря 1938 г.
Дорогая А<нна> А<нтоновна>!
Дошли ли мои два письма, одно — давнее — авионом, другое — дней 10 назад, простым, со стихами. Я бы очень хотела знать, дошли ли стихи, и очень прошу Вас ответить мне тотчас же[382]. Если не дошли — дойдут. Мне это очень важно. Было три стихотворения, и я так мечтала о Вашем скором отклике.
Горы — ту́рам по́прища! Черные леса — До́лы — в воды смотрятся — Горы — в небеса. Край — всего свободнее, и щедрей всего. Эти горы — родина Сына моего (и так далее). Жду срочного ответа, а пока целую. Средний львенок подставляет морду для поцелуя.
М.
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 312. Печ. по тексту первой публикации.
Письмо написано на видовой открытке с львятами.
46-38. А.А. Тесковой
Paris 15-me
32, B
Hôtel Innova, ch
26-го декабря 1938 г.
С Новым Годом, дорогая Анна Антоновна!
Но каким ударом кончается — этот! Только что Мур прочел мне в газете смерть Карела Чапека. 48 лет! мог бы жить — еще 20! И именно сейчас, когда так важен и нужен — каждый, когда человек уже значит — герой. От какой болезни умер?[383] В газете только — «après une courte maladie»{175}. Я просто — ушам не поверила: — Да это — ошибка! Не может быть! Ведь только что — разговоры о премии Нобеля! (NB! точно это может отвратить — смерть!) И только когда сама, глазами, прочла — поверила. Жалею в нем чеха, жалею в нем человека, жалею в нем собрата, жалею в нем — свое поколение. Нашего полку́ — еще убыло́.
С сентябрьских дней — дня не прошло, чтобы я утром не спросила Мура: А что́ — про Чехию? и как часто: — Про Чехию — ничего. А нынче — чего.
Я совсем оглушена этим ударом. Точно год, на прощание, поднес свой последний подарок: взяв — всё, взял — еще это. И какое чувство — укора, точно я, живя во Франции, какой-то — соубийца. (Та́к нужно понимать третье стихотворение: оно от лица — лучшей — Франции. Я неустанно чувствую, что жизнь нации сейчас идет — помимо народа: против народа, и что это — почти везде на земном шаре: что никогда так не шли врозь: народ — и вожди.)
Бедный Чапек! Что́ он унес на прощание? Измену — предательство — победу грубой силы. Горько — та́к умереть.
Одно — немножко — утешает, смягчает: чудесность дня. Он, как Симеон, дождался Христа[384]. Пусть — не ждал, всё равно — дождался! Хочется сказать: в Рождество умирающий — не умирает. Еще думаю: может быть — в окно лечебницы — видел снег — большие хлопья — и от этого — тише уснул. Господи, дай, чтобы он когда-нибудь — откуда-нибудь — увидел свою страну — воскресшей! Чтобы оба воскресли — страна и он! — Amen{176}. —
Вспоминаю в Праге, в Градчанах, церковь — которую я окрестила: Святой Георгий под снегом — потому что камень, из которого она построена — мерцающий, снежный — даже летом. Я помню, я раз зашла и полчаса стояла — и всё время пела одно: — Святой Георгий, помилуй нас! Только эти слова. И вот, из-за снега, сейчас вспомнила. И тоже — стою и говорю: — Святой Георгий, помилуй нас!
Я страшно мерзну — и днем и ночью, и на улице и в доме: пятый этаж, отопление еле те́плится, ночью сплю в вязаной (еще пражской) шапке, вспоминаю Вшеноры, нашу чудную печку, которую топила своим, до́бытым — хворостом. И ранние ночи с лампой, и поздние приходы занесенного снегом, голодного С<ергея> Я<ковлевича> — и Алю с косами, такую преданную и веселую и добрую — где всё это?? Куда — ушло??
Я — страшно одинока. Из всего Парижа — только два дома, где я бываю. Остальное всё — отпало. Если бы эти мои друзья — случайно — уехали, у нас бы не осталось — никого. На весь трехмиллионный город. (У одних бываем — раз в неделю, у других — раз в две, а то и в три: не зовут — не идем: не позовут — не пойдем.)
Если бы я сейчас была в Праге — и Вам было бы лучше — и мне. Здесь мое существование — совершенно бессмысленно. А там бы я с новым жаром всё любила. И может быть — опять стала бы писать. А здесь у меня чувство: к чему? Весь прошлый год я дописывала, разбирала и отбирала (потом — поймете), сейчас — всё кончено, а нового начинать — нет куражу́. Раз — всё равно не уцелеет. Я, как кукушка, рассовала свои детища по чужим гнездам. А растить — на убой…
Но ёлочка все-таки — была. Чтобы Мур когда-нибудь мог сказать, что у него не было Рождества без ёлки: чтобы когда-нибудь не мог сказать, что было Рождество — без ёлки. Очень возможно, что он никогда об этом не подумает, тогда эта жалкая, одинокая ёлка — ради моего детства и ради тех наших чешских ёлок с настоящими еловыми и сосновыми шишками, которые сами золотили — жидким золотом.
Всё меня возвращает в Чехию.
Я никогда, ни-ког-да, ни разу не жалела, что мне не двадцать лет. И вот, в первый раз — за все свои не-двадцать — говорю: Я бы хотела быть чехом — и чтобы мне было двадцать лет: чтобы дольше — драться. В Вашей стране собрано всё, что́ мне приходится собирать — и любить — врозь. А если у Вас нет моря — я его, руку на́ сердце положа, никогда не любила: не любила — больше всего, значит — не любила. (Читали ли Вы моего «Мой Пушкин» — там всё: о море и мне.)
Спасибо за Яхимов[385]. Но не́ было ли (верней: нет ли) у той радионосной горы — отдельного названия? Яхимов — город, где обрабатывали, а гору — как звали? Или, хотя бы весь горный хребет? (Здесь, напр<имер>, в Савойе, в Арденнах, и в Alpes Maritimes{177}, есть свое имя — у каждой горы и даже вершины: la pic de… Мне это очень важно — для стихов).
Жду истории своего Рыцаря. Всё, что́ знаю — что это он добыл Праге Двухвостого льва[386]. Напишите мне, дорогая Анна Антоновна, всё про него: с кем дрался, где блуждал, откуда привел льва? И еще одна просьба: знаю, что — трудная: записывайте про Чехию — всё, всё, все маленькие случаи, как с теми крестьянками (нарядами) и детьми (конфетами). — Ведите дневник страны. Кто будет перечитывать старые газеты? Да наверное и в газеты-то не всё попадает. Простые записи: там-то — тогда-то — то-то. Несколько строк в день. Будет — памятник.
— Рада, что стихи дошли — до глаз и сердца[387]. Я их очень люблю и они мне самой напоминают (особенно — второе) те несмолчные горные чешские ручьи: та́к они и писались — потоком.
Кончаю вечером, Мур уже спит. Нынче вечером — грустная радость: несколько слов о Кареле Чапеке — в одной из двух газет, под каждым словом о Чехии которых в те дни подписывалась. Автор — известный поэт и публицист[388]. Напишите — как понравилось.
Нет, дорогая Анна Антоновна, не будем.
Всё знаю, но зная еще, что всё это — на час, что есть la justice des choses{178}, наше народное: Бог правду видит — да не скоро скажет. Знаю еще, что бывают — чудеса, у которых — свой закон.
Дай Вам Бог в Новом Году — новой надежды — и веры. Вспомните «La dernière classe»[389] Daudet («Lettres de mon moulin»){179} — и Польшу, давшую Шопэна и открывшую радий.
— Да сбудется!
М.
Очень рада, что понравился мой львенок. Я такого гладила в Праге — в цирке. Он — жёсткий.
Нынче (27-го) читаю, что большинством голосов (4 тыс<ячи> на́ 2 тыс<ячи> некий конгресс признал свою ошибку — 3 мес<яца> назад[390]. Что́ сказать, кроме: бессовестные идиоты, дальше носу своего не видящие? Где они тогда были?? Ах, ясно: когда дело коснулось собственных дел — прозрели, увидели, завопили. Вот что́ значит — жить нынешним днем и «своя рубашка к телу ближе». Вы не думаете, что это — начало la justice des choses? Ты предал — предадут и тебя. Кому предал — тот и предаст. Только жаль, что платить будут — невинные, непредавшие, знавшие — и не могшие ничего отвратить. Нельзя от лица народов — делать мерзости![391]
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 167–175; СС-6. С. 467–471. Печ. по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 301–312.
47-38. С.Я. Эфрону
<Конец декабря 1938 г.>
Это львица (вместо рыси.)
С Новым годом. Но каким ударом для Чехии кончается — этот: 25-го, в первый день Рождества умер Карел Чапек — так и не дождавшись премии Нобеля. Очень хорошая статья Арагона[392] в Le Soir и не знаю чья в Huma
У нас снег сошел — последние два дня ходили в черной грязи — но на Луаре, впервые с 1779 г. замерзшей от Блуа до Тура — боятся наводнений: уже взрывали динамитом, но кажется не поможет. В Версале, на pièces d’eau{180}, катались на коньках, вообще была генеральная репетиция зимы — и ничего — сошло, кроме ужасных ботиков и калош, к<отор>ые нужно надевать вдвоем — и по четверть часа. (Мур снимал вместе с башмаками, а в гостях — вовсе не снимал, а у меня вся левая нога изрезана, до того тесны́ — хотя мой номер. Нет, не калошная страна!)
Да, со второго дня мороза весь (женский!) город — молниеносно покрылся цветными башлыками. Моду пустил Printemps[393], и мода тут же спустилась в самые скромные предместья: не было женской головы без башлыка. Но так как они, в большинстве, были вязаные (просто сшивали сзади шарфы), то тепла не прибавилось, только — живописности. О башлыках уже пишут стихи и шутят в T.S.F.-c[394] и одновременно сообщают разные мрачные новости про Джибути[395].
Однофамилец Ва́льтер[396] на мое письмо — не отозвался, чем и доказал, что — не наш. Мы все — грамотные. Новый Год решили встречать в к<инематогра>фе: дома скучно и грустно, а с другими не хочется: и судьбы врозь, и врозь — шаги…. Мур уже выклянчивает новогодний подарок, а сейчас в 10-тый раз пошел в B
Жду — про ваш Новый Год. Давно не́ было письма. Я — пишу всегда. Желаю здоровья и исполнения желаний.
Р<ысь>[398].
Впервые — НИСП. С. 379 380. Печ. по тексту первой публикации
Написано на открытке с изображением львицы в саванне. Датируется по содержанию.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги