Марина Цветаева. Письма 1937-1941

1-41. А.С. Эфрон

5-го февраля 1941 г.

Дорогая Аля!

У нас есть для тебя черное зимнее пальто на двойной шерстяной вате, серые валенки с калошами, моржовые полуботинки — непромокаемые, всё это — совершенно новое, пиши скорей, что́ еще нужно — срочно. О твоем отъезде[771] я узнала 27-го января, и все́ эти дни выясняла твой точный адрес, надеюсь, что этот — достаточно точный. — 1-го Муру исполнилось 16 лет. Весь прошлый год он болел (воспаление легких, бесчисленные гриппы), и уже с прошлой весны стал худым как стебель. Он очень слаб, от всего устает.

В начале прошлой зимы мы переехали в другой за́-город[772], снимали комнату, а кормились в Писат<ельском> доме отдыха. Мур ходил в местную школу. Летом жили в Москве[773], осенью с помощью Литфонда нашли комнату на 2 года[774]. Наш адр<ес>: Покровский бульв<ар>, д<ом> 14/5, кв<артира> 62. Я непрерывно переводила и перевожу — всех: грузин, немцев, поля́ков (Мицкевича), сейчас — белорусских евреев[775]. На жизнь — нарабатываю. Моя книга стихов включена в план Гослитиздата на 1941 г.[776] Мур учится в 8-ом кл<ассе>, очень старателен, но точные науки даются с трудом, и он почти не гуляет. В школе его (тьфу, тьфу!) любят — все́, во всех школах, п<отому> ч<то> эта — уже четвертая[777]. Всё книги, рукописи и вещи получила[778], комната очень заставлена. Теперь жду вести от тебя, я, когда носила деньги, всегда писала адр<ес> и телеф<он>, надеясь на свидание. Надеюсь, что серый воротник греет, узнала ли синюю юбку? А красная фуфайка — п<отому> ч<то> оказалась теплее всех[779]. Муля[780] нам неизменно-предан и во всем помогает, это золотое сердце. Собирается к тебе, сам все привезет. Пиши насчет летнего. Вообще, ты́ пиши — о себе, а мы будем писать — о себе. Вопросов, экономя место, не ставлю, но ответов жду: климат, условия, здоровье. Будь здорова, целую тебя, если бы не Мур (хворый) я бы сейчас собралась, но твердо надеюсь, что как-н<и>б<удь> осуществлю это позже. Обнимаю тебя.

Мама.

Впервые — Письма к дочери. С. 26–27; СС-7. С. 740–741. Печ. по НИСП. С. 404–405.

Письма Цветаевой к дочери весны 1941 г., полученные Ариадной в первом лагере, перед отправкой в лагерь особого режима, куда ее перевели в начале войны, были переданы спутнице по первому этапу Тамаре Владимировне Сланской (1906–1994). Последняя пронесла эту пачку листочков через собственные испытания и вынужденные перемещения и после освобождения вернула их А.С. Эфрон (Письма к дочери. С. 66). Все письма отправлены в Коми АССР (Княж-Погост, Севжелдорлаг).

2-41. А.А. Тарковскому

<6 марта 1941 г.>

Мой родной<> Вам снится сон, еще раз снится — сон. Не пытайтесь — понять. Знайте: вся свобода и вся неволя — сна. (Не видеть его — Вы не вольны, уже не вольны). Пускаясь в это страшное море… Вы не могли не встретить в нем — меня.

Вы вечером легли в постель и — помимо Вас — случилось. Вы — плывете. Не бойтесь — море. «Смиренный парус рыбарей…»[781] Море бережет <сверху: сбережет — по хрусталику <нрзб.> Быть — главное: по взлобью<>

…Моя лань («пугаюсь») не бойтесь добрых и сильных рук. (Зачем лани — руки! Это просто — Ваши страхи. Посреди Реки <сверху: Кругоземельного> Океана[782] — есть место, оно — точка, где всё — стихает, самое сохранное место на всей планете… — Я. — У Вас была мать — я ею буду. (Моложе, нежнее). Я Вам буду всем, что Вам — нужно. Ибо (4 часа утра) мне нужна от Вас только моя нужность — Вам (моя возможность — любить Вас <в> мою меру)[783].

Дитя! Уже любимое — до боли любимое<> (По боли мы узнаем, что дитя — наше)

Вам нужно <зачеркнуто: тоже> «<нрзб.>» — он будет (не я им буду, потому что меня — не <нрзб.>, он — будет) и Вам нужно море — для всех Ваших <сверху: горных> рек — (ибо первая и последняя страсть всех рек — течь: Кругоземельный Океан) — он будет, он — есть.

— «<нрзб.>? в доме?» Всё уже — есть. Включая и берег.

Не бойтесь: семейные осложнения, телефонные звонки. Захват. Всё будет — и было.

У меня — сын. У Вас… — может быть тоже сын?[784] (Мужчины — и не знали <сверху: знают>, женщины только это и знают) У Вас Ваша жизнь, которую я чту. Ничто не вернется. Будет —

Будет — пожар.

Молчите. Глоток — раскаленного угля — тайны. <Зачеркнуто: Раз та́к — ты — во мне и я в тебе.> Глоток — меня в себе.

Я никогда Вас не окликну. Всё — в Ваших руках.

Иногда я баюкала своих сыновей — в своем собственном лоне. Чтобы лучше — спали. Ибо все, что я хотела для другого и от другого — сон.

Я может быть потому никогда не любила моря — даже Океана! даже — Тихого! — потому что отродясь знала (потом — узнала): — Кругоземельный Океан — Океа́н река — древних, обнимающий земли, <зачеркнуто: совмещающий> а не — болтающийся между: Феодосией и Константинополем<>

Печ. впервые по черновому автографу (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 33, л. 39 об. — 40). Условно расшифрованные слова и буквы отражены полужирным шрифтом (публ. и коммент. Е.И. Лубянниковой).

За этим текстом в тетради следует запись от 2 апреля 1941 г.: «(Всё уже давно кончено). // Этого письма он не получил — п<отому> ч<то> я его не написала» (Там же. Л. 40).

3-41. А.С. Эфрон

Москва, Покровский бульв<ар>, д<ом> 14/5, кв<артира> 62

10-го марта 1941 г., понед<ельник>

Дорогая Аля!

Наконец-то письмо от тебя (Муле), с точным адр<есом>. Из двух твоих открыток, еще московских, я не получила ни одной, — горькая случайность[785]. 27-го января, когда я подошла к окошечку с передачей, мне сказали, что ты выбыла и дали адрес, но только — общий, тогда я запросила на Кузнецком[786], и мне через три дня дали приблизительно тот же адр<ес>, только уже не Котлас, а Княжий Погост, туда мы с Мулей тебе много писали и телеграфировали, но очевидно не дошло. — Ну, всё хорошо. — О нас: из Болшева мы ушли 10-го ноября[787], месяц жили у Лили, на твоем пепелище[788], потом Литфонд нас с Муром устроил в Голицыне Белорусск<ой> дор<оги>, снял нам комнату, а столовались мы в Писат<ельском> Доме отдыха. Я сразу стала переводить Важу Пшавелу — много поэм, на это ушла вся зима[789]. Летом мы жили в Университете, в комнате уехавшего на дачу проф<ессора>. Осенью с помощью Литфонда нашли комнату на 2 года, на 7 эт<аже>, откуда тебе и пишу. Непрерывно перевожу — всех: франц<узов>, немцев, поляков, болгар, чехов, а сейчас — белорусских евреев, целую книгу[790]. Один мой перевод (болг<арской> поэтессы) уже читали по радио[791], а Журавлев[792] собир<ается> читать только что вышедшего в Дружбе Народов[793] (пришлю) моего грузинского Барса. Есть друзья, немного, но преданные. Мур учится в 8-ом кл<ассе> соседней школы. Ты бы его не узнала[794]: он совершенно-худой и прозрачный, в Голицыне у него было воспаление легких, после него он стал неузнаваем, да и летом никуда не уезжали. Кошки погибли, Муля расскажет. Сегодня несу папе передачу[795]. У нас есть для тебя: новое черное очень теплое (шерст<яная> вата) пальто, мерили на меня, шил портной, серые фетр<овые> валенки с калошами, шапка с ушами, чудесные морж<ёвые> полуботинки — без сносу, вечные, на к<отор>ые я наконец нашла ботики, и т. д. Пиши что́ тебе нужнее всего. Узнала ли синюю юбку, туфли, роз<овое> белье, т. е. поняла ли, что багаж получили? Получили — всё и все́ рукописи, летом 1940 г. Жду письма. Муля деятельно собирается к тебе[796], тогда всё получишь.

<Приписка на полях:>

Обнимаю тебя, будь здорова, пиши подробно, м<ожет> б<ыть> до Мули устроим посылку.

Мама

<Приписка фиолетовыми чернилами:>

Передачу взяли опускаю там же

Впервые — Письма к дочери. С. 27–30; СС-7. С. 741–742. Печ. по НИСП. С. 405–406.

4-41. А.С. Эфрон

Москва, Покровский буль<вар>,

д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (IV подъезд)

Дорогая Аля, наконец-то письмецо от тебя, — в письме к Муле — шло всего 4 дня. А эта открытка — третья по твоему точному адр<есу>, раньше мы писали на Княжий Погост. Повторю вкратце: из Болшева мы ушли 8-го ноября — совсем, — было холодно и страшно — месяц жили у Лили на твоем пепелище, на́ и по́д твоим зел<еным> одеялом (Мур спал на твоем сундуке), а днем гуляли, без всякого удовольствия, по Москве, п<отому> ч<то> Лиля давала уроки[797]. 16-го дек<абря> переехали в Голицыно Белор<усской> дор<оги>, в комнату, к<отор>ую нам снял Литфонд (столовал<ись> в Доме Писателей). Мур поступил в местную школу, но всю зиму проболел: краснуха, свинка, всяческие простуды и, наконец, воспаление легких <…>[798] полный успех, лестные отзывы по радио. Вещи и рукописи получила все́. Прошлым летом. Ты наверное поняла по вещам, переданным. Мы с Мулей давно копим тебе приданое: есть черное новое ватное пальто (шерст<яная> вата), шил портной, — серые фет<овые> валенки с калошами, мои новые моржёвые полуботинки, элегантные и вечные, с ботиками, завтра пойду хлоп<отать> об открытии твоего сундука (у Лили)[799], тогда достанем всё по списку, остальное докупим. Муля деятельно собирается, копит продовольствие и т. д. и только о поездке и думает. Я на каждом листке передачи писала кроме адреса свой телеф<он>, рассчитывая на свидание, давала его всюду, где могла. — Твои моск<овские> открытки пропали, и ни одна из теперешних до Лили не дошла. Дошли 2 письма к Муле. Папе передачу 10-го — приняли, и это всё, что я о нем знаю с 10-го Октября 1939 г.[800] Будь здорова, деньги высланы давно, жди Мулю, он всё делает и сделает. У нас над радио — карта. Мур сразу тебя нашел. Он тебе писал уже дважды. Он сейчас в 8 кл<ассе>. еще 2 года — и армия… Ну, обнимаю, желаю, буду писать часто.

<Приписка на полях:>

Кошки погибли, Муля расскажет. Погибли — последними[801].

Мама. 16-го марта 1941 г.

Впервые — Письма к дочери. С. 30–31; СС-7. С. 742. Печ. по НИСП. С. 407–408.

5-41. А.С. Эфрон

Москва, Покровский буль<вар>, д<ом> 14/5,

кв<артира> 62 (4 подъезд)

18-го марта 1941 г.

Моя дорогая Аля! Это — пятая открытка, с двумя Муриными — седьмая, по твоему точному адр<есу>, сообщ<енному> тобою Муле. Он получил два тв<оих> письма, в последнем — письмецо ко мне, и шло оно всего четыре дня. Всё будет, и всё будет хорошее, и всё хорошее — будет. О тв<оем> отъезде узнала 27-го янв<аря>, когда принесла передачу, сначала писали на Котлас, потом (справилась на Кузнецком) на Княжий Погост, Муля отправил ряд телегр<амм> и даже одну — начальнику лагеря — и, наконец, твой адрес — твоей рукой! Будем радоваться. Худшее — позади. О вещах: на днях (уже приходили, но не застали) будет распечатан у Лили твой бедный рыжий сундук, на к<отор>ом позапрошлой осенью месяц жил и спал Мур, и вещи будут сданы мне. Всё, по твоему списку, достанем, остальное докупим, многое уже есть: новое черное пальто на шерст<яной> вате — здоровенное, — мерили на меня, шил портной, серые фетровые валенки с калошами — мой первый тебе подарок, еще осенью 1939 г., мои Паризьен моржёв<ые> желт<ые> полуботинки с ботиками, элегантные и непроноские, черное шерст<яное> платье (подарок Мули), словом — много, много чего, и всё — новое. Мы для тебя собираем уже 1½ года. О нас: 8-го ноября 1939 г. мы ушли из Болшева — навсегда, месяц жили у Лили, на твоем пепелище, зимовали, с деятельной помощью Литфонда, в Голицыне, Белорусск<ой> дороги (столовались в Писат<ельском> Доме), летом жили в Универс<итете>, и осенью совместно с Литф<ондом>, наконец, после беск<онечных> мытарств, нашли эту комн<ату> — на 2 года (газ, электр<ичество> телефон, 7 эт<аж>, даже кусок балкона! Но попадать на него — из окна), где тебе и пишу. Тебе пишут Лиля, Зина[802] и Нина[803]. С Ниной у нас наст<оящая> дружба, золотое сердце, цельный и полный человек. Мур оказался очень хрупким, это его 4-ая школа, всю прошлую зиму в Голиц<ыне> проболел — свинка, краснуха, непрер<ывные> гриппы, воспаление легких, после к<оторо>го так окончат<ельно> и не оправился. Худой и прозрачный, слабый. Папе передачу 10-го приняли, знач<ит> (тьфу) — жив. Ничего не знаю о нем с 10-го Окт<ября> 1939 г.

<Приписка на полях:>

Обе тв<ои> москов<ские> откр<ытки> пропали — горькая случайность.

Кошки погибли. Муля расскажет. Перевожу — всех. Хвалят — даже по радио. Багаж получила. Обнимаю.

Мама.

Впервые — Письма к дочери. С. 31–33; СС-7. С. 742–743. Печ. по НИСП. С. 408–409.

6-41. А.С. Эфрон

Москва, Покровский буль<вар>, д<ом> 14/5,

кв<артира> 62 (IV подъезд)

22-го марта 1941 г., день весеннего равноденствия

Дорогая Аля. В день весеннего равноденствия пытаюсь написать тебе первое письмо, открыток по точному адр<есу> было шесть, с Муриными двумя — восемь, а до этого писала на Княжий Погост, но это не в счет. Во всех открытках писала тебе то же самое, а именно:

Твоих двух московских открыток на Лилю не получила — горькая случайность. Первый звук от тебя — письмецо в письме к Муле, к<отор>ый от тебя, пока, получил 2 письма. Он тебе много писал и несколько раз телеграфировал. На каждом листке с передачей я писала свой адр<ес> и телефон — на всякий случай. Ну, не послужило. О нас с Муром: 8-го ноября 1939 г. мы ушли из Болшева — навсегда. Месяц жили у Лили, на твоем пепелище, я на твоем зеленом одеяле, Мур — на твоем бедном рыжем сундуке (где, кстати, всё цело: моль ничего не сожрала, в на днях этот сундук будет передан мне на хранение, уже приходили к Лиле, но не застали ни ее ни Зины). Нам очень сердечно помогал Литфонд[804], благодаря к<оторо>му мы смогли снять комнату при Доме Писателей в Голицыне Белорусской дор<оги>. Столовались в доме, и первые 2 месяца нам всё оплачивалось. Я сразу принялась за переводы, Мур пошел в очередную школу, где его тоже все́ сразу полюбили. Мура ты не узнала бы: он худой, прозрачный, руки как стебли (или как плети, очень слаб), все́ говорят о его хрупкости. В Голицыне он болел: непрерывными гриппами, свинкой и краснухой, после к<отор>ой схватил воспаление легких (зима была лютая). Перевели его в 8-ой класс без экзаменов — и по болезни и по успехам. Лето мы прожили в Москве, в Университете, искали комнату, — всё с той же помощью Литфонда, и наконец после бесконечных мытарств, лачуг, задворков, ненормальных хозяев — (неописуемо!) — нашли — ту самую где тебе и пишу: 12½ метр<ов>, 7-ой эт<аж>, лифт, газ, электричество) и даже свой кусок балкона (но вылезать нужно из окна п<отому> ч<то> дверь — у соседей) — на 2 года, с договором, безумно-дорогую, но, пока, выручили писатели: мне такая сумма и во сне не снилась[805].

Мур учится в 4-ой счетом школе (3-тья была на Тверской, образцовая) — в 8-ом кл<ассе>. Блестящ по всем гуманитарн<ым> наукам, по литер<атуре> — сплошное отлично, лучше всех в классе знает язык, читает доклады с собственными мнениями и т. д., отлично и по черчению, всё остальное — посильно, но так как очень старается (одну задачу из пяти делает по полтора, а то по́ два часа), то совсем не дышит: с утра до 3 ч<асов> — школа, с 3 ч<асов> до 9 ч<асов> — уроки. Совсем зачах. Внутри он всё такой же суровый и одинокий и — достойный: ни одной жалобы — ни на что. Ко мне он привык — как кот.

Мне его бесконечно-жаль, и я так мало для него могу, разве что — пирожное. — Или очередной книжный подарок, напр<имер> — Историю Дипломатии или сборник статей Кирпотина[806]. Из поэтов любит Маяковского, Асеева и Багрицкого, собирает их в самых разнообразных изданиях[807].

Мои переводы: груз<инский> поэт Важа Пшавела: Гоготур и Апшина. Раненый Барс (напечатан в Дружбе Народов) и Этери, все вместе — 3.000 строк (рифмованных!).

Потом — все́: немецкий фольклор, совр<еменные> болгары (их, хваля, читали по радио), французы, немец Бехер[808] (с немецк<ого> на франц<узский>), — поляки, ляхи (это — отдельный народ, разновидность чехов) а сейчас — целый том белорусских евреев. Да, — англичан позабыла: Баллады о Робин Гуде. Работаю в Интернац<иональной> Литературе и в Гослитиздате — сектор Дружба Народов. Отношение ко мне самое сердечное и почтительное, а некоторые — просто любят. Моя книжка стихов включена в план Гослитиздата, но не знаю что́ получится, сейчас очень сокращают, а это ведь — чисто-лирическая книга…

Живу — та́к: с утра пишу (перевожу) и готовлю: к моему счастью я по утрам совсем одна, в 3 ч<аса> приходит Мур, — обедаем, потом либо иду в Гослитиздат, либо по каким-н<и>б<удь> другим делам, к 5 ч<асам> — 6 ч<асам> — опять пишу, потом — ужин. В театре и концертах не бываю никогда — не тянет. Мур ложится рано, у нас никто не бывает. Летом 1940 г. — т. е. прошлым — я получила весь багаж, и все́ рукописи, и все́ книги — и тоже ни моль, ни мыши ничего не тронули, всё было в полной сохранности. Только дорого взяли за хранение: больше тысячи, — сто рубл<ей> помесячно. Т. е. — не дорого, но мне-то дорого. Всё тебе присланное — оттуда. Да, важная вещь: у нас с Мулей для тебя: новое черное пальто на шерст<яной> вате, шил портной, мерили на меня, ловкое и очень теплое и не тяжелое, серые фетр<овые> валенки с калошами, мои моржёвые полуботинки Паризьен, желтые, — элегантные и непроносные, и к ним — ботики, кроме того — у Мули — всякие отрезы, косынки, то́, что уже сам покупал. По присланному списку получишь — всё, у меня многое имеется, чего нет — докупим. Но ты ничего не пишешь про одеяло. У меня есть — на выбор: мое вязаное (очень разноцветное), теплое и не тяжелое — и: синяя испанская шаль с бахромой[809], к<отор>ая тем хороша, что и шаль и одеяло. Непременно ответь. Устроишься — довезем и второе. Муля только тобой и жив, после писем повеселел, подписал договор на большую работу, деятельно собирается к тебе. Он был нам неустанным и неизменным помощником с самой минуты твоего увода. Папе 10-го передачу приняли, ничего не знаю о нем с 10-го Октября 1939 г. Тебе пишут Лиля и Нина. Вчера мы у нее были на дне-рождения, я подарила ей старинную оловянную чашечку — кофейную[810], ты их наверное помнишь, и пили вино — за твое здоровье и возвращение, она вспоминала как вместе с тобой проводила этот день. Она очень худая и всё время болеет, но молодец и — настоящий человек.

Есть друзья, немного, но преданные, но вижусь редко — все́ безумно-заняты — да и негде. К быту я привыкла, одна хожу и езжу — Аля, даже на А![811] Едим хорошо, в Москве абсолютно всё есть, но наша семья — котлетная, и если день не было котлет (московских, полтинник — штука), Мур ворчит, что я кормлю его гадостями. По-прежнему вылавливает из супа зеленявки — я осенью зелени (моркови, сельд<ерея>, петрушки-персиля) насушила на целый год. М<ожет> б<ыть> тебе нужна — сухая зелень? Можно морковь разводить в кипятке, если негде варить. Ответь: 1) одеяло или шаль 2) нужна ли моя сушка.

Муру 1-го февр<аля> исполнилось 16 лет, второй месяц добывает паспорт — сам. Был уже в четырех учреждениях, и у д<окто>ра — установить возраст. Всё в порядке, обещали вызвать. Мур — удивительно ответственный человек, вообще он — совсем взрослый, если не считать вязаных лоскутьев, с к<оторы>ми спит и к<отор>ые я по-прежнему должна разыскивать[812]. Муля везет тебе целую гору продовольствия, напиши в точности — что нужней? Чеснок у меня есть, но м<ожет> б<ыть> ты его не ешь? — Свежий. — Да, тебе нужны миски или тазики? Муля собирается везти медный, а я — сомневаюсь. Ответь!

Прилагаю конверт с листочком. Деньги тебе высланы давным-давно, сразу после твоего перв<ого> письма Муле.

У нас очень холодно, была весна и прошла, вчера, возвращаясь от Нины, мы с Муром совсем окоченели, мороз сбривал голову. О вещах не беспокойся: всё получишь, и для тебя и для товарок, — у меня свой список, у Мули — свой. Целую тебя, желаю, бодрись и держись.

Мама

<Приписка на полях:>

Твое второе письмо к Муле (с моим) пришло на пятый день.

Впервые — Письма к дочери. С. 33–38; СС-7. С. 743–745. Печ. по НИСП. С. 409–412.

7-41. А.С. Эфрон

29-го марта 1941 г.

Москва, Покровский буль<вар>

д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (4 подъезд)

Дорогая Аля!

Я делаю что́ могу — опускаю на Гл<авном> Моск<овском> Почтамте. Эта открытка — восьмая по точн<ому> адресу, данному тобой Муле[813]; 21-го (в день весеннего равноденствия) отправила тебе большое письмо, и было еще три открытки от Кота[814]. А до этого — ряд открыток на Княжий Погост: адр<ес>, к<отор>ый мне дали на Кузнецком. (В Бутырках мне дали адр<ес>: Котлас.)

Муля скоро приедет. Все привезет. Получил от тебя 2 письма и вчера еще одно, где пишешь, что работаешь в Клубе. Всё привезет по списку. Кроме — есть: новая черная шуба на шерст<яной> вате, серые фетр<овые> валенки с калошами, мои моржёвые полуботинки «Паризьен» с ботиками, элегантные и вечные, всякие отрезы и косынки, мы собирали всю прошлую зиму — по эту. Я от тебя ничего не получала, те московск<ие> откр<ытки>, по горькой случайности, не дошли, а я даже телефон давала, каждый раз, на всякий случай. Лиля тоже ничего не получала. О нас: папе передачу приняли третьего дня, 27-го марта, значит — пока жив. Я ничего не знаю о нем с 10-го Окт<ября> 1939 г. Мур учится в 8-ом кл<ассе>. Из Болшева мы ушли 8-го ноября 1939 г., месяц ютились у Лили, зимовали в Голицыне, возле Пис<ательского> Дома, Мур болел всеми болезнями, вплоть до восп<аления> легких, ты его не узнаешь: свеча! Летом жили в Москве, в Университете, осенью с помощью Литфонда нашли эту комн<ату> — на́ 2 года, за безумную цену (5.000 в год!). Я — непрерывно перевожу — всех: франц<узов>, немц<ев>, грузин, болгар, чехов, поляков, а сейчас — белорусских евреев. Меня часто читают по радио. Есть друзья, — не много, но преданные.

Прости, что пишу все то же самое. Сегодня иду на Кузнец<кий>, чтобы скорее распечатали твой сундук (приходили, но Лили не было дома). Муля очень деятельно собирается, подпис<ал> договор. Его дела — хороши. Будь здорова, пиши и сюда и на Лилю. Все будет, и все будет — хорошее, и всё хорошее — будет. Я к тебе тоже собираюсь, но позже, сейчас не могу из-за хворого и беспомощного Мура. Целую. Авось дойдет!

Мама

<Приписка на полях:>

Деньги высланы очень давно, надеюсь, что уже получила.

Впервые — Письма к дочери. С. 38–39; СС-7. С. 746. Печ. по НИСП. С. 413–414.

8-41. Е.Н. Сомову

<Март-апрель 1941 г.>[815]

Женя родной, спасибо. Ваше письмо — первое, которое я получила за 4 месяца, и это письмо — первое, которое я пишу за 4 месяца, и может быть это Вас все-таки — немножко — порадует, доказывая Вам — сторонне, помимо Вас — исключительность Вашей привязанности, просто ставя Вас (в несуществующем ряду) на первое место — одинокое место — единственное.

Я сейчас убита, меня сейчас нет, не знаю, буду ли я когда-нибудь — но, помимо чувства, всей справедливостью моей, не терпящей чтобы такое осталось без ответа, всем взглядом из будущего, взглядом всего будущего, устами будущих отвечаю

Спасибо Вам!

М.

Впервые — НП. С. 617–618. СС-7. С. 707. Печ. по СС-7.

9-41. А.С. Эфрон

Москва, Покровский буль<вар>,

д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (4 подъезд).

— или пиши на Лилю — или на Мулю.

8-го апреля 1941 г.

Дорогая Аля! Муля получил 4 твоих письма, я — одно, давно, в письме к нему. Тебе уже написали Лиля и Нина. Знаю из последнего письма к Муле, что ты получ<ила> мою первую открытку — от 3-го февр<аля>[816].

Аля! Сундук твой свободен, вчера получила на него документ, — сама сниму печать. Бедная Лиля как она за него (нее) боялась! ведь на нем спал Мур, тогда — толстый! У меня для тебя — 8 кило сахару (4 — песку, 4 — грызо́мого), теперь буду собирать бэкон (дивное копч<еное> сало). Муля на днях получает аванс. Перетерпи: все тебе будет + Муля — и когда-нибудь — я. Если бы не Мур (очень слабый), поехала бы сейчас. Сейчас думаю о летнем для тебя, есть чудное полотн<яное> платье, из номы[817], суровое, мне его подарила Маргарита[818]. Твое голубое одеяло вяз<аное> пропало в Болшеве: — хочешь взамен — мое, тоже вязаное, всех цветов! Оно — очень теплое и не тяжелое. Или прислать львиный плэд[819] — подарок? Или — испанскую синюю шаль, она может послужить одеялом. Ответь, Аля! Не восемь лет, а шесть с половиной[820], это мне сказали на Кузнецком. А у меня — тоже катарр верхушек и тоже нет палочек[821]. С продовольствием и гуляньем поправишься непременно. Муля привезет — воз. Лечи зубы, если есть зубной врач. Мур писал три раза. Дошло ли мое большое письмо — от 21-го марта? Целую и пишу непрерывно.

Мама

<Приписка на полях:>

10-го несу передачу папе, ничего о нем не знаю с 10-го Окт<ября> 1939 г. Обнимаю. Пиши. Ответь про одеяло.

Впервые — Письма к дочери. С. 39–40; СС-7. С. 746–747. Печ. по НИСП. С. 414–415.

10-41. А.С. Эфрон

Москва. 12-го апреля 1941 г., суббота

Дорогая Аля! Наконец твое первое письмо — от 4-го, в голубом конверте[822]. Глядела на него с 9 ч<асов> утра до 3 ч<асов> дня — Муриного прихода из школы. Оно лежало на его обеденной тарелке, и он уже в дверях его увидел, и с удовлетворенным и даже самодовольным: — А-а! — на него кинулся. Читать мне не́ дал, прочел вслух и свое и мое. Но я еще до прочтения — от нетерпения — послала тебе открыточку[823]. Это было вчера, 11-го. А 10-го носила папе, приняли.

Аля, я деятельно занялась твоим продовольствием, сахар и какао уже есть, теперь ударю по бэкону и сыру — какому-н<и>б<удь> самому твердокаменному. Пришлю мешочек сушеной моркови, осенью сушила по всем радиаторам, можно заваривать кипятком, все-таки овощ. Жаль, хотя более чем естественно, что не ешь чеснока, — у меня его на авось было запасено целое кило. Верное и менее противное средство — сырая картошка, имей в виду. Так же действенна, как лимон, это я знаю наверное.

Я тебе уже писала, что твои вещи свободны, мне поручили самой снять печати, та́к что всё достанем, кстати, моль ничего не поела. Вообще, всё твое цело: и книги, и игрушки, и много фотографий[824]. А лубяную вроде-банки я взяла к себе и держу в ней бусы. Нс прислать ли тебе серебряного браслета с бирюзой, — для другой руки[825], его можно носить не снимая — и даже трудно снять. И м<ожет> б<ыть> какое-н<и>б<удь> кольцо? Но — раз уж вопросы — ответь: какое одеяло (твое голубое второе пропало в Болшеве с многим остальным — но не твоим) — есть: мое пестрое вязаное — большое, не тяжелое, теплое — твой папин бежевый плэд, но он маленький — темно-синяя испанская шаль. Я бы все-таки — вязаное, а шаль со следующей оказией, она всё равно — твоя. Пришлю и нафталина. Мешки уже готовы. Есть два платья — суровое из номы́, и другое, понаряднее, приладим рукава. Муля клянется, что достанет гвоздичного масла от комаров, — дивный запах, обожаю с детства. И много мелочей будет, для подарков.

У нас весна, пока еще свежеватая, лед не тронулся. Вчера уборщица принесла мне вербу — подарила — и вечером (у меня огромное окно, во всю стену) я сквозь нее глядела на огромную желтую луну, и луна — сквозь нее — на меня. С вербочкой светлошёрстой, светлошёрстая сама…[826] — и даже весьма светлошёрстая! Мур мне нынче негодующе сказал: — Мама, ты похожа на страшную деревенскую старуху! — и мне очень понравилось — что деревенскую. Бедный Кот, он так любит красоту и порядок, а комната — вроде нашей в Борисоглебском, слишком много вещей, всё по вертикали. Главная Котова радость — радио[827], которое стало — неизвестно с чего — давать решительно всё. Недавно слышали из Америки Еву Кюри[828]. Это большой ресурс. Аля, среди моих сокровищ (пишу тебе глупости) хранится твоя хлебная кошечка, с усами. Поцелуй за меня Рыжего, хороший кот. А у меня, после того, твоего, который лазил Николке[829] в колыбель, уже никогда кота не будет, я его безумно любила и ужасно с ним рассталась. Остался в сердце гвоздем.

Кончаю своих Белорусских евреев, перевожу каждый день, главная трудность — бессвязность, случайность и неточность образов, всё распадается, сплошная склейка и сшивка. Некоторые пишут без рифм и без размера. После Белорусских евреев кажется будут балты. Своего не пишу, — некогда, много работы по дому, уборщица приходит раз в неделю. — Я тоже перечитывала Лескова — прошлой зимой, в Голицыне, а Бенвенуто читала, когда мне было 17 лет, в гётевском переводе и особенно помню саламандру и пощечину[830].

Несколько раз за́ зиму была у Нины[831], она всё хворает, но работает, и когда только может — радуется. Подарила ей лже-меховую курточку, коротенькую, она совсем замерзала, и на рождение одну из своих металлических чашек, из к<отор>ых никто не пьет, кроме меня — и нее.

Хочу отправить нынче, кончаю. Держись и бодрись, надеюсь, что Мулина поездка уже дело дней. Меня на днях провели в Групком Гослитиздата — единогласно[832]. Вообще, я стараюсь.

Будь здорова, целую. Мулины дела очень поправились, он добился чего хотел, и сейчас у него много работы. Мур пишет сам[833].

Мама

Впервые — Письма к дочери. С. 40–43. СС-6. С. 145–147. Печ. по НИСП. С. 417–419.

11-41. А.С. Эфрон

16-го апреля 1941 г., среда <Москва>

Дорогая Аля, я думаю — мои открытки очень глупые, но когда нужно сказать так много, всегда выбираешь глупости. Во-первых, мне очень стыдно за вечное будущее время: пришлю, получить, и т. д. но, честное слово, всё делается, и всё — реальность. Мы с Мулей решили до поездки — посылку, чисто-продовольственную, та́к у тебя будет — вдвое, п<отому> ч<то> он своим чередом повезет. А та́к — хоть немножко отляжет от сердца. Описывать посылки не буду, всё будет непортящееся, насущное и приятное. Муля получил твой добавочный список, всё будет (опять — будет!) сделано, словом, будет та минута, когда всё это — доедет. Мы с Мулей как раз получили гонорары. Но про платья (подарок) я тебе все-таки напишу, оба летние, одно полотняное суровое с воротничком, другое сизое шелковистое, отлично стирающееся, можно даже не гладить, юбка — моя вечная летняя — в сборах (можешь переделать на складки), а лиф в талию, с огромными пузырями-рукавами, застежка на спине, совсем не маркое и не мявкое[834]. «Глазки да лапки»…[835] Я очень тронута, что тебе хочется носить пестрое, мы тебя пестротой зальем, Муля уже полтора года как закупает косынки. Очень хорошо, что ты остриглась — я так и думала. Защемки пришлем, вообще не беспокойся все́ мелочи — будут, даже то, о чем ты не подумала[836]. Очень тронута, что ты интересуешься моими переводами, их вышло уже порядочно, а еще больше — выйдет, и все́ хвалят, о́чно и заочно. Кончаю своих Белорусских Евреев — эту книгу переводим втроем, Державин, я, и еще один[837], — потом будут грузины, потом — балты. Мой лучший перевод — Плаванье — Бодлэра[838], п<отому> ч<то> подлинник — лучший. Это — моя главная жизнь. Меня единогласно провели в Групком и в Профсоюз[839].

Пожалуйста, радуйся башмакам! Они чудные и вечные, можно носить без калош, но есть специальные ботики. Вообще, не унывай, да ты и так — молодец!

Мама

Твое письмо получила и ответила.

Впервые — Письма к дочери. С. 43–45; СС-7. С. 747. Печ. по НИСП. С. 421–422.

12-41. А.С. Эфрон

Москва, Покровский буль<вар>,

д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (4 подъезд)

16-го мая 1941 г.

Дорогая Аля! Мур, уходивший в школу, увидел в щели ящика письмо — и оно оказалось твоим. Урра! А мы как раз вчера с Мулей горевали, что так давно от тебя — ничего, и Муля, после ряда утешительных предположений, сам себе, тихо: — От своего оптимизма я когда-нибудь повешусь.

Сначала о деловом: тебе 26-го отосланы две продовольственные посылки, общим весом 16 кило. В них — всё, плюс чулки. Это — первая (грузная) ласточка. Вещи Муля повезет сам, но мы узнали, что без разрешения отсюда — ехать бессмысленно. Значит, в нем — дело. Мы вчера с Мулей очень подробно об этом говорили, у него всякие надежды, и слово его — твердо: не поехать я не могу, в этом моя жизнь. Слыхала я, что его просьба должна быть подтверждена твоей, но об этом он тебе сам напишет подробно. Теперь опишу тебе пальто (хотя не по сезону!): собственно, черная шинель, с бантовой складкой сзади, и очень большим запа́хом: ширины мы не убавляли, — на шерстяной вате и черном сатине. Моя шуба (на черном баране, вроде медведя) безумно-тяжела, иначе послала бы ее. Пальто очень складное, но, конечно, рабочее. Валенки — чудные, это мой первый тебе подарок, еще в октябре 1939 г.: серые, легкие и теплые, к ним — калоши. Моржёвые — большие и широкие, рассчитаны на шерстяные чулки, но совсем не жесткие, я их вот уже почти год мажу специальной моржёвой мазью. К ним — ботики. Постараемся добыть еще одну пару, новую, полегче, — моржёвые тяжеловаты, но зато без сносу. В таких ушел папа. На днях носили с Мулей ему вещи, целый огромный, почти в человеческий рост, мешок, сшитый Зиной по всем правилам, с двойным дном, боковыми карманами и глазками для продержки, всё без единой металлической части. Так как в открытке было только «принесите вещи такому-то», то я уж сама должна была решить — что́, и многое мне вернули: валенки, шапку, варежки, непромок<аемое> пальто, вязаную куртку, ночн<ые> туфли, подушку и галстук. Зато приняли: его серое пальто, положенное на шерстяную вату, новые гигантские башмаки, черные, с калошами 15 номер! (искала две зимы!), Мурин почти новый костюм, невидный, но замечательный, подаренный ему твоей тезкой Ариадной[840] — а новый будет лежать и ждать + 4 п<ары> штанов (2 п<ары> шерст<яных>, 2 п<ары> простых), 2 нижних рубашки, 3 верхних, две простыни, две наволочки, 6 платков и, в конце концов — одеяло, его, вязаное, к<оторо>го сначала никак не хотели брать, но вдруг — в последнюю минуту — взяли. На платочках, его подарке, была моя метка, — и это был весь мой привет. Но сейчас у меня — гора с плеч, ведь это всё шилось, покупалось, нафталинилось — та́к, на авось, в полной неизвестности. В последнюю минуту закрепила всё пуговицы, а Зина штаны положила на подкладку, кроме того есть жилет — на заплаты, а вместо летнего он может носить свое брезентовое, в к<отор>ом ушел, если только догадается снять барана. К сожалению не взяли еще летних штанов, парусиновых, синих, и тюбетейки, но зато взяли сюэдинковую[841] новую кэпку. Но, вообще, как видишь, взяли 3/4, и были очень милы. Это было 5-го мая, а 10-го передачу приняли. А больше о нем не знаю ничего.

Может быть, если Муля задержится (не от него зависит!) пошлю тебе посылочкой два летних платья, своих, новых: одно темно-сизое, чудный цвет, шелковистое, но не шелковое, с огромными рукавами и широчайшей юбкой, другое простое серое полотняное из «номы», оба чудно стираются. И несколько косыночек, их у нас для тебя множество: и мои привозные, и Муля накупил. А вещи я получила по суду, т. е. вернули мне их до суда, только пришлось уплатить более тысячи за хранение, зато вернули абсолютно-всё, и вещественное и бумажное.

О себе: я за это время перевела: Важа Пшавела — поэма Барс, поэма — Гоготур и Апшина, поэма Этери (всего около 2.500 строк), 2 баллады о Робин Гуде с английского, немецкие и франц<узские> песенки (народное), ряд переводов с болгарского, ряд переводов с ляхского (разновидность чешского). Плаванье Бодлэра (мой лучший перевод!), полсборника Белорусских Евреев (только что закончила), ряд стихов украинского поэта Франко, вроде Надсона, ряд стихов молодых польских поэтов (один — замечательный![842]), и сейчас, кажется, буду делать ряд новых текстов к песням Шуберта[843], т. е. — если не ошибаюсь — Гёте, это уж — заказ Консерватории. Я очень дружна с Нейгаузом[844], он обожает стихи. Вообще, всё было бы чудно —. Пока, в печати, появился: Барс, болгары, ляхи, а поляков моих читали по радио, и я получила за чтение 150 р<ублей>, — по соседству от твоей бывшей службы[845]. Меня заваливают работой, но так как на каждое четверостишие — будь то Бодлэр или Франко — у меня минимум по четыре варианта, то в день я делаю не больше 20-ти строк (т. е. 80-ти черновых), тогда как другие переводчики (честное слово!) делают по 200, а то и 400 строк чистовика. Меня приняли в Групком Гослитиздата, теперь я член проф<ессионального> союза, и мы с Муром приписаны к амбулатории. Выплачиваю понемножку долги Литфонду[846], вчера внесла очередные 100 руб<лей>. Меня все́, почти все́, очень любят, и очень ценят мою работу. Подружилась с Н<иколаем> Н<иколаевичем> Асеевым, т. е. это он со мной решил дружить, прочтя какой-то мой перевод, и даже скажу — какой: про какую-то бабку, которая варила пиво и потом повесилась, предварительно сорвав распятье с гвоздя, — на том же гвозде[847]. Это произвело на него сильное впечатление, и теперь мы — друзья. Он строит себе дачу — не доезжая до Голицына — и уже зовет в гости, а я уговариваю завести большого простого пса, деревенского (в Москве только породистые), и вообще даю советы по устройству.

Борис[848] всю зиму провел на даче, и не видела его с осени ни разу, он перевел Гамлета и теперь, кажется, Ромео и Джульетту, и кажется хочет — вообще всего Шекспира. Он совсем не постарел, хотя ему 51 год, — чуть начинает седеть. У него чудный мальчик[849], необычайной красоты, и это — вся его любовь. Про жену он начинает спрашивать знакомых: — А может быть она — не красавица?? Написал и напечатал два чудесных стихотворения про жару и ночь. Там есть такая строка: «Кувшин с водою и цветами»[850] — это он, остыв от работы на огороде. Огород у него — феноменальный: квадратная верста, и всё — огурцы. Я была у него раз на даче, прошлой осенью. — У Мура на днях экзамены. По гуманитарным наукам — пока сплошное отлично, по остальным — сплошное посредственно, кроме геометрии — хорошо. Он необычайно-серьезен, накупает книги о критике (некоторые, потом, быстро продает), ходит в концерты, и никуда со мной ходить не хочет — никогда, а если когда и идет — в гости, то силком, как волк на аркане. Близких друзей у него нет, но в школе его любят все́. Летом мы никуда не собираемся: через два месяца мне нужно уплатить вперед пять тысяч за комнату, по договору: 4.200 за комнату, 750 р<ублей> за ремонт — к<отор>ый будет сделан, когда я выеду, но платить нужно заранее. Но у нас есть кусочек балкона, на к<отор>ый ход из окна, и я вчера размазала окно, и сейчас сижу с открытым (окно итальянское, открываются боковые створки) и гляжу на вербу в банке, — это мое любимое дерево, самое неприхотливое, и моя уже дала зеленые ростки и белые корешки. А Мур нынче идет за паспортом, — наконец, добился! было трудно, п<отому> ч<то> не было метрики, а без паспорта нельзя, п<отому> ч<то> уже 16 лет. А про имянины[851] его мы забыли, напомнила Лиля и обещала просроченный пирог. Лиля и Зина тебе писали, также Нина, у к<отор>ой новая работа, рядом со мной, теперь будем чаще видеться. И Нина просила передать, что вообще будет тебе писать, и мечтает, чтобы и ты — ей. Она — прелестная, только жаль, что хворая: болит когда-то сломанная рука: «костная мышь», к счастью ей сейчас не надо писать на машинке. Буду летом ездить с ней в Сокольники, она всё вспоминает, как вы — ездили, и помнит все́ семейные праздники, и вообще все́ даты. — Аля, не нужно ли тебе кроме черного ватного пальто — мое синее кожаное, на осень? Оно на шерст<яной> подкладке, не новое, но вполне приличное и непромокаемое — абсолютно. Не тяжелое. Очень рада, что выбрала — шаль: темно-синяя, мягкая, теплая, с толстой бахромой, подарок Веркиной матери, она в нее заворачивалась с внучкой! Куртку коричневую и куртку верхнюю вязаную пришлю с Мулей, вместе со всем. Ответь про кожаное пальто^{235}, ты в него вполне влезешь, и будет оно тебе несколько ниже колен. Мечтаю как будешь получать наши продов<ольственные> посылки: кажется, ничего не забыли! Морковь привезет Муля, он не смог за ней зайти, п<отому> ч<то> его торопили отъезжающие. До свидания! Целую. Не хворай. Держись. Бодрись. Пишу часто.

<Приписка на полях:>

От тебя получила: записку через Мулю, письмо Муру и сегодняшнее, от 2-го мая, шло 14 дней, и самое главное — дошло! До свиданья. Люблю. Помню. Стараюсь. May

Прилагаю маленькую паспортную карточку Мура

Впервые — Письма к дочери. С. 45–50; СС-7. С. 748–750. Печ. по НИСП. С. 422–425.

13-41. А.С. Эфрон

16-го мая 1941 г.

Москва, Покровский буль<вар>,

д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (4 подъезд)

Дорогая Аля!

Только что — твое большое письмо, от 2-го мая, шло 14 дней. Всё утро писала тебе ответ[852] — 4 мелких страницы, авось дойдет, — уже опущено. 26-го тебе отправлены были две продовольственных посылки, весом 16 кило обе, там — всё, даже печёночный экстракт[853]. Угостишься, и других угостишь, и посылать будем непрерывно. Муля очень собирается ехать, но — оказывается — нужно достать разрешение здесь. Этим и занят. Я тоже приеду, но позже. Муля не только не отошел, но лез (как и Лиля) с нами в самое пёкло. Вещи папе передали[854], и передачу 10-го приняли, а больше не знаю о нем ничего. У Мура на днях экзамены, послала тебе в письме его паспортную карточку. Аля, если бы ты знала, как я скучаю по тебе и папе. Мне очень надоело жить, но хочется дожить до конца мировой войны, чтобы понять: что — к чему. У нас радио, слушаем все́ вечера, берет далёко, и я иногда как дура рукоплещу — главным образом — высказываниям здравого смысла, это — большая редкость, и замечаю, что я сама — сплошной здравый смысл. Он и есть — ПОЭЗИЯ. Не хворай, пожалуйста, дождись. Вещи свои я получила по суду, летом 1940 г., но до суда не довели, та́к отдали. Не нужно ли тебе кожаное пальто[855], скромное, на теплой подкладке, абсолютно-непромокаемое? Ответь! Целую. Пиши. Пишу.

Мама

Впервые — Письма к дочери. С. 51. СС-7. С. 750–751. Печ. по НИСП. С. 426.

14-41. А.С. Эфрон

Москва, 18-го мая 1941 г., воскресенье

Дорогая Аля! Сегодня — тридцать лет назад — мы встретились с папой: 5-го мая 1911 г. Я купила желтых цветов — вроде кувшинок — и вынула из сундучных дебрей его карточку, к<отор>ую сама снимала, когда тебе было лет четырнадцать — и потом пошла к Лиле, и она конечно не помнила. А я все́ годы помнила, и, кажется, всегда одна, п<отому> ч<то> папа все́ даты помнит, по как-то по-сво́ему. 16-го отправила тебе большое письмо с Муриной паспортной карточкой от 15-го, в ответ на твое, от 2-го мая, к<отор>ое шло 2 недели. Повторяю: разрешение на свидание нужно хлопотать отсюда, так Муле сказали, и он этим занят. Надеюсь, что когда получишь эту открытку, посылки (две) уже дойдут. Тогда сразу начнешь поправляться, а мы всё время будем посылать. Такой вопрос, вернее совет: если тебе надоели некоторые носильные вещи, напр<имер> летние платья, не раздашь ли ты их там, в обмен на новые, когда их привезет Муля, чтобы не загромождать себя слишком веским мешком. Напиши на всякий случай, что́ очень надоело или опротивело, чтобы я тут же нашла замену, чтобы успела ее обдумать. Очень советую тебе согласиться на синее кожаное пальто, оно скромное, теплое, легкое и абсолютно-непромокаемое. Вязаные куртки (верхнюю и нижнюю) и коричневую под замшу — пришлю, вообще — ничего не забуду, только бы у Мули скорей выяснилось… У Мура завтра первый экзамен — алгебра, но он как всегда абсолютно-спокоен: сильное чувство судьбы. Я вчера отложила для тебя целую пачку маленьких фотографий, — тебя в детстве, Мура, нас всех порознь и вместе, на́ море и в горах, постепенно буду посылать. Да! Когда Муля поедет — в чем везти вещи (носильные): сундучок? мешок? что удобнее? Ответь, и не забудь про кожаное. Целую, скучаю. У нас холодюга, вчера был снег.

May

<Приписка на полях:>

У меня для тебя Альманах Дружбы Народов с моим Барсом и № 5 «Знамени» с моим переводом старого евр<ейского> поэта[856].

М<ожет> б<ыть> пойдет моя проза о Пушкине[857].

Впервые — Письма к дочери. С. 52–53. СС-7. С. 751. Печ. по НИСП. С. 426–427.

15-41. А.С. Эфрон

Москва 23-го мая 1941 г.

Дорогая Аля, мне очень неприятно, что я ничего твердого не могу тебе написать о Мулином приезде — я знаю, что это для тебя главное — но мне он о ходе своих хлопот подробно не рассказывает, вообще, он безумно занят, и видимся мы с ним сравнительно редко, чаще — созваниваемся. Знаю только, что он всё делает и сделает, а подробности он наверное тебе пишет сам. Да! Ужасно жаль, что он тебе моего Барса (Альманах Дружбы Народов) отправил без моей надписи, я так хотела тебе его надписать, п<отому> ч<то> это мой первый перевод, сразу после Болшева и полусуществования у Лили — как только у меня оказался стол. Вчера Мур купил для тебя Новый Мир и Октябрь, в Н<овом> М<ире> парижские стихи Эренбурга и хороший рассказ еврейского писателя Переца «Эпидемия», и повесть сказительницы Голубковой «Два века в полвека», и большая биография Крамского[858], вообще — интересный номер — Аля, я перепутала: это — в «Октябре», — а стихи Эренбурга — в Нов<ом> Мире. Словом, получишь и прочтешь. Сегодня я в последний раз прикладываю руку к своим Белорусским Евреям, мне там заменили, т. е. подменили ряд строк, но я все́ расчухала — и взвыла — и настояла на своих. Книгу переводили трое: Державин, Длигач[859] и я, и выходит она в срочном порядке[860]. А сейчас мне предложили — из Консерватории — новые тексты к гётевским песням Шуберта: песни Миньоны. Не знаю те́х переводов, но знаю, что именно эти вещи Гёте — непереводимы, не говоря уже о пригнании их к уже существующей музыке: ведь Шуберт-то писал — с Гёте, а я должна — чтобы можно было петь — писать с Шуберта, т. е. не с Гёте, а с музыки. Но даже вне этого: вот дословный перевод одной из лучших — все́ лучшие! — тогда скажем: моей любимой песни Миньоны: — О, дай мне казаться, пока я буду (сбудусь, но это уже — толкование), а размер онегинский, не вмещающий. Такие вещи можно переводить только абсолютно-вольно, т. е. в духе и в слухе, но — неизбежно заменяя образы, а я этого — на этот раз — не хочу и не могу, ибо это — совершенно. Поэтому — отказываюсь: пусть портят: фантазируют или дают рифмованный подстрочник — другие. Для песен Миньоны сто́ит изучить язык. С такими требованиями к себе — ты сама понимаешь, что мне работать труднее, чем кому бы то ни было. Я сама себе препятствие. Моя беда, что я, переводя любое, хочу дать художественное произведение, которым, часто, не является подлинник[861], что я не могу повторять авторских ошибок и случайностей, что я, прежде всего, выправляю смысл, т. е. довожу вещь до поэзии, перевожу ее — из царства случайности в царство необходимости, — та́к я, недавно, около месяца переводила 140 строк стихов молодого грузина, стараясь их осуществить, досоздать, а матерьял не всегда поддавался, столько было напутано: то туманы — думы гор, то эти же туманы — спускаются на горы и их одевают, так что́ же они: думы — или покров? У автора — оба, но я так не могу, и вот — правлю смысл, и не думай, что это всегда встречается сочувственно: — «У автора — не так». — «Да, у автора — не так». Но зато моими переводами сразу восхищаются чтецы — и читатели — п<отому> ч<то> главное для них, как для меня — хорошие стихи. И я за это бьюсь. — Прости, что так много о себе, но мне, в общем, не с кем об этом говорить. Но, чтобы закончить: недавно телеф<онный> звонок из «Ревю де Моску»[862], — у них на руках оказались мои переводы Лермонтова, хотят — Колыбельную Песню, но — «замените четверостишие». — Почему? — Мне оно не нравится. — И так далее. Я сказала: — Я работала для своей души, сделала — как могла, простите, если лучше не могу. — И всё. — Не могу же я сказать, словами сказать, что мое имя — достаточная гарантия.

Аля! Приобретение в дом: я обменяла своего Брейгеля[863] — огромную книгу репродукций его рисунков — на всего Лескова, 11 томов в переплете, и даже — переплетах, п<отому> ч<то> разные, и весь Лесков — сборный, но — весь. Я подумала, что Брейгеля я еще буду смотреть в жизни — ну́, раз десять — а Лескова читать — всю жизнь, сколько бы ее ни оставалось. И у меня остаётся еще другой Брейгель: цветной, такой же огромный, и которого уже не обменяю ни на что. Лесков — самый подержанный — сто́ит не меньше 350 руб<лей>, и я бы навряд ли его когда-нибудь купила. А так — тебе останется, п<отому> ч<то> Мур навряд ли его будет любить.

— Перекличка. Ты пишешь, что тебе как-то тяжелее снести радость, чем обратное, со мной — то же: я от хорошего — сразу плачу, глаза сами плачут, и чаще всего в общественных местах, — просто от ласковой интонации. Глубокая израненность. Но я — от всего плачу: просто открываю рот как рыба и начинаю глотать (давиться), а другие не знают куда девать глаза.

У Мура сейчас экзамены, сдал алгебру на «хорошо» и физику на «посик» (так у них неясно зовут «посредственно»)[864], а нынче — такое происшествие: сидим у стола: он за учебником литературы, я за своими Белорусскими Евреями, — половина десятого — в коридоре гремят каменщики (капитальный ремонт, по всему дому сменяют газ) и — нечто вроде легчайшего стука. Да. Стучат. Ученица. — «Здесь живет такой-то? Так что ж он не идет на экзамен??» Оказывается — экзамен (сочинение) в 9 ч<асов> утра, а он твердо был уверен, что в 12 ч<асов> и вообще мог уйти на бульвар читать газету, или (мания!) стричься… Хорошо еще, что школа — рядом. Рассеянность его неописуема: из-за ремонта не ходит лифт, так неизменно, проскакивая 7-ой этаж, подымается на чердак, на метро едет в обратном направлении, платит за плюшку и забывает взять, берет — и забывает съесть, только одно помнит: калоши, с таким трудом давшиеся — из-за непомерности номера (14, но папе я достала и передала — 15-тый!!) — которые он держит в парте и с которых глаз не сводит — к великому изумлению учеников и учителей. В письме от 16-го я послала тебе его паспортную карточку. Твое последнее письмо (второе) было от 2-го мая, получила его 16-го, и в тот же день ответила, а 18-го (в день нашей встречи с папой 30 лет назад) отправила тебе открытку. — Дошли ли посылки?? Если да, жажду знать ка́к получила. Пиши про здоровье. Я тоже — мгновенно простужаюсь, всю зиму из простуды не вылезала, простудила себе (сама виновата) всю зиму лежа у незамазанного окна (там — еда) весь правый бок: плечо, легкое, руку, всё — ноет, и руку без боли не могу поднять, невралгия или ревматизм, какая-то гадость, но м<ожет> б<ыть> пройдет летом. У нас не май, а октябрь, но м<ожет> б<ыть> и лучше, у меня от хорошей погоды — лютая тоска, а та́к — серо, и как будто ничего… В том письме подробно писала тебе про папину вещевую передачу: взяли всё основное, кроме очень уж зимнего (валенки, мех<овая> шапка, такое) и подушки. Списка не было, поэтому я в точности не знала, что можно, и понесла на авось — всё. Теперь у него прочный (Мурин) костюм, хорошие башмаки, с калошами, серое пальто, положенное на шерст<яную> вату, и белье, и носки (всякие), словом — всё основное.

Скоро получишь книжную посылочку. А пока — целую тебя, желаю здоровья и бодрости.

Посылаю: нас с Муром на лесенке, и Мура — трехлетнего, в парке. У меня для тебя множество карточек.

May

Впервые — Письма к дочери. С. 53–58. СС-7. С. 752–754. Печ. по НИСП. С. 427–430.

16-41. Т.Н. Кваниной

Москва, 25-го мая 1941 г.

Милая Таня, Вы совсем пропали — и моя Сонечка[865] тоже — и я бы очень хотела, чтобы вы обе нашлись.

Позвоните мне — лучше утром, я до 12 ч<асов> всегда дома — К-7-96-23, и сговоримся, — только не очень откладывайте.

Целую Вас. Н<иколаю> Я<ковлевичу>[866] сердечный привет.

МЦ.

Впервые — ВРХД. 1979. № 128. С. 188 (публ. В.А. Швейцер). СС-7. С. 705. Печ. по СС-7.

17-41. А.С. Эфрон

Москва, 29-го мая 1941 г., четверг

Дорогая Аля, узнала от Мули, что ты получила книги и, в частности моего Барса, только жалею, что отослал без моей надписи, — я так хотела тебе его надписать, — ведь это была моя первая работа, сразу после Болшева и Лили, как только у меня оказался стол[867]. Скоро выходит очередная Дружба Народов, с моими поляками и частью моих евреев, пришлю непременно[868]. — Твое последнее письмо (второе), от 2-го мая, получила 16-го, 16-го же ответила, а 18-го отправила открытку — так как это было тридцатилетие нашей встречи с папой — вспомнил ли? — 5/18 мая 1911 г., в Коктебеле, и 22-го или 23-го еще письмо, и Мур — письмо, с двумя старыми фотографиями. В том, от 16-го была Мурина паспортная карточка — от 15-го, п<отому> ч<то> паспорт он, наконец, получил, и даже — книжку, и даже — на пять лет. У него сейчас экзамены. Сочинение — Родина в Слове о Полку Игореве — отлично, и устная литература (отвечал последним и вытащил первый билет!) — отлично. Черты классицизма в Недоросле. — Оды Ломоносова. — Творчество Пушкина до 1817 г. Вообще, он лучший ученик по русскому: к нему обращаются за правильностью ударений, и нужно сказать, что филологическое чутье у него — непогрешимое. Завтра — геометрия, потом анатомия, и — конец делу венец — (тьфу, тьфу!) — французский.

— Неожиданно вернулась с Кольского Полуострова половина наших хозяев, а именно хозяйка со старшей девочкой[869], к<отор>ая, катаясь с горы на санках, налетела на телегр<афный> столб и раздробила себе тазобедренную кость. На днях приедет хозяин с младшей девочкой (2½ года), но, кажется, опять уедет, п<отому> ч<то> у него договор на 2 года. Не знаю, что́ будет с нами, т. е. удовлетворится ли хозяйка (очевидно, остающаяся) — хотя и громадной, но одно́й комнатой на четырех человек: себя, старшую дочь и двух младших. Если нет, кому-н<и>б<удь> из жильцов придется съезжать, м<ожет> б<ыть> — нам, п<отому> ч<то> такая возможность, с предупреждением за месяц, оговорена в договоре. Жаль будет района, просторного и тихого, бульвара, вида, газа, близости метро и трамваев, с трудом усвоенной местности. И, вообще, кошмар переезда — неизвестно куда: ведь мы эту искали месяцев шесть. Но, может быть — обойдется.

У нас нынче заканчивается капитальный ремонт, длившийся 2 месяца — меняли газовые трубы — и мы жили, засыпанные известкой, не только мы, но всё: еда, даже покрытая, книги, одежда, — всё было седое. Коридор был груда развалин: сначала выбили полстены, потом пробили потолок, потом — пол, и я свои огромные кипящие кастрюли носила, танцуя с уступа на уступ или крадясь под балками, и раз чуть не провалилась в нижний этаж, пока еще не заложили досками, — из нашей квартиры в нижнюю и та́к — семь этажей подряд — до самого низу — был сплошной пролёт, и весь дом жил одной жизнью — очень громкой. Но нынче — кончено.

— Милая Аля, дошли ли, наконец, посылки, и как получила, открывала, вынимала и т. д… напиши подробно. Муля мне сказал, что обо всех приездных делах пишет тебе сам, чем с меня снимает гору: я знаю, что это для тебя — главное, а я как-то не решаюсь его расспрашивать, знаю, что малейшую удачу сообщит сам. Вчера была у Лили, она всю зиму болеет (сердце и осложнение на почки, должна есть без соли, и т. д.), — месяца два не встает, но преподавание продолжает, группа из Дома Ученых, к<отор>ую она ведет, собирается у нее на дому, и вообще она неистребимо-жизнерадостна, — единственная во всей семье, вернее — точно вся радость, данная на всю семью, досталась — ей. Она очень обрадовалась, узнав, что ее весточка дошла. Дошло ли письмецо Нины? Всё твои вещи: игрушки и книги и много карточек, не говоря уже о крупном, у Лили в полной сохранности, и я ни одной из твоих книг, мне предназначенных, не взяла, — слишком грустно! — но читала их, с грустью и благодарностью, когда мы там жили, по ночам, под твоим же зеленым одеялом. Усыновила я — временно — только твою лубяную банку, держу в ней бусы.

Это — пустяки, но м<ожет> б<ыть> тебе будет интересно: из болшевского хозяйства уцелела твоя детская ванна, спасавшая и спасающая меня, твоих два ножа и тот «с головкой», который мне вернули вторженцы, приняв львиную голову за женскую, — и еще ряд мелочей, и каждая — живая растрава. Из твоих вещей, вообще, не пропала ни одна: все́ были увезены Мулей и Ниной, да и наше долго было цело, п<отому> ч<то> мы с Мулей наезжали и топили хворостом моего запаса, но потом из-за дальности расстояния (Голицыно — Болшево) и лютости зимы и, главное, Муриных непрерывных болезней — не смогли, и тут-то и взломали, и вселились, и разграбили, теперь их уже нет, дача отошла Экспортлесу[870]. Помнишь огород и белую лошадь, которая в одну из последних ночей всё пожрала и потоптала? Как мы ее гоняли! Она была спутанная, страшная, ночь была черная, до сих пор слышу ее топот. Мура тогда подняли с постели и мы втроем гонялись[871]. Я больше никогда не буду жить загородом.

Папе 27-го передачу приняли и я подала очередную просьбу о продовольственной. О вещевой тебе уже писала, повторю вкратце: так как я не знала что́ — я принесла все, и все основное приняли, не приняли только очень зимнего (две зимы искала ему валенки и, наконец, нашла: гигантские! лежат в шкафу в нафталине) и еще подушку. Но все-таки он будет одет. Его серое пальто Зина положила на шерст<яную> вату, сделали и снимающийся меховой воротник. О пальто (пишу в каждом письме, прости за скуку!) — нужно ли тебе мое синее, хотя поношенное и не очень уж синее, но прочное, теплое, легкое и абсолютно-непромокаемое? Лиля и Муля говорят, что оно как-то неуместно, но тебе видней и только ты можешь решить. Ведь с одним черным (новым) ты не обойдешься. Все́ другие поручения помню и выполню — только бы Муля поскорей собрался!

Мечтаю послать тебе два номера Интернациональной Литературы с романом негрского писателя Райт’а — Сын Америки[872]. Ничего страшнее я не читала. Очень сильная вещь, но какая-то невыносимая, во всяком случае — не по моим силам. Вчера читала до 3 ч<асов> утра и во сне сочинила конец, и каков мой ужас, когда — оказывается — еще пятьдесят страниц мытарств! Мне очень интересно что ты о ней скажешь. А та́к — перечитываю сейчас — Лескова, к<оторо>го не читала с 1913 г., когда жила в Феодосии[873].

Конец мая, а серо́, холодно, дожди, деревья еле и вяло запушились, но мне так легче: совсем не хочется лета с его роскошью и радостью. Никуда не поедем, будем ездить загород к Лиле и к одной старушке-переводчице[874], к<отор>ая очень нас любит с Муром. У меня от мысли о за́городе — просто содроганье. Пиши о погоде — у вас, как идет весна, есть ли новое в севере. Мне все советуют съездить в Коктебель, ни за что не поеду — никогда — и никто не хочет понять — и расхваливают: красоты природы, веселье жизни. Я недавно подумала, что привязанность дело длительное: чтобы привязаться, нужно сжиться, а у меня уже времени на это нет, да и охоты, да и силы. Кончаю, нужно греть ужин, и хочу чтобы письмо пошло нынче же. В последнем послала тебе Мура — маленького, в парке, и нас с Муром в 1935 г., на лесенке. Вот еще две, была бы счастлива, если бы дошли.

<Рукой Г. С. Эфрона:>

Милая Аля, пишу на свободном мамином кусочке. Экзамены идут хорошо. Завтра — геометрия. Испытания надоели — скоро кончатся. Но все-таки с кем-то разговариваешь, общаешься. У нас в доме кончается ремонт. Сижу дома и слушаю радио.

Целую крепко.

Мур

Впервые — Письма к дочери. С. 58–63; СС-7. С. 754–756. Печ. по НИСП. С. 432–435.

18-41. А.С. Кочеткову

Дорогой Александр Сергеевич!

У нас перестал действовать телефон, м<ожет> б<ыть> совсем, м<ожет> б<ыть> временно — не знаю.

Мы остаемся на прежнем месте, так как нигде новых жильцов не прописывают.

Вся надежда — на дачу[875].

Нынче я от 6 ч<асов> до 8 ч<асов> в Клубе Писателей на лекции П<ротиво>-В<оздушной> Х<имической> О<бороны>, оттуда пойду домой и буду Вас ждать.

Еще я дома с утра часов до четырех, — как Вам удобнее. Очень нужно повидаться.

Очень растерянная и несчастная

МЦ.

10-го июня 1941 г.

Впервые — НП. С. 621. СС-7. С. 708. Печ. по СС-7.

19-41. Ф.В. Кельину

Милый Федор Викторович![876]

У меня осталось два стихотвореньица Лорки: «Ноктюрн» и De Profundis[877], и если нужно — еще, с удовольствием сделаю еще. Позвоните мне, пожалуйста, К-7-96-23 (с утра до 1 ч<асу>) — как Вам понравилось сделанное, нет ли сомнений, ибо некоторых испанских деталей пейзажа я могу не знать. Вообще, я бы охотно с Вами встретилась, если — если Вас не слишком срочно и близко задели события[878]. Тогда Вам не до меня.

Я, например, не знаю русского современного ударения Кордо́вы (для меня — Кордо́ва), и De Profundis’a не сделала, п<отому> ч<то> там Андалу́зия (нельзя — Де Андалусия!)[879] и Кордо́ва[880], которую м<ожет> б<ыть> необходимо Ко́рдова? Как согласовать?

Итак, очень буду ждать звонка,

Сердечный привет. Мне очень понравился Лорка, Вы для меня хорошо выбрали.

МЦ.

27-го июня 1941 г., пятница.

Впервые — «Мне очень понравился Лорка…». Звезда. 2009. № 6. С. 155 (публ. К.М. Азадовского). Печ. по тексту первой публикации.

20-41. Е.Я. Эфрон

14-го июля 1941 г. <Пески Коломенские>[881]

Дорогая Лиля! Пишу Вам из Песков, куда мы уехали 12-го. Был очень сложный и жаркий переезд, половину необходимых вещей забыли. Последние дни из-за газа и неналаженного примуса почти ничего не ели. Вообще, были очень трудные дни.

Умоляю Веру сходить за меня, я действительно не могла, было очень плохо с сердцем. Нынче отдали паспорта в прописку, вернут в конце недели, тогда съезжу в Москву и на авось зайду к Вам, хотя надеюсь, что вы обе тоже в деревне.

Скоро начнем с Котом работать в колхозе, нынче я на полном солнце с 11 ч<асов> до 1 ч<асу> полола хозяйкин огород, чтобы испробовать свои силы, и ничего. Но не знаю, как будет с другой работой, притом каждодневной. Очень, очень прошу Веру заменить меня, это просто необходимо, а то рукопись потеряется[882]. Целую вас обеих. Я еще очень плохо сплю, но с сердцем немножко лучше.

Марина

Впервые — НИСП. С. 439. Печ. по тексту первой публикации.

21-41. Т. Имамутдинову

16 августа 1941 г.[883]

Уважаемый тов<арищ> Имамутдинов!

Вам пишет писательница-переводчица Марина Цветаева. Я эвакуировалась с эшелоном Литфонда в гор<од> Елабугу на Каме. У меня к Вам есть письмо от и<сполняющего> о<бязанности> директора Гослитиздата Чагина[884], в котором он просит принять деятельное участие в моем устройстве и использовать меня в качестве переводчика. Я не надеюсь на устройство в Елабуге, потому что кроме моей литературной профессии у меня нет никакой.

У меня, за той же подписью, есть письмо от Гослитиздата в Татгосиздат[885] с той же просьбой. На днях я приеду в Казань и передам Вам вышеуказанное письмо[886].

Очень и очень прошу Вас, и через Вас Союз писателей сделать всё возможное для моего устройства и работы в Казани.

Со мной едет мой 16-летний сын.

Надеюсь, что смогу быть очень полезной, как поэтическая переводчица.

Марина Цветаева.

Впервые — газета «Новая Кама». Елабуга. 1966. 11 февр. (публ. Р.А. Мустафина). СС-7. С. 708. Печ. по ксерокопии с оригинала с уточнением даты.

22-41. Совету Литфонда

<Чистополь>[887]

В Совет Литфонда.

Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда[888].

М. Цветаева

26-го августа 1941 г.

Впервые — Время и мы. Нью-Йорк; Иерусалим; Париж. 1982. № 66. С. 231 (публ. Л.К. Чуковской). СС-7. С. 709. Печ. по СС-7.

23-41. Г.С. Эфрону

<31 августа 1941 г.>[889]

Мурлыга! Прости меня. Но дальше было бы хуже. Я тяжелобольна, это — уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить.

Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик.[890]

Впервые — Белкина М.И. С. 282. СС-7. С. 709. Печ. по НИСП. С. 439.

24-41. <ПИСАТЕЛЯМ>

<31 августа 1941 г.>

Дорогие товарищи!

Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто может, отвезти его в Чистополь к Н<иколаю> Н<иколаевичу> Асееву. Пароходы — страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему и с багажом — сложить и довезти в Чистополь. Надеюсь на распродажу моих вещей.

Я хочу чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадет. Адр<ес> Асеева на конверте.

Не похороните живой! Хорошенько проверьте.

Впервые — Белкина М.И. С. 282–283. СС-7. С. 710. Печ. по СС-7.

25-41. Н.Н. Асееву и сестрам Синяковым

<31 августа 1941 г.>

Дорогой Николай Николаевич!

Дорогие сестры Синяковы![891]

Умоляю Вас взять Мура к себе в Чистополь[892] — просто взять его в сыновья — и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю.

У меня в сумке 150 р<ублей> и если постараться распродать все мои вещи…

В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы[893].

Поручаю их Вам, берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына — заслуживает.

А меня простите — не вынесла.

МЦ.

Не оставляйте его никогда. Была бы без ума счастлива, если бы он жил у вас.

Уедете — увезите с собой.

Не бросайте[894].

Впервые — Белкина М.И. С. 283. СС-7. С. 710. Печ. по СС-7.