Марка из Анголы

ЕЛОВЫЕ ШИШКИ

Лагерь звенел.

С большой террасы, окна которой были так широко открыты, что казалось, даже не оставалось стен, неслись звуки молдавского танца. Со спортивной площадки, где в воздухе мелькал волейбольный мяч, доносились визгливые вопли сирены, а чуть дальше, за густым барьером кустарника, щелчок стартового пистолета срывал с места стайки ребят в разноцветных майках.

Чудилось, что шум, крики, веселая суета достигли самых верхушек стройных сосен и они, подчиняясь общему радостному настроению, невольно были вовлечены в эту захватывающую круговерть.

Был тот час, который в распорядке дня значился как «кружковая работа, занятия спортивных секций».

Костя с книгой в руках вбежал на крыльцо и увидел объявление: «Библиотека закрыта». Он хотел было уже повернуть назад, но вдруг услышал, как кто-то назвал его фамилию:

— Павлов, иди-ка сюда... Это его друг. Он нам, может, что-нибудь прояснит.

Костя вошел.

Раскаленные лучи июльского солнца щедро наполняли комнату. Они аккуратно ложились на зеленое сукно стола и играли тысячами огоньков в прозрачной воде графина.

Людей в библиотеке было немного: начальник лагеря, вожатый их отряда, библиотекарь Вера Васильевна и еще двое, которых он не знал. У стены, как приклеенный, сидел на стуле Валерка.

Костя сразу почувствовал что-то неладное, о чем свидетельствовала странная, натянутая тишина.

— Тебе Валера рассказывал о своем сочинении? — обратился к нему вожатый.

— О каком сочинении? — не понял Костя и удивился строгому голосу Эдика.

— Ну, о том, которое вы писали с ребятами...

— На конкурсе, что ли?

— Да.

— Все писали... Он тоже...— кивнув в сторону Валерки, сказал Костя.

— Писал-то писал,— с упреком произнес Эдик.— Да вот что написал...

— Можешь идти, Костя,— сказал, чуть помолчав, начальник лагеря.— Мы тут сами разберемся...

Костя, так и не прояснив ничего для собравшихся, направился к выходу...

«Что же стряслось с Валеркой? Может, опять из-за этих шишек?»

Это было в самом начале смены.

Валерка, набрав целую рубашку еловых шишек, принес их в палату. Там он аккуратно разложил их на полках своей тумбочки, освободив место от мыла, зубного порошка, щетки, кружки и другой мелочи. Все это он отдал Косте на хранение, и тот каждое утро приносил к умывальнику два зубных порошка и две щетки, а мыло брал одно.

«Зачем брать два? — решил Костя.— Нам и одного хватит».

А потом в лагере был санитарный день, и все Валеркины шишки выбросили.

— Не расстраивайся,— успокоил его тогда Костя,— других наберем. Подумаешь, невидаль! Шишки! Что это, патроны, что ли?

— Нет, таких не наберем. Они ведь были мокрые и грозовые.

— Грозовые?

Он не знал, что, когда Валерка уезжал в лагерь, его сестра, маленькая Танечка, просила привезти ей еловые шишки. Но не простые, а непременно собранные после грозы, с маленькими каплями дождя, которые превращаются ночью в яркие огоньки.

«Каждый огонек,— говорила Таня,— это волшебный сон. И такой сон может присниться только тому, у кого есть такие шишки».

Так Танечке кто-то рассказывал, и она в это верила.

Валерка обещал привезти ей именно такие шишки. И он бы обязательно привез, если б не проводили в лагере санитарный день.

Впрочем, с этого санитарного дня начались для Валерки и другие неприятности, вернее, он начал их сам. А что ему оставалось делать, если у него действительно изменилось к лагерю отношение?

Два дня назад Эдик, собрав отряд на веранде, дал каждому карандаш и лист бумаги.

— Сегодня, ребята,— объявил он,— каждый из вас напишет короткое сочинение на тему «За что я люблю свой лагерь». Лучшие из них мы поместим в нашей стенгазете.

Через полчаса небольшая пачка листов была уже в руках у Эдика. Среди них находилось и сочинение Валерки на тему «За что я не люблю свой лагерь». О нем-то и говорило лагерное начальство в библиотеке, когда нечаянно туда попал Костя.

В родительский день, который особенно шумно проходил в лагере, потому что для пап и мам давался концерт художественной самодеятельности, показывались спортивные выступления и устраивалась даже экскурсия по палатам, Валерка не находил себе места.

«Вот сейчас приедет мама, и ей все расскажут».

Но мама не приехала. Приехал отец.

Они долго сидели с ним у самого забора и разговаривали.

Подошел Эдик.

— Товарищ Федоров? — обратился он к отцу.

— Да.

— Здравствуйте. Мне надо с вами поговорить.

«Началось»,— подумал Валерка, вставая с отцовского пиджака, так уютно расстеленного среди высокой травы.

О чем они говорили, он не слышал, потому что стоял поодаль и внимательно рассматривал высокие деревья, окруженные неподвижным воздухом.

Уезжая из лагеря, отец крепко поцеловал сына и, как большому, протянул руку:

— Ты уж держись, Валера.

...А погода, как назло, стояла отличная.

Уже несколько дней на небе не было ни облачка. Дождя и не предвиделось. А Валерке так он был нужен. Можно было, конечно, привезти Тане просто шишки. Сказать, что они собраны после грозы. И она бы поверила. Но так Валерка поступить не мог.

Кончалась смена, а дождя так и не было.

Но вот, когда на другой день после завтрака уже нужно было уезжать в Москву, с вечера собрались тучи. Прохладный ветер закружил на дороге пыль, и ласточки замелькали над самой землей.

«Ну, хотя бы пошел немного,— глядя на небо, думал Валерка,— только бы пошел... Тогда я завтра встану еще до подъема и наберу шишек».

Дождь лил всю ночь. Молнии были тоже. А когда утром звуки горна разбудили лагерь, Валерка понял, что проспал.

Вскочив с постели, он хотел сразу же бежать. Но Эдик, стоявший здесь же, громко объявил:

— Быстро умываться и — в столовую. Зарядки сегодня не будет. После завтрака сразу же уезжаем.

О том, чтобы успеть набрать шишки, не могло быть и речи.

Автобусы тронулись. За окнами побежала серая лента шоссе.

— Валера! — окликнул его лагерный баянист Михаил Алексеевич, который ехал вместе с ними.— Тут тебе Эдик просил передать какой-то кулек.

Валерка взял в руки нетяжелый пакет и развернул.

В пакете были еловые шишки.