Маркиз де Сад

— 1 —

Родился он при самых счастливых обстоятельствах, какие можно только себе представить. По соседству с Люксембургским парком, где за двадцать лет до этого, как утверждали люди, имелась возможность краем глаза взглянуть на ужины герцогини де Берри с обнаженными участниками, стояли монументальные арки и располагался огромный дворец Конде. Саду повезло родиться здесь 2 июня 1760 года, в городском доме одного из наиболее влиятельных семейств Франции. В одну из богатейших в Париже коллекций входили его расписные потолки комнаты принцессы Конде, «Крещение» Альбано, гобелены, предметы обстановки, искусная резьба. Имелась там и роскошная библиотека. Парк, по описанию 1706 года, демонстрировал «сочетание искусства и природы, создававшее невиданную красоту», решетчатые конструкции и аллеи с орнаментированными арками были выполнены в голландском стиле.

Хозяева дворца обладали величием, ничуть не меньшим, чем здание. В семнадцатом веке Людовик, принц де Конде, являлся одним из наиболее выдающихся военачальников Европы. Вести о его победах приходили в Париж или Версаль из Испании, Голландии и Германии. Внук принца женился на дочери Людовика XIV и в 1723 году некоторое время был премьер-министром молодого Людовика XV; его знали под именем Дюк де Бурбон.

Власть и влияние династии Бурбонов-Конде не знали границ. Ей даже удалось пережить Революцию и повторно утвердиться в империи Наполеона. В 1740 году в большом доме у Люксембургского парка обитал «мсье ле Дюк», так его называли при дворе. Жил он там вместе со своей женой принцессой Каролиной и четырехлетним сыном, принцем Луи-Жозефом де Бурбоном. Среди их приближенных во дворце Конде была молодая женщина, родственница принцессы. Звали ее Мари-Элеонор. Она носила почетный титул фрейлины. Мари-Элеонор могла похвастаться не только связями с домом Бурбонов-Конде, она также относилась к дальним потомком великого кардинала Ришелье. Ее муж, Жан-Батист, граф де Сад, служил в армии, а затем стал дипломатом. Штабной офицер, он, по слухам, принимал участие в каких-то тайных переговорах с англичанами, имевшими место в 1733 году, и с русскими. По крайней мере, официально Жан-Батист считался французским посланником при дворе кельнского курфюрста.

Дипломатическая карьера графа де Сада сыграла немаловажную роль в повышении престижа его семьи в общественной жизни Франции времен Людовика XV. Спокойный и обходительный во всем, он и Мари-Элеонор относились к тому типу людей, от которых зависела крепость французской монархии и на кого молодой король мог опереться. Все же, несмотря на впечатление полной надежности, Жан-Батист, граф де Сад, в более стремительный век коммерческих выгод познал все превратности судьбы государственного служащего. Он все больше увязал в долгах и в качестве средства, способного вырвать семью из финансовых трудностей, видел выгодную женитьбу своего сына.

Сам Жан-Батист и Мари-Элеонор сочетались браком в часовне дворца Конде 13 ноября 1733 года. На церемонии присутствовали принц и принцесса. Их первый ребенок, дочь, родилась в 1737 году и умерла в младенчестве. В 1739 году Мари-Элеонор снова забеременела. Когда муж ее по дипломатическим делам отбыл к кельнскому двору, она решила, что родить ребенка будет лучше во дворце Конде. Действительно, малыш Садов мог со временем оказаться подходящим партнером по играм юному принцу Луи-Жозефу. 2 июня 1740 года графиня де Сад родила сына, единственного ребенка, пережившего младенческий возраст. На другой день в церкви Сен-Сюльпис его крестили, дав имя Донатьен-Альфонс-Франсуа.

Далеко на юг страны простиралось влияние семьи мальчика, к которой с почтением относилось не только государство, но и Церковь. Брат его отца, Ричард Жан-Луи де Сад, родившийся сразу после него, находился на действительной службе в Италии и являлся магистром Ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Младший из двух братьев графа, Жак-Франсуа-Поль-Альдон, аббат де Сад, считался светским человеком, упражнявшимся в литературе. Жил он в Провансе. На раннем этапе жизни племянника аббат оказал на него наибольшее влияние. Четверо из сестер отца посвятили свою жизни религии. Габриелла-Лора стала аббатисой Сен-Лоран Авиньоне, в то время как Анна-Мари-Лукреция была членом ордена в том же городе. Габриелла-Элеонора отдала себя богу, став аббатисой Сен-Бенуа в Кавайоне, где Маргарита-Фелисите состояла членом ордена Сен-Бернар. Замуж вышла только младшая из пяти тетушек, Анриетт-Виктуар. В 1733 году она стала маркизой де Вильнев.

Несмотря на финансовые затруднения отца, наследство, ожидавшее новорожденного маркиза де Сада, впечатляло ничуть не меньше, чем обстоятельства его появления на свет. По родовитости и богатству Сады когда-то относились к числу первых семейств Франции. Если бы удалось решить денежные проблемы, они снова могли бы занять прежнее место. Значительная часть семейного имущества находилась в Провансе, откуда происходили сами Сады. Замки и земли лежали к востоку от Роны и располагались в деревнях Ля-Кост, Соман и Мазан. Имелись у них владения и в дальнем районе реки близ Арля в Ма-де-Кабан. Существовала и кое-какая собственность в Париже. В 1739 году граф де Сад унаследовал от своего отца место генерального наместника в провинциях Брессе, Бюже, Вальроме, Жэ с годовым доходом в десять тысяч ливров. Эти почести и источники дохода должны были однажды перейти его сыну. Когда младенец маркиз достигнет совершеннолетия, то бесспорно станет одним из наиболее желанных женихов благороднейших девушек Франции. Кроме того, родители будущей невесты, наряду с обширностью земель семейства Садов, несомненно учтут и его близость к трону.

Семья Жана-Батиста оказалась в центре общественной жизни Франции. По происхождению Сады были итальянцами, но по меньшей мере за шесть веков обитания в Провансе стали провансальцами. Французская жизнь в семнадцатом веке из-за дворцовой роскоши Версаля приковывала восхищенное внимание всей Европы. В восемнадцатом веке объектом внимания стал сам Париж, раскрывавший перед пристрастным взглядом памфлетиста и немногословного мемуариста искусные проделки изысканного общества. Хотя теперь центр власти сместился в столицу, предки графа де Сада имели все основания полагать, что они ближе, чем кто бы то ни было из парижан, стояли к сердцу европейской культуры.

Замок Ла-Кост, возведенный из бледного провансальского камня, добываемого внизу на склонах, стоял, возвышаясь над деревней, на вершине холма. Его высокие простые окна смотрели на широкую плодородную равнину, простиравшуюся до гряды Люберона на юге и Мон-Ванту — на севере. В десяти милях к востоку лежал маленький городок Апт. В двадцати пяти милях к западу протекала Рона и стоял древний город Авиньон. Квадратные башни и стены большого дворца на берегу реки напоминали о тех временах, когда папы в ссылке жили в сердце своего провансальского анклава. В четырнадцатом веке одна из дочерей Хьюго де Сада вышла замуж за камерария при папском дворе Клементия VII, а его племянник, Жан де Сад, стал папским капелланом. В двадцати милях к западу от Авиньона и в нескольких милях к северу от Нима, на другом берегу Роны лежит еще одно поместье семейства Садов, раскинувшееся на равнине Ма-де-Кабан.

К югу от Ла-Коста, в тридцати милях за грядой Люберона, находился административный центр Экс-ан-Прованс — город, элегантный классицизм которого, красивые улицы и фонтаны казались почти фривольными рядом со средневековой крепостью Папского дворца в Авиньоне. Именно сюда призывали нового маркиза де Сада для ответа за один из наиболее экстравагантных своих проступков. Дальше за Экс-ан-Провансом раскинулось море, омывавшее другой город — Марсель, славившийся сексуальным распутством. Одной этой репутации хватило бы на то, чтобы привлечь внимание молодого человека, пристрастие которого ко всему необычному и утонченному не находило удовлетворения в близлежащих деревушках на холмах. Этот мир садовских поместий лежал недалеко от главного пути в Париж, шедшего вдоль Роны. Неподалеку оттуда проходили дороги, ведущие в Савой, Флоренцию, Рим и центр южной европейской культуры.

В то время как родителей Сада прельщал мир Версаля и Парижа и городской классицизм восемнадцатого века, предкам князьков эпохи Ренессанса больше нравилось ощущать себя великими сеньорами Прованса. Свои замки в Ла-Косте и Сомане Сады расположили высоко над речными долинами и разбитыми на террасах виноградниками. В отдельные моменты эти сооружения наводят воспоминания о драматической работе Сальватора Розы или первых страницах какого-нибудь готического романа. В Мазане замок скорее напоминает особняк своим эркерным фасадом, построенным в стиле классицизма семнадцатого века. Обращенный окнами на запад, он стоит на окраине маленького городка и смотрит на плодородную равнину с виноградниками и вишневыми садами.

Когда члены семейства Садов с высоты своих поместий в Ла-Косте, Сомане или Мазане разглядывали раскинувшиеся перед ними просторы, они вряд ли могли претендовать на обладание всеми землями. Но и того, что они имели, было более чем достаточно для удовлетворения насущных потребностей. Граф де Сад «оброс» долгами, но его обязательства едва ли достигали стоимости его поместий. Его сын своим разнузданным поведением навлек на себя еще большие долги. Но даже имея финансовые затруднения, при определенной экономии он мог спокойно существовать в Ла-Косте, где не испытывал недостатка в красивых молодых женщинах, столь необходимых ему для участия в сексуальных драмах.

В Провансе, как повелось исстари, смотрели на свободу сексуальных нравов, которой отличался Сад, сквозь пальцы. Светские и мирские власти выражали согласие с замечанием Байрона, сделанном в «Дон-Жуане»

Естественно, что по этой причине, к подобному поведению власти относились терпимо. В 1319 году в Авиньоне издали папский «тариф» с перечислением сумм, которые следовало уплатить в качестве штрафа тем, кто обвинялся в том или ином нарушении норм сексуального поведения. Виновному в неестественном использовании женщины церковь за его грехопадение предъявляла к уплате существенный счет. В случае аналогичного поведения с животным или мальчиком сумма штрафа оказывалась ниже, поскольку иной альтернативы неестественному поведению в подобном случае не представлялось. Имелись расценки и для мужа, убившего жену. Но, если он избавлялся от нее для того, чтобы жениться на другой женщине, сумма утраивалась в знак назидания ему, чтобы было неповадно получить что-то даром. Убийство епископа считалось куда более серьезным проступком, который стоил много дороже, чем убийство жены или неестественное использование партнера любого пола или вида. Расценки эти превышали и штраф, положенный женщине за развлечение одновременно с несколькими любовниками. Применение тарифа носит явно назидательный характер, но факт его существования ясно свидетельствует о том, что те, кто придумал его, из литературных творений маркиза де Сада, увидевших свет четыре столетия спустя, едва ли могли почерпнуть для себя что-либо новое в области сексуальных развлечений.

Во время борьбы за высшую власть в Европе скрытые пороки частных лиц не очень-то интересовали тех, кто правил ими. Папский тариф 1319 года свидетельствует о вполне разумном и спокойном отношении к реализму сексуальных отношений. Но такое отношение продолжалось недолго. Роберт Браунинг в «Кольце и книге» (The Ring and the Book) дает детальное описание «дела римского убийства» 1698 года, в котором граф Гвидо Франческини узнал, что будет не только наказан за убийство жены, но даже казнен. Проблемы Сада заключились не только в избиении нескольких девушек или принуждении их заниматься нетрадиционным сексом. Он увлекался этим в восемнадцатом веке, когда подобное поведение могло стать объектом порицания, даже если обвинили в нем хозяина Ла-Коста (в то время к жалобам такого рода прислушивались). Пока он с нетерпением ожидал бури грядущей революции, чтобы сбросить существовавший режим, его немало огорчили вызовом в суд, где ему предстояло отвечать за свое обращение с молодыми женщинами в духе феодала средневековья.

В 1740 году, когда Сад родился, ничто не предвещало, что он сумеет затмить славу своих наиболее известных предков. Вызов его дурной репутации, кроме им же самим написанных литературных трудов, могла бросить разве что Лаура де Сад, вышедшая в 1325 году замуж за Хьюго де Сада. Именно ее считают «Лаурой» Петрарки, ставшей незабвенным объектом обожания автора возвышенных сонетов средних веков. По словам Петрарки, он впервые увидел Лауру в церкви Сен-Клер в Авиньоне 6 апреля 1327 года. Она служила источником вдохновения для его поэзии и платонической страсти, посредством которой он выражал свое восхищение. Даже после ее смерти, случившейся в 1348 году, Лаура оставалась его идолом, вознесенным до уровня музы-богини. Петрарка обожествлял ее наподобие того, как его друг Данте возвеличил Беатриче.

В вопросе, действительно ли Лаура де Сад являлась Лаурой Петрарки, не обошлось без дебатов, хотя семья Садов никогда не сомневалась в этом. Дядя маркиза аббат де Сад, друг и корреспондент Вольтера, посвятил себя изучению жизни своей предшественницы и ее поклонника. Результатом его литературного энтузиазма стали «Мемуары из жизни Франческо Петрарки», увидевшие свет в 1764—1767 году. Маркиз де Сад, утешением которому в его длительном заточении служили явления Лауры во сне, испытывал к ней аналогичную преданность. В 1792 году, когда повстанцы разрушили церковь в Авиньоне, он сумел распорядиться, чтобы ее останки перенесли к месту успокоения под замком в Ла-Косте. Следует отметить, что патрицианское чувство неприязни маркиза к оголтелой толпе отрезвляюще подействовало на его стремление сбросить установленный порядок. Сметающую все на своем пути людскую массу он называл не иначе, как «разбойниками» и «слабоумными».

В V части «Жюльетты» одна из садовских героинь, англичанка Клэруиль, делает замечание относительно абсурдности уважительного отношения к мертвым. Если предположить, что это высказывание отражало действительные взгляды маркиза, то из этого общего правила можно сделать исключения в пользу симпатичных членов семейства автора. Речь идет о Лауре де Сад и Шарлотте де Бон, дочери Габриеллы де Сад.

Шарлотта де Сад не имела оснований претендовать на литературные реминисценции, так как славилась обширным списком любовников. Кроме замечательной красоты, которая привела ее к любовной связи с Генрихом IV и герцогом де Гизом, она могла похвастаться тем, что находилась в фаворе у Екатерины Медичи. В 1577 году, за год до замужества, Шарлотта была одной из нагих фрейлин, посещавших обеды королевы-матери. Развлечения эти происходили в замке Шенонсо, расширенном Екатериной Медичи за счет пристройки изысканно украшенной галереи на трех уровнях, которая, возвышаясь на каменных колоннах, пересекала реку Шер. Построенный в лесистой местности на берегу реки с живописными тропами, этот замок для уединения королей в западной Франции считался одним из самых изысканных архитектурных сооружений в Европе.

Королеве-матери исполнилось почти шестьдесят лет. Со своими юными дамами она обращалась как строгая классная дама. Словно в пример потомку Шарлотты, в тенистом парке на берегу Шер со стремительными полетами ласточек устраиваемые игры завершались тем, что Ее Величество отшлепывала одну из своих нагих фрейлин. Аббат Брантом, находясь в безопасности Лейдена в Голландии, опубликовал рассказ о любовно-карательных развлечениях вдовствующей королевы, которым она предавалась среди деревьев или в роскошных апартаментах над сверкающими водами широкой, но мелкой речки.

«Не в состоянии сдерживать свою природную похотливость, ибо по натуре была величайшей шлюхой, хотя успела побывать замужем и овдоветь, исключительно красивая, она заставляла своих женщин и девушек раздеваться, чтобы возбудиться еще больше. Должен вам сказать, что те, кому надлежало раздеваться, были красивыми из красивейших. Видеть это доставляло ей величайшее наслаждение. Потом открытой ладонью и довольно грубо она звонко шлепала их по груди. К девушкам, которые хоть как-то провинились, она применяла розги. Удовольствие, которое она получала, вызывали судорожные движения, производимые их членами и задницами, что наряду со способом их избиения, который она применяла, являло собой странное и забавное зрелище».

«Иногда, — добавляет Брантом, — она делала это, чтобы заставить их смеяться, иногда — чтобы плакать. Их вид и созерцание этих сцен настолько подогревали ее аппетит, что она частенько удалялась, чтобы хорошенько утолить его с каким-нибудь рослым здоровенным парнем». Многие из собственных описаний Сада не более диковинны. Старые сводницы из «120 дней Содома» оказались под стать королеве в изображении Брантома, которая, выглянув из окна в Шенонсо, увидела хорошо сложенного башмачника, использовавшего стену, чтобы облегчиться, и послала за ним пажа, приказав привести мужчину в уединенное место в парке.

Скандалы, имевшие место в Аркей или Ла-Косте, похоже, мало чем отличались от развлечений в Шенонсо, творимых двумя столетиями раньше. Характер служения Короне Шарлотты де Бон свидетельствует о том, что маркиз де Сад всего лишь пытался выполнить или воскресить семейные традиции. Но какими бы не были личные пристрастия этого семейства, его репутация в обществе оставалась исключительно велика. Выйдя на политическую арену в двенадцатом веке, появившись из Авиньона, они в полной мере продемонстрировали свою власть, распространявшуюся как на сферу церковную, так и светскую. Епископ Марселя в пятнадцатом веке; губернатор того же города в шестнадцатом веке; епископ Кавайона; маршал Франции и генеральный викарий Тулузы — вот представители семейной истории, более яркие и весомые, чем эфемерная Лаура или прекрасная фаворитка сластолюбивой Екатерины Медичи.

Время от времени в семействе случались неприятности, которые становились достоянием гласности, включая обвинения в непристойном поведении, выдвинутые против дяди Сада, аббата де Сада, которому в силу сана следовало соблюдать целибат. Но ни одному здравомыслящему человеку не приходило в голову раздуть подобные обвинения до такой степени, чтобы запятнать честь семьи или помешать карьере провинившегося. В таком случае, как правило, для сохранения репутации человека ограничивались тихой — на несколько месяцев — ссылкой в далекое поместье или символическим наказанием и обещанием в другой раз быть более осмотрительным. Этих мер бывало вполне достаточно.

Отец Сада едва ли подвергал опасности честь семьи. Жан-Батист на портрете Наттье предстает крепким и серьезным мужчиной. Аккуратный парик, красивая поза; в его облике нет ни малейшего намека на финансовые трудности и долговые обязательства, положившие конец его планам. Сильные черты овального лица, орлиный нос, твердый рот и ясные глаза придают ему вид человека надежного. Но позже денежные проблемы пошатнут это представление. Он оставит дипломатию, как раньше оставил военное ремесло, и удалится в небольшое поместье, которое купит близ Парижа, намереваясь вести там размеренную и праведную жизнь. Время от времени Жан-Батист будет предаваться сочинению довольно легкомысленной драмы в стихах. Однажды он в стихотворной форме написал письмо Вольтеру и получил от великого философа и литератора ответ, в котором тот поздравил его по случаю женитьбы. Но интерес Сада-отца к стихосложению предвосхитил литературные опыты его сына, который, после провала в качестве драматурга, обратился к регулярным занятиям художественной прозой.

Граф де Сад не имел ни малейшей возможности детально заниматься воспитанием своего отпрыска. Все же с высоты своего поста, занимаемого им при Кельнском дворе, для своего ребенка он едва ли мог желать лучшего дома, чем дворец Конде. Пока граф де Сад — а порой и мать мальчика — находились в отлучке, Донатьен-Альфонс-Франсуа пребывал в ситуации, которая стала для него привычной на протяжении многих лет его взрослой жизни, то есть был предоставлен самому себе.

— 2 —

Величайшее преступление, совершенное Садом, в глазах потомства состояло в том, что он создал вымышленный мир, жестокость и сексуальная экстравагантность которого представлялась клеветой на общество того времени. Правда заключалась совершенно в ином: владыки данной формации во имя нравственного примера изобрели еще более изощренные формы судебной жестокости, хорошо оплачивая при этом работу исполнителей, которые применяли их по отношению к другим мужчинам и женщинам; толпа взирала на расправу, как римляне взирали на бои гладиаторов. Когда Саду исполнилось семнадцать, за покушение на жизнь Людовика XV с сатанинской изобретательностью казнили Дамьена. В конце жестокого истязания все увидели, что волосы жертвы встали дыбом. Спустя несколько часов после завершения расчленения тела, когда возбужденная толпа начала рассасываться, голова казненного поседела. Судьбу Дамьена можно отнести к исключениям лишь по степени выпавшего на его долю испытания, но не в принципе. Даже в условиях более мягкого судопроизводства Англии, закон требовал, чтобы восставшие якобинцы в 1746 году подвергались казни через повешение, «но так, чтобы смерть сразу не наступала, поскольку тебя еще нужно было живого изрезать; вытащить внутренности и сжечь у тебя на глазах».

На европейском континенте суды плотоядно оговаривали, что приговоренный к смерти преступник не должен умереть до тех пор, пока не получит положенное ему число «щипков» раскаленными докрасна щипцами или палач не переломает ему предусмотренное количество конечностей. О тех, кого просто обезглавливали или вешали, говорили, что они удостоились «милости». Когда осуждают литературные экзерсисы Сада, то редко упоминают о его неприятии любых наказаний, не способных вызвать нравственного преображения преступника, или о выступлениях маркиза против высшей меры наказания. Кстати, за это святотатство он сам едва избежал смертного приговора.

В силу щекотливости вопроса только мужчин подвергали особенно изощренным видам казни. И все же публичные порки женщин и клеймения в Англии и Франции не считались редкостью. Действительно, расправа над юными проститутками в Брайдуэлле на глазах собравшейся толпы заставила Эдварда Уорда в «Лондонском шпионе» лукаво заметить, что подобные наказания «придуманы скорее для того, чтобы дать пищу глазам зрителей и разжечь аппетиты похотливых людей, а не для исправления порока или улучшения поведения». В этом, на определенном уровне, тоже состояло призвание Сада бросить вызов законотворцам и исполнителям законов, усомнившись в их правоте. В более специфичной манере, чем Эдвард Уорд, их самое заветное искусство высоконравственного поведения он рисовал как разврат и потакание самым низменным желаниям.

В жизни его общества и его класса явно вырисовывались почти все пороки, изображенные Садом посредством терминов сексуальных грез. Царствование Людовика XIV достигло апогея великолепия в роскоши Версаля и военных триумфах Конде и Тюренна. Но, как описывается это на первых страницах «120 дней Содома», поход за славой к 1715 году закончился почти что катастрофой. От Бленгейма до Мальплаке армии герцога Мальборо разгромили боевые силы Франции, подорвав ее престиж великой военной державы на европейском континенте. Войны, как повествуется в начале романа Сада, закончились подписанием Утрехтского мира. Далее в реальной жизни и на страницах художественного вымысла автора последовало разорение и бесчинство.

Последние годы престарелого короля оказались омрачены смертью сына, дофина, и старшего внука, нового наследника престола. После кончины Людовика XIV судьба Франции перешла в руки его племянника Филиппа, герцога Орлеанского, ставшего регентом при младенце Людовике XV. О своем племяннике покойный король как-то заметил, что герцог Орлеанский является ходячей рекламой всякого рода преступлений. Мать регента возразила, заявив об обилии талантов сына, не преминув, однако, сказать, что он не имеет ни малейшего представления о том, как ими воспользоваться. Но даже она не могла не заметить особого отношения регента к ее полу, которое, кстати, он не считал нужным скрывать. Женщин, добавила мать, Филипп использовал в том же духе, в каком применял chaise-percee»[4].

«120 дней Содома» должны были стать гимном этого послевоенного десятилетия бедствий, рассказом о тех, кто нажился на страданиях других. Сад отдает должное регенту за его попытку взять под контроль пороки спекулянтов, но своих героев он наделяет отрицательными чертами, присущими герцогу Орлеанскому; во всяком случае, теми из них, которые составляли его дурную репутацию. Подобно тому, как персонажи его повествования, предающиеся кровосмесительным связям, отдали своих дочерей в общий гарем, продолжая тем временем использовать их для собственного удовольствия, так и регент, по свидетельствам современников, выдал замуж своих дочерей, чтобы потом — более откровенно выглядит эпизод с герцогиней де Берри — стать их любовником. Граф де Берри не относился к числу ревнивых мужей. Но даже он, обнаружив природу привязанности своей жены, явился во дворец и посетовал на это в самых несдержанных выражениях.

Регенту приписывалось также допущение некоторой степени религиозной свободы, отсутствовавшей во время более темного ортодоксального режима Людовика XIV. Как только старого короля благополучно погребли, тюремные двери распахнулись и жертвы фанатизма получили свободу. Все же мотивом скорее оказалось безразличие, нежели терпимость. Все, к примеру, знали, что под обложкой молитвенника герцога Орлеанского скрывался том Рабле, а сам он, как описывал Сен-Симон, ночи напролет проводил за самоотверженными трудами, чтобы посредством черной магии, но только в ее более обольстительной форме, вызвать дьявола.

Цинизм регента в религии предвосхитил эту черту героев Сада в «120 днях Содома». Но герцога Орлеанского в этом превзошли благопристойные клерикалы, которые не только потакали своим порокам, но даже не считали нужным скрывать их. Когда однажды вечером в опере аббат Сервьен протискивался сквозь толпу, один молодой щеголь, оказавшийся рядом, нетерпеливо повернулся и сказал:

— Что этому святоше здесь надо?

— Месье, — заметил аббат, — я вовсе не святоша.

Если бы Саду для правдивого изображения его священнослужителей понадобился пример из реальной жизни, то для этого прекрасно бы подошел аббат Дюбуа, циничный в вере, не скрывающий своей испорченности в миру и извращенный в сексуальных пристрастиях. В юности он страстно увлекся одной девушкой в Лиможе. Отдаться ему вне брака она отказалась, тогда Дюбуа женился на ней. На этом его карьера на религиозном поприще должна была закончиться. Но наш находчивый священнослужитель вернулся в Лимож, напоил приходского священника до положения риз и уничтожил запись о заключении брака.

Дюбуа стал любимым фаворитом регента. Это ему приписывают изобретение отдельных, менее утонченных, развлечений на ужинах герцога Орлеанского. Одно из них заключалось в том, что голые мужчина и женщина, сцепив ноги на шее друг друга, катались, как на качелях, поддерживаемые аббатом Дюбуа, стоявшим на четвереньках. Качаясь взад и вперед, тела пары набирали темп и вызывали аплодисменты зрителей. Развлечения такого рода особенно нравились регенту, так как соответствовали его раблезианскому вкусу. Саду едва ли требовалось искать источники для особого вдохновения за пределами французского двора.

«Качели» считались далеко не самым замысловатым развлечением при дворе регента. Красавица, мадам де Тансен, разделявшая ложе и Дюбуа, и герцога Орлеанского, осмелилась повысить тон увеселений. Впервые внимание регента она привлекла тем, что, проскользнув в его опочивальню до того, как он удалился на покой, разделась догола и, взобравшись на пьедестал, приняла позу живой Венеры. В таком положении ее и обнаружил правитель Франции. Согласно Саду, давшему своей первой преступнице в «Жюстине» имя кардинала, регент вспоминает, чем обязан Дюбуа. В своих письмах маркиз также рассказывает о том, как одна благородная дама пожаловалась герцогу Орлеанскому, что Дюбуа в момент раздражения послал ее на три буквы.

«Кардинал может быть дерзким, мадам, — ответил регент, внимательно глядя ей в лицо, — но порой он дает хорошие советы».

В романах Сада, как и в жизни, распутники типа аббата не только избегают последствий своего безнравственного поведения, но и получают вознаграждение за него. В этом плане его произведения просто копируют реальную жизнь. Дюбуа стал премьер-министром. Чтобы усилить престиж этого положения, предполагалось, что будет вполне уместно сделать его кардиналом с тем, чтобы впоследствии он сменил Фенелона на посту архиепископа Камбре.

Даже в легкомысленной атмосфере эпохи регентства нашлись люди, воспротивившиеся этому. Дюбуа теоретически соблюдал обет безбрачия, и мир был готов смотреть на его проступки в этом плане сквозь пальцы. Но он не потрудился пройти большинство ритуалов, необходимых для получения нового поста. Если бы его возвели в сан архиепископа Камбре, пришлось бы пройти все эти условности сразу. Идея эта представлялась совершенно нелепой. Действительно, кто-то сардонически предложил, чтобы картина введения в сан нового архиепископа называлась «Первое причастие кардинала Дюбуа». Но даже эта возможность подвергалась сомнению, поскольку, чтобы пройти причастие, ему предстояло креститься. Не обошлось без вмешательства Дюбуа, который доказывал, что в истории имелись другие примеры, когда человеку приходилось пройти все ритуалы сразу. Так было со святым Амвросием. То, что когда-то дозволили великому святому церкви, вполне годилось и для изобретателя раблезианских качелей. Абсурдность подобного сравнения вызвала сначала сдавленные смешки и восклицания удивления, постепенно переросшие во взрывы смеха. Наконец даже сам Дюбуа присоединился к всеобщему веселью. В конце концов, его без каких-либо проволочек возвели в сан архиепископа Камбре.

Единственное, чего не хватало Дюбуа для того, чтобы претендовать на роль главного героя «120 дней Содома» или «Жюльетты», — это полное отсутствие свидетельств в пользу совершения им настоящих преступлений или склонности к человекоубийству. Но то, что отсутствовало у нового архиепископа, как явствовало из ходивших в ту пору слухов, с лихвой имелось у самого регента. Не без причины герцог Орлеанский получил название «Филипп-отравитель». Регентом он мог стать только после смерти дофина, что и случилось. Не мешало бы, чтобы умер и старший сын дофина, что вскоре тоже исполнилось. Имелись все основания подозревать — эти смерти наступили не сами по себе, а их спровоцировали, используя яд. То же случилось и с герцогом де Берри. Вскоре после скандала, поднятого им при дворе относительно пристрастия его жены к своему отцу, герцог заехал навестить ее в Версале. Отобедав с супругой, он почти немедленно почувствовал сильные боли в животе и очень скоро скончался, снова оставив герцогиню де Берри в распоряжении ее отца.

В частной жизни регент практически ничем не отличался от садовского героя. Он являлся обладателем изумительного севрского столового сервиза, каждый отдельный предмет которого смотрелся столь непристойно, как и весь сервиз в целом, что к середине девятнадцатого века его цена за счет этой скабрезности достигала 30000 фунтов стерлингов. Подобно садовским героям, он, рассказывали, презирал религиозную мораль. Это особенно ясно выражалось в оргиях, доставлявших ему особое удовольствие. В его циничных речах, проникнутых жаждой наслаждения, с которыми он обращался к оказывающей сопротивление красавице, явно угадывались нотки, звучащие в диалогах садовских персонажей. Обычно девушка, ставшая объектом страсти регента, клялась, что он никогда не получит ее сердце. «В ее сердце, — говорил герцог, — я меньше всего нуждаюсь, конечно, при условии, что получу все остальное».

Влияние, которое оказывал двор Франции на мужчин и женщин более низкого сословия — многие из которых являлись старшими современниками Сада, — огромно. Благовоспитанные дамы испытывали потребность вести себя словно самые последние шлюхи. Маркиза де Гасе испытывала особое удовольствие, находясь в компании своих пьяных поклонников, перед которыми танцевала, будто Саломея. Когда она сбрасывала свою последнюю накидку, ее, нагую, относили в соседнюю комнату, чтобы толпа ожидавших там лакеев могла «делать с ней все, что заблагорассудится».

Среди церковников было немало лиц под стать Дюбуа. Так, кардинал д'Овернь не мог вспомнить ни «Отче наш», ни вероучение, в то время как в частной часовне архиепископа Нарбоннского, судя по слухам, наряду с благовониями и великолепием хорала, с невинным видом предлагали порнографию. Если церковные скандалы отдавались более громким эхом, чем «шалости» светского общества, то это лишь следствие того, что церковь приняла для себя более высокие нравственные стандарты, чем существовавшие при дворе.

У графини де Сад имелся дальний родственник, снискавший себе почти такую же репутацию, которой славился регент. Герцог де Ришелье, потомок прославленного кардинала, прожил достаточно долгую жизнь, чтобы позабавиться неблаговидными поступками маркиза де Сада. Ришелье был выдающимся солдатом, сражавшимся с англичанами при Деттингене в 1743 году и через два года возглавившим атаку французской кавалерии в Фонтенойе. В 1756 году он захватил остров Менорку, отвоевав его у адмирала Бинга. Когда англичане решили расстрелять неудачливого адмирала, Ришелье из благородства души написал им открытое письмо, в котором говорил, что Бинг не виновен в потере острова, так как сделал все от него зависящее, чтобы удержать этот клочок земли.

Но у этого дальнего родственника Садов имелась и другая, теневая, сторона частной жизни. Ходили слухи, что он, как и регент, считал себя приверженцем черной магии. Его обвиняли в скармливании священных облаток козлам при попытке вызвать дьявола. Человека, ставшего свидетелем такой оргии Ришелье в Вене, нашли истекающим кровью. Смертельную рану нанесли ему с тем, чтобы он не мог рассказать об увиденном.

Список обольщенных Ришелье дам казался настолько бесконечным, что его повсеместно считали прототипом Вальмона из «Опасных связей». Среди жертв его «милых» чар числились герцогиня Бургундская и другие дамы королевского дома. Мадемуазель де Валуа, ставшая женой герцога Моденского, оказалась для него трудным орешком. Тогда Ришелье снял во дворце Пале-Рояль апартаменты, располагавшиеся по соседству с ее покоями, и приказал сделать потайной ход, соединивших их камины. Его интриги с этой женщиной привели к первому заточению в Бастилии. Чтобы облегчить участь «несчастного», его там навестили две принцессы, в то время как благородные дамы в закрытых каретах горестно фланировали перед высокими стенами. Рассказывают, что две из них — маркиза де Полиньяк и маркиза де Несл — даже дрались на ножах, чтобы выяснить, кто имеет право разделить с Ришелье постель. Разнять их удалось только после того, как с обеих сторон пролилась кровь. Самому герцогу тоже пришлось сразиться с принцем Конде и графом де Гасе. Он убил принца де Ликсена и барона фон Пентенрайдера. Вернувшись в Бастилию во второй раз, Ришелье прожил так долго, что едва не познакомился с гильотиной. Он умер в возрасте девяноста двух лет, совсем незадолго до Революции.

— 3 —

Этот дух аристократического разврата пестовался во французском обществе в течение двадцати лет, предшествовавших рождению Сада. Даже молодого дворянина, настроенного на добродетельное поведение, на жизненном пути подстерегали многочисленные ловушки и опасности. Для того, кто имел склонность к грехопадению и половому распутству, препятствий почти не существовало. Все же отвращение к добродетели и безразличие к частной и семейной нравственности являлись скорее симптомом, нежели причиной разложение старого порядка.

Алчность и излишняя доверчивость внесли не меньший вклад в дело разрушения устоев социальной нравственности, чем какая бы то ни было форма сексуальной распущенности. Очень немногие мужчины и женщины из простого народа встали на путь подражания регенту и его двору, хотя период регентства повсеместно считался более благоприятным временем, чем мрачные годы в конце царствования Людовика XIV. В этот период многим людям пришлось расстаться с их состояниями и даже жизнями, когда герцог Орлеанский одобрил план немедленного роста национального благосостояния.

В 1718 году экономическое спасение послевоенной Франции возложили на шотландца по имени Джон Ло, который опирался на один из наиболее соблазнительных экономических принципов: богатство может быть создано и увеличено за счет печатания денег, а осязаемые материальные ценности вполне могут быть надежно заменены кредитами. Банк Ло стал создателем «Индийской компании», выпустившей бумажные деньги, ассигнации, на сумму в сто миллионов ливров, в которую оценивались его предполагаемые активы. (Восемьдесят лет спустя, когда Сад задумал продать поместье в Мазане мадам де Вильнев, он просил за него сто тысяч франков, оговорившись при этом, что, в случае оплаты ассигнациями, сумма должна удвоиться.) В 1718 году страну охватил бум спекуляции. Когда два года спустя он спал, стоимость дополнительных бумаг, пущенных в оборот, равнялась не одной сотне миллионов, а двум миллиардам шестистам миллионам ливров.

Но далеко не все поддались на обман этого впечатляющего плана, хотя очень немногие проявили разумный скептицизм Канильяка.

— Месье, — сказал он Ло с сожалением, — на протяжении многих лет я занимал деньги и писал расписки, но никогда не отдавал долги. А теперь вы воруете мою систему.

Но мужчины и женщины, более легковерные, чем Канильяк, с восторгом ликовали над сказочным богатством, которое они якобы приобрели (оно будто бы заключалось в получении наполовину исследованных земель на Миссиссиппи). Цена ассигнации достоинством в пятьсот ливров росла с такой скоростью, что к началу 1720 года достигла 18000 ливров. И тогда наряду с банкротством «Компании Южных морей» пришло отрезвление. Сомнительное сооружение «Индийской компании» с ее миссиссиппским планом задрожало и рухнуло. Катастрофа произошла с удивительной быстротой и вызвала разрушения более внушительные, чем можно только представить. Влияние на состояние торговли и духа народа в целом оказалось более губительным, если сравнить с ограниченным эффектом краха «Компании Южных морей» в Англии.

Бумажные банкноты, изобретенные для того, чтобы без особых усилий обогатить многочисленных французских инвесторов, ценились теперь словно простая бумага. Некоторые из их обладателей решили, что лучшего применения для них, чем в нужнике, они не найдут. Одна из любимиц общества, Мазе, прославившаяся как актриса, восприняла эту потерю более серьезно. Тщательно нарумянившись, в чулках телесного цвета, чтобы позволить полюбоваться своей красотой без неприличного обнажения, церемонно вышла на берег Сены и на глазах своих поклонников бросилась в воду.

Крах экономики тяжелее всего сказался на тех, кому было что терять. Граф де Сад, как большинство аристократов своего времени, сполна ощутил волны катастрофы эксперимента Ло, прокатившиеся по финансовой жизни Франции и потрясшие даже основы земельной собственности. Крупные поместья неминуемо теряли свою стоимость, когда арендаторы оказались не в состоянии платить своим хозяевам ренту. Заниматься этим вопросом вплотную и систематически граф де Сад не имел возможности. Ему приходилось все силы отдавать службе королю на военном и дипломатическом поприще, а не наводить порядок в разбросанных по обширной территории вотчинах. Обязанность взымать ренту и налоги, следить за имением хозяин возлагал на своего юридического поверенного или управляющего. Владельцу при этом не приходилось оставлять службу или лишать себя столичных удовольствий.

Жалкое состояние французской экономики и обнищание широких масс семейству Садов, конечно же, немедленным банкротством не грозило. Однако долги графа возросли, и это, в свою очередь, повлияло на решение многих вопросов, имевших непосредственное отношение к будущему новорожденного сына. Когда придет время, маленький Донатье-Альфонс-Франсуа должен будет жениться исключительно по финансовому расчету. Но это не могло послужить причиной для особого беспокойства. К женитьбе граф де Сад относился очень серьезно, но это не значит, что он не знал парижских острот того времени на сей счет. Согласно одной из них, на ранних этапах веры у истинных христиан существовал обычай проявлять воздержанность и не прикасаться к своим невестам после свадьбы в течение первых трех суток. «Но сегодня, — говорилось в анекдоте, — это стали единственные три ночи, когда жены их видели».

Мир с неустойчивой моралью и хрупкими общественными устоями стал в такой же степени наследием ребенка, как и его поместья в Мазане и Сомане и замок на вершине холма в Ла-Косте.