Глава седьмая «Скандал маленьких девочек»

— 1 —

Cад находился в безопасности… Хотя более точно на этот счет летом 1774 года выразилась Рене-Пелажи, сказав, что создавалось впечатление, что он был бы в безопасности, если бы хотел этого. Несмотря на то, что маркиз все еще оставался в розыске, очень немногие из ответственных лиц были склонны продолжать его преследование, если только какой-нибудь новой выходкой он вновь не привлечет к себе внимание. Это не кажется таким уж странным, ввиду того, что знать на своих землях не хотела нести дополнительные расходы, связанные с подобным преследованием. Кроме того, судьи опасались остаться без оплаты после слушания дела. Мало того, что Сада уже судили. Если верховной власти в Париже или в Версале заблагорассудится привлечь его к ответственности, пусть сделают это сами. Аристократия Прованса выполнять ее работу не собиралась.

Но подобные действия представлялись явно нежелательными, так как теперь стало совершенно очевидно, что рассмотрение дела маркиза в Марселе и высоким судом в Экс-ан-Провансе страдало определенными нарушениями законности: факты по делу собирались и анализировались с недопустимой поспешностью. Излишняя торопливость слушания дела и приведения приговора в исполнение даже стала объектом докладной записки, представленной в 1777 году на рассмотрение королю. С какой стати материалы следствия не взялись изучать более тщательно? Никто из представителей власти не задался вопросом, почему в образцах засахаренных анисовых семян и рвотных масс, подвергнутых экспертизе, отсутствовали какие-либо следы яда. По крайней мере, следовало провести хотя бы дополнительные исследования. Вещественных доказательств причастности Сада к отравлению не имелось. Что касалось обвинения в содомии, то оно строилось исключительно на показаниях тех, кто мог оклеветать маркиза, тем более, что позже эти лица от своих утверждений отказались. Мало кто из великих сеньоров горел желанием тратить собственные силы и деньги на проведение подобного расследования.

Главной фигурой в судебном деле являлся канцлер Мопу, который был председателем высокого суда в Париже в то время, когда Сад предстал перед уголовным отделением все того же суда в 1764 года, призванный отвечать за обращение с Роз Келлер. Поговаривали, канцлер с негодованием относился ко всему, что, на его взгляд, имело отношение к могущественному влиянию налоговой палаты, а к ее председателю он питал личную неприязнь. Эту должность, как известно, занимал тесть Сада, президент де Монтрей. Небезосновательно предположить, что Мопу намеревался насолить своему сопернику, испортив репутацию его зятю. Даже если это соответствовало действительности, повод для мести канцлера дал сам маркиз. После смерти Людовика XV в 1774 году Мопу сместили с этого поста, и у Сада на одного влиятельного врага стало меньше.

По прошествии шести лет со дня вынесения приговора его признали недействительным. Адвокат Сада, Жозеф-Жером Симеон, рассмотрев все материалы дела, пришел к выводу, что суд 1772 года допустил юридические и процессуальные нарушения. Доказательства того, что девицы подвергались действию яда, отсутствовали. Более того, полученные экспертизой результаты свидетельствовали против подобного обвинения. Они пользовались снадобьем, приготовленным уличной знахаркой, а суд это обстоятельство во внимание не принял. Кроме того, Сада официально не известили о возбуждении против него дела. Поспешность, с которой провели судебное заседание, вообще выходит за все допустимые рамки. Отсутствие обвиняемого на суде рассматривалось как косвенное подтверждение виновности. Кстати, с точки зрения закона, он имел полное право отсутствовать. Но самое тяжкое процессуальное нарушение заключалось в том, что маркиза официально даже не идентифицировали как человека, посещавшего девушек в Марселе. Одной из них просто сказали, что это был маркиз де Сад, а сие ни в коей мере не соответствовало должному опознанию. Маркиза признали виновным лишь по одному этому показанию. Понятно, что этот спор относится исключительно к правовой сфере. Сомневаться не приходилось, что в марсельском доме Мариэтты Борелли находился именно Сад. Но правовые органы имеют дело не с событиями, как таковыми. Свое заключение они должны выносить, опираясь исключительно на доказательства того, что то или иное событие действительно имело место. При таком подходе к делу виновность маркиза никогда бы не была доказана.

По этим причинам Сад имел меньше оснований опасаться государства, чем собственной семьи. Началась борьба между мадам де Монтрей, выступавшей в роли поборницы морали, и Рене-Пелажи, в качестве преданной жены. Во время многомесячного пребывания Сада в Савойе Рене-Пелажи стала опекуншей детей. Решение это, главным образом, принято на основании нравственной несостоятельности мужа. Ее визит в Шамбери и первую неудачную попытку вызволить Сада из тюрьмы мадам де Монтрей восприняла как откровенное предательство. Как только стало известно, что маркиз сбежал во Францию, мадам де Монтрей и ее муж начали забрасывать прошениями министерство юстиции. Они добивались ареста возмутителя спокойствия и заточения его в Лионезскую тюрьму Пьер-Ансиз. Предполагалось, ему будет предоставлена относительная свобода ведения переписки, чтобы из застенка он мог управлять своими поместьями. Это будет необходимо до тех пор, пока не подрастет его сын, после совершеннолетия которого собственность может быть передана ему. Что касалось самого предполагаемого узника, мадам де Монтрей никогда не смирится с тем, чтобы сумасшедший преступник, которого судьбе захотелось сделать ее зятем, оставался на свободе.

Стараясь противостоять ей, Рене-Пелажи поехала в Париж, дабы защищать дело Сада при дворе и умолять королевских советников не обращать внимания на мать. Став после скандала в Марселе изгнанником, о своей жизни Сад делает следующую запись: «Маниакальное нежелание мадам де Монтрей положить всему конец выходит за все мыслимые и немыслимые пределы. Чего она этим добьется? Только бесчестия, проистекающего из этого злосчастного дела, бесчестия для своей дочери и внуков и ужасных беспорядков в поместьях. Де Монтрей желает заставить меня влачить самое печальное и жалкое существование, потому что кому, как ни тебе, знать, что за удовольствие жить в стране, где тебе постоянно приходится скрываться и играть всевозможные роли, чтобы только не быть узнанным».

Оставаясь в Провансе, маркиз получил возможность лучше контролировать поместья в Ла-Косте и Мазане. Он уволил управляющего, действовавшего по указке его семьи, и назначил своего собственного. Гаспар Гофриди, знакомый Саду с детства после его визита к бабушке в Авиньон, служил адвокатом в Апте, городке, находившимся на восточной равнине от Ла-Коста в пределах видимости. На протяжении почти сорока последующих лет между маркизом и Гофриди то в дружеских, то в сварливых тонах велась беспорядочная переписка. В течение всего этого времени Гаспар оставался другом Сада и его доверенным лицом, растратчиком и отступником, старинным знакомым и никчемным увальнем. Несмотря на бурные вспышки гнева и смены настроений, именно Гофриди и его сыновья собирали подати с поместных земель и переправляли выручку хозяину на финансирование его развлечений.

В 1773 году у Гаспара сложилась любопытная ситуация. Он служил адвокатом у маркиза и выступал в качестве представителя Рене-Пелажи в ее эскападах в защиту мужа. Но, вероятно, догадавшись, какой оборот примет дело, Гофриди в скором времени умудрился поступить и в услужение к мадам де Монтрей. Все обязательства, налагаемые на него ситуацией, каким-то образом мирно уживались в лабиринтах сознания этого человека.

К концу года стало ясно, что Гофриди проявил мудрость, сделав ставку на мадам де Монтрей. В Париже наконец подписали приказ об аресте Сада и его заточении в Пьер-Ансиз. Документ датировался 16 декабря, и его незамедлительно привели в действие. Необходимая подготовка была произведена в Париже, несомненно, не без активного участия мадам де Монтрей. Она, вероятно, также внесла материальный вклад в операцию, стоимость которой обещала вылиться в сумму более восьми тысяч ливров. Полицейского адъютанта из Парижа, господина Гупиля, сопровождал отряд всадников из Марселя с четырьмя констеблями. Ночью 6 января 1774 года они без предупреждения появились в деревушке Ла-Кост. Изолировать ее от внешнего мира не представляло особого труда: для этого поставили охрану у Портей де ла Гард на востоке, у Портей де Шевр — на западе и у рю Басе, по которой также можно попасть на лежащую внизу равнину. Перед всадниками вставали мрачные отвесные стены замка, делавшие его похожим на каменное зернохранилище или склад. Поднявшись вверх по узким, выложенным булыжником тропам, они окружили здание, возвышавшееся над крышами домов на высоком плато. Проблем с проникновением внутрь у них не возникло. При этом присутствовала Рене-Пелажи и оставила собственное описание вторжения, изложенное в официальной жалобе, составленной Гофриди.

«Приготовили лестницы, и стены шато были взяты штурмом. Они ворвались со шпагами и пистолетами в руках. Именно в таком виде полицейский адъютант и предстал перед истицей. Понадобившиеся ему для этого усилия спровоцировали у него вспышку ярости, которую он и не думал скрывать. Страшно ругаясь, и в самых непристойных выражениях полицейский потребовал сказать, где находится господин де Сад, муж упомянутой истицы. Кто способен описать состояние женщины в столь ужасном положении? Ее глаза видели настоящее варварство, душу одолевал то ужас, то страх. Она понимала, что все происходящее является делом рук ее матери…

Упомянутая истица сказала, что мужа здесь нет. Это послужило сигналом к необузданной развязности. Мужчины разделились на группы. Одна часть охраняла подступы к замку, вторая с оружием в руках обшаривала каждый угол помещения, в любую минуту готовая сломать любое оказанное ей сопротивление. Для этой цели специально подготовили особые приспособления, и одно из них, железный лом, выкованный в Боннье, для взламывания дверей и крушения мебели, можно было увидеть в руках одного из констеблей. Поиск ни к чему не привел, это удвоило их ярость. Кабинет господина де Сада стал последней сценой, где разворачивалось действие. Они хватали и резали фамильные картины. Полицейский адьютант «отличился», взламывая бюро и дверцы шкафов кабинета. Они вытащили все бумаги и письма, которые только смогли найти. По прихоти полицейского адьютанта некоторых из них тут же предали огню. Остальные он забрал, не сказав истице ни слова о их содержании. Он не дал никаких объяснений относительно того, что именно послужило поводом для принятия решения в пользу такого вторжения, являющегося нарушением прав личности, прав человечества в целом, и приносит репутацию господина де Сада в жертву предрассудкам мадам де Монтрей».

Часть отряда, ворвавшаяся в замок, продолжала ночной обыск. Гупиль выхватил из рук Рене-Пелажи бумаги и лаковую позолоченную миниатюру. «Не было такого ругательства, которое не прозвучало бы в адрес маркиза де Сада». Некоторые из них признавали, что явились туда только для того, чтобы по приказу мадам де Монтрей привести в исполнение смертный приговор. Каждый из них должен был «выпустить в него по три пули и доставить ей тело».

По признанию Рене-Пелажи, существовала опасность выступления жителей Ла-Косты против солдат в защиту своего господина. То и дело в поднятом шуме раздавались крики: «Его поймали! Негодяй у нас в руках!» Но этого не случилось. Самого Сада нигде не нашли. Хотя полиция была уверена, что, раз маркиза находилась в замке, значит, и ее муж присутствует где-то поблизости, но обнаружить его не удалось. Наконец полицейский отряд оседлал лошадей, адьютант занял место в карете, и все они покинули пределы замка. Но на другой день они оставались еще в деревне. Только спустя сутки преследователи вернулись в Апт. Так закончился один из многочисленных безуспешных походов в поисках беглеца. Адвокат Гофриди получил от Рене-Пелажи написанную впопыхах записку. Ему вменялось в обязанность предупредить Сада о произошедшем и призвать его быть осторожным.

После этого фиаско, 25 марта, герцог де ла Вриер от имени короля обратился к генерал-губернатору Прованса с рекомендацией прекратить бесполезные попытки разыскать маркиза в замке Ла-Коста, а лучше бы устроить для него западню где-нибудь в окрестностях шато, когда он будет меньше всего этого ожидать. 12 апреля генерал-губернатор дал ответ, в котором пообещал подключить к работе своих шпионов, однако пессимистично добавил: «В районе Ла-Косты Сада, по-видимому, нет».

Случилось же так, что маркиз, никем не замеченный, вернулся в замок, где тихо прожил с женой и Анн-Проспер весь июнь и начало июля 1774 года. Отсутствие энтузиазма со стороны властей объясняется, вероятно, тем, что театром семейных военных действий на сей раз стал Париж, куда 14 июля Рене-Пелажи вернулась с сестрой, чтобы попытаться уговорить мадам де Монтрей отозвать приказ об аресте мужа. По-видимому, в ее отсутствие Сад ездил в Бордо, где в театре ставили одну из его пьес. Оттуда он отправился в Испанию, чтобы предпринять путешествие в Кадис. В ноябре он и Рене-Пелажи вновь мирно проживали в Ла-Косте. Негласный договор о перемирии существовал между преследователями и их жертвой до тех пор, пока Сад вел тихую, спокойную жизнь в своем уединенном замке. Спокойствие ничем не омрачалось на протяжении всех зимних месяцев. В письме из Парижа от 3 сентября жена настоятельно просила маркиза оставаться в Ла-Косте или Мазане. «Если он не последует моему совету, покажите ему это письмо». Lettre de cachet, согласно которому он мог быть задержан королевскими властями, все еще действовал. Но это была техническая сторона дела. Чтобы аннулировать приказ короля о его аресте, следовало сначала отменить выдвинутые против него в Марселе обвинения.

Саду время от времени нравилось играть роль помещика среди своих селян, даже если при этом ему приходилось поступать нехарактерным для него способом. В декабре 1774 года он сообщил Гофриди о своем запрете бродячим актерам играть в его деревне спектакль и даже велел порвать их афиши. Они собирались показать комедию, которую Сад считал непристойной, «Муж-рогоносец: побитый, но счастливый» Такое представление, как благочестиво заметил маркиз, оскорбляет религиозные чувства.

1774 год близился к завершению, и жизнь в Ла-Косте оставалась окутана атмосферой таинственности и подозрительности. В декабре Сад пригласил Гофриди на обед, уточнив, что еду подадут в три часа пополудни, что было на два-три часа раньше обычного времени трапезы в восемнадцатом веке. Хозяин объяснил это изменение следующим образом:

«Этой зимой по тысяче причин мы решили видеться с минимальным количеством людей. В результате, я провожу вечера в кабинете, мадам и иже с ней до вечерней поры обитают в соседней комнате. Это означает, что с наступлением ночи шато запирается, гасится свет, еда не готовится и даже не подается. По этой причине мы не укладываемся в обычное обеденное время, что причиняет нам ряд прочих неудобств».

Кабинет Сада располагался на цокольном этаже замка. Его окна в наружной стене выходили на юго-восток и смотрели в сторону Люберонской гряды. Несколько большую по размеру комнату рядом с ним вместе со своими дамами занимала Рене-Пелажи. В ночное время порядок размещения обитателей замка на первом этаже отличался некоторыми особенностями. Летняя спальня маркиза с гостиной занимала северо-восточный бастион, отвесно возвышавшийся над деревенскими крышами. Комнаты Рене-Пелажи и детей располагались с другой стороны здания, над внутренним двором. Рядом с Садом соседствовала молодая горничная жены. В доме Анн-Мари Мейфер знали под именем «Готон». У хозяина имелась также и зимняя спальня, устроенная в помещении в конце коридора — следовательно, еще дальше от семьи.

Если Гофриди наивно полагал, что зимний распорядок дня в Ла-Косте свидетельствовал о наступивших в жизни Сада переменах, то он глубоко ошибался, доказательством чему стали события зимних ночей, получившие огласку весной 1775 года и вызвавшие полнейший шок.

В Соман приехала девушка пятнадцати лет, и ее принял аббат де Сад. Она поведала ему о том, что прошедшей зимой вытворяли с ней в неком замке, где она находилась вместе со своими подругами. Все они были очень юными. С неосмотрительного согласия их родителей девушек взяли в господский дом в качестве прислуги. Теперь же отцы и матери начали свидетельствовать против своего господина, обвиняя его в похищении. Но до тех пор родители этих юных созданий ничего не знали о нуждах своих дочерей, так как находились далеко от них, например, в Лионе и прочих местах. Теперь же упоминалось об одном ужасном происшествии, связанном с захоронением человеческих останков в том месте, где содержались служанки. Но более важным выглядело другое: на теле девушки имелись еще не до конца зажившие отметины. Она являлась живым доказательством мрачных развлечений, которым в те зимние месяцы предавались в замке развратника.

— 2 —

Аббат де Сад не на шутку встревожился, в основном, по той причине, что сразу понял, о каком замке идет речь, и, скорее всего, балом там правит его распутный племянник. Сам маркиз 27 января 1775 года настаивал на ложности рассказа девушки, хотя объяснения отметинам на ее теле дать не смог. Но его слова действия не возымели. Теперь и его дядя был готов присоединиться к тем, кто требовал ареста и заключения Сада. Вскоре после этого в Соман пришло письмо от мадам де Монтрей, находившейся в Лионе, где она занималась расследованием «Скандала маленьких девочек», именно под этим названием дело получило огласку. Она подтвердила худшие опасения аббата, но умоляла его ни в коем случае не подвергать юную особу, находившуюся у него на попечении, медицинскому обследованию. Вторая пятнадцатилетняя девушка, по имени Мари Туссен, сбежавшая из Ла-Коста, получила убежище в монастыре в Кадруссе. Какой бы ни оказалась правда, но грозил разразиться скандал, ничуть не меньший, чем в Аркейе и Марселе. На сей раз, к великому огорчению мадам де Монтрей, в преступлении, похоже, были замешаны ее собственные дочери. По мнению матери, Рене-Пелажи являлась одновременно и жертвой, и сообщницей. Когда в оргиях в Ла-Косте Сад начал прибегать к кнуту и розгам, она «стала первой жертвой безумия, которое нельзя рассматривать иначе, как сумасшествие».

Мадам де Монтрей даже в круговерти обвинений и угроз сохраняла благоразумие. Сады на зиму наняли пять девушек и молодого секретаря. Девушек для них раздобыла «Нанон», Анн Саблоньер, молодая женщина, двадцати двух лет, сводница, как называли ее впоследствии. Словом, появляется еще одно действующее лицо событий, разворачивавшихся в шато Ла-Кост. 11 февраля Гофриди от мадам де Монтрей получил недвусмысленные инструкции. Рене-Пелажи приобрела бумаги для доказательства того, что некоторые девушки в Ла-Косте находились в хорошем состоянии. Но это не годилось. На Гофриди возлагалась обязанность найти подходящую женщину, которой можно доверять. С ее помощью ему предстояло отвезти девушек родителям и добиться от них согласия не придавать делу законного хода. Если девушка в Сомане не захочет успокоиться и будет угрожать неприятностями, ей придется напомнить, что «молодые женщины ничего не знают о законе или возможных последствиях этого дела, а сама она может оказаться жестоко скомпрометированной». От Гофриди требовалось немедленно отправиться в Вену и Лион для проведения «переговоров». Кроме, того, его настоятельно предупредили, чтобы он ничего не записывал. Несмотря на чувства, испытываемые к зятю, мадам де Монтрей была женщиной решительной и энергичной. Судя по всему, ее мало трогали упреки юных девушек, жаловавшихся на то, что длинными зимними вечерами в Ла-Косте ради удовольствия Сада их секли или как-то по-иному дурно обращались.

Зимой 1774—1775 года маркиз, похоже, в действительности предпринял попытку создать нечто вроде гарема, который будет служить вдохновением его героям в романе «120 дней Содома». Детство, проведенное в уединенности Сомана, нашло отражение во взрослых фантазиях Ла-Коста. Осенью 1785 года Сад свяжет детские зимы Сомана с зимним заключением в горном районе Миолана и сезонными развлечениями в Ла-Косте. Эта смесь воспоминаний и фантазий породит «120 дней Содома», герои которого вместе со своими рабынями запирались в горной крепости Силлинг, где с ноября по февраль у них длился сезон наслаждения и жестокости. В сердце горной крепости имелась огромная зала — дань домашнему театру в Ла-Косте. Ее увешанные зеркалами альковы и колонны, широкие диваны с мягкими подушками и трон, участие зрителей в драме — все это придавало эксцентричному действию театральный блеск.

Несмотря на приложенные мадам де Монтрей усилия, в мае 1775 года Брюни д'Антрекасто, председатель суда в Экс-ан-Провансе, известил семью Садов о том, что хозяин Ла-Коста обвиняется в похищении юных особ из Лиона, где против него возбуждено уголовное дело. Кроме пяти девушек и Нанон, маркиз, по-видимому, использовал также горничную Рене-Пелажи, Готон, дочь швейцарского протестанта. Еще у него в услужении находился мальчик, которого он нанял в качестве секретаря. В мире, созданном им в «120 днях Содома», каждый из героев имел жену и гарем, что является доказательством того, что в те зимние месяцы Рене-Пелажи явно присутствовала в Ла-Косте и была соучастницей скандала «Скандала маленьких девочек».

Сад дал объяснение человеческим останкам, захороненным на территории замка. Во время путешествия, происходившего за год до описываемых событий, когда маркиз старался держаться как можно дальше от Ла-Коста, он заезжал в Бордо, где познакомился с танцовщицей, Ле План, которая затем вернулась в Марсель и поступила в местный театр. Визит в Бордо, как в 1785 году вспоминал Сад, оказался весьма богатым на события. Тогда же он обнаружил двух шпионок мадам де Монтрей и устроил им отменную порку. Еще одна шпионка в Бордо, названная им шлюхой, удостоилась его внимания, когда он «высек ее, дабы научить хорошим манерам и поведению».

Танцовщица Ле План, проявив довольно извращенный вкус, также осталась вместе с другими на зиму в Ла-Косте. Ей доставляло удовольствие использовать в качестве украшений человеческие кости, и она привезла их с собой из Марселя. В конце концов, решили избавиться от этих ужасных предметов, закопав их в саду. Что касается остальных девушек, то среди них находилась некая Розет из Монпелье. Пробыв с ними несколько месяцев, она попросила разрешения уехать. Увез ее приятель, работавший плотником в родном городе девушки. Еще была там некая Аделаида, остававшаяся с ними до того момента, когда мадам де Монтрей начала разбираться с зимними развлечениями зятя.

Неприятными последствиями работы горничных в Ла-Косте, как намекнула мадам де Монтрей аббату де Саду, стали беременность, бичевание и содомия. Захлебывающейся радости героев «120 дней Содома» пришлось омрачиться банальностями обыденной жизни в Ла-Косте. Нанон забеременела, хотя искренне утверждала, что обязана этим собственному мужу. Кроме того, две служанки просто сбежали, что для вымышленного мира крепости Силлинг являлось совершенно недопустимым. Стены Ла-Коста не могли удержать решительно настроенных молодых женщин. Как бы то ни было, с восточной стороны замка имелся открытый двор с подъездной дорогой и двумя воротами. Имея на себе следы последних мучений, беглянки прибыли — одна в Соман, вторая — в Кадрусс. Их родители начали судебное преследование Сада. В Ла-Кост пригласили семью секретаря, и те увезли парня домой.

Из всех персонажей, занятых в драме, разыгравшейся той зимой в Ла-Косте, десять лет спустя на страницах «120 дней Содома» появилась только Аделаида, представшая в образе дочери склонного к инцесту президента де Курваля, который в начале романа выдает ее замуж за банкира Дюрсе. Ее портрет и поведение дают представление о зимних развлечениях гарема Сада.

«Двадцати лет, маленькая и стройная, хрупкого, изящного телосложения с прекрасными светлыми волосами, она выглядела идеальным объектом для картины. В ней угадывалось нечто интригующее, некий ореол чувственности, исходивший от каждого ее члена и делавший ее настоящей героиней романа. Голубые глаза казались необычайно большими и одновременно отражали нежность и скромность. Брови — длинные, узкие и хорошо очерченные — служили достойным украшением ее лба, не очень высокого, но столь благородного, что его смело можно было бы назвать храмом благопристойности. Она имела довольно узкий нос, несколько напоминающий по форме орлиный, узкие, но очерченные яркой красной каймой губы и довольно большой рот, несколько портивший столь безукоризненный небесный облик… Груди у нее были такие маленькие, что едва могли заполнить пространство охватывающей ладони, но совершенной круглой формы, очень твердые и хорошо стоящие. Они в значительной степени напоминали два маленьких яблока, принесенных шаловливым Купидоном из сада своей матери…

Живот гладок, как атлас. Восхищенное внимание неизменно привлекал небольшой холмик, едва покрытый светлым пухом, будто специально придуманный, чтобы служить перистилем храма Венеры. Вход в это святилище был настолько плотен, что, не исторгнув из нее крика, туда нельзя было даже вставить палец. Однако, благодаря президенту, бедное юное существо утратило девственность почти десять лет назад. В этом состоит ее правда здесь, но есть и другая сторона, которую еще предстоит обследовать. Как привлекал второй ее храм, какие сулил наслаждения, этот крутой изгиб спины, эта форма задних щек такой белизны и румянца! Все же эта красота обладала малыми пропорциями… Разведите эти восхитительные половинки, и вашему взору предстанет розовый бутон, раскрывающийся вам навстречу. Так невинен и чист, что другого такого розового цвета вам в жизни не увидеть. Но как плотен, как узок! Не без определенного труда смог президент исследовать эти глубины. Повторить этот свой подвиг ему удалось еще лишь один или два раза».

Подобно большинству описаний внешности персонажей, портрет Аделаиды содержит подробности и отличается яркой образностью, что явно свидетельствует о том, что она является отражением реальности той зимы в Ла-Косте, принявшей черты художественного вымысла. Однако в данном случае героиня не избежала ни одного из истязаний, и еще до конца романа ее предали казни.

В других отношениях фантазия и реальность совершенно не совпадали. В Ла-Косте давно не существовало гарема, и режим сексуальной тирании пал, чего не могло случиться на страницах прозы Сада. Все же отдельные моменты «120 дней Содома» словно являются отражением стоящей за ними действительности событий «Скандала маленьких девочек», имевших место зимой 1774—1775 года. В заключительной части романа, устав от прочих наслаждений, епископ соблазнился задом одной швейцарской девушки, девятнадцати лет от роду, в которой угадывается образ Готон. Она скорее относится к кухонной прислуге, чем к избранницам гарема. Когда герои завершают с ней свои дела, ее, порядком утомившуюся, снова отправляют на кухню для выполнения непосредственных обязанностей. В этот момент происходит единственный в романе эпизод неповиновения. Повара, угрожают, что, если господа будут посягать на домашнюю прислугу, прислуживать около плиты станет некому. Епископ, банкир, президент и герцог могут иметь в своем распоряжении пол-Франции и всех девушек на ее территории, но они скорее умрут с голоду, чем станут сами себе готовить. Суть социальной иронии, состоящей в том, что оргия аристократов могла быть сорвана бунтом кухонной прислуги, несет в себе ощутимый отклик событий в Ла-Косте и напоминает о непосредственном соседстве спальни Сада с комнатой швейцарской служанки.

Но за удовольствия «120 дней Содома» в скором времени пришлось расплачиваться. Весной и летом 1775 года маркиз впервые почувствовал, как против него ополчился почти весь свет. Преданной оставалась лишь Рене-Пелажи. Наряду с угрозами, исходившими от разъяренных родителей юных девушек, дошло до него порицание, высказанное дядей, аббатом де Садам, требовавшим изоляции племянника как человека с помрачившимся умом. С другой стороны, священника утомляло присутствие у него беглянки. Теперь, когда ее раны зажили, ему не терпелось поскорее избавиться от нее. Ему надоело ухаживать за ней и «проявлять внимание к людям, которые никогда не проявляли его по отношению ко мне, и с кем я больше не хочу иметь ничего общего». Его, однако, удалось убедить, чтобы девушка пожила в Сомане еще некоторое время и никто, кроме доктора, назначенного самой мадам де Монтрей, ее не осматривал. Президентша де Монтрей встревожилась, услышав, что в Сомане живет один безвестный врач, которого аббат де Сад мог пригласить для осмотра особы, находившейся на его попечении.

В апреле мадам де Монтрей настоятельно попросила Гофриди, дабы тот проверил, имелись ли у девушек следы плохого обращения, или все — не более чем «детские жалобы». Девушку в Сомане решили оставить на всякий случай, так сказать, подстраховаться. Что она говорила? Кому? Освободить аббата де Сада от ее присутствия посчитали возможным только с наступлением осени, когда непосредственная опасность уже не угрожала. Но даже и тогда ее передали под наблюдение Рипера, управлявшего от имени Сада имением в Мазане.

Враждебность мадам де Монтрей Сад пытался пресечь с первых моментов ее проявления. Он уговорил Гофриди написать ей о своем почтительном уважении к ней. То, что это не соответствовало действительности, ничуть не беспокоило его. Маркиз совершенно уверился в том, что причиной всех его несчастий являются Монтрей. Если бы их удалось заставить замолчать, ничего бы не пришлось бояться. Мадам де Монтрей снова занималась свойственной ей двойной игрой: с одной стороны, она подкупала очевидцев, кто мог бы свидетельствовать против ее зятя, с другой — старалась упечь его в такое место, сбежать откуда он уже не смог бы.

В начале апреля Сад покинул Ла-Кост, чтобы возобновить странствования по Франции. Судьба привела его в Монпелье, вероятно, когда он укрывался в фамильном поместье ма де Кабан, близ Арля. Вскоре маркиз снова очутился в Бордо, а затем — Гренобле. Эти путешествия сделали его мастером описаний авантюрного романа, что хорошо проявилось в «Жюстине» и коротких литературных произведениях с их точными зрительными образами места действия и уместностью деталей. Пока Сад отсутствовал, сплетни, обвинения и подкуп продолжались. У Нанон родился и умер ребенок. Она покинула Ла-Кост, прихватив с собой, по словам Рене-Пелажи, какое-то серебряное блюдо. Ее арестовали, согласно все тому же lettre de cachet и заключили в исправительное заведение в Арле. Той же осенью мадам де Монтрей заверили, что с Нанон провели беседу адвокат и хозяйка заведения. Та, хоть и обладала «острым язычком», но находилась под опекой тех, кто знал, как заставить ее «успокоиться».

Мадам де Монтрей потрудилась на славу, дабы направить жалобы и контроль в выгодное для себя русло. Естественно, она, чувствовала, что имеет право на некоторую передышку от проблем, устроенных ей деяниями зятя. Но уже 3 мая председатель парламента Экс-ан-Прованса сообщил ей о возвращении Сада в Ла-Кост, который «снова предается излишествам всякого рода».

В течение лета 1775 года маркиз продолжал привлекать к себе внимание, но на сей раз по причинам совершенно иного плана. Дела в его поместьях в Ла-Косте, Мазане, Сомане и Ма-де-Кабан шли из рук вон плохо. Он попытался продать земли, лежащие к западу от Роны, но безуспешно. Теперь его в большей степени одолевали кредиторы и неоплаченные счета, чем жалобы маленьких девочек и их родителей. Даже Рене-Пелажи пришлось предстать перед судом в Экс-ан-Провансе, чтобы ответить по выдвинутому против нее иску.

Ее финансовые проблемы усугубляли грозившую ему со всех сторон опасность. За кредиторами, когда они появлялись, следовали шпионы. В июле полицейский отряд из Апта совершил неожиданное вторжение в замок Ла-Коста. Сада не схватили только потому, что его охотникам явно недоставало упорства полицейского адьютанта Гупиля из Парижа. Несмотря на обыск замка, маркиз умудрился спрятаться в нише чердака, где он и просидел до тех пор, пока полицейские не уехали в город. Каким бы ни было его поведение, люди, для которых он являлся хозяином и господином, оставались преданными ему. Ни жители Ла-Коста, ни его слуги не проявили ни малейшего желания помогать властям. Но аббат де Сад и Александр де Неркло, приор Жюмьежа, приютившие у себя двух сбежавших из Ла-Коста девушек, теперь оба требовали ареста маркиза. Незадолго до этого приор укрыл у себя Нанон, которую слуги Сада хотели взять под стражу по поводу кражи из Ла-Коста серебряного блюда. Но он отказался выдать им девушку. Теперь к их голосам начали присоединяться и другие. Мать молодого человека, служившего в Ла-Косте секретарем, находилась в Экс-а-Провансе и на всех углах обвиняла маркиза в мужеложестве. К тому же их одолевали кредиторы, настойчивость которых в любую минуту могла заставить последовать за ними судебных приставов. Последнее вторжение полицейских едва не кончилось арестом аббата.

Даже Сад, похоже, наконец, понял, что его время миновало. Летом 1775 года в письме Гофриди он мрачно заметил: «Если в провинции кто-то выпорет кошку, то непременно скажут, что это сделал господин де Сад».

— 3 —

Настало время покинуть Ла-Кост. Действительно, пора было уезжать из Франции. 19 июля маркиз в одной карете со слугой выехал из замка и направился в сторону лежащей внизу долины. Первые две ночи своего путешествия в восточном направлении они спали в амбарах. Потом, 21 июля, беглецы начали подниматься в горы, за которыми находился Савой. Выбранная ими дорога оказалась настолько крутой, что, по словам местных деревенских жителей, за последние двадцать лет в их местах появлялось всего лишь три кареты. Никем не замеченные, они также без лишнего шума спустились по другую сторону горной гряды и оказались в Савойе, стремительно пересекли территорию герцогства и приблизились к итальянской границе. Хотя арест Саду теперь не угрожал, он находился в стране, языка которой практически не знал. Как он с сожалением заметил Гофриди, чтобы выучить итальянский язык, ему порекомендовали взять в любовницы местную девушку.

В течение последующих двенадцати месяцев Сад был вынужден путешествовать по Италии. При этом он именовал себя своим второстепенным титулом — графом де Мазаном. В течение этого времени маркиз вел дневник, предназначавшийся, как и записи, которые он вел в Голландии, Рене-Пелажи. На его страницах де Сад впервые начал выражать те взгляды и вкусы, которые сделают его объектом похвалы и хулы как самого дерзкого и самого отвратительного автора современной литературы. Но проклятие общества мало беспокоило его. Покидая Ла-Кост, он не переставал думать, сделало ли общество и его правохранительные органы хоть что-нибудь, дабы улучшить человеческую жизнь. Лично для его существования, бесспорно, ничего хорошего не сделано. Таким образом, он пришел к выводу, что эгоизм является основным законом природы. Рене-Пелажи, как он считал, эту точку зрения разделит.

По пути во Флоренцию Сад проезжал Турин, Парму, Модену и Болонью. К месту назначения он прибыл 3 августа и провел там два с половиной месяца. Не успел завершиться первый месяц его пребывания в городе, как маркиз написал первое из многочисленных посланий Гофриди, в котором просил того прислать ему денег из собранных с его поместий податей. «Мой дорогой адвокат, вы очаровательный человек, но слишком уж долго не в состоянии найти мне три тысячи франков, в которых я нуждаюсь. Более того, если к концу августа не раздобудете требуемой мне суммы, вы сделаете меня заметной фигурой, что крайне нежелательно и неудобно». Та же тема звучит и в его остальных письмах. «Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы вся сумма в три тысячи франков была беспрепятственно выслана мне». К концу сентября его терпение оказалось на исходе. «Бога ради, месье, окажите любезность, скажите, кто увивается вокруг мадам де Сад и говорит ей всякие нелепости, которые она передает мне относительно моих трех тысяч франков, которые я так долго и с таким нетерпением жду».

Увиденное им во Флоренции во время путешествия не могло ни оказать на него должного впечатления, ни зачаровать его. Вид белокурой красавицы Тициана во дворце Медичи вызвал у него чувственный восторг, о чем он написал в своем дневнике. Что касается Венеры Медичи, он не спеша, с фетишистским наслаждением описывает прелести ее груди и ягодиц. Но с неменьшим восторгом рассматривает маркиз и восковую фигуру девушки, которую можно вскрыть с тем, чтобы исследовать анатомию. Подобно Родену, кровожадному хирургу из «Жюстины», Сад был в состоянии проникать в секретные механизмы женской красоты.

Большое впечатление на него оказали восковые работы. Эта форма искусства позволяла моделировать натуральные трехмерные ужасы, которые не могли быть исполнены в действительности. Особое впечатление произвела на него серия фигур, изображавших процесс разложения человеческого тела после смерти и до полного исчезновения. Эта тема без конца, если не сказать, навязчиво, муссировалась в «Жюстине» и «Жюльетте». Кроме того, интерес Сада вызывали произведения искусства с сексуальными акцентами. С восхищением любовался он гермафродитом античного мира и Приапом, на котором, как напоминал он Рене-Пелажи, благочестивые дамы античности могли посидеть, чтобы выразить свое религиозное рвение.

Интерес маркиза к изображению распада и разложения является не таким патологическим, как может показаться. Новый век готики утвердился в середине семидесятых годов восемнадцатого века, что нашло выражение в прозе, поэзии и искусстве. В Англии почти за шестьдесят лет до этого поэтический вкус к сценам «вздохов покаяния и одиноких страданий» определил Александр Поп в «Элоизе к Абеляру», панораме, весьма далекой от роскоши и определенности канонов неоклассицизма, с иными акцентами:

Гроты и пещеры, ужасных полные шипов!

Святые мощи! У которых девы свой

неусыпный караул несут.

Здесь даже статуи святых рыдать умеют!

В 1794 году вкус среднего читателя, который Джейн Остин назвала в свое время «ужасным», заставил одну из английских романисток, позже восхваляемую Садом, миссис Анну Радклиф, в своих «Загадках Юдольфо» для придания произведению готического эффекта использовать восковые фигуры. Сюжет целиком и полностью строится на находке — полусъеденном червями трупе, — сделанной героиней в аппенинском замке дядюшки Монтони. Ужас и напряжение ситуации спадают только тогда, когда выясняется, что находка является всего лишь убедительной восковой имитацией, своего рода обманом, как, впрочем, и предполагаемое злодейство ее дяди.

Впечатления, полученные Садом во время итальянского путешествия, нашли отражение в его собственном литературном творчестве. Рим и Неаполь воссозданы им на страницах «Жюльетты». Готический налет, ярко выраженный в его повести «Лауренсия и Антонио», включенной им в «Преступления из-за любви» (1800), действие которой разворачивается в шестнадцатом веке, является результатом неизгладимого впечатления, оставленного экскурсией, предпринятой им из Флоренции в монастырь Валломброза.

«Прибыв в это уединенное, укромное место, укрытое в чаще темного леса, куда едва пробивались солнечные лучи, где отовсюду веяло религиозным ужасом, столь желанным для чувствительных душ, Лауренсия не могла не разразиться слезами… Злодейства всегда совершаются в таких мрачных местах. Сумрак узких лощин, поразительная торжественность лесов окружают преступника завесой загадочности и с новой силой вдохновляют его на осуществление задуманных им планов. Ужас, вселяемый этими лесами в души, неуклонно толкает их на те действия, которые имеют ту же тревожную окраску, которую природа придает этой местности. Можно сказать, что эта бездушная природа порабощает каждого, кто созерцает это ее настроение, толкая на безнравственное поведение, внушаемое ею».

Не удивительно, что именно такое окружение было выбрано в качестве места заточения героини, где ее содержат до приведения в исполнение отсроченного смертного приговора. В ожидании кровосмесительного насилия, она собственной кровью пишет сонет Петрарки.

Возможно, самой непредсказуемой его реакцией на жизнь во Флоренции стало отвращение, которое он проявлял к сексуальной испорченности итальянцев. Хотя Сад знал, что записи в дневнике, предназначаются не только для глаз Рене-Пелажи, тем не менее нравоучения и морализация в такой ханжеской форме совсем не свойственны характеру маркиза. Он клеймил патологическое сексуальное поведение актеров и их прихлебателей в театрах Флоренции. К трансвеститам, исполнявшим женские роли на сцене и предававшим собственную мужественность в реальной жизни, маркиз испытывал глубокое отвращение. Гнев Сада представляется странным, если учесть обвинения в содомии, выдвинутые против него и его слуги Латура во время марсельского скандала. Но не исключается возможность, что эти обвинения, в конце концов, были ложными. В таком случае, гетеросексуальные сетования маркиза по поводу итальянских извращений относятся к тому же разряду, что и комментарии, запечатленные в предыдущем веке Сэмюэлем Батлером в «Худибрасе» (Hudibras) в его описании пуритан, которые:

На грех, который совершить не могут, глаза покорно закрывают,

Проклятьями же осыпая те, на что им духу не хватает…

Но, если судить по оставленным им работам, негодование Сада распространялось не на содомию как таковую, а на мужчин, которые могут заниматься ею лишь с другими мужчинами. Представитель сильного пола, в первую очередь, должен быть способен одерживать сексуальные победы над женщинами и лишь потом поступать так, как ему заблагорассудится. Если он не способен выполнять свой первостепенный долг по отношению к противоположному полу, то его и мужчиной назвать нельзя. Вероятно, именно такая логика сексуального поведения и лежит в основе его комментариев относительно флорентийцев. В журнале, кроме негодования, нет иных высказываний относительно актеров на сцене. «Что касается кастратов, — замечает он, — то они в полной мере выявляют порочность местных актрис, отдающих им предпочтение перед нормальными мужчинами, поскольку их желание никогда не вознаграждается оргазмом… И другого такого города, который мог бы поспорить с этим в сексуальном грехопадении, я пока еще не видел. По ночам его улицы оказались бы погружены в полную тьму, если бы не обильный свет, льющийся из окон многочисленных борделей. Это позволяет пешеходам избежать ям и канав на дорогах, но неизменно влечет к падению морального духа».

21 октября 1775 года Сад выехал из Флоренции и направился в Рим. Святой Петр показался ему «более театральным, чем впечатляющим». Вскоре он уже посетил места, в которых будут происходить наиболее изощренные оргии, описанные в итальянских сценах в «Жюльетте». Если тогда его и посетило литературное вдохновение заставить папу исполнить черную мессу в Великой Базилике, как это описано в его книге, эту фантазию, он тем не менее в дневник он не занес. Действительно, единственный намек на его характерные вкусы содержится в описании собственной реакции на изображение мук святой Агнессы. Маркиза постигло разочарование. У женщины на картине в глазах недоставало страха, который мог бы сделать из нее величайший художественный шедевр.

Остальное время Сад провел в Риме. Там он отметил Рождество и встретил Новый, 1776, год. С места маркиз тронулся лишь в конце января. В целом, его заметки о городе практически ничем не отличались от записей любого туриста-аристократа. Он восхищался красотой классического и языческого искусства, славой христианских предшественников. Когда его журнал путешественника был закончен, он отправился в Неаполь. Все это время, по словам Рене-Пелажи, де Сад вел благопристойную жизнь и удостоился аудиенции папы. В Неаполе он впервые столкнулся с неприкрытой экстравагантностью и порочностью жизни южной Европы. Несмотря на то, что на девушках своего гарема в Ла-Косте маркиз сам рьяно использовал розги или плети, кровавые истязания флагеллантов во имя истинной религии потрясли его. Немало удивляло де Сада легкое отношение людей к проституции: мать в угоду клиенту могла предложить ему дочь или сына на выбор, сестра была способна торговать братом, отец — дочерью, муж — женой. В моральном смысле Флоренция и Рим не слишком отличались от Марселя или Лиона. Неаполь оказался таким же морально чуждым, как сексуальная тирания Ассама, которую Сад с таким смаком описывал Рене-Пелажи.

«Проституция в Неаполе имела такое широкое распространение, — писал Сад, — что благороднейшие дамы города сами с удовольствием готовы продаться, правда, при условии достаточно высокой цены». Позже это государство порнократии нашло отражение в его романе «Философия в будуаре», для персонажей которого проституция воспринималась в качестве гармонии с законом природы, а любая попытка пресечь ее рассматривалась как выступление против здравого смысла. Созданная фантазией Сада пародия на республику, в которой убийство, воровство, насилие, содомия и проституция санкционированы законом, является кошмарным видением моральной анархии, царившей в Неаполе во время его пребывания там. Но в этом царстве столь необычной философии узаконены не только преступления и порок: ярким проявлением нового порядка служат триумф вероломства и нравственный нигилизм.

В итальянском дневнике отсутствует сардонический тон «Философии в будуаре». Столкнувшись с реальностью неапольской жизни в первые месяцы 1776 года, Сад оказался раздавлен зрелищем социального коллапса. В той деградации человека, представшей его глазам, не могло быть места надежде на возрождение чести, достоинства и просто нормального физического существования.

В том городе он оставался до мая 1776 года. При этом, чтобы скрыть от поверенного в делах свою настоящую личность, при дворе он представился как французский полковник. Хотя Рене-Пелажи утверждала, что в Италии ее муж вел себя подобающим образом, все это время мадам де Монтрей и аббат де Сад по-прежнему пытались замять шум скандала предыдущего года. Пятнадцатилетняя девушка, скрывавшаяся в Сомане, подверглась осмотру преданного мадам де Монтрей доктора. Этой жертве в ноябре 1775 года подыскали нормальную работу у одного из фермеров в поместье Сада в Мазане, чтобы у нее не имелось возможности разговаривать с посторонними. Несмотря на все предпринятые меры, в июле следующего года юная особа сбежала, чем ужасно огорчила всех заинтересованных лиц. Но более ужасно было то, что, добравшись до Оранжа и представ перед судьей, она под присягой описала все, приключившееся с ней. Вторая пятнадцатилетняя девушка, нашедшая приют в монастыре Кадрусса, в сопровождении двух молодых людей, заявивших, что они ее родственники, уехала в Лион.

Но Неаполь утомил Сада, и он возвращался во Францию. Судя по высказываниям маркиза, его путешествие по-прежнему осложнялось отсутствием денег. С неустанной настойчивостью и нарастающим раздражением он продолжал писать об этом Гофриди, требуя пересылки денежных средств, полученных от сбора податей в его поместьях. Иных средств к существованию он не имел. Сад отсутствовал почти год. Его протесты относительно ситуации, в которую его поставили Рене-Пелажи и Гофриди, несмотря на все более резкий тон высказываний, оставались неуслышанными. Хотя во Франции его ожидала опасность, ему ничего другого не оставалось, как вернуться домой. Ввиду того, что во время путешествия маркиз приобрел значительное количество предметов искусства и старины, которые теперь готовил к отправке, бедность его выглядела лишь относительной.

1 июня он находился в Риме, а через две недели миновал Болонью и Турин. К концу месяца Сад пересек границу и находился на пути к Греноблю, все еще выдавая себя за графа де Мазана. Слугу, по имени Женес, он отправил вперед, чтобы тот разведал обстановку в Ла-Косте. Все как будто было тихо, и маркиз направил стопы к родовому замку, где в конце июля и обосновался. В это самое время пятнадцатилетняя беглянка из Мазана рассказывала свою историю судье в Оранже.

— 4 —

Несмотря на откровения девушки, некоторое время де Сад находился в безопасности. Лето он провел в Ла-Косте, а потом двинулся в Монпелье. Именно в Монпелье, 2 ноября, маркиз переговорил с мадам Трилле относительно ее дочери, двадцатидвухлетней Катрин, которую собирался нанять в качестве кухарки для Ла-Косты. Два дня спустя он в сопровождении девушки благополучно вернулся в фамильный замок. Сад сделал также все необходимые приготовления, чтобы нанять еще одну девушку для работы на кухне, а также горничную, парикмахера и секретаря. Но осталась лишь одна из нанятых, в обязанности которой входило помогать Катрин Трилле по кухне. С их стороны это был не просто акт дезертирства. Среди девушек, присоединившихся к нему в замке, присутствовала «жертва» скандала двухлетней давности. В утехах Ла-Косты Катрин Трилле получила имя «Жюстина», что, в свете наиболее знаменитого романа Сада, могло иметь — а могло и не иметь — значение. Что бы с ней на самом деле там не делали, но одного этого с лихвой хватило для создания маркизу массы неприятностей.

Январь 1777 года выдался тяжелым. В монастыре, в Париже, куда она удалилась еще при жизни мужа, в 1767 году скончалась мать Сада, вдова графа де Сада. Но известие пришло слишком поздно. Еще не узнав о ее смерти, маркиз стал участником неприятного инцидента, связанного с Катрин Трилле. Сделку по найму девушку на работу он заключил с ее матерью. 17 января, примерно в полдень, Саду сообщили о прибытии в замок отца девушки. Отбросив подобающие формальности, Трилле «нагло» двинулся на Сада и объявил, что пришел вызволить дочь из непотребного места, которое им бесстыдно выдали за респектабельный дом.

Подобным образом с маркизом еще никто раньше так не обращался. Он разрешил Трилле переговорить с дочерью, но, когда речь зашла об ее уходе, сказал, что не сможет отпустить девушку до тех пор, пока ей не найдут замены для работы по кухне. Описывая проблемы, возникшие с кухонной прислугой в «120 днях Содома», Сад, несомненно, пользовался собственным опытом. Но спор с Трилле принимал все более опасное направление. Оказалось, кто-то из прислуги, отработав короткий срок в Ла-Косте, вернулся в Монпелье. Они сообщили, что маркиз предлагал им деньги, чтобы они соглашались удовлетворять его самые низменные сексуальные прихоти. Услышав это, Трилле сорвался с места в попытке спасти дочь и отомстить за нее. Доводы отца Сад отвел как нелепые, сославшись на отсутствие денег для выплат за сексуальную благосклонность прислуги. К этому времени появилась Катрин. Разгневанный отец схватил дочь за руку и потащил ее к главным воротам замка.

Маркиз вышел из кабинета и поэтому был невооружен. Когда они оказались у двери, Сад положил Трилле на плечо руку, чтобы остановить его, и потребовал спуститься в деревню и подождать там, пока просьба будет рассматриваться. Эти слова разъярили Трилле. Сбросив с плеча руку Сада, он повернулся, выхватил пистолет, направив ствол на маркиза, и выстрелил. Сомневаться не приходилось — время шуток прошло. Оглушенный выстрелом, Сад почувствовал, как пуля пролетела в двух дюймах от груди. Хозяин и слуги в поисках укрытия разбежались, а Трилле покинул замок и, грязно ругаясь во весь голос, вернулся в деревню. Переговоры между маркизом и разгневанным папашей взяли на себя посредники. В тот день, в пять часов вечера, Катрин вместе с ними спустилась к отцу, чтобы успокоить его. Вскоре Трилле в сопровождении четырех «героев» из Ла-Косты доставили в замок. Но, когда в темном дворе замка Трилле снова принялся исторгать угрозы и палить из пистолета, якобы заметив прошмыгнувшего Сада, его экскорт разбежался.

Через какое-то время Трилле оказался в таверне на улочке Басе, в то время как маркиз с помощью местных жителей, одновременно являвшихся членами магистрата, попытался разрешить их спор в законном порядке. Может показаться странным, как человек, разыскиваемый судом по наиболее серьезному обвинению, мог возбудить дело против другого. Хотя контролировать ситуацию во Франции в целом Сад не мог, на своей земле он оставался хозяином и господином. Но, представ перед перед Поле и Видалом, судьями Ла-Косты, Трилле немало удивил обоих, заявив, что испытывает к маркизу «самое искреннее чувство дружбы и привязанности». Причиной такой резкой перемены отношения, по мнению Сада, стали деньги, которые Катрин дала отцу. На другой день, в субботу, погода стояла слишком плохой для поездки, и он остался в деревне, но в воскресенье, рано утром, Трилле покинул окрестности замка.

Несмотря на свои заверения магистрату Ла-Косты в любви к Саду, он в скором времени прибыл в Экс-ан-Провансе, где в письменной форме обвинил маркиза в развратных действиях и отказе отпустить дочь. На самом же деле Катрин не выразила желания уехать с отцом, но, согласно закону, Трилле имел полное право забрать ее из замка. Когда 30 января судебное разбирательство закончилось, суд Экса едва ли мог продолжать закрывать глаза на факт проживания в Ла-Косте разыскиваемого человека и не предпринимать никаких мер по его задержанию. Но и на этот раз Сад снова находился в пути.

Пока продолжала разыгрываться новогодняя мелодрама Трилле и его дочери, маркиз уже занялся решением своих финансовых проблем. Поскольку четыре года назад суд Экс-ан-Прованса вынес ему смертный приговор, корона прекратила платить ему жалование наместника короля в Брессе, Бюжи и других землях. Налоги со своих владений ему приходилось взымать самому, правда, должники не спешили рассчитываться с человеком, разыскиваемым законом. По отношению к ним он находился в невыгодном положении. Но назвать его безнадежным было нельзя, поскольку Рене-Пелажи почти уговорила мать смириться с поражением. Более того, мадам де Монтрей намекнула, что, используя свое влияние, могла бы добиться аннулирования смертного приговора 1772 года. Хотя, по прошествии четырех-пяти лет, никто уже не верил в предание Сада смерти в случае поимки. Кроме того, если возникнет потребность пересмотреть его дело, придется обнародовать допущенные во время прежнего разбирательства ошибки.

В такой ситуации маркиз и Рене-Пелажи в конце января отправились в Париж. В обратном направлении пошло письмо, адресованное Гофриди, в котором мадам де Монтрей заверяла своего поверенного в том, что угрозы дочери и зятя нисколько ее не трогают, и в скором времени они узнают, как в ссоре она умеет постоять за себя. Одновременно Рейно, другой адвокат, написал Гофриди: «Поездка в Париж для Сада равнозначна ловушке». Мадам де Монтрей задумала нанести «тонко рассчитанный удар и одолеть хитростью там, где не сумела взять силой». Маркиз с женой покинули Ла-Косту, взяв с собой Ла Женесса и Катрин Трилле, которая заверила Рене-Пелажи, что ни под каким предлогом не хочет вернуться в Монпелье, а желает оставаться в прислугах. 1 февраля путешественники достигли Валенса и неделю спустя оказались в Париже. Только тогда Саду стало известно о кончине матери, случившейся тремя неделями раньше.

Для начала Рене-Пелажи отправилась в дом семьи Монтрей на рю Нев дю Люксембург, в то время как муж остановился в отеле «Дания» на улице Жако. Первый визит он нанес своему старому наставнику, аббату Амбле. Разлука супругов должна была продлиться ровно столько времени, сколько требовалось Рене-Пелажи, чтобы убедиться в намерениях мадам де Монтрей уладить финансовые проблемы и, используя свое влияние, отменить смертный приговор, вынесенный Саду. Свое возвращение в Париж маркиз отпраздновал письмом одному беззаботному священнику, своему знакомому, которое написал в течение второй недели февраля. Эту задержку он объяснил трауром по матери. Как бы то ни было, Сад пригласил приятеля встретиться в каком-нибудь укромном месте с тем, чтобы они могли возобновить свои вечерние выходы на «охоту» за женщинами.

12 февраля Рене-Пелажи, основываясь на понимании, возникшем между ней и матерью, прониклась к Монтерей еще большим доверием и призналась, что муж тоже находится в Париже. На другой день в отель «Дания» заглянул гость. Этого человека знали и Сад, и аббат Амбле. Да и кто не знал инспектора Луи Марэ, офицера, отличившегося в делах Жанны Тестар и Роз Келлер, который с самого первого неосмотрительного шага маркиза следил за его сексуальными приключениями. В последний раз Сад видел его во время поездки к своему месту заключения в Пьер-Ансизе девять лет назад. Ныне Марэ имел при себе приказ о задержании скрывающегося маркиза и вооруженную охрану для сопровождения арестованного. Предъявлять обвинения не пришлось. Судьба пленника вновь зависела от королевского указа об аресте и заключении под стражу без суда и следствия. Подписал документ Людовик XVI. Поскольку приговора не существовало, ожидать освобождения не приходилось. Заточение по такому указу могло длиться месяц или целую вечность.

Сад в сопровождении Марэ и вооруженного эскорта пересек реку. Зимним днем его везли к Венсенну, расположенному в восточной стороне Парижа. На фоне серого неба вздымались темно-серые стены крепости. Над ними в центре западной стены возвышалась мрачная сторожевая башня. Четырехугольная, с круглыми угловыми башнями, по своим размерам она превосходила все остальные строения крепости с узкими, как бойницы, прорезями окон. Уже наступила ночь, когда маркиз и его сопровождающие достигли стен Венсенна. В половине десятого Сада передали в руки тюремщиков. Видеть дневной свет в последующие месяцы ему почти не доведется. Хотя в тот момент маркиз и не знал об этом, но свободы он не увидит еще двенадцать лет, если не считать шести недель, которые получит, благодаря собственной изобретательности. Все же, когда Сад вновь окажется по другую сторону тюремных стен, он обнаружит, что мир стал другим, изменившись под влиянием событий, потрясших и изменивших Европу в целом. На смену старому устойчивому порядку современного мира Ренессанса, придет новый век, век Революции.

Загрузка...