Марш Акпарса

Вдруг дрогнули поплавки, и Извай увидел в прозрачной воде черную большую рыбину. Он свистнул, давая знак началу лова, и, подняв острогу, ударил в проплывавшего мимо огромного сома. Острога сразу скрылась под водой, как струна, натянулась бечева, привязанная к руке Извая. Сом, ударив хвостом, стремительно по­плыл к сети. Рыба была сильна, а боль от удара острогой удеся­терила ее силы. Она прошла прямо в сеть, одним ударом порвала ее и очутилась за гатью. Извая рвануло так сильно, что он не мог удержаться на ботнике и упал в реку. Удачно проскочив через пор­ванную сеть, он вынырнул на поверхность и начал натягивать бе­чеву, надеясь подобраться ближе к рыбине.

Повернувшись лицом к левому берегу, Извай заметил чужую лодку. Незнакомые люди, сидящие в ней, зачем-то указывали на­зад. Извай увидел, как один из сидящих вскочил, с силой оттолк­нулся от лодки и бросился в воду. В этот же миг Извай заметил опасность. Перевернутая лодка, попав в быстрое течение, шла прямо на Извая. «Надо нырять»,—подумал он, но было поздно' почувствовал тупую боль в затылке и потерял сознание...

Под водой Санька открыл глаза. В мутно-зеленой мгле он уви­дел тело паренька, медленно идущего ко дну. Рыба шла в глубину и тянула за собой несчастного рыбака. Санька, собрав все силы, рывком подплыл к человеку, выхватил из-за пояса нож и перере­зал бечеву...

Рыбаки поняли, что сеть порвана. Они бросились к ней, чтобы поставить запасную. Другие с бреднями обходили гать. Около про­токи появились лодки, мужчины с острогами наготове стояли на них в тревоге.

...Опасность, нависшую над Изваем, рыбаки заметили уже пос­ле того, как Санька скрылся под водой. Они пронзительно засви­стели, но было поздно. Рыбаки поняли, что Извая спасти нельзя. Ребятишки, торчащие на берегу, бросились бежать в илем...

Старый Симокайка стоял в кудо и вил мочальную веревку. Вдруг в окошко просунулась вихрастая голова, и мальчонка, сверк­нув расширенными глазами, крикнул:

— Дедушка! Там... Извай утонул!

У Симокайки подкосились ноги...

Бросив лов, рыбаки направили лодки на то место, где утонул

Извай. То, что они увидели, выплыв на середину реки, заставило в ужасе повернуть лодки обратно. На поверхности воды показалось две головы. С криками «Вюдия!» рыбаки повернули к берегу и выскочили на землю. Они не сомневались, что Извай попал в руки водяного, и тот теперь уплывал с ним в свое логово. Оглядевшись на берегу, они увидели, как Вюдия вынес Извая на песок, встал на одно колено, а на другое положил утопленника животом вниз. Голова Извая свесилась, и изо рта потекла вода. Потом водяной положил Извая на песок, и тут все увидели, что утопленник при­поднялся.

...Тяжесть, давившая голову, отступила, черная ночь, стоявшая перед глазами Извая, начала редеть. Извай открыл рот, и в грудь ему хлынули теплые потоки воздуха. Он открыл глаза и словно в тумане увидел перед собой лицо того человека, который спрыгнул с лодки. Значит, он спас его! Человек улыбался и говорил что-то непонятное. Извай взял его руку и приложил к своей груди.

— Извай, не тронь его! Это Вюдия!—испуганно кричали где- то в стороне.

Извай поднялся и позвал жестом рыбаков.

— Не бойтесь, мужчины. Это такой же человек, как и мы. Вон в кустах стоит его лодка. Идите сюда.

Рыбаки робко приблизились к Саньке.

К берегу пристала ладья, из которой вышли Ирина, Шигоня и Ешка.

Извай что-то говорил, а Санька не понимал его. Спросил Ешку:

— Скажи, что он хочет?

— Он говорит: братом моим будешь. В кудо просит пойти.

— Пойдем иль нет?

— А лодка?

Извай поглядывал то на Саньку, то на Ешку, то на Шигоньку. Он догадался, что речь идет о лодке, и, обращаясь к Ешке, сказал:

— Ты, я вижу, знаешь наш язык. Скажи им, что из лодки не пропадет ни одной нитки...

Нынче в кудо Симокайки радость. Все люди собрались в дом старого карта. Большие гости у Симокайки. Шутка сказать: един­ственного сына из лап водяного дьявола вырвали. Самые древние старики не помнят такого. От водяного не возвращались, утонув­шие не оживали.

В котлах варится жирная уха, на углях потрескивает жареное мясо.

Симокайка говорит, Ешка переводит.

— Я не буду вас спрашивать, кто вы и откуда пришли. Я и гак вижу: вы добрые люди из племени руш — один из вас стал братом Извая и моим сыном. Я только хочу спросить: сколько дней вы можете провести в моем кудо, как долго будете приносить мне ра­дость?

— Спасибо, хозяин, на добром слове,— ответил Шигонька.— Только долго гостить здесь нам нельзя. Завтра в путь.

— Всех нас обидишь тогда. У нас самый маленький гость пять ночей спит, а вы большие гости. Обычай рушить не надо.

— У нас, у русских, говорят: «Утро вечера мудренее». Ты ска­жи лучше, далеко ли эта река идет, и какие там люди живут.

— Зачем тебе далекие люди? Вам у нас плохо разве?

— Хорошо у вас. Но мы нашему богу обещание дали идти на самый конец далекой реки.

— О-о, бога обманывать нельзя. Если обещали — идите. Один день по реке пройдете, справа попадется большой илем. Там живет старый Охотник Кундыш, живет давно и бедно. Земля там с песком пополам — родит плохо, хлеба мало. Если бы не река да не охо­та— хоть помирай. Людей много, однако. Дочка моя в тот род за­муж ушла. К ней в гости заходите. Еще один день лодку толкай­те— еще один илем будет. Там живет татарин Абас. Бедный, как и мы.

— Тоже земля плохо родит?

— А-а, там совсем другое дело. Там мурза землю пахать не велит.

— Зачем так?

— Кто знает. Видно, так надо. Может, выгода мурзе какая от этого есть. Если скажете, что я послал — примет. Потом в левую сторону другая река пойдет. Около нее илем Пчелиного пастуха. Его зовут Чка. Дальше, прости меня, не знаю, не ходил.

— И на том спасибо,—ответил Санька.

Извай подошел к отцу и что-то сказал тихо.

— Ты прав, сын мой. Он говорит, что у наших рек много за­ливов, и вы заблудитесь. Он говорит: я их проводить хочу. Если согласны, я с радостью отпущу его.

— Спасибо тебе, добрый Симокайка.

— А теперь пировать будем, рыбу, мясо есть будем. Сади­тесь, гости, ближе к котлам!..

У Симокайки гостили девять дней. Ешка и Шигонька подолгу беседовали с людьми о новой вере. Черемисы со всеми доводами соглашались, однако кресты не брали, говорили, что к своим бо­гам они привыкли, знают, какие жертвы им давать, какие молитвы. А нового бога если взять, по-новому ему молиться надо, они же не умеют — могут обидеть его, накликать беду на себя.

Шигонька все допытывался у людей: отчего это мурза хлеб им сеять не велит и везде ли такой наказ дан? Если в первый день при людях Симокайка этого не сказал, то наедине все изъяснил. Мурза Япанча на земле, что по правую сторону Кокшаги и вверх по другим мелким рекам, не дает хлеб сеять для того, чтобы люди тех земель, кроме ясака, несли мурзе шкуры, мясо, мед и воск в об­мен на муку, которую мурзе, после сбора ясака в иных местах, де­вать некуда. Раньше Япанча зерно и муку возил в Нижний Нов­город, теперь туда ход закрыт. И удумал мурза сбывать хлеб своим же подданным. Для того и землю пахать запретил.

А Симокайкин илем на левом берегу реки и под тот запрет не попал. И потому люди тут живут малость легче.

Не глядя на упреждение, Шигонька все же купил у соседей Симокайки четыре мешка овса и два мешка ржи.

На десятый день утром тронулись в путь. Впереди шла лодка Извая, в которой, кроме него, было еще двое гребцов. В пути бы­ли пятеро суток. Остановились в чудесном местечке. Река здесь изгибалась подковой, образуя маленький полуостров.

— Дальше реку я не знаю, идите сами,— сказал Извай.

Он отвел Саньку в сторону и тихо сказал:

— Скажи, брат мой, если я и вашему, и нашему богу молить­ся буду — можно?

— Молись, Извай. У вас богов много, а наш один — вернее будет.

Извай уехал.

Перво-наперво на полуострове соорудили большой шалаш из двух половин. В одну поместили Ирину, в другой расположились сами. Шигонька вытесал и сколотил столик, вытянул из сумы чер­нила с пером да заветную тетрадку и писал, почитай, два дня.

Шигоня подробно описал не только спасение Извая, но и какие речи говорены про бога и веру. Затем снова приступил к описанию:

«...А от Симокайки с его сыном Изваем мы пошли дале. Земля та лесная, и река, по которой шли мы ладьею, богатства превелико­го. В лесах зверя разного столько, что жить тут людям не безо­пасно. Пока плыли мы по реке видели медведей и волков, лисиц и песцов, рысей и даже редкого в тех лесах отважного барса. Река изобиловала рыбой, ехавши по ней, мы нужды в еде не знали ни­какой. Извайка-стрелок бил зверей, я, грешный, да мои други ло­вили рыбу и ели, на кострищах сваривши.

Ежели горные черемисы хлеб сеют сыздавна, то здесь ни одного поля я не увидел и был сему удивлен зело. И сказал я Извайке, что-де земля здесь у вас жирнее и плодоноснее, чем в горах, а хлеб делать вы ленитесь. А он, Извайка, сказал: мы-де не ленимся, пам-де татарский мурза Япанча хлеб родить не велит. Отчего не велит, тот Извайка не знал.

Люди лесные живут все более охотою на зверя, от коего имеют мясо для еды и шкуры для одежды и для обмена на муку, которую им возят люди мурзы из Казани.

Окромя охоты, ловом рыбным промышляют, и оттого их руэ- мы, сиречь сельбища, ставятся по берегам рек. Иные ставят борти на пчел и собирают много меда и воска.

Были мы у старого и вельми мудрого охотника Кундыша в его руэме, он рассказал нам про обычаи предков. Поскольку писаных законов те люди не знают и знать не хотят, то сии обычаи переда­ются из колена в колено, и никто нарушать их не волен. По обы­чаям предков черемисских каждый должен повиноваться старше­му, кто бы он ни был. Всякий блюдет не свою пользу, а пользу рода, руэма или места, где он живет. Ни один честный человек не говорит «это моя земля, это моя река», а все говорят «наша земля, наша река» и потому ходят по любому месту вольно, кто где захо­чет. Обычаи велят быть черемисину неприхотливым в еде, носить простую одежду. Обычай их предков презирают ложь и, коль черемисин сказал слово, он будет ему верен. Это я уже не единожды замечал...»

Быстро гонит по бумаге строку Шигонька, пишется ему легко, рассказать в памятной книжке есть что. И про молитвы, которые услышал от местных людей, он пишет, и про свадьбы, и про похо­роны. Все, о чем узнал, попало в книжицу.

Старая священная липа, широко раскинув ветви, стояла посре­ди рощи, как добрая хозяйка мольбища. От небольшой речонки, протекавшей недалеко, ветерок доносил горьковатый запах ивово­го цветения. Любопытные молодые листочки, спустившись с ниж­них ветвей липы, заглядывали в берестяной туесок, повешанный на сучке. Оттуда пахло свежим медом.

Под липой на коленях стоял старый и хромой Чка. Он молился всем богам, которые покровительствуют бортникам.

И отцы, и деды, и прадеды Чка славились уменьем добывать в лесу мед и воск. Сначала они искали дуплистые деревья, где гнез­дились пчелы, и отнимали у них мед. Потом научились делать дол- бленые колоды и развешивали их на деревья.

Мед и воск давали им пищу, одежду и свет. Медом и воском можно было уплатить ясак мурзе Япанче, выменять у него муки на лепешки, получить железо для наконечников стрел.

Тихо шелестят листья. Тихо шепчет старый Чка молитву:

— Юмо великий и добрый, прошу у тебя прибыли пчелам. Крылья у них сделай крепкими, к утренним росам летающих пчел приведи встретиться с хорошими цветами. Когда я, вышедши в лес, подойду к сделанным дедами меткам и влезу на дерево брать мед, помоги мне, юмо, и на дереве удержи. Погляди на меня, юмо, я уже с дерева упавши, сломал одну ногу — другую ногу ты для меня сохрани и дай мне удачу. Прими, юмо, свежий мед — дар мой: погляди, он на сучке висит Я тебе принес, возьми его.

Помолившись, Чка перекинул через плечо моток веревки, затя­нул потуже широкий ремень и, укрепив на нем посуду для сбора пчелиных сот, двинулся к берегу большой реки.

Тропинка шла лесом, извиваясь меж деревьев, дорога была да­лека. Чка очень беспокоился — не пропали ли колоды на том бе­регу, куда он шел. Целую неделю оттуда тянулись запахи дыма. Если был лесной пожар, борти сгорели.

Чка хорошо знал все запахи леса и понял, что впереди горит лес. Тревога еще более усилилась. Оставалась слабая надежда на то, что огонь не смог перебраться на ту сторону реки — тогда Чка будет с медом. Самые богатые борти были на той стороне.

Тропинка вдруг выскочила на широкую, выженную пожаром поляну. На той стороне реки лес стоял плотной стеной, нетронутый.

Чка довольно улыбнулся: не зря он трижды в этом году давал жертвы богам.

Вдруг старик остановился. На краю поляны он увидел чужих людей. Сначала он не мог понять, что они делали. Трое мужчин за веревочные лямки тянули вроде бы корень дерева. Женщина шла сзади и поддерживала этот корень за выгнутые сучья. Приглядев­шись внимательно, Чка понял, что разрыхляют землю. «Они хотят родить хлеб»,— подумал старик, и это одновременно обрадовало п огорчило его. Если люди умеют родить хлеб, значит, это добрые поди. Но они, видно, не знают, какой бедой грозит им эта работа. «Что это за люди?» — думал Чка, спрятавшись за куст орешника. О том, что это были не черемисы, старику стало ясно, когда он разглядел их лица и одежду. Но они не были и татарами. Было ясно одно, что пришли эти люди с мирными намерениями — нигде не было видно оружия. Сначала старик хотел вернуться в руэм и привести сюда своих сородичей, но потом передумал. Его могли счесть трусом. А трусом Чка никогда не был. И он решил сам узнать, что за люди пришли на землю его отцов. Положив стрелу на тетиву лука, он крикнул.

Люди остановились, не бросились к оружию, а спокойно гля­дели в ту сторону, откуда раздался окрик.

— Кб тушто уло?¹ — еще раз повторил вопрос Чка. И вдруг са­мый низкий, рыжеватый мужик, поднявшись на обгорелую корягу, сложив ладони у рта, ответил по-черемисски.

— Иди сюда. Мы тебе не сделаем зла.

Чка хотел было выйти из укрытия, но услышал, как пришель­цы заговорили между собой на чужом языке, и это насторожило его.

Пока он раздумывал, молодая женщина, поправив на голове платок, пошла в его сторону.

161

’ Кб тушто уло? (мар.) —Кто гам есть?

11 Марш Акпарсз

Чка растерялся, он не знал, что ему делать дальше. Скрывать­ся от бабы — разве это достойно мужчины? Стыдно бежать от ба­бы. И он, раздвинув кусты, вышел ей навстречу.

Женщина остановилась недалеко от него и приветливо улыбну­лась. Чка прошел мимо нее, будто и не заметил, а про себя поду­мал: «Люди, видно, не принесли с собой зла — их бояться не надо». Опустив лук со стрелой вниз, он медленно двинулся к мужчинам. Женщина шла за ним.

Остановившись на расстоянии шагов пяти, Чка спросил:

— Кто вы и зачем здесь?

Рыжий сделал несколько шагов вперед и ответил:

— Мы пришли по воде от Великой реки и хотим здесь жить. Мы люди из племени руш, а зовут меня Ешка, а вот его зовут Ши- гонька, а это брат и сестра, их имена Ирина и Санька. А кто ты, добрый человек?

— Меня зовут Чка, и я здесь живу много лет. За свою жизнь я видел на этой земле немало пришельцев, и все они приносили с собой зло. Как я поверю вам, что у вас нет камня за пазухой?

Рыжий вместо ответа опустил руку в глубокий карман штанов, вынув, протянул ее старику. На разжатой ладони Чка увидел свер­нутые в трубки березовые корки. Он подошел к рыжему, взял одну трубку, развернул ее, и улыбка осветила его лицо. На бересте он увидел знак, тамгу охотника Кундыша. Сняв стрелу с лука, Чка опустил ее в колчан и сказал:

— Теперь я верю, что вы хорошие люди. Злому человеку Кун- дыш свою тамгу не даст. Охотники вы или как?

— Нет, мы не охотники,-—ответил черный, которого рыжий назвал Шигонькой,—мы слуги нашего бога, по земле ходим—сло­во божье носим.

Чка долго молчал, обдумывая ответ. Он впервые слышал, что­бы бог выбирал своих слуг среди людей. Разве у него мало духов и невидимых кереметов? И, чтобы попять слова пришельца, осто­рожно спросил:

— Как же вы служите своему богу?

— Делами своими. Вот повелел нам бог идти в ваши леса и помочь вам. Он сказал: «Живут лесные люди дико и трудно, по­могите им, землю вместе пашите, хлеб родите, расскажите, как в дружбе меж собой жить».

— Добрый ваш бог, коли так,— согласился Чка, но, подумав, добавил: —А пославши вас сюда, он про мурзу Япанчу не сказал что ли? Он должен знать, что мурза хлеб родить нам не велит, карает за это жестоко.

— Мы это знаем,— вступил в беседу тот, кого назвали Сань­кой,— но нам известна большая правда, по которой живут все лю­ди: каждый человек волен брать от земли все, что она может дать.

И никто, даже ваш мурза, не волен вставать против этой правды. Наш бог велел сказать вам это. Вы сами не хотите родить хлеб, оттого и легко мурзе держать вас в страхе.

— Ты неправду говоришь, пришелец. Мы очень хотим родить хлеб. Все, что мы добываем в лесу: шкурки, мед, воск — все идет мурзе в обмен за муку. Если бы мы имели свой хлеб...

— Так имейте! — воскликнул Ешка.

— А где взять семена?

— Мы вам дадим семена. Смотри, старик! — Ешка подбежал к мешку, стоявшему в стороне, набрал полные пригоршни овса и высыпал перед удивленным Чка.

— Это не наши семена. Это ваши. У нас закон есть: чужое не брать.

Неожиданный отказ старика удивил всех и озадачил. Ирина первая догадалась предложить обмен:

— Пусть будут наши семена, а ваша земля.

Чка потоптался на одном месте, сказал:

— Я пойду, пожалуй. С людьми рода поговорить надо. Потом приду,— и он зашагал по тропинке в руэм...

Склонились над рекой хвостатые ивы, смотрится в водную гладь диковатый орешник. Берега заросли мелким ольшаником, могучий лес близко к воде не пускает. Место для руэма самое под­ходящее. Сорок лет назад облюбовал Чка берега этой речки и перекочевал сюда со своей многочисленной семьей. Каждый член его рода вырубил себе место для кудо. Так возник Чкаруэм, выруб рода Чка.

Сейчас Чкаруэм разросся. Около руэма расчищена огромная поляна, где растут буйные травы. Тут пасут чкаруэмцы свой скот— коров, овец и коз. На нее приходят люди Чкаруэма попеть песни, поплясать и держать, если потребуется, совет.

Сегодня на поляне многолюдно. Чка собрал сюда всех мужчин.

— Мужчины! — сказал он,— на берегу Корак-иксы^[1] появились люди чужого племени. Я думаю — это добрые люди. У них есть семена хлеба, и они хотят родить его на нашей земле. Что думают мужчины об этом?

— Иметь свой хлеб — больно ладно! — воскликнул младший сын старейшины Ургаш.— Однако страшно. А вдруг мурза узнает?

— Все мурза да мурза! — крикнул Топкай.— Мы, как овцы, ша­рахаемся по сторонам при одном его имени. Мужчины мы или нет? Пора сказать нам свое слово — вон сколько нас! Мы отдаем ему ясак, пусть не мешает нам жить, как мы хотим. Земля здесь наша, н мы будем родить на ней хлеб!

— А если придут воины Япанчи и потопчут все наши посевы?

— Если сломают хребет каждому, кто ослушался? Что тогда?

— Кто это говорит такие слова? — Чка поднялся.— Я не узнаю моих сынов и внуков. Есть великая правда на свете: каждый че­ловек волен брать от земли все, что она может дать. Боги помогут нам отстоять эту правду от жестокого и несправедливого мурзы.

— Дай я скажу, отец,—Топкай вскочил на пенек.— Мужчины, слушайте! Нас тут сорок патыров, у каждого нож и стрелы. А ес­ли поднять всех наших людей, если послать ходоков в соседние илемы, можно набрать три сотни человек. Неужели мы не защитим себя?

— Защитим, Топкай! — раздались голоса.

— В обиду себя не дадим!

— Ты зря сказал — мы не овечки!

— Я это же говорю. Надо идти к людям на Корак-иксу и при­нять их в свою семью. Надо самим родить хлеб.

— Да будет так,— сказал Чка, подняв руки над головой.

Ешка все лето помогал старикам добывать мед. Санька подру­жился с Ургашем, и они все дни пропадали в лесу, на охоте. Ни­когда ранее столь удачной охоты Санька не видывал. Леса были полны зверьем: белки, лисы, куницы, а к осени пошел черный со­боль. Не было такого дня, чтобы Санька не натянул на рогульки десятка полтора шкурок. Ургаш и другие охотники добывали шкур еще больше. Мясо сушили впрок. Летом еду давала речка. Шигонька с Топкаем пристрастились к рыбной ловле и все дни проводили на реке.

Ирина помогала женщинам руэма в их обычных домашних делах.

Уходя на охоту, на рыбную ловлю, люди проходили мимо полян и радовались. Невиданное дело: овес вымахал до пояса, стоял гу­сто, отливаясь темно-зеленой волной. Потом начал исподволь жел­теть.

Убирали урожай всем руэмом.

Санька и Шигонька дивились, глядя на вороха обмолоченного зерна. Половину оставили на семена, остальное разделили поровну на каждое кудо. Пусть всем досталось не так уж много, но это был свой хлеб, за который не нужно было платить шкурками, медом и мясом.

Праздник первого урожая был самым веселым и продолжи­тельным. Гуляли пять дней. Бабы мололи зерно на каменных жер­новах, пекли пышные блины, Ешка приготовил острую, хмельную медовщину, нажарили много мяса и рыбы, всего понемногу при­несли в жертву богам, а потом вышли на поляну.

Среди старых песен появилась новая. Ее пели девушки, и она, вероятно, родилась тут же, на этом празднике.

Мы неделю вымеряли,

Мы неделю корчевали,

На расчищенной поляне Вырос хлеб.

А мы сеяли его,

И растили мы его —

Убирать тот хлеб придется Тоже нам.

И муки всем нынче хватит —

К свадьбам, к праздникам, к блинам —

Всем невестам, женихам]

Там, где Шуля впадает в реку, которая течет к илему охотника Кундыша, находилась земля татарина Абаса. Какая злая судьба занесла предков Абаса в эти глухие места, никто не помнит. Мо­жет, нарочно послали сюда мурзы своих подданных соплеменни­ков, чтобы те помогали им держать в повиновении черемисов—кто знает? Может, сами убежали от гнева жестокого властелина, мо­жет, изгнали их татары из своих улусов за какую-нибудь вину. Не­известно, как жили между собой предки Абаса и первые чкаруэм- цы, но теперь соседи живут дружно. Да и что им делить? Ясак они платят наравне, мурза Япанча, так же как и чкаруэмцам, запре­щает Абасу сеять свой хлеб, а в годы нужды и татары терпят одно горе.

Поэтому Абас, узнав о том, что в Чкаруэме выращен свой хлеб, сразу поехал к соседям. Чкаруэмцы встретили его приветливо, уго­стили блинами, привели в кудо к русским.

Погостил Абас у соседей не долго. В его лодку погрузили чка­руэмцы три мешка овса, а в лодку Топкая — одну соху. И поехали Топкай и Шигонька провожать соседа до его дома.

Потом наступила зима. Шигонька решил, что теперь пришла пора приобщать язычников к православной вере, благо, времени для этого в долгие зимние вечера хоть отбавляй.

Мурза Япанча, будто стрела, спущенная с лука, летит, не счи­таясь ни с чем, разит всякого, кто стоит на пути.

И оттого удача всегда сопутствует Япанче. Для него опасно­стей не существует.

Появился в его землях недруг — мурза не спрашивает, сколько врагов, он только успеет узнать где — и вот уже взвился любимый конь под Япанчой, и некогда ждать, когда соберутся его джигиты. Как вихрь, налетит на врага, разметает противника по сторонам, нанесет великий урон — и нет Япанчи, попробуй, догони его.

Так случилось и этой весной. Узнал мурза, что в землях Абаса и в Чкаруэме появились русские люди, гнев закипел в глазах Япан­чи. А как узнал, что эти русские в прошлое лето привезли череми­сам зерно, посеяли его и убрали, совсем рассвирепел и послал в Чкаруэм по только что просохшим дорогам пятерых воинов. Те вернулись с тревожной вестью: чкаруэмцы посеяли овса в три ра­за больше, чем в прошлом году и намерены отстаивать свои посевы.

Япанча, вскочив на коня, помчался в лес. Пятеро джигитов за ним следом...

Отец Япанчи переехал в Казань из Крыма. Был он не знатен и не богат, но отличался смелостью и жестокостью.

В одном из набегов на леса добыл он девушку редкой красоты, привез ее в свой гарем. Отец ее, очень богатый черемисин, предло­жил за дочь богатый выкуп — десять тысяч шкурок. Взял татарин шкурки, вернул дочь, но не одну. Родила она от крымца сына, и назвали его Япанчой. Рос Япанча среди черемисов, стал лучшим стрелком, лучшим наездником, жестоким воином. Собрал вокруг себя таких же разбойников, как и сам, принялся грабить лесные илемы. Крымская кровь текла в его жилах. Все больше и больше богател дед Япанчи, все шире раздвигал границы своих владений. После продажи десяти тысяч шкурок пошел в гору и отец Япанчи. Он начал торговать и тоже сильно разбогател. Пришло время, умер дед, погиб в набеге отец, а Япанча, соединив два богатства в одно, переехал в Казань. Стал он влиятельным и знатным. Опо­рой ханского трона стал. И отдал хан Япанче всю Луговую сто­рону во владение.

Никто не смел ослушаться Япанчи до сих пор. И вдруг какие-то чкаруэмцы, о которых мурза знал только от сборщиков ясака, нарушили его волю.

Ждет их суровая расправа, скачет мурза в Чкаруэм, грызет в гневе кончики своих усов.

— Выслушай меня, пресветлый мурза,— говорит ему старый джнгит, поравнявшись и придерживая коня.

— Говори,— коротко бросает Япанча и сплевывает в сторону.

— Мало нас, ой, как мало. С тобой всего шесть. А черемис, может быть, триста, а может, больше. Я там был и страха в их сердцах не заметил. Подумай об этом.

— Я уже думал. Моя одна сабля стоит двухсот черемисских са­бель. Остальных побьете вы.

— А если...

— Ты заедешь в улус Абаса и поднимешь всех татар. Они нам помогут усмирить чкаруэмцев.

Больше за всю дорогу они не произнесли ни слова.

Радость весны, радость сева сменилась для чкаруэмцев трево­гой. Прискакали воины Япанчи, постращали жестокой расправой и умчались обратно. Скоро жди самого мурзу.

Кто-то советовал бросить на время руэм и уйти в лес, кто-то го­ворил, что надо покориться и вытоптать посевы, задобрить Япанчу богатыми подарками. Но таких было мало. Молодые мужчины, Топкай, Ургаш и Санька призывали всех встретить мурзу стре­лами, показать свою силу, отстоять хлеб. На том и решили.

На дорогах днем и ночью на деревьях сидели сторожа — приезд Япанчи не должен быть внезапным.

В лесах наделали засеки, в которых постоянно находились по три десятка стрелков.

Весь Чкаруэм и днем и ночью был настороже.

Первыми заметили приближение чужих всадников верховые сторожа. Где-то тревожно закуковала кукушка, еще дальше карк­нула ворона. Лес ожил в криках птиц и зверей. Охотники прибли­зились к дороге.

Япанча понял, что это сигналы о его приближении, и ударил коня плеткой. Наступил момент стремительного набега. Выхватив саблю, как ветер, помчался мурза вперед. Четверо воинов скакали за ним. Вокруг пели черемисские стрелы.

Засеки, расположенные по обеим сторонам дороги, мурза за­метил поздно и остановиться в стремительной скачке не смог. Конь пронес его меж засеками, и стрелы, пущенные из завалов, порази­ли насмерть двух воинов. Два других всадника, резко повернув лошадей, ускакали.

Япанча остался один. Прорваться обратно через засеку не бы­ло смысла, и он бросился вперед, к Чкаруэму.

На второй засеке под мурзой убили коня, и он упал, сильно ударившись о землю. Сабля вылетела из рук и затерялась в ку­стах. Сопротивляться было бесполезно. Из леса выбежали люди и связали его.

Пока вели мурзу в Чкаруэм, он в кровь искусал губы. Злость и обида душили его. Впервые в жизни Япанча познал страшную го­речь поражения.

И снова собрались на большой поляне люди. У всех в глазах радость победы, смешанная с тревогой. Все смотрят на старого Чка и ждут, что он скажет. Мурзу развязали, и он с ненавистью глядел на победителей.

— Ты видишь, мурза, боги наказали тебя за то, что ты нару­шил правду земли,— начал говорить Чка.

— Не ври, старый шайтан,— я живу по законам аллаха и плюю на твоих богов!

— Ты рожден от марийки, и юмо властен над тобой. Это он помог нам победить тебя.

— Снова врешь, облезлая собака! Не юмо, а русские помог­ли вам обмануть меня. Но ты рано торжествуешь победу! Через час мой джигит приведет сюда татар из Абасова улуса, и вы заплачете кровавыми слезами. Я сожгу ваши кудо, переломаю хреб­ты вашим людям, а тебя привяжу к хвостам лошадей и разорву напополам. Неужели ты думаешь о победе надо мной, когда по­ловина ханства трепещет перед мурзой Япанчой и его воинами?

— Оставь нас в покое, мурза,— сказал Улем,— и мы будем платить тебе богатый ясак, а тебя отпустим. Дай нам слово.

— Ты, порождение болота, как ты смеешь требовать невоз­можного? Я был и буду хозяином этих лесов. И не позднее чем че­рез день на этом месте будет куча пепла, а вы превратитесь в падаль. Я так сказал! И если вы даже все будете сейчас лизать носки моих сапог, я не изменю своего решения. А эти русские свиньи... их я увезу в Казань, и они умрут у меня медленной и му­чительной смертью. Эге, слышите топот коней, это скачут мои сородичи, это идет ваша смерть!

Все обернулись в сторону дороги и увидели Ургаша и Саньку. Ургаш снял с седла связанного татарина и бросил к ногам Чка.

— Мы поймали его в лесу. Он ехал от Абаса.

— Где помощь, презренный трус!—крикнул Япанча.— Ты не был у Абаса?

— Был, пресветлый мурза. Люди татарского улуса отказались идти тебе на помощь. Они закидали меня грязью... Они тоже сеют хлеб.

— О-о-о проклятье! — простонал мурза и сел на траву.

— Ты в нашей власти, мурза,— снова заговорил Улем,— и ни­кто тебе не поможет. Еще раз прошу: оставь нас в покое, и мы отпустим тебя. Дай нам слово, что никто, кроме сборщиков ясака, не будет нас беспокоить.

— Обещай, что не будешь мстить нам,— добавил Ургаш,—ведь мы защищали себя и правду земли. Не мы первые подняли оружие.

— Хорошо,— сказал мурза, медленно поднимаясь.— Я не тро­ну вас, если вы уничтожите посевы, я оставлю вас в покое, если вы отдадите мне русских.

— А если мы не согласимся на это? — спросил Чка.

— В Казани знают про вашу измену, и не дольше чем через неделю здесь будет все мое войско. Все равно и вы, и русские будете в моих руках.

— Уведите их в сторону, мы будем советоваться,— сказал Чка, и мурзу с воином отвели в кусты.— Как быть, мужчины?

— Я не верю ни одному слову мурзы,— сказал Улем.— Если мы отдадим мурзе наших друзей, мы погубим их и поступим как самые презренные и ничтожные скоты. Еще не было в нашем роду такого, чтобы мы предавали друзей. Если мы уничтожим посевы, мы погубим правду земли, снова будем под сапогом мурзы, если он не уничтожит нас.

— Слушайте, люди! — крикнул Топкай.— Если мы сделаем,

как хочет мурза, мы все равно не спасем себя. Он переловит нас по одному и умертвит. Так лучше погибнуть в бою за правду, чем умирать позорно.

— Зачем умирать, Топкай? — сказал Ургаш.— Неужели разу­чились пускать стрелы прямо в сердце врага, неужели кровь Она- ров ушла из наших сердец? С нами рядом встанут татары Абаса— они воины не хуже, чем джигиты Япанчи, к нам на помощь придут люди из других руэмов — разве они ненавидят мурзу меньше, чем вы? Его надо убить, а его джигитов не пускать в наши земли. Кто по-другому думает?

— Долгое время мы жили мирно,— начал говорить Чка.— Те­перь, видно, пришла пора войны, и надо отстаивать свои жилища. Я так понял ваши слова. Русских гостей мурзе мы не дадим, по­севы топтать не будем. Мурзу убивать не будем — недостойно уби­вать безоружного. Ведите сюда пленников.

Япанча вошел в круг с высоко поднятой головой. Он был уве­рен, что черемисы сейчас поклонятся ему и станут просить мило­сти у него.

— Мои люди решили отпустить тебя, мурза, с миром,— сказал Чка.— Ты видишь хлеб, который растет на этом поле. Семена это­го хлеба мы вырастили сами, на нашей земле, и никто не волен отнять плоды нашего труда. Мы соберем этот хлеб. Он наш. Рус­ских не отдадим—мы не нарушим великий закон гостеприимства. Иди домой и осенью посылай сборщиков ясака. Но если тебе ясака будет мало и ты пойдешь на нас войной, пусть будет война. Так решил совет. Развяжите их, отдайте коней.

Мурза вскочил на коня, скрипнул зубами, рванул удила. Конь взвился на дыбы, Япанча поднял руку, погрозил нагайкой, и скоро лес поглотил двух всадников.

До глубокой осени жил Чкаруэм тревогой, ожидая набега Япанчи. Но мурза не появился. Потом узнали, что молодой рус­ский царь пошел на Казань войной, и все войско Япанчи ушло в сторону Свпяти.

Урожай овса был убран без помех, и на осеннем празднике черемисы впервые пекли коман мелна из своего хлеба.

ТРЕТИЙ ШАГ САФЫ-ГИРЕЯ

«Поистине, все в руках аллаха всемогущего, и нет иных пове­лений, кроме его воли»,— так думал Булат, размышляя о преврат­ностях своей судьбы. Истинно сказано: «Велик аллах, и только он управляет судьбами правоверных».

Думал Булат, что встал он близко к трону, но пришел на Ка­зань Сафа-Гирей вторично — и куда девалась власть покровитель­ницы Сююмбике? Смёл ее с трона Сафа, и если бы не ум и кра­сота великолепной, влачить бы ей горькую судьбу в ногайских

степях.

Сумела несравненная Сююм покорить сердце Сафы — и снова она у престола, а он, Булат, кому было обещано так много, опять с покорностью выслушивает повеления хана.

- Думал Булат, что был он близко у сердца прекрасной Сююм­бике, а, выходит, ошибался. Только Алим Кучак-оглан люб цари­це, только его одного не забыла она, став пятой женой Сафы- Гирея.

Думал Булат, что не вспомнит его Сююмбике никогда, и снова ошибся. Еще раз позвала к себе Булата царица и так же, как в старое время, ночью. Так же встретила его с лаской и так же на­чала говорить тайные речи.

— О славный эмир, ты несправедлив ко мне, забывая бедную и униженную Сююмбике,— жалобно проговорила она, встречая его на пороге своих покоев.— Где обещанная тобою опора, помощь в моих делах?

— Я всегда твой раб, моя царица. Ты забыла меня — я молчал, ты позвала — я пришел. Приказывай — я сделаю все.

— Много сказать тебе надо бы, да время стоит над нами — тебе быть здесь долго нельзя. Слушай. Настала пора выгнать Са­фу из Казани. Я узнала тайную весть: Сафе из Крыма обещанных войск не дают, ногайские джигиты послушны только мне, и теперь Сафа-Гирей сидит, стреноженный страхом. Поднимай казанцев — и мы вместе выгоним Сафу.

— А потом? Сможешь ли ты с ногайцами удержать трон?

— Не смогу. Пока попросим на престол Шах-Али. Он с рус­ским царем пока трон наш поддержит, крымцев не пустит.

— Если мы выгоним Сафу, то зачем звать Шах-Али? Русские знают, что я их друг и поддержат меня как хана.

— Ты знаешь молодого царя Ивана?

— Нет, еще не видел.

— Лучше Шах-Али для него друга нет. Позволит ли он быть на Казани кому-либо, кроме Шах-Али? И потом: Шах-Али нам все равно житья не даст. Лучше пусть он с честью умрет в Казани.

— Твой разум велик. Я иду собирать моих друзей.

— Готовы будьте. Когда пора придет, я позову тебя. Иди.

Идет Булат по Казани, ничего не видит вокруг, не слышит. Ду­му думает. Почему Сююмбике его ханом сделать хочет? Ужели Алима разлюбила? Может, хитростью погубить Булата хочет? Сколько времени не звала, а тут позвала. «Ах, будь что будет! — решает Булат.—Все в руках аллаха».

И снова ошибся Булат. На этот раз судьба его была в руках шайтана. Что до этого произошло, он не знал, не знал, что дошли

до хана тяжелые вести. Первая весть — собирается молодой рус­ский царь в поход на Казань, и Шигалей поведет самую большую рать. Сафа-Гирей боится Шигалея: воин он опасный, все слабости Казани знает. Ненавидит хан Шигалея, клянет его до пены на губах.

И Сафа позвал к себе Кучака и самых близких беев, чтобы по­советоваться. Позвав, сказал прямо:

— Ш ах-Али надо убить!

— Как убить? — думают беи и мурзы.— Если послать воинов в Касимов, где живет хан Шигалей, то русские их поймают в пути.

— Отравить,—предложил кто-то.

— Если можно было бы, давно бы отравили. Осторожен Шах- Али. Чужих к себе не допускает, за стол садится—сперва слуг кор­мит. Спать ложится — сперва под одеяло постельников кладет. От людей — вроде бы постель греть, а на самом деле узнать: может, посыпали кошму ядом или вдруг впустили змею.

Думали-думали, так ничего и не придумали. Кучак сказал на­последок:

— Надо готовиться к встрече русских, а Шигалея убить пока не только нам, но и шайтану не под силу. Поеду к черемисам, убью Аказа и его людей, про Москву забудут и думать.

Когда все ушли, Сафа-Гирей вспомнил слова мурзы про шай­тана и улыбнулся: «Где шайтану не под силу, туда посылают жен­щину». Гирей переоделся и пошел на женскую половину дворца, в покои Сююмбике.

— Да благословит аллах твои шаги, которые приводят тебя в мою обитель,— сказала Сююмбике, поклонилась хану и усадила его на мягкое ложе. Сама села чуть поодаль, как и полагается си­деть пятой жене хана.

--Я бываю на твоем пороге больше, чем у всех четырех жен. Ноги сами несут меня в твои объятия,— сказал хан.

-- Мой повелитель устал сегодня? Говорят, два важных дела

решал он на малом совете?

— Кто говорит? Совет прошел только что, и никто ничего не может знать о нем.

— Но совет не был тайным?

— Нет.

— А все, что не тайное, значит, явное.

-- Не будь я Сафа-Гирей, если шайтан не приходится тебе бра­том! Ты даже знаешь, о чем мы говорили?

— Догадываюсь, свет моей души.

— Мы не могли придумать, как...

— Как убить хана Шах-Али,— закончила Сююмбике.— Мало думали, великий хан. А Шах-Али убить не так уж трудно.

— Как?

— Пусть сторонники Москвы — Булат, Чура, Беюрган и Ка- дыш — выгонят тебя из Казани...

— Да отсохнет твой язык — что ты говоришь!

— Выслушай до конца. Пусть они поднимутся на тебя, и ты для отвода глаз повоюешь с ними немного и уйдешь куда-нибудь из Казани, ну, пусть на камские берега. Пока ты там будешь охо­титься и собирать ясак, Булат и Чура пусть попросят на царство хана Шах-Али. Царь Иван пошлет его в Казань, а остальное сот­ворится с помощью аллаха. Ты приедешь как раз на похороны ненавистного тебе Шах-Али.

— А если сам Чура займет трон?

— Я остаюсь здесь, Алим Кучак-оглан останется здесь, и все будет как надо, блистательный.

— Твой совет заслуживает моего внимания. Я подумаю,— мед­ленно ответил хан и задумался.

— Слышала я, что горная черемиса отходит к Москве?

— Этому не бывать! Кучак убьет Аказа...

— Прежде, чем принять совет Кучака, ты, хан, как меч, за­остри свой разум.

— Разве Кучак сказал плохо?

— Может быть, хорошо, но не умно, свет очей моих. Черемисоз ты знаешь — они упрямы. Мурза убьет Аказа, это только озлобит их, и они пошлют Янгина.

— Мурза убьет и его!

— Пока он ловит Янгина, в Москву уйдет сотня послов. Всех черемисов не перебьешь... Не лучше ли мурзе послать туда джиги­тов, пусть они займут все дороги во все стороны и до зимы не про­пустят по ним ни одного черемисина. Пусть во все глаза следят за Аказом и его друзьями, пусть не дают собирать совет старей­шин, и тогда послы не уйдут.

— Ты говоришь — до зимы?

— Когда встанет Волга и начнутся морозы, ни один черемисин не отважится на такой длинный путь.

— Я все думаю, отчего Аказ верно служить Казани не хочет, почему к Москве тянется. Сколько раз в Казань звал его, не едет, н парод его не покорился нам.

Сююмбике села рядом с мужем, сказала:

— Уже много лет Горной землей владеет Кучак, и в этом весь ответ. Если с тобой, великий хан, мурза гибок и тверд, как сабля, то с черемисами он прям и злобен, как меч. Чуть что не так — (жечь, одно слово против — убить. Вместо того, чтобы приблизить Аказа к себе, он отнял у него невесту, вместо того, чтобы успо­коит! народ, он осквернил их мольбища. Поверь, владычный, черемисы еще терпеливы, другие давно бы перешли к Москве.

Хан, развалившись на софе, слушал жену, закрыв глаза. Он молчал долго, думая о Сююмбике: «Я сначала видел в ней только хитрость змеи, но теперь понимаю, что в ней есть мудрость владыки. О аллах, как щедро наградил ты эту женщину достоин­ствами! Ее советы всегда хороши»...

Ныне царский летописец из молодых.

Он вносит в книгу по приказу царя все дела государевы чуть ли не ежедневно.

В ту пору, когда царь переехал на длительное моление во Вла­димир, в Царственную книгу записано:

«Во Володимере января 17 приехал к великому князю из Ка­зани Рудак Булатов с грамотою.Казанцы Беюрган-сеит, Кадыш- князь и Чура Нарыкович писали в грамоте, что Сафкирея-царя с Казани согнали, а крымских людей многих побили».

Изобразив в картинке приезд послов казанских, летописец до­бавил еще:

«Тоя ж зимы марта 15 прислали к великому князю сеиты и ула­ны и князи послов бити челом, чтобы государь пожаловал отпу­стить к ним Шигалея-царя немедля. Тоя ж зимы апреля 7 князь великий Шигалея на Казань отпустил».

Был конец апреля. Ранним утром Шигалей и с ним тысяча во­инов подъехали к стенам Казани. Помогать царствовать с ханом вместе прибыли два боярина: князь Дмитрий Вельский да князь Дмитрий Палецкой. Поскольку оба боярина за житейскими тре­волнениями грамотой овладеть не успели, дан им был письмен­ных дел дьяк Постник Губин.

Едучи по зову казанцев, Шигалей надеялся на пышную встречу. Он остановился у города и приказал воинам своим по­чиститься и привести себя в приглядный вид. Сам принялся менять походную одежду на парадную. Ждал, когда казанцы встречать его станут.

И тут открылись городские ворота. Лавиной хлынули из них татары. Но что это? В руках вместо даров — мечи, на плечах вместо праздничных одежд—панцири. Понял хан Шигалей, но поздно. Хотел поднять воинов на коней, увидел: со стороны рек Казанки и Булака мчатся конники с пиками наперевес.

Мороз прошел по спине хана. Но подавил Шигалей страх. Око­ло него бояре со слугами да насмерть перепуганный дьяк Губин. Окружили их татары со всех сторон, как водой в половодье, к хану подскочил на коне мурза Кучак, надменно произнес:

— Да благословит аллах твой приезд, хан Шах-Али. За столь скромную встречу прости. Стало нам известно, что ведешь ты на Казань русское войско и русских воевод и хочешь править хан­ством рукой Москвы. Мы этого не хотим! Мы звали только тебя, н только ты один будешь на троне. Пусть воевода Палецкой, что приехал править Казанью вместе с тобой, уезжает домой, пусть князь Вельский, что послан охранять тебя, живет за стенами го­рода— в Казани ему нечего делать, ты там и так будешь в бе­зопасности.

Все это Кучак произнес по-русски. Затем по-татарски добавил;

— Зачем тебе русские советники? Разве ты сам не сможешь быть достойным Казани ханом? Иль ты боишься трона?

Шигалей ничего не ответил мурзе. Да и что было говорить, коль был он у этих людей в плену. Он тронул коня и двинулся к воро­там Казани. Палецкого и Вельского в город не пустили, и те, от- лохнув на берегу Казанки, вместе с шигалеевскими воинами по­шлись обратно в сторону Москвы.

Для Шигалея началась странная и непонятная жизнь. Почте­ние и слава ему — как хану. Свободой пользуется не больше, чем пленник. Ни одна грамота, ни один фирман без его подписи не уходит. Кто грамоты, фирманы пишет—он не знает.

Казну ханскую ему не показывают, денег не дают. Окружают его люди вроде бы доброжелательные, но по глазам хан видит; верить ни одному нельзя.

И одно теперь у хана на уме: бежать из Казани. А как бежать? Не только из города, из дворца не выпускают.

Наступила осень. Приближался праздник. В один из вечеров к хану тайно прошли Булат и Чура Нарыков. Поведали они хану страшную тайну. В праздник задумали приверженцы Сафы хана Шигалея убить. Покаялся Булат, что в этом виной только он один. Завлекла его в свои сети царица Сююмбике и научила просить хана в Казань на престол. Не думая о коварстве Сафы, он, Булат, уговорил Чуру и других — и вот Шигалей в Казани. А Сафа-Гирей еще тогда замыслил убить хана и нарочно ушел из Казани. И теперь стоит он недалеко от города и после праздника, как только Шигалея убьют, войдет в Казань.

Мы хотим искупить свою вину перед тобой и перед русским марем,— сказал Чура Нарыков.— Мы поможем тебе бежать.

В первый же день праздника я устрою большой пир,— до- бавил Булат.—-Позову Кучака и всех его сторонников. А ты, хан, Си їм. Мои слуги проводят тебя, укажут место, где низкая стена.

Минул праздник. К Сафе-Гирею прискакал вестник от Кучака. и передал недобрую весть: хан Шигалей бежал из Казани. В Первый день праздника все знатные люди города пошли на пир к Булату. Пили много. Потом пошли убивать хана. Но Чуфа Нарыков по дороге зазвал их в свой дом, а что было дальше —никто не помнит. Проснулись утром все связанные веревками, стража вся перебита. Кто сделал — неизвестно. Но скорее это дело рук Чуры. Иначе зачем было сегодня Чуре и всему его роду бежать из го­рода.

— Мурза Кучак,— закончил вестник,— просит тебя, о великий сын Гиреев, как можно скорее прийти в город.

— Хорошо,— сказал Сафа.— Скачи и передай мурзе: я скоро буду в Казани.

И когда конник ускакал, Гирей обратился к Алиму, стоящему с ним рядом:

— Третий раз я буду входить в Казань, и пусть трепещут мои враги! Этот третий шаг мой будет кровавым. Ужас и страх посею я в сердцах казанцев, а тех, кто смотрит на Москву, я всех до од­ного посажу на колья! Аллах шлет нам великое испытание: рус­ские рати вот-вот двинутся на Казань, и только на пользу будет смерть всех, кто верен московскому царьку... В дорогу, Алим, я в третий раз беру в руки Казань!

Кровавое солнце поднялось на следующее утро над городом. Всю ночь по улицам Казани метались воины Сафы-Гирея и ре­зали всех, кто хоть сколько-нибудь был замечен в неприязни к крымцам. Не щадили ни женщин, ни детей, ни стариков.

На окраинах возникли целые заборы из заостренных кольев. На них — трупы с искаженными от боли лицами.

Посланная за Чурой погоня возвратилась в Казань с успехом. Не захотел Чура расстаться со своим добром — бежал из города тихо, и легкие воины скоро его догнали. Полегли в бою Чура и трое его сыновей, потеряли головы слуги, все богатство Чуры, его жен и дочерей приволокли джигиты к ногам Сафы-Гирая. И за­кончился славный род Чуры Нарыкова — лучшего друга Москвы.

В Казани погиб Булат от сабли Кучака, зарезан в постели Беюр- ган, Кадыш посажен на кол.

Немногие сторонники Москвы сумели убежать из города. Объятые ужасом, они рассеялись по лесам, пробиваясь в Касимов, под руку хана Шигалея.

[1] Корак-икса (мар.) — Вороний залив.

КОГТИ ОРЛЕНКА

Ю

ному государю шел четырнадцатый год. За те пять лет, что прошли после смерти матери, молодой Иван испытал столько горя и унижений, сколько не испытал самый захудалый князишко за целую жизнь. В кремлевских палатах бояре, устроившись Имкрспко, грызлись меж собою.

Делили власть, до хрипоты лаялись при дележе украденного у государевой казны добра.

Землями русскими никто не управляет—не до этого. Как умерла Елена Глинская, вотчины великокняжеские, самые большие и богатые, остались без призора. Бояре, будто волки, то один то другой отрывают от этих земель по куску, людишек вотчинных рубят средь бела дня.

Царя держат будто скомороха — для смеха. Первые годы во­дит его, как и завещала Елена, на Боярскую Думу, но не для совета, а чтобы потешиться. Бывало, приведут Ивана, посадят на трон, дадут ему игрушек-погремушек и строго скажут: «Играй», если он вдруг вздумает сказать слово, Шуйский в ответ кивнет Какому-нибудь боярину и скажет:

Воевода, куда смотришь? Государю нос утри.

А сами смеются. А потом и совсем на думу звать перестали.

Рос Иван, почитай, без надзора. Стоит кого-нибудь приблизить к себе, бояре сразу насторожатся: вдруг тот человек на власть метит. Минет неделя-другая — и человек тот либо в ссылке, либо в яме, либо на плахе. И снова юный царь в одиночестве. Уж больно хотелось боярам царя неучем оставить, только воли на это нет. Ум и душа царская во власти бога и митрополита. А митрополит Макарий приставил к молодому царю иерея Сильвестра, мужа умнейшего и начитанного. И тот каждый вечер с царем в молельной келье. А боярам в ту комнату доступа нет. Научившись грамоте, царенок накинулся на книги с превеликой жадностью. Прочитал и выучил наизусть творения святых отцов, Римскую историю, (древнюю историю и все летописи, что сохранились в митропо­личьих палатах.

Дяди по матери царя — Юрий и Михаил Глинские — живут в Кремле в безвестности, ниже травы, тише воды. Один — царской (мильней верховодит, другой — еще смешнее: главный над мужиками, что вывозят из Кремля всякую нечисть. К царю им и не про­гни ней.

Но однажды Иван пошел осмотреть псарню, да что-то долго

там задержался. А на другой день в Боярской Думе вроде бы ни к селу ни к городу спросил:

— Доколе же, князья и бояре, будем нечисть терпеть? Кремль совсем захламили. Мужиков чистоты улошной ради держим в Кремле мало. Срам какой!

Бояре похохотали в бороды над царской несуразностью, одначе постановили волю государеву выполнить—набрать чистильщи­ков улочных столько, сколько потребно.

И потом:

— Скушно мне с вами, бояре. Хочу псовой охотой тешиться. Ныне псарей у нас и полсотни не набрать, а мне надо больше.

У Шуйских на лицах просветление. Царь сам от власти бежит, пусть тешится охотой хоть до светопреставления, дума решила де­нег на увеличение псарни не жалеть.

Прошел год. В Кремле чистота — нигде ни соринки, на крем­левских улицах и площадках ходят свирепого вида мужики с мет­лами. На царской псарне собак стало более тысячи, а псарей двести, а то, пожалуй, и более.

«Сидение царя с бояры» началось сразу после завтрака. Гра­новитая палата по сему случаю натоплена жарче, чем в иные дни. Прежде сидение начиналось так: соберутся бояре в палате, до­говорятся меж собой о чем им надобно, потом зовут государя. А иногда и не зовут. Да и зачем звать, если и при царе совета его не спрашивают, а часто в спорах и совсем забывают о нем.

Сегодня бояре раскрыли рты от удивления: царь сам позвал их на сидение. Степенно вошли и сели на самое высокое, почти вровень с троном, место князья Шуйские: Иван, Андрей и Федор. Эти — первосоветники думы. Чуть ниже них советники — бояре Шкурлятьев, Иван Шемяка, Иван Турунтай да Алексей Басманов. Еще ниже—Фома Головин, Юрий Темкин и другие бояре. Митро­полит Макарий—по правую руку, с троном рядом.

Не многие бояре заметили перемену в государе: он был не­обычно бледен, в глазах блеск, на бояр глядит прямым смелым взглядом.

Боярин Андрей Шуйский хотел было, как и прежде, сказать первое слово, но не успел подняться — царь жестом остановил его:

— Князь Андрей Михайлов, сколь мне ведомо, у нас седни на думе иноземные дела. А сими делами ведает Посольский приказ, в коем главой Иван Турунтай-Пронский. Твое слово, князь Иван.

Опасливо поглядывая на Шуйских, поднялся князь Турунтай, развернул свиток, начал говорить:

— За минулые четыре месяца побывали на нашем вздворье четыре посла. Первый был мурза Куслубек от хана из Астрахани с грамотой, и пишет тот хан, чтобы князь великий был с ним в дружбе. В третью неделю святого поста был посланник Аксеит от крымского хана Саип-Гирея, а пишет Саип-Гирей о крепкой друж­бе. Осенью пришли наши послы от Жигмонта, короля польского, с перемирною грамотою за королевской печатью, и еще были валахские послы от воеводы Крестовладовича с просьбою.

— И порешили мы...— начал с места Андрей Шуйский, но царь снова осадил его:

— Когда спросят твоего совета, скажешь.

Мохнатые брови Шуйского взметнулись вверх, он глядел на Ивана гневно. Бояре зашумели, по палате рассыпался грозный рокот. Иван Шуйский вскочил с места и, вытянув шею к трону, язвительно выкрикнул:

— Уж не твоего ли наушника Федьки советы будем слушать?!

Федор Воронцов спокойно встал и также спокойно заметил:

— Советы давать я, может, и не гож, а вот спросить князя Ту- рунтая хочу. Скажи, Иван, сын Пронский, отчего бы это астрахан­ский и крымский ханы на дружбу так щедры? Сколько мы таких послов уж видели, а орды крымские и ногайские доселе терзают наши окраины. Ты думаешь, мы не знаем, чего ради он грамоту послал? Знаем. Золотом государевой казны эта дружба куплена. Да и дружба ли? Пока откуп не послан, на рубежах земли тихо, как золото послали, так и начинается снова грабеж наших вотчин. От этого казне не польза, а истощение, да позор на государя на­шего кладем.

— Врешь, неумытое рыло!— завопил Федор Шуйский.

— Князь Федор Иваныч, умолкни!—сурово сказал молодой царь и, подавшись вперед, кивнул на Воронцова:—Разве он не­правду изрек? Разве не сделали нас, бояре, жертвой и посмеши­щем неверных? Хан крымский дает нам законы, царь казанский нас грабит и обманывает, а мы сидим здесь и хвалимся своим терпением перед ханами; они терзают отечество наше. Посольский воевода! Прочти, что написал нам Саип-Гирей уже после грамоты и дружбе?

Князь Турунтай суетливо вынул из рукава грамоту и начал чи- I а п., запинаясь:

— «...У меня больше ста тысяч рати: если возьму в твоей земле по одной голове, то сколько твоей земле убытка будет? А сколько моей казне прибытка? Вот я иду—будь готов. Я не украдкой иду...»

И какой ответ на сие дерзкое письмо дан? Ну, что мол­чишь? Князь Андрей, говори. Вот теперь твое слово.

Бояре решили и послали в Крым посольство с дарами и с

указанием не трогать казанского царя...

Не трогать, говоришь? А чьим именем посольство будет твориться?

Твоим, государь,— ответил за Шуйского Федор Воронцов.

— Моим? Я о сем посольстве первый раз слышу. Как же вы без моего ведома...

Иван поднялся с трона, встал на ковер и гневно крикнул:

— Казань не трогать?! Значит, смиренно терпеть, глядя, как хан казанский, подобно Батыю, опустошает галичские, муромские, владимирские, устюжские, вятские и вологодские земли? Какая вам, бояре, корысть от того смирения?

— Корысть есть, государь!— Воронцов посмотрел на Шуйских и добавил:— На минувшем сидении без твоего ведома дума отре­шила выделить хану даров на восемьдесят тыщ, а посольство увезло только шестьдесят тыщ. Остальное, пока несли от казны до посольства, повытряслось. В чьи карманы — неведомо. Может, к Шуйским. Посольство-то наряжали они.

Шуйские вскочили все трое разом, закричали:

— Ах ты, пес смердящий! Да ты считал посольские дары?

— Выходит, мы воры? А ты поймал, беспортошник?

— Пусть докажет! Пусть докажет!

— И докажу,— Воронцов, как и раньше, говорил спокойно.— Князь Юрий Темкин сам во хмело хвалился, что он вместе с Шуй­ским погрел руки на посольских дарах.

— Лжешь!—Темкин побежал к Воронцову и, по-петушиному прыгая вокруг него, повторял:—Лжешь ведь! Лжешь!

Воронцов, отмахиваясь от наседавшего на него Темкина, неча­янно толкнул его в плечо.

— Ах, ты —драться?—взвыл Темкин.— На боярина руку под­нял, ирод!—И, широко размахнувшись, он с силой ударил Ворон­цова по лицу. Из носа хлынула кровь. Что-то звериное проснулось в сердцах Шуйских: увидев кровь, они бросились на Воронцова, повалили его и остервенело стали бить по щекам, по голове.

Драка в думе для молодого государя — не новинка. Такие по­тасовки он даже любил и смотрел на них с наслаждением, взо­бравшись на трон с ногами. Но сейчас били его любимца за прав­дивые слова, и потому Ивану нужно было остановить бояр. Он крикнул, но на это не обратили внимания—Воронцова волокли к выходу.

— Владыка, останови их!—Иван повернулся к митрополиту Макарию и указал на дверь...

Макарий с похвальной для его возраста поспешностью побежал по палате, волоча мантию по каменному полу. Князь Фома Го­ловин, увидев владыку, понял, что он спасет его давнего недруга Воронцова, и бросился наперерез. Но не успел. Макарий пробе­жал мимо, и перед Фомой мелькнул хвост белой мантии. Головин наступил на этот хвост. Митрополита.дернуло назад, раздался треск, мантия порвалась,и владыка растянулся на полу. Тогда Иван подбежал к Макарию, поднял митрополита, посох и, догнав

Андрея Шуйского, тянувшего свою жертву через порог, ударил его посохом по шее.

Шуйский выпрямился, схватил Ивана за подмышки, прижал к окну и, обдав запахом чеснока, прохрипел:

— Ты кого, молокосос, бьешь? Да я тебе в деды гожусь. Да я из тебя весь дух выбью!

Иван взглянул в окно и увидел на крыльце братьев Глинских. Они ждали знака. Только тут вспомнил про них перепуганный царь. Он пнул Шуйского в живот и, отскочив от него, махнул рукой.

В палату ворвались Юрий и Михаил Глинские, с ним десяток псарей.

Иван быстро прошел к трону и, указав на Андрея Шуйского, спокойно произнес:

— Вора и убийцу Андрюшку взять.— Потом, когда псари схватили князя, добавил:—Псам его на растерзание.

Шуйские бросились к Андрею на выручку, но поздно: за пле­чами у каждого стояло по три дюжих псаря.

Бояре, перепуганные неожиданным поворотом дела, робко ста­ли рассаживаться по своим местам. Украдкой поглядывали они в окна, их еще более сковывал страх: на кремлевском дворе десят­ками ходили вооруженные псари и наземники. Царь сидел на тро­не н молчал. Молчали и бояре.

Гулко прозвучали спешные шаги по ступенькам крыльца, и в палату вбежал Юрий Глинский.

— Прости, государь. Слуги твои верные, но неумелые пере­усердствовали: вора и убийцу Андрюшку Шуйского, не доведя до места, разорвали. Как повелишь поступить с ними?

— От имени моего их пожалуй. А Юрку Темкина, поднявшего руку на честного князя Федора,—на плаху.

Глинский махнул рукой в сторону Темкина. Псари увели его.

— Фому Головина за святотатство и оскорбление владыки — в цепи и сослать в отдаленные края. Отныне будет так со всяким, кто на честь царскую посягнет. Турунтай, говори дальше про иноземные дела. Говори честно! Коль будешь врать...

Турунтай дрожащими руками развернул свиток, но сколько ни пытался произнести хоть одно слово, губы не слушались его. Не­чего греха таить: иноземные дела он вел из рук вон плохо, дары, VI пенные от посольства, с Шуйскими делил и потому чувствовал около своей шеи плаху и топор палача.

Ну, что — язык съел?—Иван рассмеялся,—Сколь помню, на совете за тебя говорил Шуйский. Ноне Андрюшки нет, видно, мне придется сказать. Слушайте, бояре! Сколько раз неверные по­ело» к нам слали и клятвы творили? Превеликое множество раз. И никогда в правде и правоте этим клятвам не пребывали, ложь і корили, христиан наших хватали в плен тысячами, многие церкви наши осквернили, привели в запустение. Может ли терпеть сие на­ша благочестивая держава? Скажи, отец наш Макарий.

— Поругание веры христианской терпеть не можно, сын мой!

— И я так мыслю. А посему нынешней же весной послать на казанцев рать и воевать не токмо в наших пределах, но и на их земле.

— Позволь, государь, слово молвить,— поднялся с места Бас­манов.

— Говори, Алексей.

— До весны рать готова не будет. Я не знаю, ведомо ли тебе, но у нас все рати бояре разослали на окрайные рубежи. Воевода Курбский на южных рубежах, князь Серебряный с войском в Вятке, воевода Львов в Перми, Воротынский на литовских рубе­жах. В Москве лишь воевода Пунков с малой ратью. За зиму войско не собрать.

— А разве я повелевал собирать войско?—царь насмешливо глянул на Басманова, потом на Федора Шуйского, по приказу которого были разбросаны рати.—Я повелел послать рати на Ка­зань, и они пойдут. Князь Федор Шуйский!

— Я тут, государь.

— Большой полк с воеводой Семеном Ивановичем Пунковым, говоришь, в Москве? Где наш передовой полк?

— Во Владимире с воеводой Шереметьевым.

— Сторожевой?

— В Нижнем Новгороде с воеводой Давидом Палецким.

— Пусть все эти полки к весне будут на Волге и по-легкому на стругах идут к Казани... Окромя того, пусть князь Василий Се- ! ребряный, оставив Вятку, всей ратью идет в Казань же, и Львов, оставив Пермь, тож. И пусть сойдутся они в едином месте в один, день, в один час, как будто вышли с одного двора, и пусть вершат мое повеление. А посольство в Крым догнать и вернуть. А дары водворить в казну, и ты, слышь, князь Иван,—водворить полностью.

— А ежели Саип-Гирей крымский на нас пойдет?

— Не пойдет. Пугает только. А что касаемо астраханского посла, то дружбу от него принять, даров не давать, говоря, что мы,| русские, привыкли дружить бескорыстно. Князь Турунтай, скажи с какою просьбою пришли валахские послы?

— В-воевода К-крестовладович просит поможения для того, чтобы откупиться от туркского султана. И просит он три тыщи золотых червленых.

— Скажи послам, что просимое будет им дано. Воевода ва-1 лахский не токмо наш давний друг, но по деду моему близкая нам родня. И кто ему более поможет, ежели не мы? Что еще из ино- земных дел у нас осталось, князь Турунтай?

— Более ничего, великий государь.

— Ну и слава богу. Спасибо за совет, князья и бояре. Идите по домам с миром.

Выходя из палаты, князь Шкурлятьев шепнул Федору Шуй­скому:

— Орленок-то наш оперился. Не заметили—когда.

— Не только оперился, а и когти показал. Мыслю я, власть боярская самодержавная кончилась,— ответил Шуйский и, вздох­нув, добавил:—Помяни, господи, душу новопреставленного раба твоего Андрея.

До весны молодой царь нагнал на бояр, князей и воевод та­кого страху, что те, уходя на государеву думу, каждый раз про­щались с родными.

Да и было чего испугаться. Иван не щадил никого, кто хоть как-то поднимал против него голос.

Сначала бояре роптали, а потом видят: жестокость царская разит не без разбору. Да и сам государь, сил своих не жалея, ве­дет на Руси умное устроение. Притихли бояре, иные впряглись в государево дело с чистым сердцем, иные—от страха перед пса­рями да наземниками. На «сидениях» советы государю давали ос­торожно, обдумавши, ибо не гляди, что царь молод, а сразу ви­дит, что к чему.

Весной рати двинулись на Казань.

Семен Пунков и Василий Серебряный сошлись около устья ре­ки Свияги, как и наметил царь, день в день, час в час. А воевода Львов, идучи из Перми, опоздал. А опоздавши, помог Пункову и Серебряному. Казанцы войско Львова заметили раньше и двинули истречь ему свою рать. Зорко следя за ним, они совсем не ждали русских с Волги, и те свалились как снег на голову. Быстро прош­ли от Свияги до стен Казани, множество татарских улусов сож­ми и разорили, вызволили около девяти тысяч русских пленных, а затем, спешно повернув назад, ушли к Нижнему Новгороду. Во­евода Львов пришел в указанное место поздно, и татары со всей злостью навалились на него. Рать его была рассеяна, а сам вое­вода убит.

Крестовая палата во дворце доныне местом была тишайшим и благолепным. Своды покрашены небесно-голубым колером, разри­сованы херувимами, стены под позолотой с цветочными узорами. Ранее великий князь тут сиживал с боярами, принимал послов, а чаще углублялся сюда, чтобы подумать в тишине, подремать в чистоте.

Ныне в палате беспорядок. Молодой царь облюбовал эту па­лату для чтения и занятий с Сильвестром и иноземными учите­лями. Втянули сюда книжный шкаф, притащили добытый отку­да-то ганзейский глобус. На столах — свитки, карты, по углам сто­ят алебарды, копья, пищали, на подоконниках—шеломы и щиты. Сегодня позваны сюда князь Андрей Курбский, князь Серебряный и князь-воевода Дмитрий Вельский. Серебряный сидит на рундуке и молчит, Курбский разглядывает глобус, Шуйский ходит по па­лате из угла в угол, трясет бородой и злится. Позвали их с утра, скоро полдень, а царя все нет.

Курбский крутанул шар, он легко завертелся, поблескивая зе­лено-синими боками.

— Штуковина зело занятная,—замечает Курбский.—Давно ли тут и для чего?

— Я сам гадаю, что сие за шар?—промолвил Серебряный.

— Слышал я, что он изображает нашу землю...

— В писании священном сказано: земля стоит на трех китах и держится она...

— Киты! Земля!—перебивает его Вельский. — А мы-то сами держимся на чем? На волоске! Того и гляди... Смотрите, сол­нышко в зените, с утра мы тут торчим. И кто?! Вот Курбский— князь. Правнук великого святого князя Ростислава. Вот князь Серебряный... Род свой ведет от Рюрика. Мы—Вельские...

— Не до чинов, боярин,— Курбский махнул рукой.— Я чую, нас не за добром позвали...

— И ждем кого?—Не слушая Курбского, бранился Вельский.— Ему ли...

— Замолкни, князь,— сказал Серебряный.— Иван Василии род свой древний от Мономаха ведет. А Мономахов сын Москву воз­вел...

— Кто? Долгорукий? Подумаешь... шесть кабаков построил на Неглинной, от них разбогател. «Москву возвел!»

— Сегодня, говорят, великий государь не в духе...

— Да я ему в отцы гожусь! А жду с утра. Чего дождусь, не­ведомо? Бояр ниже смердов ставит.

— Мы виноваты сами.— Князь Андрей отошел от глобуса.— Юного царя ожесточили. Давно ли ни во что его не ставили. Ведь знаете...

— Да как не знать?—Серебряный подошел к окну.— Теперь он нам во всем перечит и доброе строение Руси ломает. Порядки, что от прадедов даны, рушит. От злобы той...

— А может, не от злобы? Порядки старые зело поизносились, обычаи порасшатались,—заметил Курбский.

— От бога все дано, и рушить старое—значит, тешить беса!

— Но если старое негодно?

Хлопнула дверь, в палату быстро вошел царь. Было заметно, что он разгневан, в руке—письмо. Иван прошел к столу, бросил на ходу:

— Здорово, князь Андрей. И ты, Василий-князь, здоров будь,— Сел за стол, положил письмо на свитки.— А ты, Дмитрий Вель­ский, ответствуй мне: по чьему приказу ушел из Казани?

— По твоему, великий государь.

— Напомни!

— Зимой ты получил письмо от эмиров. Казанцы обещали Са- фу-Гирея со двора согнать, а Шигалея, верного тебе, поставить ханом. И я, по твоему приказу, поехал с ханом Шигалеем на Ка­зань. И как было велено, посадил его на трон... Потом вернулся в Москву...

— «И посадил на трон!»—передразнил его царь.— Как будто на горшок! Ты должен был стать Шигалею подпорой! А ты втол­кнул его в казанские ворота и домой с войсками побег. Разве я так велел?

— Казанцы хана приняли с почетом...

— А по-иному как они могли? Василий-князь да князь Ан­дрей до этого намяли им бока, да ты привел семь тысяч. Но сто­ило тебе уйти...

— Неужто предались?!

— И подло вельми! Вот, что нам пишут наши доброхоты: «Как только вой Вельского ушли, сеит снова позвал Гирея, который был недалеко, а тех эмиров, тебе преданных, убил жестоко, а Шигалей, лишенный опоры, из Казани изгнан». Теперь ты понял, что ты натворил?!—Иван выскочил из-за стола, подбежал к Вельскому, потряс перед его носом письмом.—Ответь ему, Сере­бряный, сколь воев потеряли мы в походе на Казань?

— Около пяти тыщ, великий государь.

— И эта кровь, князь Вельский, по твоей милости! В Казани снова мои недруги. И ты, пустоголовый пень, за это мне отве­тишь!

— Да, как ты смеешь, молокосос!—взвизгнул Вельский. — Те­бе ли...

— Эй, кто там?! Стража! Сюда!

В палату ворвались четверо дюжих стражей.

— Хватайте воеводу и — в подвал! — Стражи повисли на пле­чах у Вельского, он стряхнул их:

— Не подходите, смерды! Я роду Ярославичей принадлежу!

— Ломите руки! Чего стоите? Взять его!

Князю заломили руки за спину, выволокли из палаты. Иван захлопнул дверь, проходя мимо глобуса, крутанул шар, присел на угол стола:

Мужи державы! Бояре, воеводы! До седин у власти, а в в голове, как в бочке,— пустота. С такими как дальше вести народ?

— Твой гнев на нас напрасен, государь,— тихо промолвил Курбский.

— Я не про вас, князья. Тебя, Серебряный, позвал я не для гнева, хотя, бог свидетель, и ты не без греха.

— Мы тебе служить всегда рады...

Иван снова подошел к двери, выглянул в сенцы, вернулся, сел в кресло. Долго молчал. Наконец, спросил:

-- Вы много раз на Казань водили рати?

— Водили, государь,— ответил князь Василий.

— И возвращались битыми.

— Бывало всяко, государь.

-- Да где уж «всяко». Если бы мы воевали ладно, Казань

была бы нашей. Не в том суть. Вы ноне первый раз вернулись

с малыми потерями. Как это удалось? Я хочу знать. Подумайте— скажите.

В палату тихо вошел Сильвестр, молча поклонился государю, открыл шкаф и начал перебирать книги. Иерей нижегородского храма, он вызван был в Москву, чтобы учить молодого царя свя­щенному писанию. Иван не обратил на иерея внимания, пере­спросил:

— Так почему же?

— В том твоя заслуга, государь,— сказал Курбский.

— Моя?

— Вестимо,— вступил в разговор Серебряный.— В минулые разы ходили мы на Казань всем войском и из одного места. Шли долго и вальяжно. Казанцы о походах узнавали сразу и тотчас же поднимали горных людей, а мы, не доходя Казани, в тех безбрежных лесах принимали от черемис и чуваш лихо...

— А ныне твоим повелением,—продолжил рассказ Курбский,— я Нижний Новгород покинул налегке и мимо черемис зело борзо проскочил на стругах...

— Я тоже налегке пошел из Вятки, из Перьми вышел воевода Львов... Сроки, государь, ты поставил жесткие, мы быстрехонько и очутились под Казанью, войско ханское без траты разметали.

— А воевода Львов замешкался, пришел в Казань не тогда, как ты указал, а неделей позже. Мы в этот час уж были на Свияге. И рать из Перьми погибла чуть не вся, а Львов...

— Об этом знаю,— тихо сказал царь и замолчал, что-то об­думывая.— Выходит, что в делах казанских нам главная помеха— черемисы?

— Отец твой, царствие ему небесное, не раз говаривал: «Подобно гибкому, ременному щиту, Казань черемисы надежно прикрывают. Ни расколоть тот щит и ни порвать мы не можем».

— А если черемису покорить?

— Народ этот нам неведом, великий государь. Какие люди в сих лесах неоглядных живут, какую веру держат, какими уз­лами с Казанью скреплены, мы почти не знаем.

— А если их к Москве приблизить?

— На это много лет надобно, великий государь.

— Пожалуй. Но теперь это моей заботой будет,— сказал Иван и, придвинув к себе карту, долго ее разглядывал. Князь Андрей осмелился спросить:

— Нам повелишь уйти?

— Да, да, идите с богом.

Когда воеводы вышли, к царю подошел Сильвестр, смело сказал:

— Дабы вести дела державы по уму, потребно знать, что в той державе происходит. А ты не только што в обширнейшей земле — ты что есть в Кремле пользительного не знаешь ничего, не ведаешь.

Царь неожиданно вскочил, отбросил карту и, хлопнув ладонью по столу, крикнул:

-- Уйди! Теперь я государь. И знай свое место. Закону божье­му ты меня выучил, а в ратные дела не суйся!

Сильвестр выпрямился, гордо тряхнул седой гривой волос и твердо, но с обидой, сказал:

— Прости, Иван Василии, мешать тебе не буду. Позволь за­меты взять, и я уйду.

— Какие там еще заметы?

— Покойный Даниил-митрополит подвижников неоднократно и помногу посылал в приволжские леса. А они слали сюда свои заметы. Их раскидали по разным местам, часть из них в сей шкап попала. Я собираю их в едино место — к митрополиту в палаты. И те ценные заметы о черемисах могут рассказать поболе, нежели сами черемисы. Прости, я ухожу.

— Постой, постой.—Голос Ивана смягчился:—А почему ты мне

о них ни разу не сказывал?

-- Так ты раньше о черемисах и думать не мог. Теперь же...

— Хватит, отец, идем к митрополиту.

У митрополита Макария в хоромах — суета. Появление Ивана перепугало всех. В минулые годы, правда, Василий Иванович нахаживал сюда, но это делалось чинно, с упреждением за два-три дня. А ныне молодой царь ворвался в хоромы, как вихрь, в первую очередь забежал в подлестничную комнату и, оттолкнув перепуганного летописца, выволок из ниш все свитки, тетради и книги, поднял в каморе такую пылищу, что чуть не задохнулся и к весь в пыли вошел в митрополичьи покои и, спешно приняв благословение владыки, сказал торопливо:

- Повели, святой отец, принести сюда все заметы о черемисском крае, зело надобны.

Монашек принес десятка полтора тетрадей, подал царю. Царь уткнулся в первую тетрадь. Пробежал взглядом страниц пять,

К

бросил в сторону. Взял другую тетрадь и тоже бросил. Потом третью, четвертую, пятую...

— Да что они, сдурели?— воскликнул царь.— Сколь ни чту, одни молитвы, а про дело по маковому зерну на каждый лист.

— Служители божьи без молитвы ни одного дела не почина­ют,—важно разъяснил Макарий.—Грех бранить их за это.

— Добро, добро,— отмахнувшись, сказал Иван,—вот тут, ка­жись, сразу с дела начато.— Он долго и внимательно читал по­нравившуюся ему тетрадь, потом хлопнул по ней ладонью так, что над столом взметнулось облако пыли, произнес:

— Вот этот молодец! Записал то, что надобно. Повели, отец мой, все эти заметы принести в Крестовую палату. Буду их чи­тать.—И царь встал.

— Повелю, сын мой. Только прежде хочу спросить тебя—по­жаловал бы ты...

— И не проси! Заступничеством своим ты мне бояр и князей в страхе и послушании держать мешаешь. Не успею покарать, как тут же просьбами твоими прощаю.

— Государь мой...

— Истинно так! Ромка Головин тебе же ризу, святотатствуя, порвал, а ты его из ссылки вымолил. От главы боярина Темкина меч карающий я отвел не по твоей ли просьбе? А не ты ли угово­рил с князей Ивана Кубенского, Петра Шуйского, Александра Горбатого да Димки Палецкого великую мою опалу снять и в Москву их воротить. Я думал, наказанных мною уже не осталось, а ты снова...[1]

— Выслушай, великий государь, потом упрекай. Не мягкосердия ради вымаливаю я из твоих карающих рук людей русских, а ради дел великих. Их впереди у тебя, сын мой, столь много, что для исполнения нужны великие умыслы и сильные руки. Вот ты упрекнул меня за князя Александра Горбатого. А ведь ты его на­казал напрасно. Вернее и честнее воеводы не сыскать. И в ратных делах умница великий. Кто храбрее Темкина на поле битвы? Ни­кто. А ты ему голову хотел отрубить. Вот ты сказал, что человек, который написал сии заметы, молодец. Ведомо ли тебе, что он от опалы царской более семи лет в лесах хоронится. И делу, ради которого ты прибежал ко мне, он полжизни отдал. И даже теперь, когда держава изгнала его, он ради пользы государства нашего ходит по лесам и народ черемисский к вере православной помалу приобщает. Вот ты о великую задачу споткнулся и не знаешь, с какого боку за нее приняться. Он же половину дела твоего уже сделал и сколь может сделать еще, ежели его пожаловать. А ты говоришь—не проси.

— Кто он?

— Шигоня, дьяк Пожогин.

— А-а... помню, помню. Противу матери моей пошел, и его на­казали...

— Напрасно. Оный Шигонька...

— Знаю. Передай ему, что вину сущую или не сущую я ему прощаю. И жалую его своей милостью. Скажи, чтобы дело нача­тое он творил смело и именем моим... Денег пошли ему из твоей казны, потому как дело сие не токмо государево, но и святой церкви.

— Спасибо тебе, сын мой, за Шигоню. Денег я ему и посылал и еще пошлю. Одначе я сказал тебе не все. При покойном отце твоем служил на Москве черемисский княжич. Дослужился он до сотника, но потом от службы убег и сыскан не был. Ныне из­вещает меня Шигоня, что тот человек на Горной стороне князь и будто радеет он к Москве и православию, однако высказать это боится.

— Отчего же?

— Живет он словно меж трех остриев копейных: с одной сто­роны-татары, с другой—свои же язычники, а с третьей—перед Москвой страх. Как-никак, а убег из Москвы-то.

— Ежели в Москву тот князь приедет, гостем моим будет. Так и передай. Вижу, еще за кого-то просить хочешь.

— В пустынных местах среди черемис диких скитается бывший постельничий отца твоего...

— Санька?

— Он, великий государь. Санька тому князю друг большой — вместе из Москвы бежали. Ты бы и его...

— Саньку не прощу. Он матерь мою оскорбил... оболгал. Поя­вится в Москве—язык вырву. И не проси. А с Шигонькой сно­ситься будешь, передай: пусть о том князе черемисском он напи­шет поболее. Гонца к нему ноне же пошли.

Митрополит кивнул головой. Иван встал, подошел под благо­словение, потом приложил сухие губы к руке Макария и быстро вышел. У порога встретился с Сильвестром, прошел мимо него, будто не заметил.

ПИСЬМО ШИГОНЬКИ Великий Государь мой Иван Васильевич!

Жалованное слово твое дало мне ныне крылья, и я, подобно

херувиму, слетал на Горную сторону, чтобы веление твое сполнить. И все, что я немощным умишком своим познал о князе гор­ном черемисском и его народе, в руки твои передаю и буду вель-

ми рад, коли сие для блага государства сгодится.

Вся сторона об сю сторону Волги суть край нагорний чере­мисский, и сидят в нем не токмо черемиса, но и народ, чуваша зовомый. Живут сии два народа в дружбе и орют, и сеют, и еще охотой промышляют. Друг от друга и чуваша и черемиса рубе­жами не делятся, друг другу помогают, и вся горняя от Волги сторона под единой властью пребывает. И коль, государь мой Иван Васильевич, ты услышишь что-либо про черемисский край, то знай, что в крае том не токмо черемиса, но и чуваша в таком же, ежели не боле, числе пребывает. Люди живут в сельбищах, сиречь илемах, кои разбросаны по горам и лесам приволжским. Одначе кроме илемов есть прочия городища, где живут те люди во множестве, там торговлишку ведут, железное дело знают, и прочих мастеров немало есть. Пребывают люди той стороны в нужде великой, живут под тяжелой рукой казанцев, кои держат их в страхе и бедности. Все они подъясачные мурзы Кучака. Оный крымец сосет их соки, аки паук. В пору, когда на Казани сидят ханы наши доброхоты, тот Кучак убегает в Крым, одначе люди его остаются и послабления черемисе не дают, а ханы доброхоты наши добраться до сих земель не успевают. На ле­вом берегу реки Волги иной край: там луговая черемиса пребы­вает. Кокшайская, Илетская да Ветлушская числом гораздо бо­лее, чем горняя. Они такие же трудники, землепашцы и охотни­ки, одначе в иных местах мурзы хлеб родить им не велят, и оттого край тот скудеет. Я, грешный, в краю том был, рядом с людишками жил, говорю тебе, государь, они к нашему народу относятся душевно, без злобы. Правит тем народом черемисский князь Аказ, сын Тугаев. Татары зовут его Акубей, сиречь князь Аку. Правит тот Аказ землей не самолично, а со старей­шинами. И собирает князь тех старцев на совет токмо по поз­волению татар.

Узнал я, что князь Аказ долгое время жил в Москве, и наша вера и наши обычаи ему по душе. Недалече от своего вотчинного двора часовенку соорудить позволил, и сам окрестился в нашу веру. Доподлинно знаю я: русских он любит. Жёнка князя Аказа в Казани, взята была туда насильно.

Был у князя в избе и с ним баял. Сказал он, что хочет пого­ворить с тобой, великий государь, а о чем поговорить—не ска­зал. Я своей дурной головой понял, что он доброходствовать тебе удумал.

Жду твоих повелений. До самой смерти раб твой дьяк Шигоня Пожогин.

ДЕЛА ЯСАЧНЫЕ

Осень подкрадывалась осторожно, как лиса. Она вползала на лесные тропинки и холмы, заметая свои следы багряным хвостом опавших листьев.

Ветер, не по-летнему свежий, выносил на поляны золоченые лепестки берез и красные, похожие на медные пятаки, листья оси­ны. Многие деревья оголились, и от этого лесные тропинки стали светлее. Рябина красовалась рдеющими кистями ягод.

Осень—самое веселое время: собран хлеб, ссыпано зерно в ли­повые кади, за лето нагулялась жирком скотина, подрос молодняк. Сделан большой запас орехов, грибов, ягод. Осенью охота самая прибыльная. Лучшие шкурки охотник добывает в эту пору.

И поэтому осенний праздник жертвоприношения богам самый большой, многолюдный. После обильной еды и питья речь зашла о стычках с татарами. И снова не было среди людей единодушия. Иные хвалили Янгина, а больше ругали. Особенно старались Япык да Урандай.

Япык встал на короб и, обращаясь ко всем, сказал:

— Завтра надо пойти к Янгину и сказать ему, что он негодный лужавуй. Янгин всех нас погубит. Если татар разгневать, они не пощадят ни правого, ни виноватого. Пойдем завтра к Янгину.

Кто-то закричал: «Пойдем!», а иные кричали: «Не надо!»

И начался великий спор.

О приходе татар узнали очень поздно. Люди не ждали их так скоро, и все растерялись. А растеряться было отчего: мужчины сошлись сюда со всех илемов без оружия, только с ножами. Как теперь сражаться с насильниками? Унести свое добро в лес не бы­ло времени. И тогда старый Аптулат посоветовал: все, что есть дорогого, спрятать в священной роще. Так и было сделано. Тата­ры никогда раньше не входили в кюсото.

Алим ворвался в селение, как ураган. Джигиты перескакивали через изгороди во дворы и всюду находили безлюдье.

— Они, наверное, скрылись в роще,—крикнул Алим и направил копя в кюсото. Джигиты бросились за ним.

Первым перемахнул через изгородь Алим.

— Смотрите, здесь весь скот и много добра!—крикнул кто-то из глубины рощи.

— Эге-гей! Забирай все, выгоняй скот!—ответил Алим.

Там, где не только ветку, листочек сорвать никто не смел, па­дали срубленные под корень молодые березы, облетали сучья ве­ковых дубов. Татары выламывали дубинки и выгоняли из рощи « кот. Из гибких стволов березок делали наподобие носилок и вы­носили на них шкуры и всякое добро. Прошел всего какой-то миг — испоганилась, опустела священная роща.

Многое терпели черемисы: унижения, поборы, грабежи, избие­ния. Но разве хватит силы вытерпеть, когда совершается такое кощунство? И люди с ножами, с дубинами и кольями бросились на осквернителей.

Когда Аказ с товарищами прискакал в илем, здесь было тихо. Над пожарищами вились дымки догорающих головешек, на дороге и вокруг илема лежали трупы. Около мертвых не было оружия. В золе священных костров дымился навоз, жертвы, отданные богам, лежали втоптанными в землю. Листья священных деревьев обле­тели, иссеченные березки, будто сиротинки, жались друг к другу.

Только один человек, опустив руки, бродил по роще. Это был Япык. Пока была стычка, он сидел в лесу, тем и сохранил свою жизнь. Но татары не пощадили его добро: все исчезло, даже ко­роба с товаром. Япык подошел к корчащемуся от ран карту Апту- лату...

— У, старый мерин, только ты виноват в этом!

Увидев Аказа и Янгина, Япык задрожал всем телом. Аказ спросил:

— Где остальные люди?

— Прячутся в лесу.

— Мы опоздали, Янгин,—вздохнув, произнес Аказ.—Проспали.

— Но долго ли терпеть все это?! — В глазах Янгина и злость и слезы обиды.—Ну, почему молчишь? Ты народом правишь, твоего слова ждут люди!

— Выше меня совет старейшин есть. Что мой хилый ум по срав­нению с двадцатью мудрыми головами?

— Тогда вели собрать совет!

— Эй ты, горячая голова!—вмешался Япык.—Своими словами вторую беду накликать хочешь? Разве не знаешь: совет старейшин без позволения мурзы созывать нельзя. Узнают татары, и всех их положат рядом с этими. Не слушай его, Аказ, он кривой тропкой своего разума ходит.

— Ты верно сказал, Япык,—заметил Аказ,—без согласия мурзы совет собирать не будем. А советоваться пора все же пришла. И я велю тебе, Япык: поезжай в Казань к мурзе и привези его поз­воление. Скажи так: Аказ очень жалеет, что его люди не хотят второй ясак давать, скажи—надо совет собрать, чтобы всем слово сказать, пусть ясак платят верно. Скажи: совет соберем по перво­му снегу.

— Давно бы так. Япыка слушать не хотели—беда пришла.

— Ты мудрый человек, Япык. Только поезжай скорей.

— Я еду сейчас же. Мне все равно товар надо добывать.

— Отдавай мой лужай Япыку!—сердито сказал Янгин, когда Япык ушел.—Я хвостом татарской кобылы быть не хочу. Брошу все, уеду в Васильград, русским служить буду.

— Послушай...

— Чем такие слова слушать, лучше вовсе глухим быть. «Аказ очень жалеет».

— Дразниться умеешь — думать не умеешь,— строго сказал Аказ.—Поезжай за мной и будешь делать все, что я скажу.

Отъехав от кюсото, Аказ сошел с коня, вытащил нож, срезал несколько молодых липок, очистил от коры.

— Чего смотришь? Слезай,— сказал он Янгину, молча наблю­давшему за братом.—Помогай, на конце каждой палки режь нашу тамгу.

— Значит, совет соберешь все-таки?—догадался Янгин и сразу соскочил с коня.

— Вырежем двадцать палок, ты подберешь из своих людей пя­терых надежных и дашь каждому по четыре палки. Им про совет не сказывай—пусть они найдут старейшин и, ничего не говоря, от­дадут каждому по палке с нашей тамгой. Этого будет достаточно. Через неделю все у меня будут.

— Что им скажешь?

— Об этом потом. Главное, чтобы никто не знал о совете. Сей­час поезжай по илемам, собери разбежавшихся людей, все вместе жилье стройте, друг другу помогайте. Помни: зима скоро. Если людям лужая будет плохо, с тебя спрошу.

И они расстались.

Из руэма в руэм, из илема в илем переходили люди Янгина пять дней и ночей. Они никому ничего не говорили, заходили толь­ко к старейшине и молча отдавали липовую палку с вырезанной на ней тамгой Аказа.

Не нужно было слов: седые древние старцы понимали все, мол­ча обувались в лапти и седлали лошадей. Идут посыльные молча.

Ни одного слова не сказано, но идут за ними слухи. Говорят люди, что нельзя больше терпеть бесчинства мурзаков, пора что-то делать. Лучше к русским с поклоном идти, лучше Москве ясак платить. И еще шли слухи: русский царь готовит на Казань небы­валый поход и покорит ее. И будто пойдут рати двумя дорогами.

И это была правда.

Знает Аказ, что совет надо проводить втайне. И надумал хитро: распорядился готовить поминки по Туге — грех не помянуть родителя новым хлебом.

Старики сходились потихоньку, поминали покойного лужавуя, а в тот день, когда к Аказу пришел последний из двадцати ста­рейшин, надумал хозяин устроить большую охоту. На охоту пришли Янгин и Ковяж да Магметка Безубов.

Забрались в самое глухое место, сложили луки и стрелы на берегу ручья, уселись в круг. Все без шапок: развеваются на ветру седые волосы старейшин. Шапки перед советом принесены в жертву Шюдыр-ону—владыке звезд. Это он, шествуя по юмын комбо корно^[2], наделяет людей мудростью или совсем отнимает разум. Знают старики: отдашь ему в подарок шапку—даст полную голову ума. А перед советом всегда жертву Шюдыр-ону приносят— разума каждому надо много.

Прежде чем начать совет, старейшины по очереди рассказыва­ют про дела и жизнь своих людей. Что сделано хорошего, что пло­хого. Какие радости у народа, какие печали. Слушает Аказ—мрач­неет его лицо. Нет радости в голосах старейшин, одно горе. Там мурзаки сожгли илем, там увезли невесту или забрали последние запасы хлеба и мяса. И уж совсем дрожат голоса стариков, когда говорят они об осквернении святынь.

Сказали свои слова старейшины и молчат. Ждут, что скажет Аказ.

Тот тоже молчит, думает. Потом говорит:

— Вот о чем хочу спросить вас, дорогие мои отцы. Жил наш народ под властью казанцев. Теперь нашу землю отдали крымско­му мурзе Кучаку. Так ли тяжело было тогда, как сейчас?

Самый старый из старейшин Сарвай (ему без малого сто лег) ответил:

— Были мы тогда под мурзой Тимером, и жить было легче. Ясак он тоже брал, но не два раза в год, нет. Невест он тоже брал, но только на одну ночь, а не на десять лет, как сейчас. При­езжали татары в наши илемы и делали иногда обиды, но кюсото не оскверняли, нет. А теперь совсем житья не стало. Давайте будем думать, как жизнь нашу защитить. Говори, Аку, ты—лужавуй!

— Сколько раз на советах мы говорили: «Давай, будем ду­мать»,— начал Аказ.— Сколько передумали, а народ наш в ни­щете. Видно, плохо мы думали, не в ту сторону глядели. Давайте на Москву поглядим. Никто нас от мурзы Кучака не спасет. Ханы в Казани меняются почти каждый год, а он неизменно грабит нас. У нас силы встать против Кучака хватит, и мы прогоним мурзу. Но тогда поднимется за него все ханство, и снова умоется наш народ кровью. А встать против всего ханства сил у нас не хватит. Но мы можем умножить свою силу. Надо просить русского царя, чтобы он взял нас под свою руку и защитил. Если мы с Москвой будем, никто не посмеет поднять на нас меч. Вот о чем думать надо.

Молчат старики, смотрят на огонь костра. Думу про русских взять в голову легко, но будет ли от того легче жить?

И снова говорит Сарвай:

— Про русских не только ты, Аказ, думаешь — весь народ об этом говорит. Но много ли мы знаем о Москве, о ее законах? Та­тары с нас ясак берут, а русские, может, и землю возьмут. Много раз по приказу Казани мы нападали на московских воинов. Не злопамятны ли русские, не будут ли мстить нам? Много дум у на­рода, а кто на них ответить может? Ты сам можешь ли?

— Того, что ты говоришь, я не знаю. Но одно мне известно хо­рошо: русские не вероломны. Это добрый, великодушный народ, им можно во всем верить. Если их царь скажет про ясак, про землю, про защиту нашу, так и будет.

— А ты знаешь, что он скажет?

— Не знаю. А если бы послать к нему наших людей—узнал бы.

Рывком поднялся и подошел к костру Атлаш.

— Пусть простят меня наши отцы, что вперед них в разговор лезу, но вижу в совете Аказа изъян. К русским на поклон идти— только господина поменять. Нынешнего господина, хорош он или плох, мы знаем. А каков будет новый хозяин? Вот это загадка. Старый господин наш стоит над нами много лет и на веру на нашу не посягает. Много ли среди наших людей магометан? Совсем ма­ло. Силой аллаху поклоняться не заставляет. А на русских посмо­трите. Еще нашими хозяевами не стали и не знают, станут ли, а дом своего бога на нашей земле поставили, монахи ихние рыщут по нашим лесам, будто лисы, кресты таскают целыми мешками. И если пойти под их власть, они кюсото наши осквернять не станут, они прямо вырубят их и заставят нас позабыть веру наших пред­ков. Может, мы от волка уйдем, а к медведю придем?

— Дайте я скажу,—произнес, не поднимаясь с места, грузный Сивандай, и Аказ вздрогнул от его голоса. Сивандай был отцом пятерых сыновей, которые торговали с Казанью, и поэтому от него нельзя было ждать поддержки.

— Много лет прожил я на этом свете, много видел. Только за мой век русские пять раз ходили на Казань. Однако Казань как стояла, так и стоит. И не смогут защитить нас московские рати, как не смогли они покорить ханство. Упадет на наши головы злоба татар, и будем мы втоптаны в грязь. Москва далеко, Казань близ­ко. Я тоже согласен с Атлашем: совет Аказа плох.

Посуровел Аказ, помрачнел. Разве таким, как Сивандай, дорог народ? Им только бы торговле ущерба не было. Такие продадут нее родное, лишь бы богатство свое сохранить. Неужели никто не поддержит. Аказ взглянул на Эшпая, мудрее которого не было среди старейшин. Что он скажет?

Эшпай поднялся, но к костру не подошел. Сказал:

— Старые люди говорили: «Время идет—его, как теленка, за веревку не привяжешь». Ты прав, Сивандай,—русские ханство не покорили. Но теперь пришло другое время—Казань слабеет. Сафа-

Гирей тянет ее в крымскую сторону, Сююмбике—в ногайскую, а коренные казанцы не хотят их обоих. Ханство теперь не такое, ка­ким было раньше. И Русь стала не та—сколь земель слилось в од­ну, подумай-ка. Теперь у Москвы, говорят, стрелы не деревянные, а огненные, и много силы. Время идет вперед—и они покорят Ка­зань, а мы тогда лишимся своей земли. Народ наш поставят рядом с казанцами, и будем мы побежденными пленниками, а русские будут вправе делать с нами, что захотят. Надо ли ждать этого? Пришла пора поклониться русскому царю и помогать ему воевать Казань. Тогда мы будем русским, как братья. И будем сами вла­деть своими землями по праву победителей.

— А если Русь Казань не покорит, тогда что? — выкрикнул Атлаш.

— А ты слышал поговорку: «Сонливой собаке—дохлый заяц»? В таком деле гадать нельзя: смело надо идти по прямой дороге,— ответил Аказ.

— Верно, брат!—Янгин подскочил к Аказу и, указывая на Ат- лаша, сказал горячо:—Ты его не слушай, ты отцов слушай. Вот ты, старый Алдуш, как скажешь?

Алдуш помедлил с ответом, потом начал говорить вроде бы о чем-то другом:

— Сидим мы у ручейка, он маленький-маленький. Но он торо­пится, бежит. Куда бежит? В большую реку. Он всего себя от­даст этой реке. Река, однако, тоже не стоит на месте, гонит свои воды вперед. Куда она спешит? К морю спешит. И принесет она этот ручеек к морю, к большой воде, и станет он вместе с ними огромным, как это море. Так и наш маленький народ должен спе­шить влиться в большую реку, чтобы быть сильным и великим, как море. Вот мой ответ. Посылай, Аказ, людей к московскому царю.

— Дайте, я скажу,—попросил Ямбылат, подходя к костру, и все противники Аказа оживились. Они знали, что Ямбылат всю жизнь за Казань стоит.

— Все вы знаете: я силы казанской всю жизнь боялся, все хо­тел татар покорностью задобрить. А что из этого вышло? Илемы моего рода сожжены, священные рощи осквернены, люди остались без пищи и крова. Мурзаки ни добра, ни покорности не понимают. И я говорю тебе, Аказ: люди моего илема будут русским помогать. Я сам стар и то пойду на войну против Казани.

До самого вечера шел совет. Много говорили, много спорили, но пришли к одному: крымцев дальше терпеть нельзя, надо соеди­ниться с русскими, для чего послать к ним трех послов.

Только Атлаш, Сивандай, Пакман да еще двое старейшин не согласились с этим. Рассердились на совет и уехали раньше вре­мени домой. Их никто не держал. Выбрали послов. Вышло так, что кроме Аказа, Янгина идти некому, все равно по-русски го­ворить никто, кроме них, не умеет, да и кому, как не самому Аказу говорить за весь Горный край.

Потом старейшины разъехались по домам. Аказ, Ковяж и Ян- гин идут по берегу ручья, не спеша ведут разговор.

— Не понимаю я Атлаша,— говорит Янгин.— Чем ему та­тары дороги? Ведь против народа своего идет. Отчего бы?

— Я тебе так скажу,— проговорил Ковяж.— Вот мы сидели у костра долго-долго. Те, кто были от ветра, грели у костра руки, грудь, ноги и думали: «Ах, какой хороший костер!» А тем, кто сидел по ветру, доставался только один дым, и они плакали и проклинали костер. Так и Атлаш. Всем нам от казанского костра достается едкий дым, а Атлашу, Сивандаю и другим бо­гачам тепло. Правильно я говорю, Аказ?

— Да, ты прав.

ДОРОГА В МОСКВУ

День да ночь — сутки прочь. Так и шло время в сборах к да­лекому походу на Москву. Идти было решено вчетвером: Аказ, Янгин, Мамлей и Топейка. Ковяжа оставили в Нуженале: надо же кому-то и дома оставаться. Путь обдумывали загодя: до Ниж­него Новгорода на лодке по Волге, от Нижнего до Мурома по Оке, а в Муроме купить лошадей и — верхом через Владимир на Москву.

Пока искали подходящую лодку, пока сушили мясо и сухари, прошел месяц.

И только бы выехать—у Аказа на дворе целая сотня мурзаков. Сотник любезен: Аказу отлучаться никуда не велит, говорит, что ожидается набег русских воинов и хан приказал сотнику защи­щать его княжеский двор.

Узнав об этом, Янгин бросился на берег, а там скачут та­тарские разъезды. Топейка сунулся было на лесную муромскую дорогу—нарвался на конную заставу. Даже на Алатырь дорогу закрыли.

— Это Пакмана, сучьей ноги, работа. Это он, вонючий хорек, донес хану,— кипятился Янгин.— Я говорил: его на совет звать не надо.

Горячись не горячись, а в Москву не попасть. Можно, конечно, пробраться меж застав ночью, но разве не нюхают каждое утро татары — тут ли Аказ, не исчез ли Янгин. Узнают, что нет — до­гонят, и тогда несдобровать.

Грустят Янгин, Мамлей, Аказ — сна лишились. Только Топейка весел, песни поет.

Песни петь хорошо, а время идет. Зима настанет, реки замер­знут — полдороги пропадет. Зимой до Москвы не добраться.

Так думали-горевали послы.

Это же думали и татары. Как только мокрую землю сковало морозом, а от берега по воде пошла бахромчатая приледь, зас­тавы сгинули, двор Аказа опустел.

Выскочили послы на Волгу, а там по краям лед не сегодня- завтра всю реку закует. Мороз, он посольство покрепче татар­ских разъездов к месту прижал. Стоят на берегу мрачные. Аказ вздыхает, Янгин плюется и бранит татар, Мамлей скребет в затылке. А Топейка все равно песни поет.

Не бесись, лихая вьюга,

Все равно придет весна —

Красна-девица подруга »—

И растопит лед она.

И напел-таки веселый Топейка. Через два дня нежданно-нега­данно набежали тяжелые тучи и полил дождь. Лед на реке про­пал. Старики сказали: мокрой погоде быть с месяц.

Тут уж послы не мешкали, оделись-обулись, бросили свои до­рожные пожитки в лодку да и оттолкнулись от берега.

Ядреный ветер звенел туго натянутым парусом, гнул мачту. Лодка летела, как птица. Топейка и Янгин во все горло пели песни.

Аказ на корме управлял лодкой, Мамлей следил за парусом. У них меж собой разговоров много, хоть и давненько вместе, а по душам поговорить времени не было. Здесь же приволье: гово­ри, о чем хочешь.

Звенит парус. Над водой разносится песня Топейки. Песня та про унылые осенние берега, про хороший ветер, толкающий лодку, про людей, едущих в гости к русскому царю.

Над холодной и хмурой рекой медленно, низко ползут черные тучи. К вечеру они спускаются еще ниже, и кажется, что впереди они уже касаются поверхности свинцовых волн лохматыми бо­ками.

Скоро во тьме исчезли берега. Ветер дул по-прежнему сильно, и Аказ не хотел приставать к берегу. Кто знает, можно ли будет идти под парусом утром? Пусть опасно вести лодку в темноте, зато сколько пройдут они за ночь!

После полуночи сильно похолодало. Ветер усилился, он стал пронзительно-колючим. Потрескивала мачта, наполненный вет­ром парус рвался вперед, как струны, натягивались угловые бе­чевы. Лодка, врезаясь в темноту, мчалась быстро, поднимая по бокам высокие пенные волны. Люди молчали.

Первым нарушил молчание Топейка.

— Эй, Аку, больно быстро едем!

— Ну и что?

— Как что? Видишь, я на носу сижу. Налетим на встречную лодку — у меня большая шишка на голове выскочит. Тише надо ехать.

— Не слушай его, брат!— крикнул Янгин.— И-эх, жалко, еще одного паруса нет. Если так поедем, к утру на Нижнем Базаре будем.

— У меня глаза ломит,— сказал Аказ,-—Устал я.

— Отдохни. Давай я поведу лодку.

Не успел Янгин сесть на место Аказа, как раздался глухой треск, мачта переломилась и рухнула в воду. Ветер подхватил парус, сдернул его вместе с мачтой и унес в темноту. Лодку перевернуло, и все оказались в ледяной воде.

Топейка не слышал удара. Какая-то неведомая сила подбро­сила его высоко над лодкой, и он плюхнулся в реку. Еще не коснувшись воды, Топейка вспомнил, что не умеет плавать, и пронзительно закричал. Услышали ли его вопль, он не знал, так как вода сразу сомкнулась над ним. Вдруг ноги его коснулись чего-то твердого, и это твердое с шумом вынесло его на поверх­ность. Топейка понял, что под ним бревенчатый плот и именно па него налетела лодка.

Аказ и Янгин упали в воду вместе. Лодка_накрыла их обоих. Янгин ухватился за борт и, поднырнув, потянул за пояс Аказа. Когда очутились на поверхности, услышали голос Мамлея. Он барахтался у кормы и звал:

— Аказ! Янгин! Где вы?

Больше всех повезло Топейке. Он уже стоял на плоту и кри­чал изо всех сил:

— Сюда! Все сюда! Здесь плот!

Плот оказался большим и хорошо связанным. На нем не было ничего, и, видимо, его пустили по реке за ненадобностью Един­ственный шест в руках Топейки служил веслом, и Топейка ору­довал им, направляя плот к берегу. За плотом тянули перевер­нутую лодку.

Пока послы были в воде, единственной мыслью каждого было спастись, добраться до берега. Но едва они стали на твердую землю, сразу почувствовали, что замерзают. Промокшие до нит­ки, стояли на ветру, не зная, что предпринять.

— У меня кремень утонул. Огонь развести нечем,— стуча зубами, сказал Мамлей.

При слове «утонул» всех одновременно обожгла одна и та же мысль: «Деньги».

— Где деньги?! — крикнул Янгин.

— Деньги на дне реки,— тихо ответил Аказ.— У нас теперь ничего нет, все утонуло.

— Пропадем! — простонал Янгин.

— Зачем пропадем? — сказал неунывающий Топейка, снимая с головы кожаный малахай.— Вот ты смеялся, что у Топейки карманов нет. А зачем они, карманы? У тебя есть, да полные воды. А у меня все хранится в шапке. И посмотри: трут сухой.— Топейка ударил кресалом по кремню. В темноте ярко блеснул снопик искр. Желанный огонь! Еще несколько ударов о кре­мень— и ветер принес знакомый и удивительно приятный запах: это загорелся трут.

В глубокой балке послы развели костер и начали сушить одеж­ду. Пропажа денег и еды особенно угнетала Янгина.

— Домой поворачивать надо,— говорил он, размахивая над костром сырой рубахой,— лодка разбита, денег нет, лошадей купить не на что. А пешком пока до Москвы дойдешь, ноги сов­сем сотрешь. Обратно пойдем.

— Иди, кто тебя держит,— сердито сказал Аказ.

— Я с тобой,—Мамлей подошел к Аказу.

— А у нас рук-ног нет разве? — спросил Топейка и сам отве­тил:—Есть. До города дойдем, денег заработаем — купим лыжи. Ты, Янгин, про Великого Кугурака вспомни. Старые люди расска­зывают, что у Кугурака были свистящие кленовые лыжи, и бегал он на них быстрее ветра. Говорят, однажды он поехал за шесть­десят верст за рыбой и вернулся так скоро, что жена не успела вскипятить воду для ухи. Вот как ходил на лыжах Кугурак. А он ведь наш великий предок. Он поможет нам.

— В Новгороде Нижнем заедем к воеводе, скажем, кто мы. Может, лошаденок даст,— заметил Мамлей.

Согретые огнем костра и надеждами на милость воеводы, послы уснули на куче хвороста, плотно прижавшись друг к другу.

Всю ночь бушевал ветер, сырой и пронзительный.

Утром двинулись в путь. Шли быстро, старались согреться, В первой же деревеньке выпросили хлеба и соли. Подкрепившись, пошли дальше.

Через три дня были в Нижнем Новгороде. На житье попро­сились в слободке к одинокой старушке. Янгин и Топейка чи­нили ей забор. Мамлей с Аказом латали порванную одежду — готовились идти к воеводе Семену Иванову княж-Гундорову пред светлые очи.

Ночью выпал снег. Он, не переставая, шел и утром. На город вместе со снегом опустилась тишина. Крупные пушистые снежин­ки медленно и спокойно падали на землю, на крыши домов, на купола церквей.

Мамлей и Аказ пошли в кремль. Город, вчера еще грязный и неприветливый, а ныне одетый в роскошный белый убор, по­казался им удивительно красивым. На душе стало как-то легче. Верилось им, что воевода обрадуется их приезду, поможет. Как- никак, а послы от целого края.

На воеводском дворе не то, что в городе, шумно. Ходят по двору какие-то люди. Не то княжеского роду, не то приказные служаки.

В приказной избе, как и на дворе, шумно. Причина этому одна: воеводы дома нету, воевода в Москве. Потому и гуляют на дворе служилые, потому и бездельничают в приказной избе.

Хлопнула дверь — дьяк Портянкин увидел двух незнакомых людей.

— Кто такие?

— Нам бы к воеводе,— начал Аказ.

— Воевода в Москве. По какому делу к воеводе?

— Нам тоже в Москву надо...

— Ну и идите с богом!

— В пути претерпели мы беду. Остались без еды и денег. А дело у нас великое: послами от черемисского края идем в Москву.

— Уж вы не черемисы ли?

— Это князь черемисский Аказ,—сказал Мамлей.

— Князь?—дьяк вытаращил глаза.— А ты сам-то кто таков?

— Я... человек... Я государю нашему радетель.

— Делу посольскому помочь волен только князь-зоевода, а он в Москве. Уехал на венчание государя на царство, ждите. При­едет и разберет, что к чему.

Со всем мог смириться Янгин. Но чтобы сидеть и ждать — этого еще не хватало!

— Идти в Москву надо—и делу конец. Снег есть, лыжи есть.

— А хлеб есть?—спросил Мамлей.

— Христос есть. Его слово скажем — дадут. А воевода когда приедет? Зимой? Весной? Летом? Да и поможет ли?

Сколько ни спорили, но согласились, что Янгин говорит верно: надо идти дальше.

Накануне отправки старуха хозяйка куда-то исчезла. Под вечер появилась с целой гурьбой женщин. У каждой в подоле ку­сок хлеба.

— Узнала я: на богоугодное дело идете вы, пробежала по слободке и собрала вам на дорогу. Высушу сегодня, а завтра, глядишь, и тронетесь в путь.

— Ты верно, Аказ, говорил: русские хорошие люди,— сказал Янгин, когда женщины ушли.— Больно хорошо, что мы идем проситься под московское крыло.

Чуть свет, надев на спины котомки с сухарями и положив на плечи лыжи, вышли на муромскую дорогу.

Выходя из Нижнего Новгорода, послы знали, что отсюда

путь будет нелегок. Но они и не думали, что столько бед их ждет впереди. Мамлей на лыжах никогда не хаживал и на первом же перегоне стер ноги в кровь. Пришлось отсиживаться в деревеньке целую неделю.

Здесь под Нижним Новгородом — те же крытые соломой кур­ные избенки, тот же хлеб пополам с лебедой. Сначала долго не пускали на ночлег. Принимали за басурманов и захлопывали двери перед носом. Еле-еле упросили одну вдову, но и та, узнав, что они идут по казанскому делу послами, выставила их за по­рог. В прошлом году в походе на Казань у нее погиб муж, ос­тавив горемыке старого деда да девять душ детей. Старшему было шестнадцать.

— Он у меня единственный кормилец, а вы снова царя на Казань выманиваете,— сквозь слезы говорила вдова,—снова войну кличете. Сгиньте с глаз, ради бога.

Янгин первым выскочил на двор и стоял в недоумении. Ему было непонятно, почему люди считают, что их посольство обя­зательно вызовет войну.

Обошли чуть не все дворы — всюду отказ. Кое-как уговорили местного попика, и он пустил послов в теплую баню. В этой банешке пережили неделю и двинулись дальше.

Кормились скудно. Ближе к Мурому пошли селенья еще бед­нее, кабальные люди сами ели мякину и помочь путникам ничем не могли. В иных деревнях народ был напуган набегами лихих людей—и путников на ночлег не пускали. Приходилось ночевать в стогах да соломенных ометах.

Однажды в солнечный день Топейка с Янгином, разогревшись в беге, разделись и схватили простуду. Сначала ничего не замети­ли— миновали Коломну и вошли в Долгие леса. На третьи сутки обоих свалил жар. Вечером начали бредить. Подумав, Аказ и Мамлей решили идти без лыж. Положили на них хворых и по­тянули за собой. Еды не было совсем. Аказ надеялся, что в лесу поохотится и добудет мяса. Но началась метель. Пришлось делать шалаш и пережидать дурную погоду. Больным становилось все хуже.

Болезнь, голод, пурга, бездорожье — казалось, страшнее этого ничего не может быть. Но в один из вечеров сквозь гул метели Аказ услышал жуткий вой. Он разбудил Топейку и сказал сдав­ленным голосом:

— Волки.

/

Волки расселись вокруг шалаша, задрали острые морды квер­ху и завыли. К ночи наглели еще больше. Аказ достал стрелы, раздвинул ветки шалаша и, выбрав волка, который был ближе, спустил тетиву. Зверь подскочил, завертелся на месте. Стая, уви­дев кровь, разорвала волка мгновенно и еще теснее сомкнула

кольцо. Если бы не метель, волков можно было перестрелять всех. Но вокруг шалаша метались вихри, застилая снежной пеленой все вокруг, и поэтому стрелять приходилось больше по слуху. О том, что стрела попадала в цель, узнавали по злобной грызне: волки сразу же нападали на убитого. Но чаще всего стрелы летели мимо. И скоро все три колчана оказались пустыми. Стая поредела, но упрямо сжимала кольцо. Звери будто чувствовали, что у лю­дей не осталось стрел, и подошли к самому шалашу.

Аказ вытащил из-за пояса нож и взмахом снизу всадил в горло волка. Второй зверь прыгнул на Мамлея, но руки Аказа настигли его в воздухе.

Что было дальше, Аказ помнит плохо. Люди и звери сплелись в клубок. Злобный вой, визг, кровь и боль. Аказ разил своим единственным оружием во все стороны, но раненые волки еще ожесточеннее нападали на людей. Силы истощались. Вдруг Аказ заметил около шалаша две фигуры. Покачиваясь от слабости, к ним спешил Янгин. Топейка еле смог дойти до волка, упал на него и взмахнул ножом...