Марш Акпарса

К шалашу подошел человек.

Наступил день и прошел. Новый день наступил и снова прошел, а хан Шигалей все еще сидел в Касимове — в Москву не ехал. Как теперь показаться молодому царю, который с такой большой надеждой послал его в Казань?

Почти целый месяц нес от Казани тяжелую суму позора. Вся­кое бывало в его жизни, но такого, чтобы убежать с трона через забор и пешком, без коня, без слуг, рыскать по лесам, скрываясь от погони, такого с ним еще не бывало.

О, как переменчива судьба! Вознесла она его при покойном государе, дважды восседал он на казанском престоле, а в Москве всегда стоял рядом с государем по правую руку. Чем выше подни­мешься, тем больнее упадешь — так гласит народная мудрость. Улыбнулась ему судьба: позвали хана к юному царю Ивану, приласкали, возвеличили и послали на трон. А он убежал из Казани, погубил свою охрану и близких друзей. Что сказать теперь царю Ивану, как посмотреть ему в глаза?

И еще раз ночь сменила день, а день сменил ночь. Не едет в Москву Шигалей. Ходит по двору, проклинает крымцев, бранит себя за трусость. Долго ли так сидел хан, неизвестно, но прибежа­ла из Казани целая сотня его аскеров. Сумели вырваться они из лап Сафы-Гирея и рассказали хану о гибели Чуры, Булата, Беюргана и многих казанцев.

Легче стало на душе у Шигалея. Теперь можно царю сказать прямо: сила у врага велика, жестокость безмерна. Выстоять он не смог. Про то, как перескочил через крепостную стену, придет­ся умолчать.

И стал Шигалей собираться к юному царю.

До Коломны путь был легкий. Грязные дороги заковало моро­зом, засыпало снегом. Легкий холодок только подбадривал путни­ков, лошади бежали легко и свободно. Хан ехал впереди аскеров, под нос себе песню пел. В Коломне заночевали.

За Коломной легкий морозец сменился лютой стужей. Тут уж не до песен, на коне усидеть нельзя. Воины то и дело соскакивают с седла, бегут рядом с лошадью — греются. Иные трут носы и щеки снегом.

Шигалей, ухватившись за стремя, тоже трусит около седла, с конской спины на хана сыплется снежная куржевина.

Путь чем дальше, тем труднее. С вечера по лесу гуляла легкая поземка, к ночи ветер усилился, загулял по вершинам деревьев. Он срывал с сосен снеговые шапки, превращал их в холодную пыль и неистово бросал то на землю огромными белыми тучами, то поднимал в вышину. Лес утонул в белом мареве, на дороге заплясали, забесновались снежные вихри. Они с легкостью под­нимали снег и бросались сугробами вдоль и поперек пути. Кони вязли в снегу, ржали тревожно, не хотели идти. К свирепому вою пурги примешивался волчий вой.

Пурга, злобствуя, заполнила весь лес, скрыла в заносах все дороги, и скоро всадники поняли, что они заблудились, потеряли путь. Дальше идти не было смысла.

Спутники хана быстро нарубили пихтовых веток, соорудили шалаши и, выставив охрану, легли отдыхать.

К утру метель озверела. Шалаши позаметало снегом, волки по-прежнему выли где-то рядом. Татары молили аллаха о хо­рошей погоде. Но, видно, велики были их грехи: буран не пере­ставал трое суток.

На рассвете четвертого дня ветер утих. Волчья стая ушла еще раньше.

В одной деревеньке хан спросил, куда его занесло. И когда получил ответ, схватился за голову. Выходило, что очутились они где-то за Владимиром и бежали в пургу, чуть ли не в обратную сторону от Москвы.

И уж совсем отчаялся Шигалей, когда узнал, что за день до него в деревне была сотня татар из Казани и шли эти конники за кем-то в погоню.

Измученным спутникам хана встреча с сотней грозила гибелью.

Как только выпросил митрополит у царя прощение, сразу же послал по монастырям приказ: разыскать в черемисских лесах

2С6

подвижника Шигоню и возвернуть его в Москву. Игумены грамоты читают, скребут в потылицах: где его искать?

Из Разнежья послан был монах в Санькин дальний скит — а там уж другой подвижник живет. Однако веху указал: уплыл, мол, тот Шигоня по Кокшаге. Так, от одной вехи к другой, при­топал монашек в Чкаруэм, разыскал там Шигоньку, приказ ми­трополита передал. Узнали от него беглецы, что Елена престави­лась, молодой царь, видно, добр, старые грехи всем прощает... Сначала добрались до Суздаля, там надумали расстаться. Ши­гоня посоветовал Саньке, Ирине и Ешке подождать тут. Если на Москве о их грехах забыли, он даст им знак, и уж тогда они в стольный град явятся безбоязненно.

Монастырь Суздальский их бы принял, но Саньке и Ирине с молодости келейное житье опротивело, а Ешку так и вовсе от монашеской жизни тошнит. И надумали они податься снова к Микене в ватагу.

Но попали туда не вовремя: ватага решила перебраться в угличские леса, и Микеня посоветовал им зимовать в одном укромном месте. Привел их в такую чащобу, что туда не только люди, медведи и то не заходят. А в чащобе той — зимовка в два окна, с печкой, нарами и подвалом. Из подвала выведен небольшой подземный ход к берегу речки. Были в этой лачуге инструменты, чтобы ложки вырезать, а это дело нужное. Палага тоже в зи­мовке осталась, идти с ватагой в такую даль ей было не с руки.

Все четверо научились делать ложки, Ешка таскал их в окрест­ные села, в обмен приносил хлеб, сало, яйца, молоко. В деревнях и хуторах, далеких от церквей, тайком крестил ребятишек, венчал молодых, отпевал усопших. Когда ложками снабдили всех мужи­ков в округе, бабы стали прясть лен, Санька из нитей вязал се­ти, продавал их местным рыбакам. Кормились хоть и скудно, однако не голодали.

Зима в этом году спервоначалу была мягкой, но после рож­дества словно взбесилась: морозы чередовались с ветрами, бу­раны— с метелями. Наши зимовщики сидели-сидели в своей за­несенной по самую крышу берлоге, но делать нечего — надо вы­ходить, потому как хлеб кончился. И Ешка, забрав две сети и мешок ложек, ушел в пургу. Сутки его нет, вторые, третьи...

— Не видно свету вольного,— сокрушалась Палага.—Беснуется пурга. Чую сердцем, попик наш пропадет — как пить дать. Пойду искать.— И Палага стала надевать шубейку. Санька отложил в сторону челнок и сеть, тоже поднялся, оказал:

— С твоей ли силой в такую непогодь? Сидите тут — я встречу.

— И я с тобой,— Ирина схватила шаль,— загинешь один в пурге.

Санька открыл дверь, снежный ветер ворвался в зимовку. Палата осталась одна, зажгла перед иконой божьей матери лампадку, встала на колени. За окном выла пурга, и Палата подумала: «Если в нашей чащобе такое, то что же в открытом поле творится?»

В молитве и не заметила, как распахнулась дверь и на пороге появился весь занесенный снегом Ешка, а за ним — двое, в суконных чапанах с башлыками, внесли человека.

— Ну, пропади ты пропадом, тащи его сюда,—прогудел Еш| ка. — Давай, клади на нары.

— Боже мой! Кто это?— воскликнула Палата.

— В дороге захворал,— снимая тулуп ответил Ешка.— Ну что вы встали? Тащите другого.

Двое в чапанах торопливо вышли.

— Ну, слава тебе господи, вернулся,— с облегчением сказала Палага и тут же начала ворчать:—У, долгогривый! В такую зава­руху да целую неделю в лесу!

— Молчи, квашня, чем языком чесать, согрей воды. Не видишь— помороженные люди.

— Они не наши, вроде?—спросила Палага, ставя на горячую печку котелок с водой.— Нехристи?

— Живые люди...

Двое в чапанах внесли еще одного, рядом с первым положили. Палага помогала развязывать башлыки, расстегивать чапаны.

— Не бойтесь, раздевайтесь. Здесь вас никто не тронет,— сказал Ешка, развязывая мешок.— Вот хлеб оттает — поедим.— Он вынул из мешка огромный каравай ржаного хлеба, положил на печку рядом с котомкой.

— Спасибо. Еще успеем,— ответил один.— Надо бы на до­рогу выйти. Нет ли погони?

—Я чую, с этими гостями придется плакать,— сказала Палага, когда те вышли,—Они либо татары, либо еще хуже. Ножи под чапанами видал какие? Скорей всего они лазутчики татар. А ты приволок их сюда!

— Они, Палагонька, измучены, хворые они. И более нам о них знать ничего не надо.

— Душа святая! Вот подожди, оклемаются тебя же первого и прирежут.

— Не ворчи, квашня, помогай хворым!

— А я что делаю?— Палага сняла с больных чапаны, оба были без сознания, тихо стонали. Бросив в котелок горсть сухой малины, Палага вытащила из рундучка склянку с гусиным жиром, смазала больным обмороженные руки и лица. Кожа на них мес­тами почернела, местами покрылась красноватыми язвами.

Когда малиновый отвар вскипел, Палага разлила его по круж­

кам и, приподнимая больных, по очереди напоила. Больные ус­нули, Палага покрыла их, снова налила в котелок воды.

Двое в чапанах вбежали в зимовку, один заговорил тороп­ливо:

— Погоня... Идут по следу. Вы уходите в лес. Мы будем драться!

— Вы ножички спрячьте,— спокойно сказал Ешка.— Есть за­пасной выход.

— Какой? Одна же дверь-то...

— Лезь под пол. Там сидите. Коли учуют — бегите. Подземный ход к реке ведет.— Ешка сдернул с пола плетеный лыковый ков­рик, открыл люк, они спрыгнули под пол. Закрыв люк, Ешка встал на половичок, снял с шеи большой серебряный крест и за­тянул заупокойную молитву. Палага, закрыв дверь на засов, дис­кантом вторила ему.

В сенцах раздались крики, в дверь сильно ударили, ветхий пасов выскочил из скобок, дверь упала на пол, и четверо дюжих татар ворвались в зимовку. Ешка и Палага запели громче:

Упокой, господи,

Души рабов твоих,

Даниилы и Ерми-илы...

Вечная па-амять... Вечная па-амять...

— Что тут за люди?! Почему в лесу живете?—спросил молодой татарин с обнаженной саблей в руке-.

— Тихо, ты! Не ори,— подняв крест, сказал Ешка.— Покойники и доме, не видишь!

— Почему сдохли?

— Кто знает? Язва, может, а то и чума.

Татарин подошел к больным, откинул чапан, увидел язвы, в страхе отшатнулся.

— Мы шли сюда по следу. Весь снег затоптан. Народу много было, куда все девались?

— Я за попом ходила,— ответила Палага.— Вот привела...

— Врешь, баба!

— Вы хоть дверь прикройте, ироды! Холодно.

— Сама прикрой. Мы искать будем. Найдем — секим башка.

— Кого хоть ищите-то?

— Опасных преступников ловим. Их четверо. Сюда пошли.

Обшарив все углы, татары выскочили на волю, чтобы обыскать

псе вокруг зимовки. Старший остался в зимовке, вынул из кармана кошелек с деньгами, положил на стол.

— Тут деньги. Если придут четверо, дайте знать. Мы в сосед­нем селе будем. Им далеко не уйти. Понял?

— Понял, служивый. Но я думаю, что одного кошелька мало. За каждого по кошельку.

209

1-І Марш Акпарса

— Э-э, русский поп! Ты такой же жадный, как наш мулла. Од­ного кошелька хватит. Там серебро, не медь.

— Ну-у, пронесло,— оказал Ешка, когда татары ушли.

— А если бы хворые пошевелились...— Палага перекрестилась.

— Что было бы? Секим башка.— Ешка поднял сорванную с петель дверь, надел ее на петли, затворил. Потом сдвинул коврик, хотел открыть люк. Но Палага остановила его:

— Ничего им не станет. Посидят. Не дай бог татарва снова вернется.

В дверь снова постучали. Ешка открыл и вместе с гулом бурана впустил Саньку и Ирину.

— О господи!—воскликнула Палага.— Как вы злодеям в ру­ки не попались?

— Мы их вовремя заметили,— сказал Санька.— Спрятались.

— Ушли они?

— Ускакали. А это что за люди?

— Нашел в лесу. Давайте есть будем, хлеб оттаял.

Ирина разделась, подошла к больным, долго всматривалась в их лица. Санька спросил:

— Живы?

— Да вроде живы, Саня. Только...

— Что только?

— Сдается мне, один из них —Топейка. Глянь-ка, я, может, ошиблась.

— Похож,— сказал Санька, разглядывая больного.— Очнется— спросим, как сюда попал.

Палага поставила на стол котелок с малиновым отваром, Ешка разломил каравай на четыре части, и все начали есть. Вдруг Ешка вспомнил:

— Ах, пропади мы пропадом! Сами сели за стол, а про гостей забыли. Сидят в подвале.

— Кто в подвале?—испугался Санька.

— Сейчас узнаем,— Ешка подошел к люку, поднял половик, но вдруг в сенцах явственно зазвучала татарская речь:

— Кель мында! Мында кельган тура^[3].

— Вернулись басурманы! — воскликнула Палага.

Ешка сдернул крест и снова запел «Со святыми упокой», Сань­ка снял засов, впустил татар. Вошли двое, остальные стояли на воле у окна. Пожилой оглядел зимовку, подошел к больным, от­крыл чапаны. Хворые враз застонали.

— Они живые. Зачем отпеваешь?

— Какое там живые? Одной ногой в могиле,— ответил Ешка испуганно.

— Ты хитрый, поп.— Татарин говорил добродушно, даже вроде весело. Отойдя от хворых, подошел к Саньке и начал его обгля­дывать.

— Где я мог тебя видеть, парень?

— Н-не знаю,— ответил Санька, заикаясь, хотя сразу узнал хана Шигалея.

— Сейчас вспомню. Я видел тебя в Москве. Ты был постельни­чим у великого князя. Потом убег. Аказ с тобой скрылся.

— Обознался ты,— хмуро сказал Санька.

— Ты меня не бойся, парень. Не обознался я. Под чапаном Топейка лежит. А вы убежали вместе.

— Ты-то кто такой будешь?—осмелев, спросил Ешка.

— Я хан Шигалей. Служу царю Ивану. Иду в Москву. Вот мало-мало запутался. В лесу такой шурум-бурум.

— А ты не врешь?— Ешка осмелел еще больше.

— Ай, поп! Мало того, что ты хитрый,—ты еще и вредный. Поверь, я вам не враг. Я нужду терплю. Со мной пять человек. Сейчас их сюда позову.

— Коли не враг — пускай.

Хан Шигалей вышел, Ешка спросил Саньку:

— Он вправду Шигалей?

Санька согласно кивнул головой.

— А ведь из тех, что под полом, один-то Аказ. Я слышал, так его называли.

Ешка поднял крышку люка. Вылезший из подвала Мамлей сначала не разглядел посторонних. Но когда увидел татарина, сразу схватился за нож.

— Мамлей?!—воскликнул Шигалей.— Брось нож!

— Хан Шигалей?! Аказ, смотри, кто здесь!

Аказ не успел появиться в люке, как его облапил Санька.

Пока обнимались и тискали друг друга, Ешка глянул на Палагу и, разведя руками, произнес:

— Поистине неисповедимы пути господни.

— Как вы сюда попали?—спросил Шигалей Аказа.

— Идем в Москву.

— И я в Москву. Ты тоже заблудился?

— Ох и рад, что встретил...

— Ия! Аллах послал тебя сюда. Ты даже сам не знаешь, как мне нужен. Я поведу тебя к царю. Может, он и мою вину простит?

— Какую вину?

— Оставил я Казань. Чуть ноги унес.— И Шигалей начал рас­сказывать о своей неудаче в Казани.

Ирина и Аказ давно заметили друг друга. Оба обрадовались, а заговорить все не решались. И только когда Ешка позвал всех к столу, Аказ подошел к Ирине, сидевшей в уголке.

— Сестренка, здравствуй!

Ирина рывком метнулась с лавки, обняла Аказа, прижалась к его груди, спрятав лицо в кафтан, заплакала. Санька сказал стро­го ей:

— Ты в своем уме, Ирина? Нехорошо!

— Прости ее, Саня. Она хоть и названная, но все-таки сестра.

— Принес бы ты, Саня, дровишек,— пропела хитрая Палага.— Печка совсем гаснет, а нам столько взвару надо. Гостей-то полон дом. Иди-иди,— и вытолкала Саньку во двор.

Через полчаса все сели за стол. На столешницах курились па­ром разогретые хлебные ломти. Хан, дуя на горячую кружку, ска­зал шутливо:

— Чай не пьешь — откуда сила будет?

А Санька, прихлебывая остропахнущее малиной варево, гово­рил весело:

— А я думал, ты за моей головушкой.

— Твою вину я знаю. Пойдем в Москву — я выпрошу тебе прощенье. Теперь мы вместе, и силы у нас поболе.

На нарах застонал Топейка, запросил пить. Ирина поднесла к его истрескавшимся сухим губам кружку. Топейка утих. Аказ начал рассказывать Шигалею о том, как собирал старейшин, как шли они в Москву:

— Беда от нас не отстает всю дорогу. Чуть не утонули сначала, потом Янгин с Топейкой заболели, деньги утонули, волки чуть не задрали нас.

— Чуть не считается. Я верю: тебя в Москве ждет удача.

— Какая удача? Домой пойду, обратно. Больные, без денег, оборвались все. В таком тряпье к царю как покажешься? Прого­нит со двора.

— Я тоже беден, как дервиш. Ничем тебе помочь не могу. Но все равно...

— Аказ, послушай,— сказал Санька,— пятиться не надо. Ты, видно, сам не знаешь, какой подарок Москве несешь. Царь не по­смотрит, что ты в рваном зипунишке.

— Не посмотрит!—воскликнул хан.—Но до Москвы добраться надо. На чем? Всех лошадей съели, две худые кобылы остались. А у вас хворые да бабы. И ашать дорогой надо. Я деньги тоже потерял...

— Ну, пропади вы пропадом! — Ешка поднялся над столом.— О чем они глаголят?! О зипунах да лошадях! А на моей памяти двенадцать раз рати ходили на Казань. Сколь напрасно право­славных полегло! А если черемиса будет с нами, неверных одолеем. Народ, быть может, отдохнет от ополчений. Вот, берите!—И Еш­ка, сняв с шеи крест, положил его на стол.— Из чистого серебра!— добавил с гордостью.

— Тулуп мой продадим,— сказал Санька,— стерплю, чай, как- нибудь.

Ирина высыпала на стол горку денег и положила золотое ко­лечко.

— Вот все, что скопила...

— От меня вот это!—Шигалей отстегнул от пояса нож в до­рогих ножнах.— Он из дамасской стали.

— Выходит, надо топать к мужикам. На дровни, да на лоша­денку хватит,— сказал Ешка, сгребая со стола деньги, крест и нож.— Да, вот еще — чуть не забыл. Тут мне недавно дали коше­лек... Ну это — на еду.

— Спасибо, люди,— растроганно сказал Аказ.

— Спасибо скажешь там, в Москве.

Проснулся Янгин, в беспамятстве выкрикнул:

— Аказ! Аказ! Они идут! Стреляй!

Мамлей сказал:

— Недели две, а то и больше пролежат.

— Раньше на ноги поднимем. У молодых подолгу не болит. Пурга утихнет — тронемся.

СНОВА В МОСКВЕ

Третий год боярин Михайло Юрьевич Захарьин уж в Москве не живет. У покойного государя Василия Ивановича боярин был в большой чести, но умер великий князь — и многое изменилось. Елена Васильевна боярина недолюбливала и при жизни мужа, а как царь преставился, жаловать и вовсе перестала.

Когда бояре Вельские да Шуйские пришли к власти, совсем лихо стало Захарьиным. Сколько зла они сотворили, сколько бояр и воевод-доброхотов умершего царя изничтожили—не счесть! Дво­ры, веси и имения убитых брали себе, а Михайлу Юрьевича с младшим братом Романом чуть в темнице не уморили. А после то­го, как у бывшего царского окольничего Романа были отняты вот­чинные земли, от обиды да лишений он умер, оставив.Михаиле си­ротинку Настю — единственную дочь.

У боярина после вызволения из ямы остался всего один двор н Таруссе, где и живет сейчас Захарьин в безвестьи: что в Москве творится, не знает.

Племянница Настя выросла красавицей и умницей. Боярин на нее не насмотрится, только она ему теперь утешенье на старости лет...

Ныне князь-боярин проснулся рано и, помолившись богу, вы­шел на крыльцо.

Издавна заведено: сперва князь осмотрит ткацкую избу, потом посетит клети и амбары, побывает на гумне, заглянет в овин и, если дело идет своим чередом, возвращается на крыльцо, творит суд и расправу.

У крыльца боярина уже ждут. Впереди стоит мужик, боярин сразу видит: смерд из худых. Полушубок на нем потертый, пошит криво-косо, внизу выглядывают из-под овчин лоскутки посконной белой рубахи. Колпак, отороченный облезлой заячьей шкуркой, мужик мнет в руке.

Поклонившись до земли, говорит:

— Благодетель ты наш, к твоей милости... дал бы до новины осьмину ржи. Детишек кормить нечем. Не откажи.

— Недоимка по прежним долгам, поди, на шее висит, а ты снова «дал бы»,— ворчит князь и, не дожидаясь ответа, говорит ключнику.— Ежели долгов нет, насыпь ему из большой кади.

Двое дюжих слуг выводят к крыльцу низкорослого одноногого мужичонку. На шее — хомут. Это княжеский чеботарь Иванко.

— Ты опять в лихоимстве уличен?—качая головой, спрашивает князь.

— Хомут уволок с конюшни прошлой ночью,—говорит конюх.— Еле поймали.

— Стало быть, как работать, так у него одна нога, а воровать, так сразу пять. Любо! Посадить в швальне на цепь, пусть в хо­муте до весны обувку шьет...

Вдруг загромыхало кольцо на воротах, кто-то настойчиво про­сился во двор.

— Отопри,— недовольно повелел боярин и, ковыряя в носу, стал ждать, кого нечистая принесла.

Ворота распахнулись, Михайло Юрьевич вздрогнул: к крыль­цу неспешно двигался дьяк Шигоня Пожогин. Затряслись под­жилки у боярина: Шигоньку по пустым делам не пошлют. Про­ворно сбежал по лесенке навстречу дьяку, гостеприимно распах­нул руки.

Пока обнимались да целовались, служки в горнице приготовили стол с вином и яствами.

Выпив по чарке, долго глядели друг на друга, молчали. Потом Шигоня сказал:

— Постарел ты, Михайло Юрьевич, постарел...

— Хоть жив, и на том слава богу,— ответил боярин, невесело усмехаясь.— Ты скажи, что сейчас на Москве творится? Я чаю, не даром приехал?

— Москву сейчас не узнать,— Шигонька почесал за ухом, опрокинул в рот еще чарку,— теперь, слава богу, есть у нас царь.

— Неужто снова перемена?

— Молодой орел крылья расправил и державу в руки взял на­крепко.

— Стало быть, возрос Иван Васильевич?

— Ой, как возрос! Семнадцатый годок идет, а правит — дай бог так и возмужалому править. Вельских и Шуйских прижал к ногтю. Недавно венчался на царство, а теперь жениться вздумал. На-ко вот, прочитай,— и Шигонька передал боярину грамоту.

— Ты уж сам прочти. Я глазами дюже ослаб. К тому ж, оконцы затянуло морозом.

Дьяк развернул свиток, прочел:

— «Волею царя и государя нашего Ивана Васильевича посла­на сия грамота князьям, боярам, воеводам и всем людям знатного рода.

И когда к вам эта наша грамота придет, и у которых из вас бу­дут дочери-девицы, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей-девиц ни под каким ви­дом не таили бы. Кто же из вас дочь-девицу утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале. Грамоту пересылайте меж собой сами, не задерживая ни часу».

Шигоня свернул свиток, сказал:

— Уразумел, Михайло Юрьевич?

— Понятно все как есть. Только-ить дочери никакой у меня нету. Не сподобил бог. Бездетным маюсь, и о том в Москве ведо­мо всем.

— Одного ты, боярин, не заметил: все бояре и князья грамоты меж собой передают сами, а к тебе я прислан. Спроста ли это?

— Спасибо за честь. Одначе и вправду дочери нет у меня.

— А племянница?

— Волю государеву рушить не могу, ибо в грамоте сказано только про дочерей.

— Хитер ты, боярин, но не ко времени. Быть твоей племяннице царицей — чует мое сердце. Государь великий самолично-повелел ей на смотринах быть. Где он видел ее — не ведаю, одначе мне сказал: «Захарьина-Кошкина племянница чтоб была в Москве не­пременно». А посему, не мешкая, собирайся сам, собирай Наста­сью и чтобы в полдень тронуться в путь. Спеши, боярин.

Настенька узнала о поездке в Москву и рада-радешенька. В Москве она была всего раз — гостила у сестры Алексея Адаше­ва. Здесь и увидел ее молодой царь. Настя хорошо помнила тот вечер, когда Иван приехал к Адашеву. Боярышне казалось, что она незаметная среди других пригожих и нарядных, но царь по­дошел к ней, усмехнулся:

— Мила ты и бела, лебедушка, а глаза не вымыла. Так чер­ными оставила. Ай, как нехорошо!

Настя слышала, что любит смущать молодых девиц острый на слово государь, и, чем больше те смущаются, тем больше он сме­ется над ними. Иногда до слез доводит. «Ну, я-то не заплачу»,— подумала Настя и самым серьезным тоном ответила:

— Прости, мой государь, в том не моя вина. Золой, песочком терла — не отмываются. Видишь, лихо какое!

Царь, помнит Настя, расхохотался, а потом неожиданно прив­лек к себе и быстро поцеловал в щеку.

И это не смутило Настю. Прикрыв щеку платочком, она ска­зала строго:

— Румяны-то нынче не дешевы, государь, и слизывать их за всяко просто не надо бы.

— Ой, смела!—удивился царь, а потом добавил:—И смела и весела. Вот только умна ли?—Иван все еще надеялся смутить боярышню...

Село Кашинское, что стоит на полпути к Москве, занесено чуть не под крыши снегом, блестящим под холодным светом луны. На постоялом дворе народу столько, что теснота выплеснула на улицу людей и лошадей. Прямо на улице жгут костры из соломы, ветер разносит тысячи искр по дороге навстречу княжескому поезду. Ми- хайло Захарьин прислушивается к людскому шуму тревожно: не бунт ли уж опять подняли черные людишки? Вокруг костров — темные фигуры в тулупах, овчинных шубах: холод теснит их бли­же к огню. Даже кони и те тянутся мордами ближе к дыму, ловят теплые струи воздуха. На княжеский возок никто и не взглянул. Тут и решили заночевать.

Шигонька первый влез в постоялую избу и, переступая через людей, вповалку спавших на полу, подошел к хозяину. В избе ча­дили два смоляных факела, хозяин поднес поданную Шигонькой грамоту к огню и ничего в ней не понял: читать-то не горазд был. Увидев большую печать, свисающую с грамоты, понял, что дьяк этот —птица важная, и хотел предложить ему свою жилую поло­вину. Но дьяк оглядел и подошел к двери в горницу для благород­ных, взялся за скобу.

— Куда, дьяче? Там царь!—испуганно зашептал хозяин.

— Иван Васильевич?

— Царь Шигалей со свитой. Не шуми бога ради — татары разорвут тебя.

— Не разорвут,— спокойно ответил Шигонька и постучал в дверь.

Шигалей приходу дьяка обрадовался. А когда узнал, что с ним едет боярин и, может быть, будущая царица, распорядился просто. Из черной избы всех вытурил на сеновал, людей, которые устрои­лись в горнице, вытолкал в черную избу. Настю и боярина сам провел от возка до горницы. В углу против печи и полатей Настя увидела лежанку под пологом, спросила:

— А тут кто?

— Тут, боярышня, хворые. Если помешают — уберем.

— Пусть лежат с богом,— ответила Настя.

После ужина Шигонька сразу вцепился в Аказа, давай выспра­шивать о делах, что творятся на горном волжском берегу. С Аказом они старые знакомые—поговорить есть о чем.

В Москве вторую неделю идут смотрины. Девиц съехалось бо­лее пятисот. Невесту царскую выбирали тремя кругами. Первый круг — боярский. Ездили бояре-наместники по вотчинам, городам и весям, смотрели каждую девицу. Глядят: пригожа ли, бела ли, нет ли на лице каких изъянов. Особенно выспрашивают про то, какого роду-племени. Ежели девушка древнего роду и красива, дарят ей кашемировый платок и отсылают во второй круг в Мо­скву.

Второй круг—владычный. Сидит в нем митрополит Макарий с архиереями. Здесь проникают в ум и душу каждой избранницы. Задают замысловатые вопросы, спрашивают молитвы, думы о бо­ге, узнают, сколь преуспела девка в грамоте. Самым умным и бла­гочестивым дарят золотой нательный крест и шлют на третий круг. Остальным крест дарят серебряный и с почетом отправляют домой.

Третий круг — царский. Иноземные лекари смотрят на каж­дую в отдельности. В жарко натопленной комнате златокрестнип раздевают донага и вконец смущенных до бледности в лице под­водят к свету. Лекари смотрят, здорова ли избранница, способна ли к деторождению, статна ли, отличается ли красотой телесных форм, нет ли в теле каких изъянов.

Скрытый от девиц, сквозь решетку на избранниц смотрит сам царь.

Из сорока златокрестниц выбрали двенадцать, к ним вышли царь и митрополит.

Настя, укутанная в шелковое покрывало, взглянула на Ива­на — и волна радости хлынула в ее сердце. Царь улыбнулся ей как старой знакомой, чуть заметно кивнул головой.

Макарий осенил избранниц крестом, сказал:

— Каждая из вас достойна быть царицей. Любая из вас по сердцу государю, и не знает он, с какой разделить свой престол, свой хлеб, свое ложе. Сие оттого, что даны вы ему человеками, а государыня, как и сам государь, особы богоданные. И обратимся мы к богу, и пусть всевышний укажет на одну из вас. Идите с бо­гом по покоям, вам отведенным.

И снова Иван глянул на Настю ласково.

...Спит Москва, спят обитатели Кремля. Морозно и тихо в ночи, только изредка на крепостных стенах перекликаются сторожа.

В двух опочивальнях, перестроенных наскоро из светлиц, спят двенадцать избранниц. Среди них и Настя. В покоях жарко, деви­цы сбросили с себя одеяла, разметались на пуховых перинах.

Девицы спят. Уж очень много волнений выпало на их долю в эти дни. Устали они и не долго думали о своем уделе — уснули. Может быть, видят они радостные и волнующие сны.

Не до сна жениху. Отобрали для него двенадцать невест. Все красавицы, как одна, телом стройнее одна другой, смыслом умнее одна другой. Попробуй, укажи на ту, с которой жить всю жизнь. Не шутка. Вдруг выберешь одну, а, может, рядом с ней стоит во много раз душевнее, милее и умнее — в душу не заглянешь. И ска­зал тогда митрополит: пусть выберет всевышний. Когда отойдут ко сну избранницы, укрыть их всех платами, прийти к ним в ночи и, не видя лица, положась на промысел божий, указать единственную.

И повел Макарий молодого царя в опочивальни.

Под низкими каменными сводами — духота. Единственная све­ча в дальнем углу светится еле-еле, язычок пламени колеблется из стороны в сторону, будто свежего воздуху ищет. В полумраке бес­шумно, на носках проходит царь мимо кроватей, жадно обшари­вает глазами тела, укрытые легкими одеяльцами. Вот одна одеяль­це сбросила, потому жара, и лежит в полутьме, будто Ева в пер­вый день творения. Иван долго глядит на нее, но владыка легонько подтолкнул вперед. У царя дрогнуло сердце. Около стены лежит та, что дерзко и умно говорила с ним у Адашевых. Тонкое покры­вало плотно облегает тело и обрисовывает удивительно красивые изгибы ее фигуры. Она улыбается во сне, губы шепчут какие-то слова, а на подушке вокруг головы золотистый венец кос. Вся она соблазнительно свежа, и царь склоняется над ее открытым плечом. Ноздри раздуваются, дрожат. Он рывком хватает владыку за ру­кав рясы и шепчет: «Вот она!»

Шигонька снова в Москве. Снова, как и при Елене Васильевне, рядом с троном. Прочел молодой царь заметы Шигонькины о чере­мисском крае, нашел их зело умными и краткими и вызвал дьяка в Москву. Повелел ему снова вести Царственную книгу и вносить ту­да все, что в царстве содеялось. И стал Шигонька царевым лето­писцем, жил по-прежнему в митрополичьих покоях.

Шигонька взялся за Царственную книгу. Записывать нужно много: как великий государь венчался на царство, как советовался с митрополитом Макарием о женитьбе, где огорошил бояр и попов решением не искать себе невесту в иноземных царствах, как это делали раньше, а взять в жены русскую. И о том, как невесту вы­бирали. Записать не мешало бы о том, кто этого счастья удо­стоился.

«И женился русский царь в четверток всеядной недели и вен­чал их в соборной церкви Пречистыя Богородицы Макарий митро­полит всея Руси в царствующем граде Москве и бысть радость велика...»

В понедельник всеядной недели начался великий мясной торг. Испокон веков торговлю починали на Москве-реке. Туши свиней, быков и баранов вывозили прямо на лед и примораживали. Затвер­делые на морозе огромные рыбины складывались на лед поленни­цами, как дрова.

В эту же пору начинались и свадьбы, и всякие празднества. Русские, грешным делом, поесть до отвалу любят, а на свадьбах — тут уж без сотни перемен и стола не бывает. Потому торговля съестным идет бойко.

Москва прознала, что пир свадебный у царя начинается в суб­боту и только в другую субботу закончится. И будто позвано на тот пир около тысячи человек, и будто съедутся со всей державы князья и бояре. Этому верили и не верили, однако многие видели, как в Кремль проскакали молодой воевода Андрей Курбский и старый князь Семен Гундоров. А ведь каждому мальцу ведомо, что Курбский был на южных рубежах, а Гундоров сидел на Волге в Нижнем Новгороде.

И вот настала суббота всеядной недели.

Терешка Ендогуров — приказной голова, как и в прошлые го­ды, когда женили Василия Ивановича, так и теперь, когда справ­ляет свадьбу его сын, несет охрану Брусяной избы.

В сенях и на крыльце — дюжина сторожей-стрельцов, а сам Те­решка в новом кафтане, при сабле встал в прихожей палате у входа. Слева вход в большой зал Брусяной избы, там расставлены столы царского свадебного пира.

Шумно в огромной зале.

Тут и князья, и бояре с женами и дочерьми, тут и воеводы, и попы с чадами и домочадцами. Терешка каждого знает в лицо: не­даром седину на сей службе нажил.

Уж все расселись строго и чинно по своим местам, а молодого царя с царицей еще нет. Терешка видит, как царский стольник шмыгает из залы в сени, выглядывает в окно — беспокоится, по­чему молодые задержались.

Гости тоже шушукаются меж собой, гудят, как пчелы в улье. Потрескивают богатые свечи, льют каплями воск на холодную бронзу подсвечников. Снуют слуги, носят в залу яства, вина и пи­тие. Терешка слюнки глотает.

А царя все нет и нет.

Князь Андрей Курбский, высокий, смуглый красавец, вышел из залы и ходит по палате. Терешка знает: князь, вызванный с юж­ных рубежей на венчание, опоздал и теперь боится гнева царского. Широко распахнув двери, вошел иерей Сильвестр. Он подходит к окну и в волнении мнет черную с проседью бороду. Для него царь все еще мальчик, воспитанник, и каждый неверный шаг болью за­девает душу старого иерея.

Курбский подошел к Сильвестру, глядя в окно, сказал:

— Уж молодым пора бы появиться. Бояре-гости заждались.

— Их не убудет — подождут,— сердито ответил Сильвестр,— сами во всем виноваты. Бывало, помазанника божия в палату эту думную на шаг не подпускали. Помню, вот на этом рундучке си­дит, сердешный, ждет, когда бояре выйдут и свою волю скажут.— Сильвестр повернул голову к входу в залу, глаза его блеснули торжеством.— Теперь же он их ни во что не ставит и делает им все наперекор.

Иерей тряхнул гривой волос, резко развел руки:

— Со первых дней Руси государи себе в супруги брали доче­рей от царской крови, а ныне кто в царицах? Окольничего Роман- ки дочь! Род захудалый — боле некуда.

— Царю Руси сподобнее царицей иметь русскую. Она краси­ва, любит он ее. Ведь не тебе, святой отец, с ней жить и не боярам. По-моему, в выборе он прав.

— Помазанник он божий! Царю великому великая степенность быть должна...

— Тебя не пойму, святой отец! И на бояр ты зол, и на царя... Пора понять, что царь уже не ребенок.

«Всю власть с Адашевым в свои руки забрали,— думает Те- решка.— Теперя эта власть из рук уплывает—оттого поп и злится».

В этот момент в темных окнах палаты полыхнуло оранжевое пламя факелов, и скоро в боковую низкую дверь палаты вошел Иван с молодой царицей. На царе светло-голубого шелка летник, из-под которого видна шитая золотом ферязь. Поверх летника— парчовый кафтан с меховыми отворотами, затянутый широким ожемчуженным поясом. Широкий соболий опашень накинут на плечи. Так же богато одета и царица. Молодые вышли на середину палаты, и скоро все помещение заполнила, блестя нарядами, сва­дебная свита.

Курбский поклонился царю и царице отдельно.

— Будь счастлив, государь. Дай бог царице доброго здоровья.

— Князь Андрей! — Иван быстро подошел к князю, и у Курб­ского отлегло от сердца.— Хоть и храбрый ты воевода, но опоздай на свадьбу—и я не простил бы тебя. Вставай со мною рядом—пой­дем за стол. Благослови, святой отец.

— Благослови господь тебя с супругой, государь,— сухо про­изнес Сильвестр и трижды осенил чету крестом.

— И ты со мной, — кивнул иерею царь и, взяв Анастасию под руку, вошел в залу.

Г

Гул сразу стих, но потом разразился с новой силой. Послы­шались возгласы: «Многия лета царю с царицей!», «Слава, слава!». Палата опустела, только изредка пробегали через нее слуги. Кня­жий свадебный пир начался.

Терешка стоит у входа почти два часа. А пир идет своим че­редом.

Вдруг мимо Терешки проскочил щуплый татарин в меховой шапке. Терешка в два прыжка догнал его, схватил за воротник.

— Ты куда это, неумытая рожа, лезешь?

— Мал-мало стольнику пасматреть надо, от хана Шах-Али словам сказывать надо.

— Постой здесь. Позову.

— Латна, пастаим,—согласился татарин.

Не успел стольник выйти, хан Шигалей сам тут как тут. Ши­роким шагом вошел в прихожую палату, стряхнул с усов намерз­шие льдинки, сдернул с плеч и бросил татарину на руки заснежен­ный тулуп.

— Хан Шигалей! — воскликнул стольник, выходя.— Когда ус­пел ты? Давно ли из Казани?

— Только с коня слез. Скажи царю, что Шах-Али в Москве.

— В том нет нужды. За свадебным столом твое место не за­нято. Входи — садись, царь будет только рад. Он и так про тебя спрашивал.

— Я не затем пришел, чтобы бражничать. Тебя я об одном про­шу: скажи, что я в Москве и шлю ему от сердца поздравление. Иди.

— Погоди тут, коли входить не хочешь. Я доложу государю, может, ты надобен ему.

А через минуту в прихожую вышел царь. Он был весел и чуть- чуть пьян.

Увидев Шигалея, на ходу крикнул:

— А-а, беглец явился!

— Тебе здравия желаю, государь.

— Ценой великою приобрели мы в Казани сторонников Руси, а ты покинул их?!

— Кучак привел из Крыма войско, князь Вельский...

— Когда? В средине лета это было. Сейчас зимы средина. Где был?! Быть может, ты в Крым бегал, к Гиреям?

— Великий царь... Я столько лет служу тебе...

— Магмет-Аминь, Латиф — сородичи твои?

— Двоюродные братья.

— Их мой дед с пеленок взрастил. Вспоил, вскормил. И что же? Поочередно ставил их в Казань, они ему поочередно изменя­ли! И ты с того же начал,— с обидой в голосе проговорил царь и подошел к окну. Из двери вышли Сильвестр и князь Александр Горбатый-Шуйский. Сильвестр подошел к Ивану и тихо, чтобы не слышали другие, сказал:

— Прости, Иван Васильевич, что я перебиваю твою речь, но на пиру смущение. Царицу молодую ты оставил одну. У невесты сле­зинки на глазах.

— Не гоже, государь, супругу оставлять на свадебном пиру,— шепнул князь, подойдя с другой стороны.

Иван резко повернулся от окна, метнул взгляд на Сильвестра, потом на князя, сказал спокойно:

— Андрюшенька, друг мой, поди к царице, рядом с ней сядь...

— Как можно, государь!

— Сядь рядом с ней,— еще тверже повторил царь после вос­клицания Сильвестра.— Скажи, что у меня дела. Ты побудь с ней, развесели. А я вернусь как можно скоро.

— Такого средь царей не было доселе,—тряхнув гривой, гнев­но произнес иерей,—Не можно так!

— Довольно, поп! — крикнул Иван.— Кого учить ты вздумал? Бросай эту привычку — пора уже... А ты, Андрей, скажи супруге — слезы пусть утрет немедля. Скажи, что плакать ей не слей. Она отныне не окольничего дочь, а — царица! И для нее отныне дел важнее, чем корысть государства, нет! Да будет вам известно: Ка­зань опять ушла под руку Крыма. Доколе же... ты, князь Андрей, иди... доколе же наш друг хан Шигалей Гиреями с престола будет изгоняться?

Услышав гневные возгласы царя, из залы в палату стали вы­ходить гости, и скоро Терешку оттеснили к самому выходу. Одна­ко все, что говорил царь, ему было слышно.

— Ну, я вас спрашиваю, доколе?

— Такой обиды стерпеть нельзя! — крикнул князь Глинский.

— Не в этом суть! Обида. Хан Шигалей, я чаю, притерпелся, который раз бежит из Казани? Разве только чести ради нужен нам сей город? Среди вас много воевод — мне ли говорить вам об этом. Ногаи, крымский хан от Астрахани до Казани зажали нас желез­ною подковой, на полдень, на восход, куда ни кинься — везде руки связаны. А народ наш по окраинам басурманы грабят, льют кровь, словно воду. Вот Курбокий-князь третий год собирается жениться и все недосуг: по южным рубежам с ратью мотается. Ногайцы, крымцы и казанцы дышать нам не дают,

— Я тоже, государь, казанец. И прямо говорю тебе: если бы не крымцы, то мой народ с Москвою в дружбе жил.

— Я это знаю,— сказал Иван и, подойдя к Шигалею, доба­вил.— Пора давно помочь казанцам, чтоб нам они служили честно.

— Дозволь сказать, великий государь.

— Сказывай.

— Покойный твой отец говаривал: «Без дружбы с черемисами Казань нам не взять, бо черемиса за спиной за нашей остается». Великий князь стремился дружбу с народом черемисским учинить.

— Об этом я уж думал. И, подумавши, решил снарядить туда тебя, князь Александр. Здесь под Москвой тебе вроде бы делать нечего. Бери-ка ты всю свою рать, да и с богом. Узнай, не по­

мышляют ли они о дружбе с нами? Быть может, князей черемис­ских на нашу сторону склонить сумеешь.

— Мне все ведомо, великий государь,— сказал хан.— Они хо­тят союза с русскими. Едучи сюда, в лесу я догнал людей. Их бы­ло четверо. Двое, простудившись, лежали в горячке, а другие двое только поморозили носы да уши. Я им помог, привез сюда. Они от черемис послами шли.

— Так где же они? — нетерпеливо спросил царь.

— В приказной избе остались.

— Да понимаете ли вы, какую бог удачу нам послал? Пусть поведут послов в опочивальню, пусть баню им истопят, напоят-на- кормят, а завтра... Нет, что там завтра — ведите их сюда немедля.

Шигалей кивнул стоявшему рядом с Терешкой татарину — и тот мигом очутился в сенях.

Среди бояр, стоявших справа, прокатился ропот. Вслух никто не произносил ни слова, но между собой бояре выражали явное не­довольство. Царь, пока слуги выносили кресло, стол и скамьи, по­глядывал то на бояр, то на Сильвестра. Он знал, что поп подобно­го нестепенства не допустит. Так и вышло. Сильвестр встал перед столом и, как всегда левой рукой держась за крест и размахивая правой, заговорил:

— Иван Васильевич, позволь! Мы все твои рабы—милуй нас или казни, но не бесчесть. Позвал ты нас на свадьбу и оставил одних. Язычников к себе зовешь и ради них бросил всех гостей, бояр и князей.

— Позоришь именитых!

— Сраму терпеть не можно!

— Басурманов выше бояр поставил!

Иван молча слушал эти выкрики, потом резко оттолкнул но­гой кресло, вышел вперед и долго глядел на гостей суровым ВЗГЛЯ­ДОМ. Ропот мало-помалу стих. И тогда царь заговорил. Хоть и мо­лод был царь, но уже страшились бояре этого голоса.

— Эх вы, мужи—опора государства. Я думал, помыслами вы со мной. Я думал, и у вас, как у меня, душа о благе государства болит. Я думал: этот долг святой всему вы предпочтете. Бражни­честву тем паче. Да, гости вы мои, и все вы мне дороги. Но знайте: дело, завещанное мне отцом и дедом, всего дороже. Быть может, и не принято на свадебном пиру с послами разговаривать, но не­ужели вам не любопытно знать, с чем пришли послы? Быть может, принесли они на свадьбу мне подарок, который будет нам всех да­ров милее. Народа дружбу, может, принесли они!

На вошедших послов гости глядели будто на диковинных зверей.

У стола Аказ остановился, Янгин и Топейка были еще слабы и поддерживали друг друга. Они встали за Аказом. Аказ много слы- шал о суровости вспыльчивого царя и поэтому немного волновал­ся. Он отвесил царю глубокий поклон. То же хотели сделать То- пейка и Янгин, но у них не хватило силы—оба упали на колени.

— Скамью подайте хворым,— приказал царь.— Садитесь.

— Я постою,— сказал Аказ.— Большой салам принес я тебе.

— Спасибо. Хорошо ли доехал—не спрашиваю, ибо знаю. Кто вы и зачем пожаловали?

— Мы черемисы горные из рода Туги. Пришли сюда от Волги. А это наш друг, чувашин Топейка. Послали нас в Москву старей­шины, чтобы ты наш край под свою руку взял и защитил нас.

— Народом вашим правит кто?

— Большого хозяина у нас нет. Лужаи есть, по-вашему вроде бы вотчины, каждым лужаем правит лужавуй.

— А старший кто?

— Я сам. Горные черемисы меня главой почитают.

— Людишки все ли единодушны, чтобы встать под власть мою?

— Терпеть насилия крымцев больше нет мочи. За то, что не хотим мы нападать на рати русские, что под Казань ходят, крым- цы мстят нам.

— А почему на войско мое вы не хотите нападать? Боитесь?

— От русских зла мы не видели, казанцы же постоянно нас грабят. А когда там Гиреи хозяйничать стали, совсем плохо нам.

— Если я под Казань пойду, поможете?

-- Народ наш готов к твоим войскам пристать.

— Много ли вас?

— Сорок тысяч поднимем, государь!

Терешка никак не мог вспомнить, где он этого человека видел.

Так же пристально на Аказа смотрел князь Горбатый-Шуйский. Ему он тоже казался знакомым.

Меж тем двери залы открылись, и вошла царица Анастасия с Курбским. Она приветливо улыбнулась Аказу, как старому знако­мому.

-- Здорова будь, великая царица,— с поклоном произнес Аказ.

-- Осмелюсь я, мой государь, послов просить к столу? Пусть

выпьют они за здравие царя.

— Настасьюшка! Ты умница моя!—царь радостно развел ру­ками.— Посол! Иди к столу! Ты радость мне принес сегодня.

Аказ посмотрел на мрачные лица бояр, сказал осторожно:

— Не знаю, достоин ли я такой чести? Да и одежонка в пути больно поизносилась. За высокий царский стол в такой одеже можно ли?

Иван окинул послов взглядом с ног до головы, потом посмот­рел на разодетых в парчу и золото бояр. Быстрым и легким дви­жением снял кафтан и набросил его на плечи Аказа.

— От всей души прими,— и сунул в руку посла пояс.

Гости ахнули! Шутка ли — басурману кафтан с царского плеча!

А Алексей Адашев мигом сдернул ферязь и поднес Янгину.

— А ты моим армячишком не побрезгуй.

— Андрюшенька,— царь обратился к Курбскому,—а твой каф­тан, сдается, будет впору третьему послу. Примерил бы.

Курбский, посмеиваясь в бородку, стал снимать кафтан.

Иван насмешливо взглянул на хмурого Сильвестра, взял ца­рицу за руку и прошел в залу. Гости—толпой за ним.

Переодеваясь, Аказ не заметил как к нему сзади подошел вое­вода Горбатый-Шуйский и шепнул на ухо:

— Снова в Москве, Стрелок гораздый?

— Я не бывал в Москве,— тихо ответил Аказ и почувствовал, что краснеет. Он лгал первый раз в своей жизни.

— Первый раз, говоришь? А кто Глинского от медведя, а Сань­ку Кубаря от плахи спас?

— Не понимаю, говоришь о чем?

— Ну-ну, не бойся. Я Саньке друг. Коль знаешь, где он, пок­лон ему. Скажи, что бабушка его преставилась, царство ей небес­ное, а он на Москву чтобы ни ногой. Молодой царь о его провин­ности помнит, да и Глинские здесь в силе. Так и передай. Тебе же от меня таиться нечего — вместе на Волгу пойдем.

Аказ кивнул головой в знак согласия и рядом с воеводой по­шел в залу. Янгин и Топейка смело шагнули за ними. Проходя ми­мо Терешки, Аказ улыбнулся, обнажив белые зубы. И тут Тереш- ка вспомнил: это сотник Аказ, с которым вместе когда-то тушили лесные палы...

Свадебный пир закончился только под утро. Иван, охмелевший к полуночи, сейчас в опочивальне был почти трезв. Он скинул лет­ник с ферязью и в одной исподней рубахе сел на кровать рядом с Анастасией.

— Ты на меня не сердишься, Ваня?—тихо спросила та.

— За что?

— Может, послов не стоило мне к столу звать? Бояре и князья ь большой обиде были.

Иван ничего не ответил.

— Я увидела, что послы тебе по сердцу пришлись...

— Кому по сердцу? Мне?! — Иван сердито взметнул брови вверх.— Ничтожные людишки, как и все!

— Зачем же ты их выше бояр поставил?

— Коли надобно будет для целей моих и государства, я их выше себя поставлю. А если надобно, завтра же прикажу псам на растерзание отдать.

— Грозен ты, Иван, в гневе и милости. Как бы не наделал бед великих.

— Это я к слову. Сии послы мне сегодня нужны были.

— Но зачем же злобить бояр? Разве с приемом нельзя подо­ждать было?

— А это я Шуйским назло, Сильвестерке-попу. Я еще покажу им, что я — царь! Завтра велю черемисских послов одарить коль­чугами и ратной сброей. Пусть бояре мошной своей потрясут — воинов князя Горбатого в поход на Волгу соберут... Да ну их, бояр и всех протчих! Давай спать.— И он привлек к себе Анастасию

Утром Аказ проснулся поздно. Не спеша оделся, умылся, подо­шел к окну. На улице все залито солнцем. Снегу в нынешнюю зиму выпало обильно, и он лежит на крышах толстым слоем, чуть-чуть сероватый, окинутый дымом печных труб. Купола церквей тоже под снежными шапками. На душе у Аказа радостно: все, о чем так много и мучительно думалось, исполняется.

Зазвенели под копытами всадников промерзшие бревна мосто­вой. Около посольской избы остановился князь Александр с двумя воинами, взошел на крыльцо.

— А-а, главный посол уже встамши,— воскликнул воевода.— Принимай мои поминки. Буди товарищей,— и, приняв у воинов два узла, передал их Аказу.

В узлах было каждому по стеганому тегиляю — кафтану со стоячим воротом, по панцирю с легкой кольчужкой и по остроко­нечному бронзовому шлему.

Когда Аказ, Янгин, Топейка и Мамлей оделись в ратные до­спехи, воевода сказал:

— А теперь к государю пред светлые очи.

На дворе день морозом лют, но безветрен. Ветки дерев гнутся, отягощенные снегом, сверкают на солнце. Иногда от стука или легкого ветерка снег падает наземь, и тогда ветка выпрямляется, чуть-чуть покачиваясь. Аказ идет за князем по Кремлю, с тревогой глядит на окна Шигонькиного дома. Там скрывается Санька. «Ах, как бы выговорить ему прощение,— думает Аказ,— сказать бы ца­рю, какой он хороший человек. Но удобно ли?!»

И снова они в прихожей палате Брусяной избы, где позавчера был большой прием и переговорено обо всем: как себя держать с татарами, как готовиться к походу на Казань, как с народом го­ворить?

Сегодня в прихожей палате много облаченных в ратные доспе­хи воинов.

Царь вошел почти одновременно с послами. Обращаясь к рат­никам, сказал:

— Ну, с богом, воины! Благословляю вас на далекую дорогу. Князь Александр, подойди поближе. Хоть не великую даю тебе рать, но воины отменные. Казань ты пока не воюй, а вот его на­роду,— царь указал на Аказа,— от насильников защитой стань. Пройди по волжским берегам, пусть лесной народ знает, что че­ремис мы в обиду не дадим. Дороги лучшие они тебе покажут.

— Каждую тропку лесную знаем! — ответил Янгин.— Проведем князя, куда ему надо, и делу конец.

— Я схожу в ветлужские леса,— сказал Топейка,— пусть и там знают, что Москва нам теперь родня.

— Скажите людям мое слово.— Иван подошел к Аказу.— Ес­ли помогут мне отвоевать Казань и встанут с Русью рядом, пять лет не будем брать мы с них ни ясака, ни податей и никаких на­логов.

— Великое тебе спасибо, государь!

— Э-э, нет, поклоном не отделаетесь.— Царь повернулся к Ян- гину и слегка ткнул кулаком в плечо.— Ишь, плут! На свадьбе у царя гулял, а отзывать не хочешь. Когда на Казань пойду, непре­менно заеду в гости. Наверное, уже успели все трое пережениться?

— Янгин холост еще,— смеясь, ответил Аказ.— Ну, что ты мол­чишь— зови царя на свадьбу.

— Зачем звать? Ты приезжай — и мы сразу свадьбу заварим.

— И делу коней? — Иван расхохотался.

— Да!

— И еще спрошу... Донесли мне, что в послах твоих черемис­ских татарин есть.

— Есть, государь. Мамлей из соседнего улуса.

— С какой он стати?

— Скажи, Мамлей, — Аказ кивнул другу.

— Мы с людьми Аказа заодно живем, — ответил Мамлей, шаг­нув вперед.— Наравне с ними притеснения мурз терпим. Нам от­дельно от соседей идти нельзя. Куда они, туда и мы... У нас судь­ба общая...

— Ну, поезжайте с богом.— Иван сел в кресло и махнул ру­кой, давая знать, что разговор окончен. Ратники, гремя доспехами, стали выходить из палаты.

— Все сделаем, как ты велел,— сказал Аказ, и все трое, пок­лонившись, пошли за ратниками.

— Аказ, вернись! — окликнул царь,—Мне донесли, будто на Москве ты не впервые?

— Да, государь. Я малость отцу твоему служил.

— Саньку, постельничего, ты знаешь?

— Знаю. Мы вместе из Москвы бежали.

— Я думал, ты скроешь это.

— Я в жизни никому не лгал,— ответил Аказ, искоса погляды­вая на Горбатого-Шуйского.

— А где сейчас тот беглец Санька живет, не знаешь?

— Был у нас, теперь, однако, в другом месте.

— И там не был, не знаю.

— Ты можешь его при случае изловить и царю передать?

— Желанным гостем он бывает у моих людей, а гость у нас— священный человек. Его не выдадут.

— Чем он так желанен черемисам?

— Он правду любит, он вере вашей, государству радеет, жиз­ни не щадя. В самую глубь лесов к луговым черемисам ходил, жил там долго.

— Зачем?

— Своим горячим словом склонял народ наш к Москве. Я сюда пришел — в этом его заслуга есть.

— Князь Александр, прознай об этом. А вы ступайте с богом.

Когда Аказ и его товарищи вышли, воевода спросил:

— Беглого изловить прикажешь?

— Узнай, что делает он там, что говорит — и только. Быть мо­жет, и верно — большое дело человек делает. Аказу в мысли про­никнуть постарайся. Ты знаешь: словам я не верю. Он дал слово когда-то батюшке моему служить, а сам сбежал. Быть может, и ноне в душе у него совсем иное. Язычники—они коварны. К на­роду ихнему приглядывайся, тут тоже не верь словам. Что не так— секи головы нещадно.

— Исполню, государь.

— А что касаемо ратных дел, все остается как решили в прош­лый вечер. Ну, будь счастлив.

Когда князь Александр вышел, Иван перекрестился и сказал про себя:

— Ну, слава богу, ворота в землю казанскую открыты!

Сперва Санька думал, что в Москву пришел зря. Но вышло, что тяжелый путь совершил он недаром. Приютил его Шигоня как старого друга в своем доме, тайно водил к митрополиту Макарию, потом к молодой царице. И все обещали помочь, выпросить у царя прощение. Такой случай представился, когда царь после свадьбы поехал к троице в Сергиев монастырь молиться. После обедни в приятной беседе Макарий как бы случайно промолвил:

— Молясь ныне за благо людей, отчизне нашей полезных, вспомнил я про раба Александра. Гонимый всеми, нашел он приют у недругов наших и много лет жил там с думой и любовью к ро­дине. И недругов тех сделал нашими доброхотами...

— Ты о ком это, святой отец? — Иван взглянул на владыку искоса.

— Единожды я уже просил гебя простить его.

— Саньку Кубаря?

— Ты, государь, и правду пожаловал бы несчастного,— ска­зала царица.

--Да ты-то отколь его знаешь?

-- На смотрины едучи встретила. Недужен был, в бреду все

прощения у тебя просил. Много хорошего рассказали мне о нем.

— Как же он на пути твоем попался?

— Не хотели мы тебе, государь, говорить, да, видно, надо,— сказал митрополит.— Ведь это он черемисских послов в Москву привел.

— Отчего же он сам прощения не попросил у меня, если был здесь?

— Не корысти ради и не ради прощения своей вины уж много

лет он подвигами живет, а во славу державы нашей и на пользу

вере православной. Таких людей, сын мой, в опале держать грех.

Иван долю молчал, о чем-то думая, потом произнес:

— Истинно ты сказал — грех.

А на следующий день вослед вышедшей рати помчался конник. В его суме лежала грамота воеводе Александру Горбатому-Шуйскому. А в той грамоте было сказано:

«...Вдет с твоей ратью в послах черемисских монах Санька прозвищем Кубарь. Государь того монаха Саньку пожаловал и все вины ему отпустил. И повелел государь тебе, князь-воевода, взять того монаха в войско, и пусть он ныне не токмо словом, но и мечом державе и государю служит...»

[1] Все указанные воеводы позднее казнены Иваном IV. (Примечание автора.)

^[2] Юмын комбо корно (мар.) —дорога божьих гусей. Так марийцы назы­вали Млечный Путь.

^[3] Идите сюда! Здесь кто-то живет.

О ГРАДЕ СВИЯЖСКЕ

к

И

з Москвы выехали в пятницу сырной недели, а к берегу Вол­ги пришли только в субботу великого поста. Воевода князь Александр Горбатый-Шуйский рать вел не спеша. Впереди шла ертаульная¹ сотня, за ней сам воевода, а потом вся рать. За ратью в возке — послы.

Царская грамота о Санькином помиловании догнала воеводу на третьем дне пути. Она очень обрадовала князя. Еще в пору по­стрижения Соломонии Горбатый-Шуйский восхищался смелостью Саньки и с тех пор все время помнил правдивого постельничего.

Прочитав грамоту, он сразу отъехал в сторону и дождался по­сольского возка. Только сейчас князь понял, почему там сидят пятеро, а на приеме у царя было четыре посла.

— Аказ, жив ли ты? — спросил князь, следуя рядом с возком.

— Жив!—Дверца открылась, и Аказ выглянул наружу.

— Все целы?

— Все, князь.

— И беглый постельник Санька тоже цел?.. Молчите?

— Здесь я! — раздался голос Саньки.

— Остановись! — приказал князь вознице.— А ну-ка, Саня, вы­лезай, дай я посмотрю на тебя.

Из повозки выскочили Аказ, Мамлей, Янгин и Тоиейка и, схва­тившись за сабли, встали у дверцы.

— Его ты не смеешь трогать, он посол,— сказал Аказ.

— Тронешь его — делу конец! — крикнул Янгин.

— Ну и молодцы!—восхищенно сказал воевода и, вынув из рукава грамоту, подал Аказу.— Передай Саньке — пусть прочтет. А прочитавши, пусть садится на коня и догоняет меня. Поговорить надо.

И ускакал вперед.

Через час Санька верхом догнал князя и уж более до самого конца пути в возок не садился. Когда подошли к Волге, Аказ, Ян­гин и Топейка тоже вскочили на подаренных им коней и до самого Нуженала ехали верхом.

Дорога по Волге совсем не та, что по лесу. Ветры-ветрогоны свистят меж берегов, словно по трубе. Только пурга утихнет, начи­нается метель. Не успела метель отшуметь, как начался буран. Вот так, воюя со снегами да ветрами, подошли ратники к Нуженалу.

¹ Ертаульная (тат.) — сторожевая, в данном случае разведочная сотня, авангард.

Аказ думал, погостит у него князь неделю-две, время метелей переждет. Сказал ему об этом.

— Я и раньше по гостям сидеть не охотник был, а ныне и по­давно,— ответил князь.— Подумай сам: рати со мной три тысячи человек. Они за неделю не токмо твое сельбище, но и тебя вместе с онучами сожрут. Ведь без кормов приехали — сам знаешь.— И, помолчав, добавил: — Рать расколем на четыре части: здесь, у тебя, оставлю всего одну сотню с новым сотенным Санькой Ку­барем во главе, а остальные по другим землям рассыплем. Пусть там живут и казанцев в твои земли ни на шаг не пускают. А я по Луговой стороне до весны погуляю. Топейку со мной отпустишь?

— Он сам царю на Ветлугу сходить обещал.

— Ну вот и хорошо. Завтра с богом в путь.

Через день опустел двор Аказа. Топейка ушел с князем на дру­гую сторону Волги, а Янгин и Ковяж были посланы сопровождать ратников до своих лужаев и распределять их по илемам.

Санька свою сотню ратников растолкал по домам в Нуженале, велел им жить вместе с черемисами, помогать им в работе, ходить в лес на всякие промыслы — словом, не дармоедничать. И еще по­велел постоянно приобщать местное население к православной вере.

До весны много людей научить можно. А весной, как сказал князь, будет дело под Казанью...

На третьей неделе петрова поста стало известно: царь повелел собирать поход на Казань.

Сборы шли до глубокой осени. В ноябре войска вышли в сто­рону Владимира. Во главе встал верховным воеводой сам царь. Шигоньку взял с собой, дабы великие победы и подвиги царские было кому в летописи заносить.

Шигонька добросовестно, в первые же дни похода, в книге, име­нуемой «Летописец», начертал:

«Тоя же осени умыслил Царь Иван Васильевич идти на своего недруга, на Казанского царя Сафу-Гирея. Месяца ноября 20 в не­делю отпустил перед собой в Владимир воеводу родовитого князя Вельского с ратью, из Мещеры велел идти хану Шигалею да с ним воеводам Воротынскому и иным. И устремилась к победам рать аарская зело борзо и лепо...»

Во Владимире Шигонькина запись чуть-чуть поскромнее стала:

«...а наряд, пушки и пищали проводили с великою нуждою, по­тому что были дожди, а снегов не было нисколько. И пришли рати в Нижний Новгород со великими муками от января 26 в четвер­ток».

Мог ли думать Шигонька, что в Нижнем Новгороде придется ему видеть царские слезы обиды и о том в летопись записать:

«...а на завтра в пятницу приде государь на остров Роботку,

что от Нижнего Новгорода 35 верст, и некиим смотрением божьим пришла теплота велика и мокрота многая и весь лед на Волге пок­рылся водою, и пушки и пищали многия провалились в воду, по льду проходить стало невозможно, и многие люди в продушинах ледовых утонули, заранее об оных не зная.

А стоял царь на острове Роботке три дня, ожидая путного шест­вия, но никак пути не дождался. Затем возвратился к Новгороду Нижнему с великими слезами, что не сподобил бог его к путному шествию...»

После первого похода прошел ровно год.

И снова Иван на Казань с ратью двинулся, и опять Шигонька при царе. Пока ехали, в дороге описал летописец всех воевод и все рати, что на Казань царем позваны. А ратников ныне стало вдвое более, воеводы, почитай, все в походе, наряд пушечный велик, пи­щалей у воинов много. Царь прошлогодние слезы забыл, снова ве­сел, снова в победе уверен.

И пишет Шигонька страницу за страницей, старательно описы­вает все, что видит.

«...Царь и Великий князь пришел к городу Казани со всем воин­ством и велел стать около града. Пушечному наряду большому ве­лел стать на Усть-Булаке противу города, а другому наряду ве­лел стать против города у Поганова озера и воевод расставил.

И туры велел поделати и к городу приступати. И приступ ко граду был, и града не взяли, и было множество людей по обе сторо­ны побито.

И повелел царь встать осадой, но долго не можно было стояти; ино пришло аэрное нестроение, ветры сильные и дожди великие и мокрота непомерная; и впредь приступати к граду за мокротою не можно, из пушек, из пищалей стрелять не можно.

И царь стоял у города одиннадцать ден, а дожди во все дни были многия и теплота и мокрота велика, речки малые попор­тило, а иные и прошли.

И, видя такое нестроение, пошел царь от града прочь, и при­шел на реку Сеиягу, и взъехал на Крутую гору, и, рассмотри вели­чество той горы, надумал тут поставить город. Место, где быти граду и церквам святым стояти указал. А потом пошел своим чи­ном к Новгороду Нижнему обратно...»

Уж если говорить насчет последней строки, то надо признать­ся, что тут Шигонька просто покривил душой. И совсем не «сво­им чином» шел царь до Москвы. Испокон веков бояре из-за мест около государя спорили. Недаром обычай этот в закон возведен и зовется местничеством. Бояре за него держались, как черт за грешную душу. И рушить не позволяли никому. Покойного Васи­лия Иваныча обычай этот зело тяготил, да и нынешнему царю он тоже не по душе. Сколько все время грызни меж боярами идет за

то, чей род выше и к государеву месту ближе! А сколько от этого вреда! Взять то же ратное дело. Собирает государь поход и, судя зрело, главным воеводой надо б ставить того, кто умом, ратным опы­том и талантом превыше всех. Ан нет, парь в этом не волен, и глав­ным воеводой пойдет в поход тот боярин, кто родом старше и ме­стом ближе. Ведь ходил же Иван Вельский дважды на Казань главным воеводой, хотя ведомо было всем, что боярин этот не ток­мо глуп, но и труслив.

Царь в походе местами да чинами будто веревками связан. Иногда хочется посоветоваться с умным человеком, посадить в пу­ти в свою повозку, дорога длинна, знай сиди да беседуй. Но сего государь позволить не может, ибо с ним рядом только тот сидит, кому по чину положено.

Этот обычай нерушим, и Шигонька не посмел написать по-ино­му. Государь, мол, ехал своим чином и все тут.

А на самом деле было так: порешив осаду снять, Иван Василье­вич уж не плакал, как прошлый раз, а был зол и скверно бранил­ся. Воеводу большого полка Вельского из повозки своей выгнал.

— Пошел прочь, один поеду! — и плюнул.

— Как смеешь, государь! Родовитого боярина, словно пса, от себя гонишь. Я по месту к тебе всех ближе...

— Место сиречь та часть, на коей сидят. Ты ею только и зна­тен. А большому воеводе еще и голова надобна... Отныне в похо­де будем без мест, так всем и передай, и полки будут водить люди, достойные умом, а не родом.

И посадил с собой в повозку Алешку Адашева да Шигоньку Пожогина...

Что за напасть такая — вторую зиму в эту пору оттепель. Цар­ский возок ныряет носом в преогромные лужи, будто лодка. На ра­скатах возок хлещет полозьями по бокам дороги, поднимая тучи брызг. Стенки возка мокры снизу доверху, дверца набухла — не открыть.

Царь сидит, укутавшись в шубу, молчит. Только сверкают в полутьме злые глаза. Против него сидят Адашев и Пожогин. Мол­чат тоже.

В Новгороде Нижнем молча поужинали, завалились спать. На­утро снова в путь. И тут царь заговорил:

— О чем, Алешка, думаешь?

— Про то же, что и ты, государь.

— Про Казань?

— Истинно.

— Врешь! Про меня думаешь. Государь-де бестолков — второй раз за зря рати гоняет. Воевода из него никакой. Тако мыслишь?

— Мне ли, умом Хилому, тако мыслить? Я о другом тебе ска­жу, государь, только не гневайся за правду.

— Говори.

— У всех народов во веки веков не было еще такого воеводы, который мог бы один победно водить рать целой державы. Само­лично воевода правит одним полком, а для всей державной рати надобен великий военный совет. Умным полководцем почитается тот, который из тысячи советов, ему данных, сумеет выбрать пять самолучших, следуя которым, он выигрывает сражения. А тебе бояре-воеводы хоть один совет дельный дали? О том, как рати вести, размыслили?

— Перед походом о местах грызутся, ако псы, а в походе о кормах спорят. Каждый хочет, чтоб место было повыше, а кор­мой дать поменьше. На том их забота и кончается.

— А ведь поразмыслить, государь, есть над чем. Хотя бы пору походную взять. Разве осенью на войну выходить кстати? Пока в таку даль рать приведешь, вот тебе и зима. А зимой воину люто, кормов, особливо коннице, надо много, оттого и неудачи. Вот ежели бы весной в поход двинуться, воевать можно было бы не торопясь. И для людей корма добыть легче и для коней. Травы летом, ой, как велики!

— Больно умно, Алешка, говоришь ты, одначе без проку. Весной в поход идти —державу без хлеба оставить. Весна — простым людям сеять и пахать, на круглый год запасы запасать. Надумай я в поход весной пойти — бояре загрызут меня.

— За все умное они и так грызут тебя. Как я обрадован был, когда ты великой прозорливости шаг сделал — град на Свияге ставить повелел. Ведь оный град при войне с Казанью нам преве­ликой подпорой будет. А что воевода Вельский говорил? Град-де строить надобны людишки, а где этих людишек взять? Нужны-де бревна, а попробуй в лесах эти бревна рубить. Татары да чере­миса всех рубщиков в един день перебьет. Не построить града и в пять лет, а будет токмо нашим людям изничтожение. Было так говорено?

— Было, Алеша, было. И хоть место для града я указал, одначе до се не решил, строить его али нет. Боярин, може, и прав: пока на ту землю твердо не встанешь, бревна рубить нам не­други не дадут. А без бревен да камня крепости не построишь, города тем паче.

— Позволь слово молвить, государь,— сказал Шигонька.

— Молви.

— Есть у меня друг—дьяк Ивашка Выродков.

— Знаю. Умная голова.

— Хотел он тебе советец дать... но воевода Вельский выгнал его: «Не хватало, чтобы кажинный мужик царя учил!»

— Каков советец?

— Бревна для города в местных лесах не рубить.

— Где же их рубить?

— Дома, у нас! Тайно построить где-нибудь в лесу город да, кажинную стенку разметив, разобрать его и на лодках ко Свияжску привезти. Умеючи, за неделю город собрать можно — казанцы и глазом моргнуть не успеют.

Царь от волнения сбросил шубу, крикнул:

— Как рать в Москву приведем, в первый же день дьяка Ивашку ко мне!

— Исполню, государь!

— Этак мы к будущей осени городишко и поставим и учиним казанцам тесноту велику. А людишек для того Свияжска я сам знаю, где взять. Хан Шигалей с городецкими татарами да чере­мисский князь Аказ Тугаев крепость ту будут оборонять. Кормов и зелья пушечного запасем мы в том граде на год войны и тогда уж...

Во Владимире царь ночевал три ночи. Спал мало — все думал. Потом снова позвал Алешку Адашева и сказал:

— Третью ночь не спится мне, Алешенька,— все о твоих словах про весенний поход думаю. Не дадут мне бояре весной ополчение поднять, видит бог — не дадут. И силы у меня сорвать людей с места нет. А поход ежели уж не весной, то в начале лета начну.

— Позволь сказать, государь.

— Говори.

— Тебе нужно постоянную рать иметь для похода. Доныне поднимают у нас ополчение поместные войска, отрывают мужиков от земли, воевод от пуховых подушек. Ну какое это войско? Тут и старцы и юнцы, одеты кто как, стрелять из пищалей не умеют, а как вооружены-то, боже мой! Один приехал в поход с пищалью, другой с самострелом, третий с топором, а иной и прямо с ду­биной. Ратному делу их никто не учит.

— О том и я думал. Заведу при себе войско в этом же году, позову в него вольных и гулящих людей, сделаю из них умелых стрельцов. И будут они моему любому слову послушны. И тогда посмотрим — захотят ли толстозадые со мною спорить! — Царь вскочил с лавки, прошелся по избе, потом снова сел и уже тише сказал:—А как содержать их, Алешенька, а? Ведь сколько корма, сколько денег надо, ежели тысяч сорок стрельцов заиметь. Гели дать им деньги малые, корма жидкие, ведь редкие в стрель­цы пойдут. А которые пойдут, и те разбегутся.

— А ты им каждому землицу под Москвой дай по малому кус­ку, пусть с нее подкармливаются, торговлишку безпошлинную разреши вести — пусть стрельчихи с выгодой торгуют. Возвеличь их звание, пусть будет оно, как и у бояр, потомственным, в кра­сивых слободках жить посели. Вот и обойдешься малой деньгой и совсем без корма...

Ярославль и Углич оба на волжском берегу стоят. Если лесом, напрямую — от одного до другого сотня верст. Если по реке—в три раза больше, потому как матушка Волга меж Угличем и Ярославлем преогромным углом в сторону подалась. Потому, наверно, и городок Угличем прозвали. Земля в этом углу лесис­тая; сосенки такие: глянешь на вершину — шапка валится. Дубы в три обхвата, а елки и пихты сухостойные, дотронешься — звенят.

Для разбойников лучшего места не сыскать.

Микеня в этой глухомани сколько лет с ватагой зимовал — никто не тревожил. А в нынешнюю зиму пошел в уголочке ка­кой-то шум Леса вроде ожили.

Послал атаман разбойничка, что мордой поблаговиднее, прове­дать, отчего это в его лесу чужие люди захорохорились.

Вернулся разбойничек, торопясь рассказал: «Оттого в лесу шум, что понаехало людей полным-полно, рубят бревна по ца­реву указу, хотят на бережку город-крепость строить. Главным в этом деле дьяк Ивашка Выродков. И собирает этот дьяк к себе на работу вольных и гулящих людей, про дела прошлые не спрашивает, кормит сытно и деньгу платит немалую».

Зашевелились ватажники, зашумели. И то надо сказать — жизнь лихоимная, ой, как надоела. Не век же в разбойниках хо­дить, когда-то кончать надо. Сколько можно кистенем грехи от­маливать? А такого случая раз во сто лет дождешься. И порешил Микеня вести ватагу к дьяку.

Ивашка Выродков, не моргнув глазом, записал всю ватагу в лесорубы, назвал артелью, а Микеню поставил опять же старшим.

Разбойнички по настоящему делу истосковались, взялись за топоры — только щепки полетели. К тому же хорошо знают, где в лесу какое дерево растет. За месяц столько бревен накатали — вывозить не успевают.

Дьяк Ивашка за добрую работу одарил Микеню шубой, артель, щикам дал по новой шапке.

— За подарок, дьяче, спасибо, — сказал Микеня», надевая шу­бу,—только позволь сказать?

— Сказывай.

— Може, ты как дьяк и силен, а как строитель ничего не стоишь. Да кто так города-крепости возводит? Башенки ставишь поверх земли без подвалов, стены дубовые не закрепляешь, а столбы не закапываешь. Большую башню с бойницами посередь города стяпал. Да какому лешему она там нужна?

— А крепость на сем месте кому нужна, как ты мыслишь?

— И крепость ставишь не на месте.

— Вот тут и загвоздка. Городишко делаем на вывоз. Срубим весь да и повезем. А там уж и рвы, и подвалы поставим, и все, как след...

Прошла зима, прошумела ледоходом Волга, и город был пол­ностью срублен. Микенину артель из леса отозвали, и все, кто и городе том работал, принялись срубы разбирать и носить по по­рядку на берег. В неделю Всех Святых закончили вязать из бре­вен плоты. Плоты спустили на воду, строители воссели на них со всем барахлишком да и тронулись с богом вниз по матушке по Волге.

На Крутой горе, около Овияги, плоты поджидал хан Шигалей с ратью и воеводами. Бревна подняли на плечи ратники да плот­ники и единым махом перекинули на Крутую гору. Ивашка Вы­родков вместе с воеводами усмотрели места, где подвалы копать, где рвы крепостные делать.

Не теряя времени даром, вбили первый столб — и начала расти крепость быстро. Городок тот назвали Свияжском, единственную церковь посвятили святому Георгию Победоносцу.

Первым из Нуженала в Свияжск перебрался по Шигалееву приказу Санька со своей сотней. Скоро и сам Аказ появился в новом городе. Да не один, а с преогромным войском из горных людей.

Пришла пора силой великой грозить Казани.

Из илема в илем, из руэма в руэм шла весть: русские в устье Свияги поставили крепость. Многие верили и не верили. Да и как поверить, если все время в лесах было тихо, никто бревна не рубил, по лесным тропинкам и дорогам никто не проходил, и вдруг — крепость.

Потом слухи поползли один другого тревожнее. Говорили сперва, что в крепости три тысячи войска. Потом — не три, а пять тысяч. Через неделю—двенадцать тысяч. А еще позднее сказали: в городе войска видимо-невидимо.

И заспешили в Нуженал к Аказу с вопросами: правдив ли слух и не грозит ли это бедой?

Аказ каждому отвечал: город на Свияге есть и рать русская в нем тоже есть, но горным людям бояться нечего — из крепости московские люди Казани будут грозить, их, горных людей, будут защищать. Теперь, говорил Аказ, казанцам ясак платить не надо и никому ничего давать не надо. Русский царь слово Аказу дал не брать никаких налогов целых пять лет.

241

И еще сказал Аказ, что русский царь просил черемисов по­мочь ему воевать Казань и все, что мурзы и эмиры у них награби­ли, обратно взять. И потому все, кто может держать лук со стре­мой, должны идти в Нуженал. Всех черемисских патыров поведет Аказ в новый город, а оттуда, коль приспеет время, вместе с рус­скими— на Казань.

10 Марш Акпарса

Ходоки возвратились по домам, и все стало ясно. Каждый стал думать, как ему быть. Жить пять лет без ясака и налога плохо ли! А вернуть от мурзаков награбленное еще заманчивее Правда, для этого придется повоевать, но разве привыкать чере­мису пускать стрелу твердой рукой? К тому же есть древний неписаный закон — закон благодарности. Царь защищает их от казанцев — надо и царю за это помочь.

И даже те, кто раньше не одобрял дружбу с русскими, на этот раз стали собираться в войско к Аказу.

Аказ долго не думал — как только собралась первая тысяча воинов, сразу повел их к Свияжску. Дома оставил Топейку — пусть каждого, кто придет в войско, собирает на дворе в сотни и посылает к Аказу.

Янгин поднял всех мужчин своего лужая и, не заходя в Ну- женал (крюк больно велик), повел их сразу к Аказу, потому как до Свияги рукой подать. Привел своих людей и Ковяж.

Много было споров в руэме Мамлея. Да и было о чем пос­порить. Одни говорили: в Казань надо идти, всем против русских вставать, веру магометову защищать. Другие — к московской ра­ти надо приставать, помогать русским выгонять из Казани Гиреев да мурзу Кучака, потому как они всему ханству жить спокойно не дают. А если пойти всем за Казань стоять, то русские от де­ревеньки и пепла не оставят.

Конец спору принес Мамлейка. Он так сказал:

— Наши соседи черемисы русским помогать хотят. Я иду к ним. Кто со мной?

Как и раньше, все бедные татары пошли за Мамлейкой, а куч­ка богатых ускакала в Казань.

И привел Мамлей к Аказу триста человек.

Пакман долго крепился, войско не собирал до тех пор, пока Сивандай не приехал. Он много не говорил. Посмотрел на соседа единственным глазом, сказал:

— В народе говорят: «Сонной собаке — дохлый заяц». Не пора ли и нам идти в Свияжск?

Пакман неохотно начал собирать людей.

В Свияжск он привел около трех тысяч, думал, станет нал ними воеводой. Аказ, зная его неверность, не дал ему не только трех тысяч, но и тысячи. Пакман стал простым сотником, собрал в сотню ярых недругов Аказа и перестал к нему заходить.

Ешка неожиданно для себя и для всех пошел в гору. Послали его по Шигонькиному совету в новый град Свияжск дьяконом в церковь святого Георгия Победоносца. Иереем же туда был пос­лан старец Фока. Старец тот на первой неделе умер, бо в дороге схватил простуду. И стал Ешка настоятелем единственной церкви в граде Свияжске, и стали звать его отец Иохим.

Приход сначала был невелик, молельщиков мало. Да и откуда им быть, если городецкие татары, что пришли с Шигалеем, все как один басурманы, а русских ратников кот наплакал. Приноше­ния были мизерны — отцу Иохиму и на пропой не хватало.

Потом вдруг прорвалось: стали тянуться к нову городу всякие бродяги, шатущие люди — город стал расти не по дням, а по часам. Рубили избы, рыли землянки, делали шалаши. Хан Шиталей принимал всех без разбора. Скоро понаехали купцы из Ниж­него Новгорода, понастроили лабазов, ларьков, лавчонок—жизнь во Свияжске закипела, как в котле.

Аказ, старый Ешкин приятель, привел в Свияжск ни много ни мило двадцать тысяч горных людей. Сбил из них полк и встал под начало Шигалея. Над Ешкой часто посмеивался.

Ты, Кугу тоя, худой поп. Сколько лет по лесам ходил —

на десятка человек к своей вере привел. Вот я хороший поп: две недели не прошло —сразу двадцать тысяч привел. Кропи себе ни здоровье святой водичкой, превращай в свою веру.

А казна храмовая день ото дня полнится. К церкви сделали большой прируб —места для верующих не стало хватать.

Ешка, то бишь отец Иохим, приосанился, начал растить брю­шко. Втайне подумывал о заведении при храме медоварни.

А недавно встретил Ешка старых друзей. С Луговой стороны пришли Извай, сын Симокайки, с пятьюстами воинами да двести человек из Чкаруэма...

Дьяк Иван Выродков решил порядка ради всех жителей Сви- ижска-города переписать. В воскресный день на площади около приказной избы собралось множество людей. Народишко разно­шерстный, говорливый, за словом в карман не лезет. Входят по десятку в избу, где дьяк вместе с отцом Иохимом перепись ведут. Вопросы задают немудреные, Иван пишет имя да прозвание и к чему по работе человек приспособлен. Ешка, тьфу ты, никак не привыкнуть, отец Иохим спрашивает, какой человек веры. Сань­ка пытает каждого: насколь он способен ратному делу.

— Зовут как?

— Вроде бы Фомкой.

— Что делать умеешь?

— Хлеб есть умею.

— А еще что?

— Да коли поднесешь, так и выпью.

Дьяк плюется, толкает Фому в шею.

— А вы кто такие?

— Яшка и Пашка — братья.

— Каким рукомеслом похвалитесь?

— И поедим, и спляшем, только пашни не напашем.

Дьяк снова плюется и гонит гулящих братьев прочь.

Около Ешки тоже гогот.

— Како веруешь?

— Православный, вестимо.

— Молитвы знаешь?

— Одну.

— Какую?

— Господи прости, В чужую клеть пусти, пособи нагрести Да вынести.

— А ты, рыжая сатана, отчего в церкви не бываешь?

— Так ведь на улице грязно — не пройти.

— А в шинок кажинный день ходить не грязно?

— Туда суха тропочка протоптана.

— В шинок ходить грешно, ирод!—ругается Ешка.

— Мы люди темные, не знаем, в чем грех, в чем спасение.

У Саньки разговоры удачливее.

— Коли недруг встречь — не сробеешь?

— Не первый снег на голову.

— Головы-то не жаль?

— Голова — дело наживное.

— А ты, Фомка, на ратное поле пойдешь ли?

— Ы-гы!

— А ежели убьют?

— Лучше умереть в поле, чем у бабы в подоле.

— Кто еще ратником быть хочет?

— Я! Я! Меня зови! Записывай.

Микеня со своей артелью, растолкав всех в стороны, записался первый. Крепко сколотились за много лет мужики: сперва была ватага, потом стала артель, сейчас — ратная сотня. Микеня опять же сотенным воеводой стал. Та же работа, сабелькой махать — только теперь за государя.

Тесно становится во Свияжске-городе. Кроме русских воинов, стоят тут один горный черемисский полк да второй под рукой Магмета Бузубова. В нем собраны чуваши, мордва да беглые из Казани татары.

У Аказа дел столько — дня не хватает. Горный полк — са­мый большой в Свияжске. Люди вместе собраны в первый раз. Каждого ратному делу учить надо, каждому все растолковать, сотников да тысяцких подобрать. И опять же прокормить такую прорву людей нелегко.

Да и Пакман дает о себе знать, нет-нет да и пустит какой- нибудь злой слух, ратников смущает.

Аказ терпел-терпел и подумал: надо позвать Пакмана к себе для упреждения. А он сам тут как тут. Пришел к Аказу злой, ершистый. Глаза блестят, на скулах желваки перекатываются.

— Зачем рознь меж людьми сеешь, зачем обманом живешь?— грозно спросил его Аказ.— Толькб и слышу то в одном месте ІІакман неправду сказал, та в другом обманул. Зачем все это?

— Это ты скажи мне, зачем обманом живешь? Это я тебя спросить пришел! Всех горных людей обманул, из родных мест нарочно увел, чтобы русские те места пограбили.

— Ты, презренный! Людям врешь и мне осмеливаешься го­ворить неправду! Выгоню из своего полка!

— Я сам завтра уйду! И не один. Со мной идут все люди моего лужая. Через неделю совсем один останешься.

— Скажи, где и кого русские пограбили?— мягче спросил А кач.

— Ты полковой воевода! Сам все должен знать. Сходи послу­шай, что люди говорят. А на меня не надейся, завтра мы будем уже в пути.

На этот раз Пакман оказался прав. Горный полк волновался не зря. Из Байгуловского илема пришли женщины и рассказали о том, что у них был русский воевода с войском и забрал весь хлеб и соленое мясо, мед и рыбу, а ратники много одежды и шкур пограбили и теперь в Байгулове начался голод.

Аказ немедленно послал туда своих людей. Наутро приска­кали они обратно — все верно. В Байгулове был воевода Плещеев и забрал все, что можно было забрать.

Аказ тотчас же пошел к хану Шигалею с жалобой на Плещеева.

Позвали князя.

— По черемисским селениям мало-мало ходил?— спросил ІІІигалей.

— Было дело,— коротко ответил Плещеев.

— А кто тебе хлеб, масло, шкуру у людей брать велел?

— А кого мне спрашивать? Уж не тебя ли?— надменно произ­нес князь.— Ты по ратным делам надо мной большой воевода, а о том, как мою рать прокормить, не твоя забота.

— Ты свою рать своим хлебом кормить должен, а не чужим!— крикнул хан.— Людей на голод обрекать кто тебе позволил? Му­жики из тех мест с тобою же рядом воевать будут, а ты их семьи без куска хлеба оставил. Сегодня же вернуть обратно!

— Ко-ому?

— Вот ему!—и хан указал на Аказа.

— Накося, выкуси!— и князь поднес Аказу кукиш.— Мы твою землю защищаем — изволь рать мою кормить, ясак платить государю!

— Мне царь Иван обещал пять лет с моего народа ясак не брать. Сам мне говорил,— сказал Аказ.

— А грамота на то у тебя есть?

— Какая грамота?

— Вот такая, чтобы ясак с тебя не брать!

— Такой грамоты мне царь не дал.

— Ну, тогда и дыши в кулак, а нас обманывать не смей. Ничего тебе государь, как видно, не обещал, а ты нас с Шигалеем чуть в ссору не ввел. Вот когда у тебя будет грамота, я асе как есть верну. А пока помалкивай.

Аказ не знал, что отвечать. Хан Шигалей тоже развел руками— грамоты действительно не было.

О разговоре Аказа с князем тотчас же стало известно в полку. Черемисы заволновались. Аказ весь день ходил из сотни в сотню и говорил, что Шигалей пошлет царю письмо и грамота скоро будет, и тогда никто не посмеет взять ни одной беличьей шкурки.

Ночью Пакман увел три тысячи человек.

Утром по всем сотням недосчитали еще пять тысяч. Горный лолк Аказа разбегался. Открыто увел свою сотню Токмалай, ко­торому Аказ верил больше всех.

— Поверь мне, Токмалай, грамота будет,—убеждал его Аказ.

— Я верю этому.

— Так почему же ты уходишь?

— Русский князь — воевода, ты наш князь — тоже воевода. На войне вам друг без друга жить нельзя. Но если один воевода сует под нос другому кукиш — он не воевода, он дурак. И воевать рядом с ним я не хочу. И русский царь, видно, тоже не больно умен, ежели таких воевод около себя держит. Не сердись на меня, я ухожу.

И ушел.

Через неделю у Аказа осталось всего шестьсот человек.

А спустя неделю случилось то, чего Аказ больше всего боялся. У князя Плещеева распалился аппетит на даровые меха, и он сно­ва повел свою рать по лесам собирать ясак. Разослал свои сотни в разные стороны с приказом: съестное не брать, а брать только меха.

Но ни того, ни другого князю не досталось — его сотни, не ожидавшие отпора, были легко рассеяны и частично перебиты. Немногим более половины своих людей привел князь в Свияжск и объявил о бунте черемисов.

Хан Шигалей немедля послал в Москву Алешку Ершова с письмом государю.

Третий раз сел Сафа-Гирей на казанский трон, но как править казанцами, так и не понял. В первый раз дарил своим подданным ласку и золото — стали люди думать, что хан слаб. Второй раз в дела их вмешивался мало, эмирам и мурзам править не мешал — сказали, что хан глуп. Третий раз на трон с палачом рядом сел, всю Казань кровью залил, недругов явных и тайных сплошь вы­резал — все равно покоя нет.

Сторонников Москвы стало еще больше, даже святой сеит, верный его союзник, в сторону Москвы смотрит. Царь Иван два раза к Казани приходил, того и гляди в третий раз придет. Ни одной доброй вести не слышал за это время хан Сафа-Гирей.

Черемисскую Горную сторону исстари все ханы щитом Казани называли, людей горных верными подданными считали, Аказа Тугаева беем сделали. Думали: раз был человек в плену в Москве, значит, русских ненавидит. Народ его любит, ему верит. Думали, лучшего правителя не найти.

Не успел Сафа на трон сесть, а тот Аказ (пусть будет шайтан ему братом!) в Москву сбежал, да землю свою под власть Ивана отдал. Разгневался Сафа, джигитов туда послал, да что толку! Вернулся Аказ из Москвы с ратью, с царским воеводой, джигитов переловили.

Ничего не понимает хан, решил позвать к себе сеига. Сеит—по­томок пророка.

Прошел хан в Кофейную комнату, в самое красивое место во дворце. Здесь сеита можно принять достойно — никто не поме­шает. Комната просторна, светла и высока. По нижнему ярусу шесть больших зарешеченных окон из чистого бемского стекла. Такие окна только в трех местах мира есть: в Стамбуле у султана, в Бахчисарае у хана и в Кофейной комнате у Сафы-Гирея. По второму ярусу окна поменьше, стекло в них цветное, наборное, венецианского мастера Алевиза работа. Меж окон по ярко-голубой ткани — орнаменты и изречения из Корана. У трех стен расстав­лены сплошные широкие лавки, покрыты они персидскими ков­рами, устланы подушками из золотистой парчи. Во весь пол ковер из Ирана; резной столик для кувшина и кофейных чашек. Безмолвный слуга взбил для хана подушки, подал ему кальян с янтарным мундштуком. Пока хан курил, слуга принес ведро раскаленных углей, высыпал в камин. Пришел сеит, невысокий худощавый старик с седой жидковатой бородкой, в белоснежной чалме на голове. Хан дал знак слуге, чтобы тот принес кофе, а сеита пригласил сесть напротив.

Слуга вышел, приготовил кофе, отцедил его в серебряный кув­шин, внес на подносе в комнату и стал не спеша разливать в чашки. Разговор с сеитом уже начался, хан был рассержен:

— Нет-нет! Я не затем тебя позвал, святой сеит. Казна моя пуста, и денег на мечеть я пожаловать не могу. Лучше и не проси. Я беден, как дервиш из Конии.

— Ты тень аллаха на земле. Никто другой святому делу...

— А подданные наши? Где же правоверные казанцы? Мечети обветшали, а они...

— Великий хан!— Сеит принял от слуги чашечку кофе.— Я от­вечу упреком на упрек. А разве те, кто к нам пришли из Крыма, учению Магомета не следуют? Аллаху не молятся? А между тем никто на божий храм и медной таньги не бросил. И ты, прости меня, великий хан, в Казани третий раз, но хоть один кирпич в основание мечети ты положил? Коренные казанцы...

— Вздорны твои упреки!—Хан вскочил с лавки, выплеснул остатки кофе на ковер.— «Коренные казанцы». Они не стоят кон­чика моей нагайки. Я трижды покидал Бахчисарай, чтоб возве­личить вашу вшивую Казань, и что же? К^ак только у стен поя­вятся русские рати, твои коренные казанцы бьют им челом и просят на престол касимовского хана Шах-Али. Он выкормыш московского царя и, наверное, жрет свиное мясо, а его — на пра­воверный трон.

— Когда Шах-Али был ханом, он выстроил мечеть на берегу...

— А я не буду! Кому я должен строить? Казанцам? Которые глядят на сторону Москвы? Которые хотят меня прирезать?

— Казанцы себе на уме, великий.

— Мой ум бессилен их понять. Я много думал... Что их влечет к Москве? Ведь там гяуры. За этим и позвал тебя, чтобы спросить.

— Ответь мне, великий, откуда в домах казанских эмиров достаток?

— Младенец это знает: от людей ясачных.

— А всего же более — от торговли. Они — купцы, как и мно­гие в Казани. А теперь вся торговля захирела.

— Кто им мешает?

— А с кем торговать? По Волге в сторону Москвы ты затворил двери, ни к нам, ни от нас купцы теперь не ездят...

— А Крым, ногаи, тюменская орда?

— Места эти дальние, опасные. Тебя не любят потому, что ты стал помехой торговле.

— Так что ж они хотят?!—Хан вскочил снова.— Чтобы я по­шел на поклон к урусам? Чтоб грыз свиное ухо? Скорее вспять потечет Волга! И ты, святой сеит, смеешь мне такие советы давать!

Неслышно вошел слуга, тихо произнес:

— Блистательная Сююмбике просит позволения...

— Пусть подождет. Скажи, что я на святой беседе.

— Она уж у дверей.

Сююмбике вошла, слегка склонила голову, сказала:

— Прости, великий, но у меня худые вести.

— Ты с добрыми ко мне не ходишь. Садись,— хан указал на лавку у противоположной стены.

— Что делать,— царица присела на край лавки.— Ты то охо­тишься, то отдыхаешь в гареме. Худые вести ко мне несут.

— Ну, что там?—спросил Сафа раздраженно.

— Узнала я, что царь Москвы снова собирает огромное войско, а наши князья Чапкун и Бурнаш готовы присягнуть Ивану.

— Эй, где палач? Сегодня же предать их смерти! Я довольно терпел!

— Опять аллах послал нам испытание,— сказал сеит.— В та­кое время разве можно делать в ханстве смуту? Привлеки Чапкуна на свою сторону. Пообещай что-нибудь.

— Чтоб я боялся этого сопливого мальчишки Ивана?! Я — хан Сафа-Гирей! Его отец Василий был мудр и опытен, а трижды хо­дил на Казань и уходил ни с чем. И этот тоже дважды бегал от моего порога. Давно ли он из колыбели выпал, а смеет мне грозить!

— О венец мудрости,— Сююмбике улыбнулась хану,—Ты в неведенье. Мы считали Ивана птенцом, а ныне он не только опе­рился, но и отрастил когти.

— Князья и воеводы у него в единстве,— сказал сеит,— а ты сидишь на троне рядом с палачом.

— Молчи, сеит! Твори свои молитвы! Я сам знаю, как воевать! Пусть посылает Иван свои рати. Их черемисы потреплют. Не зря Горный край щитом нашим называют. У русских под Казанью нет опоры. А доброхотов московских мы казним. Вели схватить их, мудрая Сююм.

— Все знают: ты великий воин.— Сююмбике снова расцвела в улыбке.— Но если воин щит свой утерял...

— Мой ум не постигает твоих слов. Говори яснее.

— Ты отдал Горный край мурзе Кучаку...

— И не раскаиваюсь. Кучак — мой верный нуратдин. Не то что ваши вероломные эмиры.

— Он озлобил горных черемис. У них был мудрый лужавуй Туга, его он убил. У сына лужавуя отнял жену. И тот ушел к Москве. Будет ли щитом Казани Горный край?

— Будет! Там много верных нам людей. Кучак мне говорил...

— А знаешь ли, великий, что у русских теперь есть опора под Казанью? На реке Свияге построен город.

— Быть того не может! Я нынче по весне охотой там тешился. И кроме зайцев...

— Воистину такое невозможно!— воскликнул сеит. У него, как и у хана, в глазах появилась тревога.— Под носом у Казани? Такого не может быть.

— Кто тебе сказал об этом?— совсем тихо спросил хан Сю­юмбике.

— Пакман — сын Мырзаная. Пять дней назад он прибегал к мурзе. Не смог говорить с ним.

— Мурза на Каму ушел.

— Пакман пришел ко мне. Он здесь, за дверью стоит. Может, послушаешь его?

— Тащи сюда!

Слуга вышел, впустил Пакмана. Тот пал перед ханом на коле­ни, ткнулся лбом в ковер.

— Кто рассказал тебе про город на Свияге?

— Рассказу я бы не поверил, я сам там был.

— Что видел, говори!

— Там на Крутой горе стена, кругом ров глубокий, три малые башни, а у ворот большая. Стена высокая, из толстых бревен, во­рота под железом. Бойниц много...

— Кто в крепости сидит?

— Хан Шигалей, городецкие татары, Аказ и горные черемисы, чуваши были...

— Опять этот шайтан Шах-Али! Ублюдок сатаны! Черемис много?

— Было много, теперь разошлись по домам.

— Почему разошлись?

— Воевода князь Плещеев начал наши илемы грабить.

— Слава аллаху! Не зря Кучак говорил мне, что черемисы Москве служить не будут. Аказа надо поймать и убить. Смо­жешь ли?

— С ним русские ратники. Много.

— Не бойся. Я дам тебе тысячу джигитов. Вот приедет мурза... Убей Аказа — и ты будешь лужавуем Горной стороны.

— Рука твоя, могучий, беспощадна и тверда,— Сююмбике ода­рила хана ласковым взглядом,— и ею управляет мудрость. Но прежде чем карать ослушников, надо бы кое о чем подумать. Пакман тебе говорил, а мне более того известно, что у черемис верности Москве нет, они из Свияжска бегут...

— Но и сторонников Москвы немало! Один Аказ чего стоит. Он без стариков к царю идти не посмел бы.

— Верно. Аказа, как и Тугу, в Горном краю любят, ему верят. Так зачем же убивать его? Надо его к Казани приблизить, твоим верным слугой сделать.

— Кучак говорил...

— Ты не верь Кучаку. Если бы не он, Аказ давно бы с нами был. И сейчас еще не поздно его к тебе приклонить.

— Посоветуй, как?

— Нужно возвратить Аказу жену. Он до сих пор один и, стало быть, ждет ее и любит. А любя, будет ее слушаться. А она нас будет слушать.

— Будет ли?

— Над нею благословение аллаха,— сказал сеит.— Она давно веру Магомета приняла.

— Где ты ее прячешь?—спросил хан.— Почему я не видел ее

ни разу?

— Она в моих покоях. Эй, Абдулла! Сходи ко мне, там разыщи Эрви, приведи сюда.

— Ты думаешь, она поможет нам?—спросил Сафа, когда слу­га ушел.— Сейчас она все будет обещать, чтобы домой попасть

— Она дала нам клятву на Коране. Да и Пакман ей помогать будет. Если что, он ей напомнит о Коране. Ты, слышишь, Пакман?

— Напомню, великая.

Когда Абдулла ввел Эрви, Пакмана спрятали за ширмой. Эрви, увидев хана, пала на колени.

— Встань, Эрви,— ласково сказал Сафа.— Ты не слуга. Царица мне сказала, что ты подруга ей.

— Могучий и милостивый хан велит отдать тебя ему.— Сю- юмбике ласково положила руку на плечо Эрви. Та закрыла лицо руками.

— Ты не бойся, красавица,—сказал хан.— Я хочу отпустить тебя в Нуженал. Твой муж просил об этом. Ты там будешь ему опорой.

— Благодарю тебя, великий! — Эрви снова пала на колени.

— Ты помнишь, в чем клялась прошлый раз?

— Помню, великолепная,—прошептала Эрви.

— В своем краю царицей будь. Приедешь — посмотри кругом, сразу шли гонца. Я все тебе пришлю: права, советы, верных людей.

— Оружие, если надо, пришлем,— сказал хан.

— Муллу пришлем.— Сеит погладил бородку.— Может, кто правоверным захочет стать.

— Оружие ей не нужно,— заметила Сююмбике.—Ум, нежность, красота—вот ее оружие. Ты будешь мне писать о замыслах Аказа.

— Буду.

— Будешь сеять слухи, какие я велю?

Эрви молча кивнула.

— Она все будет обещать,— сказал сеит.— Лишь бы уехать.

— Пакман, ты слышал обещанья Эрви? Не позволяй ей лука­вить там...

— Слышал. Я буду помогать ей,—сказал Пакман и вышел из- за ширмы.

— Сколь времени дать тебе на сборы, Эрви?

— Я хоть сейчас!

— Иди и собирайся.

Эрви, выходя, глянула на Пакмана и поняла, капкан, который так долго ей готовила царица, захлопнулся. Сююмбике тоже пошла было за ней, но вошел слуга и сказал:

— Мурза Кучак стоит за дверью.

— Вот, легок на помине,— хан кивнул головой на дверь.— Зови.

Мурза вошел .крупним шагом, положил ладонь на грудь.

— Целую пыль у ног твоих, великий. Мне сказали, был гонец,— мурза через плечо глянул на Пакмана.—А-а, ты уже здесь, зачем таскаешься, куда тебя не просят?!

— Я ждал...

— Ты должен, ожидая, сдохнуть на моем пороге, но не бегать, как собака, по чужим дворам. А ну, вон отсюда!

Хан приподнялся с подушек, в глазах его появился гневный блеск. Он крикнул:

— Ты где стоишь?! Как ты смеешь распоряжаться в ханских покоях?

— Прости, могучий...

— Весь правый берег, весь Горный край мы отдали тебе!

— Аллах благословит твою щедрость.

— Не для того я поставил тебя над этим краем, чтобы ты таскал оттуда девок, чтобы отнимал невест от женихов, чтоб воровал. Не для того, клянусь пророком!— Злость закипала в душе хана все сильнее.— Я думал, Горный край ты сделаешь щитом Ка­зани и ворота ханства там поставишь, закроешь на запор!

— Для русских бейлик мой закрыт, великий, я там стою...

— Хвастливый язык твой надо вырвать! Ты знаешь, русские воткнули в спину ханства нож? Царь Иван поставил крепость на Свияге.

— Тот, кто тебе сказал об этом,— лжец. За столь короткий срок поставить крепость нельзя. А на Свияге... Там черемисы то­пором стукнуть не дадут. Для крепости нужен лес.

— Я говорю тебе, мурза: Свияжск построен!—сказала Сююм- бике.— И русские нас перехитрили. Они срубили крепость в Уг­личе, по Волге сплавили и возвели город за неделю. И царь Иван повесил нам на шею камень. Премудрый хан хотел бы знать, как ты его скинешь?

— Выслушай меня, могучий. Скажи, много ли я живу в Ка­зани? То по твоей воле, то послушный царице, я скачу либо на Вятку, либо на Каму, либо за Перекоп. Когда мне крепить Горный край? Скажи, святой сеит, ты, на минарет поднимаясь, устье Свияги видишь?

— В ясную погоду— вижу.

— Так почему же я во всем виноват?

— Ты хочешь сказать, что в том моя вина?—зло спросил хан.

— Спаси меня аллах!

— Позволь сказать, великий хан,—Сююмбике взмахом руки велела Пакману выйти.— Казань не первый раз в беде. И всякий раз мурза своей отвагой помогал нам ту беду отводить.

— Я завтра же подниму все свое войско, я обложу крепость в три кольца, я заморю их голодом. Аказа посажу на кол!

— Не спеши, отважный. Наши доброхоты сообщают безотрад­ные вести. Молодой царь Иван свой третий поход на нас готовит. У него две крепости — Васильсурск и Свияжск, у него пушки и стенобитные машины. У него сейчас готовы к походу сто пятьде­сят тысяч войска, и еще, в случае нужды, он сможет поднять столько же. Не только воинам Кучака, но и всему войску ханства их не отразить.

— Но ты забываешь: один мой джигит стоит десятерых рус­ских лапотников!—воскликнул хан.

— Этого я не забываю! Но не ты ли говорил, что пушек у нас нет, сторонники русских есть? Запасного войска у нас нет, а рознь между беями и эмирами есть. У русских под носом Каза­ни — крепость, а у нас за спиной башкирские князья — недруги.

— Но нам поможет Крым!

— Ты дважды из Казани уходил, великий. Из-за чего? Крым­ский хан теперь сам у турецкого султана в узде.

— Султан могуч, это верно, но...

— У него, великий хан, надо помощи просить. И ты, мурза Кучак, должен в Стамбул ехать. Ты скажешь могучему султану, что если Казань не устоит, то падет и Астрахань. Тогда не удер­жаться и Шемаханскому царству. Скажи султану — пора всех правоверных на Москву поднимать. По пути заедешь к моему отцу Юсуфу, к моему дяде Измаилу — пусть они все свое войско готовят. Ты и об этом думал, премудрый, не так ли?

— Да, истинно, я так думал,—ответил хан, подняв голову.

— И, уповая на силу ясного и мудрого ума нашего повелителя, мы будем готовить отпор Москве,— добавила Сююмбике.

— Я пошлю Алима в Горный край,— сказал мурза,— велю на всех дорогах выставить заставы. И воробей не пролетит. Аказа посажу на цепь.

— Ты замысел великого не понял, мурза. Заставами народ разве удержишь? Аказа ты не тронешь даже пальцем. Более того, ты пошлешь ему великие поминки, старейшин щедро ода­ришь. Тряхни своей мошной!

— Прости, царица. Мне золота не жалко. А честь моя? Че­ремисы еще больше обнаглеют. Они не понимают...

— О чести ханства думай! Алим нам будет нужен здесь. А Эрви проводит Хайрулла. И помни: проводит по-богатому.

— Я повинуюсь. Но клянусь именем Магомета: Аказа надо посадить на цепь!

— Исполняй наши веленья точно,— строго сказал хан.— Гор­ный край почти в руках Ивана. Если не возвратишь его Казани — посажу на кол! И запомни: хан слов на ветер не бросает!

На следующее утро Хайрулла увел в Нуженал поезд мурзы. Вез дорогие подарки Аказу и старейшинам. Рядом с ним ехала Эрви, за Хайруллой скакал на подаренном коне Пакман. И в тот

же день пришла весть: горный полк Аказов из Свияжска раз­-

бегается. Сююмбике довольно улыбнулась. Все идет, как она за­думала. Теперь Аказ поймет, с кем ему идти надо. Она медленно и упрямо подтачивала основание трона Сафы-Гирея. Сегодня вы­бита последняя опора хана — мурза Кучак. Пора звать мурзу на тайное свидание...

— Счастье повернулось к тебе спиной, мурза,— сказала Сю­юмбике, когда Кучак вошел в покои царицы.

— На все воля аллаха.

— Давно разумом хана Сафы руководит шайтан, а не аллах. Он убьет тебя.

— Не посмеет!

— Хан слов на ветер не бросает. Если в Крыму узнают, что Горный край отошел к Москве, Сафе-Гирею не простят, и он твоей смертью смягчит удар на себя. Ты знаешь Сафу, ради трона он не пощадит родного отца. И тебе негде искать защиты.

— К чему эти слова, благословенная?

— Чтобы твоя голова осталась на плечах, Сафа должен умереть.

— Это тебе не Бен-Али. Сафу не зарежешь, как барана, в его постели. Хан убьет меня или оставит в живых — это известно только всевышнему, а если мы лишим Сафу жизни, крымский хан наверняка снесет мою голову. Ведь я обязан охранять его священную жизнь.

— Но ты хотел, чтобы Сафы не было в живых?

Помолчав, Кучак ответил:

— Твой сын, маленький Утямыш, ведь тоже из рода Гиреев. Я согласен служить и ему. Но прежде должен умереть его отец Сафа и умереть не насильственной, а своей смертью. Только тогда в Крыму не будет беспокойства.

— Сафа-Гирей умрет своей смертью,— твердо сказала Сююм­бике.

— О, это случится не скоро!

— Это будет завтра утром, если ты захочешь.

— Если аллаху будет угодно, чтобы Сафа умер завтра, то что я могу поделать? Пусть будет так.

— Да свершится! Утром хан умрет...

Сафа-Гирей просыпался всегда рано. Он прежде всего прихо­дил в нижнюю баню и купался в мраморном бассейне. Хан не любил нежить свое тело и воду наливал холодную. После купания выходил из бассейна, вставал на тростниковую циновку и растирал свое тело полотенцем докрасна. Потом слуга подавал ему чис­тую одежду. Так было всегда, так начался день и в это утро.

Холодная, как лед, вода взбодрила хана, и он с наслаждением растирал тело, стоя на циновке. Вдруг кто-то резко дернул ци­новку из-под ног, Сафа потерял равновесие и упал затылком на острый мраморный угол бассейна.

Около полудня в Крым четыре всадника повезли скорбную весть.

Похороны были пышные.

Казань на девять дней оделась в траур.

На десятый день ханом Казани стал двухлетний сын Сафы — Утямыш-Гирей.

На троне сидела Сююмбике.

Утямыш мог пока сидеть только на ее коленях.

Ровно через две недели в Свияжск прикатил Шигонька. Госу­дарь Иван Васильевич прогнал его из Москвы спешно, ибо пись­мом Шигалея и Аказа был весьма обеспокоен. Прослышав о приезде царского посланника к Шигалею, прибежал и Гришка Плещеев. Князь хоть и не показывал виду, но вину за собой чуял и гнева царского очень побаивался.

— Грамоту привез?—спросили разом все трое.

— Не привез,—ответил Шигонька.

— Што я говорил!—торжественно крякнул князь.

— А... почему?—спросил Аказ.

— Потому как царь-государь большую вину на себя положить изволил за то, что до сей поры такой грамоты черемисам не дал. И повелел он тебе, Аказ, собрать посольство из полтыщи чело­век и ехать в Москву, чтобы государь там мог не токмо вручить вам грамоту, но и одарить всех послов щедро. А на тебя, Григорий Семенов, сын Плещеев, государь великим гневом огневался и по­велел привести то посольство черемисское в Москву и служить тем послам, как если бы ему, государю самому, служил. А хлеб и все украденное вернуть немедля же.

Когда Шигалей и Аказ вышли, чтобы немедля же готовить посольство в Москву, Шигонька сказал князю:

— Ну и пустоголов ты, князь. Из-за сотни беличьих шкурок целый народ от государства нашего отпугнул, великое дело, го­сударем задуманное, испортил. Дурак ты, князь!

— Да как ты смеешь!—задыхаясь от гнева, прохрипел Пле­щеев.— Да кто ты есть, чтобы князя такою лаею корить? Дьяк ты, гусино перышко! Да я тебе!

— Не в похвальбу, а по вынуждению скажу тебе, князь, что государем пожалован я, недостойный, боярским саном и сидеть к государю буду по месту ближе тебя. Отныне я думный боярин государя, попомни это.

Гришка, князь Плещеев, сразу язычок прикусил, вспомнив о том, что ему еще на царские очи показываться надо. Как бы угадав мысли князя, Шигонька сказал: