Марш Акпарса

Когда все оделись, началось пиршество. Развязаны узелки — и на траве появились яства: хлеб, испеченный из муки нового уро­жая с малой примесью солода, пироги с луком и мясом, творог.

Аптулат вынес на середину луга ковш с вином и, подняв его к солнцу, произнес:

— Великая Кече ава, Мать солнца, счастья и богатства, благо­слови это вино!

Люди поднимали к небу посуду и повторяли:

— Благослови!

— Благослови! — произнес Акпарс вместе со всеми и вместе со всеми выпил первую чарку.

Люди пили и ели, рассевшись группами, потом ходили от од­ного круга к другому, поздравляя всех с новым урожаем. Ирину и Акпарса долго не отпускали: каждая семья считала за великую честь угостить уважаемых людей.

Акпарс пил и не хмелел. Может быть, оттого, что великой ра­достью было наполнено его сердце: ведь сегодня шел первый праздник, когда не нужно было оберегаться наезда мурзаков.

Уже зазвучали во всех концах луга песни. Где-то около реки звенят гусли и задорные девичьи голоса поют:

А в Еласах на горе Березняк зеленый,

И липняк сбегает там

Вниз с горы, по склону.

А в Еласах на лугу Девушек немало,

Женихов-парней туда Тоже набежало.

А бабы собрались в один круг, тоже поют:

Яблонька распустится —

Дева запоет,

Расцветет черемуха —

Сватов парень шлет,

Зреет рожь высокая —

Мужу благодать,

Печь горит-румянится —

Радуется мать.

Топейка подошел к Акпарсу, шепнул на ухо:

— Люди хотят твое слово услышать. Скажи им.

Акпарс кивнул, Топейка поднялся, крикнул:

— Слушайте! Аказ говорить будет!

Замолкли песни, тишина спустилась на луг.

— Люди! Богатый урожай вырастили мы этим летом. И весь этот хлеб будет наш. Его не надо делить с мурзой Кучаком, как раньше. И не будем мы знать голода в зимнюю пору. Раньше мы не были дружны, каждый думал только о себе. И этот праздник мы проводили каждый на своем дворе. Сегодня мы собрались вместе, чтобы встретить праздник жатвы. Да будем всегда, как сегодня, вместе: и в радости, и в горе. И счастье не уйдет из на­ших илемов, и нам не страшны будут любые враги.

Гул одобрения прокатился в ответ.

— Спой нам песню, Аказ! — крикнул кто-то.— Мы давно не слышали твоей игры.

— Дайте мне гусли,—попросил Акпарс, и когда их ему по­дали, тронул струны, запел:

Я вам песню спою,

Пусть вам песня моя навек остается.

Я прошел по земле

И оставил глубокий след.

С песней моей живите,

Следуйте этой песне,

Следом моим идите,

С русокими рядом идите.

Тихий, серебристый свет месяца расплескался над рекой и ле­сом. Утихли праздничные звуки, погасли поздние огни. Люди соби­раются расходиться по домам. Только на бугре, около шатра кня­зя Акпарса потрескивает угольками маленький костерок. Охранник сидит у входа и изредка бросает в огонь сухие еловые лапки.

Сквозь полотнище шатра пробивается свет. Там сидит Ирина. Уснул Аказ, а ей что-то не спится.

За шатром послышались голоса. Ирина открыла вход в шатер. В полосе лунного света появилась голова Топейки. Он сказал:

— Чужой человек пришел, про Янгина вести принес.

— От Янгина?! — Акпарс проснулся сразу.— Веди сюда.

Когда Топейка выходил, Ирина шепнула:

— Обыщи сперва. Не дай бог, с оружием.

Было заметно, что Акпарс волновался. Ирина подошла к нему, но он указал ей на занавеску. Она ушла и села на лежанку. Волне­ние мужа передалось ей, предчувствие беды сковало грудь.

Топейка ввел человека, который сразу не понравился Ирине. Огромная меховая шапка, надвинутая низко на лоб, почти совсем скрывала глаза вошедшего.

— Пусть он уйдет,— мрачно произнес вошедший и указал на Топейку.— Дело к одному Акубею.

— Топейка, выйди,— приказал Акпарс.— Ну, говори.

— Зачем говорить. Сперва прочитай, тут все написано.

Ирина видела из-за занавески, как пришелец вытащил листок

бумаги, свернутый в трубку, и положил на стол. Акпарс пододви­нул ближе свечу, стал читать. Письмо написано было по-русски, но с первых же слов стало понятно, что писал его татарин.

«Адин бух знает, кто и где найдет своя сымерть. Твоя бырат Янгинка умрал гразный, бонючий болот, ты ева напрасно искаешь...»

По тому, как ниже и ниже склонялась голова Акпарса, Ирина поняла, что читать в полутьме шатра мужу трудно. Она хотела зажечь еще одну свечу, встала и тут увидела, как человек снял свою огромную шапку и вытащил из-за меха полусогнутый нож.

— Аказ, берегись!! — крикнула Ирина и бросилась между му­жем и пришельцем...

Топейка кинулся к шатру, навстречу ему выскочил пришелец и взмахнул ножом. В свете костра и месяца блеснуло стальное лез­вие. Топейка мгновенно присел, с силой оттолкнулся от земли, бро­сился под ноги. Пришелец перелетел через Топейку, растянулся на траве. Охранник выбил из руки нож, смял злодея под собой. Тот ожесточенно сопротивлялся, рычал, грыз охраннику руки. Топейка, поднявшись, подбежал на помощь, схватил врага за горло и не от­пускал до тех пор, пока тот не испустил дух...

В темном проеме появился Акпарс и медленно направился на­встречу людям. На руках он нес Ирину. Ее голова безжизненно свешивалась вниз, длинные волосы, упав, касались земли. Багря­ное пятно на груди расплывалось все шире и шире.

Акпарс нес свою дорогую ношу, не видя ничего вокруг. Люди уступали ему дорогу и, только пропустив мимо себя, замечали: их вождь стал совсем седым. Даже борода и усы побелели, словно окинулись инеем.

Акпарс все шел и шел к священной роще. Люди длинной вере­ницей шагали за ним. Топейка хотел было помочь Акпарсу, но тот покачал головой и так же медленно пошел дальше. Около кюсото он положил Ирину на траву, начал говорить:

— Люди мои! Вы знаете — земля полна слухов, что враг сно­ва поднимает голову. Сегодня он хотел нанести первый удар и убить меня. Но вместо меня погиб другой человек. Она отдала мне свою молодость, а сегодня — жизнь. Вы знаете, что она чело­век не нашего рода — она русская. Но разве не делила она с нами все горечи, разве не жила она жизнью наших лесов, разве ей не дороги были люди Нуженала? И я прошу вас похоронить ее по обычаям нашей земли и отдать ей все почести, какие отдаем мы самым дорогим нам людям.

— Она достойна этого! — закричали в толпе.— Она спасла на­шего Акпарса!

КОНЕЦ ЧЕРЕМИССКОГО ХАНСТВА

Снова прочитана молитва и провозглашено пожелание тысяче­летия* роду Али-Акрама. Хан, вымыв руки и промыв рот, идет на балкон курить кальян и глядеть игры и пляски во дворе. После обеда — час кейфа, час удовольствия, время сладостного развле­чения.

Сегодня час кейфа прошел плохо. Хан был угрюм и мрачен, приближенные ничем не могли развлечь его. На счастье, появился слуга, подошел к Али-Акраму, что-то шепнул ему на ухо. Хан под­нялся, прошел через двор и остановился у входа в гарем. Охрана оставила хана одного, и он толкнул дверь калитки. На крыльце гарема, свернув ноги калачом, дремал евнух. Увидев владыку, он распростерся перед ханом, стукнулся лбом в циновку и бросился открывать двери в половину гарема, где жили молодые сладо­страстные бикечи. Но Акрам прошел мимо входа, шагая к дому, где жил Уссейн-сеит.

Перед дверью хан остановился. Его приближение было замече­но, и дверь немедленно открылась.

Сеит встретил гостя в комнате, обитой голубым атласом. Он кивнул головой на лавку, покрытую оранжевым сукном, сам сел супротив хана на желтую камчатую подушку.

— Зачем звал меня?

— Хочу до прихода Мамич-Берды поговорить с тобой. Ты за­бываешь, кто ты есть. Тень милости аллаха на земле, священный и

благоверный хан Али-Акрам по уши увяз в грехах. Раньше ты сокращал молитвы, теперь же совсем забыл аллаха и все время то грызешь овечьи мослы, то куришь кальян, то пропадаешь в гареме. За то наказывает тебя всевышний слабоумием и отнимает силу воли. Не дальше, как вчера, ты послал своих воинов в новый набег на чермышей и повелел привести еще сотню девушек для гарема. Зачем тебе они?

— Это не твоего ума дело.

— Я думал, ты поумнел. Даже младенец понял бы, что сотня отнятых у чермышей девок — это сотня илемов, где тебя будут ненавидеть. С кем же ты будешь защищать ханство, когда русские пошлют на нас рать?

— Скоро сюда придет ногайская орда, и я сверну всех недо- вольных в бараний рог!

— Безумец! Еще вчера я знал, что Астрахань пала и орды уже нет. Сегодня мне донесли, что русские рати на лодках вошли в Каму и плывут на Вятку. Небольшой отдых после астраханской войны — и они двинут силу на нас. Кого ты выведешь им навстре­чу, о доблестный воитель и победоносный хан? Свой многочислен­ный гарем или твоих зажравшихся слуг?

— Видит аллах, я не знал, что Астрахань пала! — воскликнул Али-Акрам. — Надо звать моего верного нуратдина и думать о войне... А девок я верну обратно.

— Но вернешь ли доверие чермышей?

— Все в руках аллаха.

— Ты часто вспоминаешь всевышнего в час опасности. Раньше я что-то не слышал твоих молитв.

Вошел Мамич-Берды.

— Что ни час, то плохая весть, — сказал он и присел на ле­жанку, не обращая внимания на хана.— Алим Кучаков убить Акпарса не смог. Его самого растерзали. Я лишился лучшего друга.

— Зачем нужна была смерть Акпарса?—спросил Али-Акрам.

— Прости, мой хан, я не заметил тебя. Я давно хотел посове­товаться с тобой. Но ты не нашел нужным принять меня.

— Сейчас мы готовы выслушать тебя, — надменно произнес хан и выпятил грудь. — Говори.

Пришла пора менять место. Кокшамары нам гибель сулят.

Раньше мы ждали врага с правого берега Волги, и здесь было хорошо. Теперь же русские на Вятке, за нашей спиной. Кто их задержит, если они пойдут на нас? Берег Кокшаги не укреплен, луговые чермыши того и гляди сами ударят нам в спину. Если русские пойдут на нас с Вятки, им преградой встанет Волга. А здесь земля ровная, как стол.

— Если бы Акпарс умер, нам легче было бы занять Горную сторону, — сказал сеит. — Много раз вставал он на нашем пути, и я начинаю бояться его...

В дни яровой жатвы разнесся слух: Мамич-Берды занял Чалым.

Акпарс немедленно отправился в Свияжск — предаваться своему горю, когда беда грозит всему народу, было нельзя.

В Свияжске Акпарса ждали князья Петр Шуйский и Василий Серебряный, приехавший из Казани.

Долго судили-рядили князья, а выходило одно: с Мамич-Берды воевать одному горному полку. Из казанской рати ни одного воина отымать было нельзя — вокруг бродило много разбитых ногай­ских татар, да крымский хан того и гляди на Казань своих всад­ников бросит.

Из Свияжска отрывать ратников и того страшнее — мурза Уссейн-сеит нагрянуть может.

Порешили дать горному полку шесть пушек, снабдить каждого воина пищалью да и тронуться на Чалым.

В Чалыме уже готовились к встрече. Мамич-Берды стянул к Чалыму лучшие свои сотни, состоящие из татар и ногайцев.

8 августа горный полк подошел к Чалыму и, разделившись на четыре части, стал обходить возвышенность со всех сторон.

Ночью началась гроза с сильным ветром. Лес гудел, стонали деревья. Ветер пригибал травы к земле, словно стлал постель для воинов, которые падут в завтрашней битве. Молнии рвали небо, озаряя все вокруг тревожным светом, раскаты грома сотрясали воздух, будто хотели обрушить небосвод на землю. Потом хлынул дождь. Под бешеными порывами ветра его косые струи хлестали землю, деревья, людей. Все вымокли до нитки, отсырело в бочках пушечное зелье, вымокли запасные факелы, а фитили — хоть выжимай. Наутро Санька прибежал к Акпарсу в шатер, сказал:

— Ежели с утра битву начнем, пушки наши будут молчать. Все сыро. Надо подождать денек, обсушиться.

— Сам знаю, что надо. Только Мамич-Берды не дурак. Он обсушиться не даст. Счастье наше, если утром на нас не бросится.

Дождь перестал только па рассвете. И не успела обсохнуть земля, как предутреннюю тишь раскололи тревожные звуки бое­вых труб. Со стороны Чалыма, рассыпавшись по всей горе, со свистом, гиканьем и завываньем мчались всадники. Впереди, раз­махивая саблей, летел на вороном коне Мамич-Берды.

Расположенные на опушке леса воины с пищалями положили оружие на треноги, приготовились к залпу.

— Фити-и-ль!

Но отсыревший порох на полках не загорался, и залп вышел жидким — всего несколько хлопков. Воины, отбросив пищали в сторону, схватились за привычные им луки со стрелами. Но было поздно. Передняя ногайская сотня врезалась в ряды защитников.

Санька мигом посадил своих пушкарей на коней (пушки все равно стрелять не могли) и бросился в самую середину сечи.

Акпарс повел тысячу всадников наперерез волне татар, которая катилась от Чалыма вслед за ногайцами.

Алим-Акрам с двумя тысячами джигитов спустился вниз по горе с другой стороны Чалыма и схватился с воинами Топейки и Ковяжа. Пакман налетел на Акпарсову тысячу.

Все смешалось вокруг, и трудно было понять, на чьей стороне перевес: тут валится с седла навзничь убитый всадник, там с горы катится на ребре железный щит, здесь встает на дыбы поражен­ный в грудь конь.

Гнутся, трещат и ломаются копья. Свистят стрелы. Сыплют искрами, ударяясь друг о друга, сабли. Поет, крутясь, праща, ржут кони.

Смерчем налетел Акпарс на врагов, расколол лавину татарс­ких всадников пополам, выскочил к самому Чалыму. Повернув коня, снова бросился в самую гущу боя. До самого черенка по­крылась кровью сабля, брошен иссеченный шит, Акпарсу подали другой.

Но увлекся Акпарс, больно глубоко вклинился в ряды врагов, остался лишь с горсткой телохранителей. Вот погиб от сабли один из них, упал другой... Не замечает ничего Акпарс, рубит саблей во все стороны. Не видит, что с правой стороны выпустил Мамич свежую сотню, и она должна решить исход битвы. Мчится конная лавина, всадники легли на гривы коней, склонили пики — несутся прямо на Акпарса.

Не видит Акпарс высокого ногайца, что, склонившись над гри­вой коня, мчится за ним с копьем наперевес. Ударить копьем в спину — на это ногайцы большие мастера. Такие удары смертель­ны. Вся сила человека и разбега лошади вкладывается в этот удар. Уже совсем догнал ногаец Акпарса, сильнее пришпорил коня, поднял острие копья. Еще миг — и случится страшное!

То ли услышал Акпарс за собой топот коня, то ли сердцем почуял опасность, обернулся... и резко приник к шее коня. Копье со страшной силой ударило в левое плечо, пробило кольчугу... Ак­парс упал на землю, тяжело охнул. Мир осеннего дня померк, пок­рылся темнотой.

Бой все еще продолжался. Справа от Чалыма ногайцы торже­ствовали победу, а там, где к илему подступает лес, воины, ведо­мые Топейкой, откололи от врагов добрую сотню, загнали их в лес и взяли в плен. Было похоже, что пленные сами захотели этого, и молодой сотник Алтыш признался, что их Мамич заставил воевать насильно. Отведя пленных к пушкарям, Топейка помчался на поле боя. Вдруг видит, мчится ему навстречу Акпарсов конь без седока, золоченое седло, подарок царя, подвернулось под живот лошади.

«С Акпарсом беда!» — подумал Топейка и огрел своего коня плеткой. Конь вынес его на бугор как раз в тот момент, когда ногаец, ударивший Акпарса, проскочил мимо него вторично и, нагнувшись до земли, ловко подхватил окровавленное тело Акпар­са, бросил поперек коня.

Вырвав из ножен саблю, Топейка гаркнул:

— Ребятушки! Выручай Акпарса! — И бросился за ногайцем.

408

Десяток воинов кинулись за ним...

Никто в пылу битвы не заметил, как солнце поднялось на небосклоне, обогрело землю.

Никто, кроме Саньки.

Пока вокруг холма кипела сеча, Санька незаметно отделил своих пушкарей, оттянул их к наряду. А там сторожевые высу­шили фитили, проветрили зелье, забили ядра в пушки.

И больно кстати. Санька сунул в руки пушкарей факелы, рас­толкал к пушчонкам. Вот уж и дымят факелы, а крайний пуш­карь, закрыв правый глаз и скривив губу, держит прицел. Несет­ся свежая сотня, стелются над всадниками волосяные бунчуки. Еще миг — и сомнут ногайцы Акпарсовых воинов.

Первое ядро ударило в переднюю лошадь, переломило ей ноги, покатилось дальше, круша все на пути. За первым второе, третье. Ногайцы взвыли. Задние не могли остановить неистовой скачки, кони падали в кучу, всадники пулями вылетали из седел, обры­вая стремена.

Пушки за бугром ухали не переставая — для разогретых ство­лов сыроватый порох еще лучше идет. Следующее ядро угодило в средину сотни, расхлестнуло лавину на две части. Дрогнули но­гайцы, повернули коней...

...Мчатся патыры на выручку Акпарса, а им наперерез — кон­ники Мамич-Берды. Они уже узнали, кто попал в их руки, легко отрезали погоню и, пока шла сеча, вывезли пленного с поля боя. Узнали Санькины пушкари о пленении Акпарса — все как один бросились на выручку. Ковяжева сотня тоже примчалась на это место. Все сбились в одну кучу и не заметили, как обошли их слева ногайцы, справа — всадники Мамич-Берды. Какой уж тут бой — лишь бы живыми вырваться.

Так бесславно и горько кончился бой под Чалымом.

Хан Али-Акрам победу над Акпарсом решил отпраздновать в Кокшамарах. Что это за столица — Чалым? Дворца нет, живет Мамич в какой-то вонючей избе, гарема нет, посуды — тоже. Не будет же хан жрать мясо прямо из казана, как простой воин! Да и все равно в Чалыме делать нечего — тут Мамич-Берды один справится со всем. И хан приказал собираться ногайцам в Кокшамары, позвал Мамич-Берды, сказал:

— Оставайся тут. Моим именем дела верши.

— Ладно, — хмуро сказал Мамич-Берды. — Только прошу тебя, хан, отдай мне Акпарса.

— Он разве не подох? Бери, если надо. Сделай смерть ему тяжкой. А я еду во дворец. Завтра утром.

Под вечер в Чалым приехал Уссейн-сеит.

— Ты из Кокшамар? — спросил его хан.— Все ли там готово для победного пира?

— Готово все, о великий хан. Только Акпарса не забудь с собой взять. Поверженный враг — венец твоей победы.

— Зачем он мне? Я его отдам Мамичу.

— Видит аллах, ты совершишь двойную ошибку! — восклик­нул Уссейн.— Ты лишишь себя победной заслуги, но не это страшно. Я совсем не верю Мамич-Берды. Ты думаешь он будет мстить Акпарсу? Он видит в нем союзника — хозяина всей Гор­ной стороны. Если они договорятся — нам с тобой гибель. Пока не поздно — верни Акпарса.

Когда пришел снова позванный к хану Мамич-Берды, первым начал говорить Уссейн-сеит:

— Хан передумал. Акпарса он возьмет с собой в Кокшамары. Есть закон битвы: пленник принадлежит тому, кто его взял.

— Их взяли мои воины, и все пленники принадлежат нам,— зло ответил Мамич. — Ногайцы только мешали битве.

— Ах ты презренный! — крикнул хан. — Лесное отродье!

— Я нуратдин! Я глава всего войска, хан. Запомни это!

— Глава войска! Ты умеешь только махать саблей, а чтобы водить в бой пятидесятитысячное войско, этого мало. Нужна еще мудрость, которой у тебя нет.

— Скажи мне, кто разбил воеводу Салтыкова, кто создал хан­ство, кто взял Чалым?! Уж не ты ли?— крикнул Мамич-Берды и схватился за саблю. — Вылезаешь из гарема, чтобы пожрать мяса, и залезаешь снова в гарем.

— Ты много о себе думаешь! — сказал Уссейн-сеит.

— А зачем я буду думать о тебе? Вместо того, чтобы добывать победы, ты скрываешься в Казани — поочередно то от русских, то от своих же казанцев.

— Ты не только дурак, но и хвастун! — Али-Акрам ударил че­ренком плетки по столу. — Воеводу Салтыкова пленил не ты, а сотник Сарый, с которым был мой слуга Зейзет. И аллах знает, как взяли бы мы Чалым, если бы не совет Уссейн-сеита. Он по­велел начинать бой именно после дождя, когда пушки русских отсырели. А ты, нуратдин, об этом даже и не думал. К шайтану такого нуратдина! Если ты сейчас же не выполнишь моего пове­ления, то можешь идти на все четыре стороны!

— Я уйду! — Мамич-Берды натянул на голову меховую шап­ку.— Но со мной уйдут тридцать тысяч луговых черемисов!

Уссейн-сеит понял: ссора зашла слишком далеко. Сказав, что ради полуживого Акпарса терять дружбу с Мамич-Берды не стоит, он посоветовал хану отказаться от своего повеления.

— Благороднейший Али-Акрам не хотел совсем отнимать у тебя Акпарса, — продолжал Уссейн-сеит. — Он подумал, что ты

410

его задушишь, а для пользы черемисского ханства надо Акпарса поднять на ноги. Вот потому-то мы и решили взять его у тебя. Лучше, пожалуй, оставить его здесь — дорогу в Кокшамары он все равно не перенесет. Только надо хорошего лекаря.

— Пусть остается Зейзет, — буркнул хан, разгадав хитрость Уссейн-сеита.

— Пусть остается, — согласился Мамич-Берды и вышел, не ожидая позволения.

Хан тоже пошел в отведенные ему покои отдыхать...

Уссейн-сеит послал слугу за Зейзетом. Тот для Али-Акрама был и учителем, и лекарем, и слугой. В свое время все знали его в ногайских степях, но теперь пришла старость, и Зейзет не мог давать хану хороших советов. Может, тут и не в старости дело. В ногайских степях все было знакомо Зейзету, все привычно, а здесь — чужие, непонятные люди. Уссейн-сеит не верит Акраму, хан не верит черемисам, а у тех даже между собой согласья нет. Кругом — мрачные леса, хранящие столько тайных опасностей, что на душе Зейзета вечный страх. Он стал бояться всех, даже своего хана, которого воспитывал с пеленок. Уссейн-сеит знал это и, когда Зейзет пришел к нему, сказал прямо:

— Со всех сторон плохие вести, Зейзет. Из Москвы вышло на нас тридцатитысячное войско. Скоро в Казань приведут своих ратников русские князья. Ты всех их знаешь: каждый меньше, чем двадцать тысяч, не водит. Мамич-Берды хочет увести луговых че­ремис. Нам грозит гибель.

Зейзет погибать не хотел. Здесь, около хана, он накопил много денег и добра — как расставаться с этим?

— Что же делать, мудрый Уссейн?

— Надо бежать.

— Али-Акрам захочет ли?

— Забудь про Али-Акрама. Его надо оставить здесь.

— О аллах!

— Да-да! Если он побежит с нами, русское войско сразу уст­ремится в погоню, и нам не уйти. Нам сейчас нужен не Али-Акрам, а Акпарс. Им мы откупимся от русских. Хочешь ли ты уходить со мной?

— Аллах свидетель — я в твоей власти.

— Тогда слушай: сейчас же пойдешь в дом Мамича и сдела­ешь все, чтобы Акпарс мог пуститься в путь. Уговори его бежать в Кокшамары, обещай его оттуда отпустить домой. Не тебя учить, как это сделать.

— Потом?

— Я пошлю к тебе Мухаммеда. Вы привезете Акпарса на бе­рег и на лодке доставите в Кокшамары. Мы там будем вас ждать,

— Я сделаю все, как велено...

Очнулся Акперс только на рассвете. Лежал он в незнакомом месте, на нарах. Длинная изба с единственным окном — в полу­мраке. На лавках, у законопаченных стен, лежали седла, конская сбруя. В дальнем углу — ворох беличьих шкурок, у стропил при­вязаны тушки копченого мяса. Рядом с нарами — стол, уставлен­ный горшками, плошками. Оттуда доносится острый запах снадо­бий и мазей. На полу около нар стоит ушат с водой. Над ним вьют­ся тонкие струйки пара. «Где я? — подумал Акпарс и захотел под­няться, чтобы осмотреться. Тело ломило болью. Левой руки он не чувствовал, только у плеча — словно сотни иголок покалыва­ло,— Наверное, перележал...» Рывком поднялся, и резкая, нес­терпимая боль обожгла все тело. Он глухо застонал, закрыв от бо­ли глаза. Заскрипела дверь, открылась, и лучи утреннего солнца хлынули к нарам, осветили Акпарса.

— Вставать нельзя! Лежи! — Около Акпарса очутился старый ногаец. Он вошел в избу тихо, на цыпочках. Акпарс оглядел об­наженное по пояс тело. Плечо перетянуто серым, суровым полот­ном, через полотно под пазуху правой руки туго перекинут сыро­мятный ремень — так перевязывают раны только татары. Вся грудь, живот и подбородок — в синих кровоподтеках и ссадинах.

— Где я? — превозмогая боль, спросил Акпарс.

у Мамич-Берды,— ответил ногаец.— Наши воины хотели

сделать смерть твою скорой и легкой, но Берды воспротивился этому. Он выпросил тебя у хана Акрама.— Тут ногаец склонился к уху Акпарса и зашептал:

— Сможешь ли ты мне довериться?

— Кто ты?

— Я лекарь. Я хочу тебе помочь.

— Чем?

— Мамич-Берды хочет погубить тебя медленно и мучительно. Мало того, он хочет тебя опозорить и обесчестить. Уссейн-сеит послал меня сюда и велел поставить тебя на ноги. Ты нужен Уссейн-сеиту.

— Зачем сеиту такой калека, как я? — спросил Акпарс.

— Я тебе признаюсь: наши дела больно плохи. Скоро придут русские войска...

— Я знаю это.

— Бердей хочет изменить Акраму.

— Этого надо было ждать.

— Я помогу тебе бежать отсюда в Кокшамары, а там мы увезем тебя в Свияжск, чтобы...

— Чтобы вас отпустили домой?

— Ты верно понял замысел Уссейн-сеита.

— И ты думаешь, Мамич-Берды нас отпустит?— сказал Ак­парс и снова стиснул зубы от боли.

— Ты только поверь мне. Только скажи, согласен ли бежать?

— Дай подумать, старик.

— Спеши. А то скоро придет этот шайтан Бердей.

Думы в голове Акпарса тяжелые, как свинец. Пришла пора решить, стоит ли жить дальше? Нужен ли он кому-нибудь, изу­веченный и старый? Полк? Нужен ли воинам горного полка во­евода, побывавший в плену у врага. Его друзья, его люди? Сможет ли он сделать что-нибудь для них? Может, он вернется — и позор упадет на его голову. Не лучше ли... Прочь, прочь эти мысли! Он еще послужит своему народу. Прогоним ханов, будет жить его народ в дружбе с русскими. Если бы была у него не одна, а пять жизней, и то не хватило бы, чтобы уплатить за счастье народа. Он должен быть среди своих друзей, он отдаст им все свое сердце, всю свою мудрость. Нельзя уходить из жизни, пока среди людей властвуют такие, как Мамич-Берды.

— Эй, старик!

— Я здесь.

— Говори, что надо сделать, чтобы уйти отсюда?

— Берды придет — не поднимайся. Говори тихо, покажись ему совсем немощным. Ночью я достану лошадей, й мы уедем.

— Верхом я ехать не смогу.

— Будет повозка. А сейчас выпей вот это и усни. Сил больше набирайся.

Акпарс выпил отвар, налитый в плошку, и скоро уснул.

После ссоры с Али-Акрамом Мамич-Берды не мог уснуть. Он ворочался с боку на бок, но сон не приходил. После полуночи, не вытерпев, оделся, сам оседлал коня и выехал в лес. На поляне развел костер и, вдыхая запах сгоревшей хвои, успокоился, сел на пенек и долго глядел на костер. С шипеньем горят смолис­тые корни, ненасытное пламя жадно пожирает сухие ветки. «Вот так же ногайцы из банды хана Акрама пожирают черемисских быков и баранов,— подумал Мамич-Берды.— И скоро нечем будет кормить эту свору бездельников. Уже сейчас ненавидят их люди, а что будет потом? Придет время, и люди скажут: ты привел Али-Акрама, ты и убирайся вместе с ним. Настала, видно, пора что- то придумать».

Мамич посмотрел на свои могучие руки, лежавшие на коленях неподвижно, потом шевельнул слегка пальцами правой руки, сжал их в кулак и сказал:

— Это рука посадила Али-Акрама на престол, пусть она и столкнет его.

Но кто будет ханом? Если самому сесть на трон?.. Страшнова­то. Раньше ему советы Сююмбике давала, теперь — Уссейн-сеит, а станешь ханом — самому обо всем думать придется. А думать Мамич-Берды не любит. Хорошо бы Акпарса рядом с собой поста­вить. Умная башка, твердая рука, смелое сердце. Недаром выпро­сил его Мамич-Берды у хана. Если Акпарс в ханство придет, не только Акрама, но и Уссейна можно убрать. Тогда не только Каза­ни, но и Москве грозить можно...

...Дверь распахнулась настежь, и в избу вошел Мамич-Берды. Высокий, стройный, в нарядных одеждах, он подошел к нарам и долго разглядывал спящего Акпарса.

— Сможет ли он говорить со мной?—спросил он у Зейзета.

— Больно слаб. Ему надо лежать без движения неделю.

— Чтобы шевелить языком, не нужно вставать!—Мамич-Берды усмехнулся, глядя на лекаря.

— Я знал человека, которого не могли убить девять ран, а умер он от одного слова. А этот потерял много крови. Лучше приди, великий нуратдин, завтра.

— Я могу говорить сегодня,— тихо произнес Акпарс и открыл глаза.— Я слушаю тебя, Мамич-Берды.

Мамич-Берды резко мотнул головой Зейзету, и тот исчез.

— Откуда ты знаешь, кто я?

— Лекарь сказал, что ты придешь.

— Наверно, старый шакал стращал тебя, говорил, что я буду мстить тебе.

— Зачем сильному воину мстить умирающему от ран плен­нику?— сказал Акпарс и закрыл глаза.

— Верно. Я вырвал тебя из рук Али-Акрама не для этого.— Мамич-Берды резко оттолкнул стол от нар, поставил скамью ближе к Акпарсу, сел, широко расставив ноги.

— Я хитрить не умею, скажу тебе прямо: давай вместе черемис­ское ханство крепить.

— Я не знаю про черемисское ханство. Где оно?

— Как где? В Кокшамарах.

— Даже самый последний кашевар из сотни знает, что в Кок­шамарах есть ногайский хан Акрам, казанский казначей Уссейн- сеит, крымский мурза Ширин-бей и кулшериф-мулла из Стамбу­ла. А черемисского там ничего нет, кроме нескольких сот баранов, которых готовят на убой.

— Это ты верно говоришь. Ханство сейчас не черемисское, но оно будет нашим ханством, если ты станешь рядом со мной. Тогда я посажу Акрама в казан и перетоплю его на сало. Согла­сись, и я найду лучших лекарей, и через две недели ты сядешь на коня. К нам придут луговые, горные, арские черемисы, потом— чуваши, мордва, удмурты. Ты будешь нуратдином, под твою руку я отдам все войско!

Акпарс поднял веки, взглянул на Мамича. Тот ходил по избе, размахивая нагайкой.

— Не стучи сапогами. Сядь на нары ближе ко мне и выслушай меня.—Акпарс говорил тихо, не спеша выговаривал четко каждое слово.—С тобой рядом я не встану, если ты и вылечишь меня.

— Почему?

— Потому что это ханство не нужное никому, кроме тебя и тех, у кого русские отняли большие земли и богатство. А зачем простому человеку ханство? Чтобы снова попасть под кнут мурзы?

— А ты думаешь, русские дадут рай черемису?!— потрясая кнутом, крикнул Мамич.— Они кнутом не бьют, они бьют палкой. Батог называется.

— Я это знаю. Но русские не для этого взяли казанские земли, чтобы отдать их тебе. Они зальют их кровью, но ханству быть боле не позволят. Уж сколько лет нет мира в нашем краю, а ты снова мутишь народ, тянешь их в бой.

— Наш народ воевать любит. Наши предки все время войной жили,— выпятив грудь вперед, сказал Мамич-Берды.

— Врешь, мурза. Это ордынцы заставляли их на войну идти. Ты думаешь, почему наши люди так охотно помогали русским брать Казань? Они хотят жить без войны.

— Видно, зря я чуть не поссорился из-за тебя с ханом. Ты, как старый кот, думаешь о теплой печке. И какой дурак прозвал тебя Седым барсом — ты все время скулишь о мире. Вот ты пугал меня русской ратью! Да мы не раз колотили эту рать в прошлые походы на Казань. Я завтра же поеду к чувашам, и они встанут со мной рядом. И на твоей земле есть люди, которым дорого наше ханство. Мы соберемся все вместе и скажем русским: нам Казань не нужна, но и вы не лезьте на наши земли. Вот я гляжу на тебя и удивляюсь: черемисин, твой род не меньше знатный, чем мой. Но почему я думаю о нашем ханстве, рискую головой за него, а ты присосался, как клещ, к русским? Почему, скажи мне?

— Потому что ты думаешь только о себе. Тебе казанский хан дал земли, богатство, ты без ханства жить не можешь, ведь ты мурза. До взятия Казани ты не вспоминал о черемисах. Жил среди казанцев, а воевал сотником у мурзы Япанчи. Ты вместе с ним грабил наш народ. Ты женился на татарке, и твой сын Ике до сих пор себя черемисином не считает. Я о своих людях думаю, ради них жил. Ты знаешь, у меня ничего нет,—ни семьи, ни богат­ства. Зато на моей земле люди второй год не платят ясак, вольно ходят на охоту, сеют землю.

— Ты упрям, как осел!—в гневе крикнул мурза.— Подожди, придет время, и горные люди сами встанут рядом со мной. Что скажешь ты тогда?

— Я не доживу до таких дней.

— Аллах милостив — доживешь,—сказал Мамич.— Я скажу Зейзету, чтоб лечил тебя. Лежи неделю и думай. Хорошо, крепко думай. Потом я приду — еще раз говорить буду. Я верю, что наши дороги рядом пойдут. Здоров будь!

И, не глянув на Акпарса, вышел, резко хлопнув дверью.

Вечером в Кокшамарах бухнула единственная в столице Али-Акрама пушка. Она приветствовала появление хана—победителя Чалыма.

От Чалыма до Кокшамар путь неблизкий. Пока хан добирался до дворца, намаялся немало. Всю дорогу он говорил о победном пире и был доволен, что Уссейн-сеит, постоянно упрекавший его за празднества, на этот раз дал совет: устроить пир не только для его двора и ногайских джигитов, но и для черемисских воинов, которые оставались в Кокшамарах.

...Отдохнув и переодевшись в атласный халат и сафьяновые мягкие сапоги, Акрам вошел в большой зал. Столы ломятся от яств и напитков. За столами чинно сидят гости, ждут его появ­ления.

Акрам садится на свое место, оглядывает гостей... Но почему не все собрались на пир?

— Где высокочтимый Уссейн-сеит?

— Сеит жаловался на старость и усталость, — ответил слуга.— Он просил прощения, что на пир прийти не может.

— А Ширин-бей?

— Благородный Ширин болен. Да простит его великий хан.

«Ах, старые козлы, — с досадой подумал хан, — и добывать

победу не умеют, и праздновать не хотят! Сами заменили меня в Кокшамары и оставили одного».

— Эй, слуги! Зовите сюда моих сотников — с ними гулять будем. Ведите сюда из гарема бикечей — пусть тоже садятся с на­ми за стол!

В полночь, когда пир во дворце был в самом разгаре, Уссейн-сеит, Ширин-бей и кулшериф-мулла тихо вошли во двор, собрали своих слуг, и начались сборы в дальнюю дорогу. Клади у каждого на тридцать-сорок лошадей, добра награбили немало. У самого Уссейна тюков больше, чем у других, недаром он взял у Зейзета ключи от ханских кладовых. Полсотне слуг на конях да полторы сотни вьючных лошадей — такому обозу вырваться из русских пределов нелегко. А путь лежит в Крым, дорога нелегкая, опасная.

Долго судили, где идти. Если плыть по Волге до Суры, там и Мамич-Берды близко, и Васильсурск не миновать. Хорошо бы пройти вниз по Волге до Сарай-Берке, а там перемахнуть на Дон до Азова — прямо во владения крымского хана. Да где там, разве мимо Свияжска и Казани проскочишь? Решили, что самый безопас­ный путь по реке Цивили.

Волгу переплыли на рассвете, спрятали коней в глубоком овра­ге и в установленном месте стали ждать Зейзета с Акпарсом.

В Чалыме с полночи горланят петухи. Зейзет днем все пригото­вил к побегу. Как только стемнело, метнулся на берег, в услов­ленное место, нашел там Мухаммеда и двух слуг с лодкой. И вот сейчас подъезжает Зейзет к дому мурзы в крытой повозке-двукол­ке. У ворот, кряхтя, вылез из повозки, за ним — человек.

Два стража скрестили копья.

— Кто идет?

— Лекарь Зейзет. Повеленьем Мамич-Берды я везу к раненому пленнику колдуна. Поколдует мало-мало, выйдет обратно.

Стражи колдунов боялись, опасливо отошли от ворот подальше.

— Готов ли ты? — спросил шепотом Зейзет, когда вошел в избу.

— Давно не сплю.

— Этот человек вместо тебя останется, а ты надевай его кафтан.

— А ты, старик, дорогу на Кокшамары хорошо знаешь? — спросил Акпарс, надевая кафтан и меховую шапку.

— Мухаммед знает.

— Но он остается...

Не твоя забота. Он догонит.

Охранники опасливо выпустили их со двора. Зейзет помог Акпарсу забраться в повозку, кряхтя, влез за ним и взял вожжи. Лошаденка ходко потянула повозку под гору. Ночь была по-осен­нему темна, дорога за Чалымом грязна и ухабиста. Повозка то и дело проваливалась то одним, то другим колесом в ямы. Акпарс охал и стонал от боли.

— Мы вылетим из повозки, старик. Ямы объезжай.

— Глаза старые, ничего не видят,—оправдывался старик.

— Давай вожжи мне. Я эту дорогу знаю.

Зейзет охотно вложил вожжи в правую руку Акпарса. Тот рез­ко потянул на себя левую вожжу. Повозку сразу перестало кидать из стороны в сторону, она покатилась по ровному полю. Через пол­часа Зейзет положил руку на плечо Акпарса и сказал:

— Остановись. Здесь будем ждать Мухаммеда. Что-то он за­держался.

Старику было невдомек, что Акпарс давно вывел повозку на дорогу, идущую не к берегу, а в глубь леса, в противоположную сторону.

— Давай подождем, — спокойно ответил Акпарс, натягивая вожжи,—ты покарауль Мухаммеда, а я посплю. — Акпарс свер­нулся на сене, брошенном на дно повозки, и захрапел. Он хорошо знал, что всю прошлую ночь Зейзет возился с его ранами и не спал. «Сон непременно свалит старика»,— думал Акпарс, притворно прихрапывая.

Так оно и случилось. Сначала Зейзет клевал носом, сидя, по-

417

27 Марш Акпарса

том, бросив под голову охапку сена, прилег. И мгновенно заснув. Акпарс осторожно слез с повозки, распряг лошадь, оставил под оглоблями дугу, чтобы не шевелить повозку. Потом вывел коня к поваленному дереву и с него забрался на влажную спину коня...

Мамич-Берды, уезжая из Чалыма, оставил вместо себя сына Ике. Он наказал ему следить за тем, чтобы Акпарса хорошо лечи­ли, и не приведи аллах, если украдут. Ике утром, чуть свет, пошел к раненому и испугался. Нары были пусты. Кинулся искать Зейзета, и тот исчез. «Увезли в Кокшамары»,— догадался Ике. Он послал гонца в Кокшамары с наказом немедленно привезти плен­ника обратно.

Через два дня гонец вернулся со страшными вестями: Зейзет и пленник в Кокшамарах не появлялись, Уссейн-сеит с двумя сотня­ми коней убежал неизвестно куда, с ним ушли Ширин-бей и кул-шериф-мулла. Гонец хотел побывать у хана, но его во дворец не пустили, так как великолепный Али-Акрам спал после бурно про­веденной ночи.

Понял Ике, как плохи дела, и послал гонцов вслед отцу. Мамич- Берды возвратился немедля, сразу поднял десять тысяч всадников и берегом повел их на Тинсары. Здесь за одну ночь переправил на плотах через Волгу все свое войско и на рассвете налетел на Кок­шамары. Всадники ворвались во двор Али-Акрама, готовые крушить головы ханским джигитам, но те и не думали сопротивляться». Вои­ны Мамич-Берды всех их связали, побросали под навесы, куда загонялся скот для ханской кухни. Потом из гарема выволокли пьяного Али-Акрама и бросили к ногам Мамич-Берды. Поднявшись на четвереньки, Али-Акрам задрал вверх голову и, увидев Мамича, крикнул презрительно:

— На колени перед ханом, недостойный!

Во дворе грянул дружный хохот. Смеялись не только воины Мамича, но и слуги хана. А им бы надо было плакать. Холодный блеск в глазах Берды не предвещал добра.

Он подошел к хану, поднял его и сказал гневно:

*

— Мы посадили тебя на царство, чтобы ты мудро правил нашей землей, чтобы ханство черемисское крепил, чтобы оборонял людей наших. А что ты делал все это время?! Ты только жрал наших быков и баранов, таскал наших девок в гарем да забирал рухлядь у наших охотников. Ты не думал о ханстве, только себя возвели­чивал и поднимал высоко. Вот мы и надумали посадить твою голо­ву на высокое место. Эй, принесите тот шест, что стоит у крыши!— крикнул Мамич-Берды и одновременно выдернул саблю. Али-Акрам упал, и в тот момент, когда он хотел снова подняться, над ним, как молния, блеснула сталь...

Шест с головой Акрама укрепили у столба, что стоял посреди двора как коновязь. Оттого, что смерть была мгновенной, лицо хана не исказилось в страхе. Оно было напряженным, один глаз был прикрыт, другой широко глядел в ту сторону, где были его родные ногайские степи. И казалось, что хан мучительно старается понять, зачем судьба бросила его в эти чужие, совсем не нужные ни ему, ни его народу глухие леса.

Погрузив все добро Али-Акрама на коней, Мамич-Берды поджег деревянный дворец хана, и скоро даже пепла не осталось на этом месте.

Заволновалось все Приволжье, заходила ходуном лесная земля. Мамич-Берды провозгласил себя царем черемисского ханства, сы­ну Ике под руку отдал Арскую сторону, брату Ахмачеку — Луго­вую, сам сел на трон в Чалыме.

По всем сторонам полетело повеление хана: каждый, кто может носить оружие и иметь коня, должен быть в его войске. И поска­кали воины Мамич-Берды следить, как исполняется его воля.

ПО ГЛУБОКОМУ СЛЕДУ

Весть о том, что Акпарс вернулся в Нуженал, облетела весь Горный край с быстротой птицы. Люди говорят, что Акпарс был в плену, что путь растревожил его недавнюю рану, студеный осенний дождь принес ему простуду. Лежит Акпарс дома в горячечном бре­ду, и не отходят от него Санька и Топейка. Те было начали гото­вить налет на Чалым, чтобы воеводу выручить, а он сам нежданно-негаданно возвернулся в дом, упал на лежанку — да так и не вставал.

Послали в Свияжск гонца с вестью, что князю Акпарсу конец приходит, просили прислать лекаря. Тот явился только через неде­лю и по пути привез Ешку и Палату. Увидев умирающего человека, лекарь забегал вокруг, по-петушиному захлопал руками. И про­хлопал бы князя, если бы не Палага. Увидев, что от чертова зна­харя толку нет, она выгнала из дома в три шеи, вытурила вместе с ним Саньку и Топейку и давай распоряжаться сама. Раны лечить она еще у Микени в ватаге наловчилась. Безбоязненно размотала тряпье, ногайским лекарем повязанное, побросала в печь. Промыла раны теплым настоем свекольного листа, залепила их подорожни­ком, перетянула чистым полотном. Потом заварила целый гор­шок сухой малины и принудила князя выпить все сразу. Потом вместе с Ешкой затянула хворого на печку, укрыла шубами наглу­хо. И прошибло тогда Акпарса таким потом, что не только испод­нюю, но и верхнюю рубаху хоть выжимай.

Наскоро сменив одежонку и не давая передохнуть. Палата обложила Акпарса тертой редькой от ног до шеи таким толстым слоем, что к утру тело князя покраснело, как у вареного рака.

Утром больному стало легче, и он сам слез с печки на лежанку

Тут к нему подсел Ешка и сказал Палате:

— Сходи-ко, погуляй, квашня. У меня до князюшки разговор тайный есть. Не для бабьих ушей.

— И-эх ты, старая луковица, — укоризненно покачав голо­вой, сказала Палага.— Да нешто я твои потайные разговоры не знаю? Да нешто я не вижу, что ты за пазухой со вчерашнего дня таскаешь? Ей-богу, как дите малое, — добавила она, обращаясь к Акпарсу. — Ладно уж, угости князя, я чаю, не умрет.

— Вот сказала, пропади ты пропадом. Умрет! Да ежели хочешь знать, целебнее этого снадобья во всем свете не сыщешь. Пове­ришь, князь, — начал рассказывать Ешка, наливая в кружки проз­рачную, остро пахнущую сивушным духом жидкость,— до того инда слабею, что ноги таскать не могу. Но как только скляницу этого снадобья приму — отколь сила берется! Только бы на девок и глядел. На-ко, выпей.

Фляжку опорожнили быстро. Акпарс после двух кружек по­просил гусли, но играть не стал. Он долго молчал, закрыв глаза. Может, он вспомнил дни своей молодости, может, увидел себя у стен Казани, может, пришло ему на память то время, когда он впервые запел свою песню, рожденную в его сердце.

Ешка несколько раз порывался что-то сказать, но Палага при­крывала ему рот пухлой ладонью. Понимала мудрая старуха, что человеку в такие минуты мешать грешно.

С того дня здоровье Акпарса пошло на поправку. Санька и Топейка несколько раз порывались проникнуть к князю, но Палага держала дверь на таком огромном засове, что друзья махнули рукой и стали ждать.

В субботу вечером Палага сама послала Ешку к Саньке в Еласы. Не прошло и часа, как они прикатили в Нуженал. Вместе с ними приехал и Мамлей. Думали увидеть князя в постели, а он встретил их на крыльце и обнял так крепко, что друзья поняли — Акпарс бу­дет жить.

— Как теперь на охоту ходить? — шутливо спросил Акпарс.

— Не рано ли про охоту задумался, князь, — сказал Санька в том же шутейном тоне. — Свияжский воевода двух нарочных по­сылал. Повелевает восстановить горный полк в прежнем числе.

— И что ты сделал?—уже серьезно спросил Акпарс.

— А что я могу сделать?

— Люди по домам бегут,— сказал Топейка.

— Сколь человек потеряли под Чалымом?

— Убыль велика: триста человек,— ответил Санька.

— Зачем неправду говоришь?—вмешался в разговор Мамлей. — Убито сорок человек, не больше. Остальные раны по домам зализывают.

— В полку их нет. Стало быть, убыль.

— Полк в Еласах держишь?

— Весь. Бездельничать не даю. Дома строим, церкву новую отцу Симеону заложили.

— Ты слышал, Мамич-Берды объявил себя ханом?—спросил Топейка.

— Слышал. Недаром свияжский воевода о горном полку забес­покоился.

— Эх, опять со своими воевать придется!—огорченно восклик­нул Топейка и сплюнул сквозь зубы.

— Раньше, когда шла война, мы дрались со всеми, с кем на­добно.

— А теперь? — Санька перестал жевать, ожидая ответа.

— Пока я здесь лежал без дела, я много думал. Выходит, что сейчас самое время горный полк распустить по домам. Пора зимней охоты близко, людям жить надо.

— Да ты в своем уме, князь? Я сам братоубийству против­ник, но... Государь нас за это не помилует.

— Верно надумал Аказ, верно! — воскликнул Мамлей.— Я ве­даю кормежкой полка, знаю. Если на зиму полк оставить — весь Горный край объедим. Мы тогда из хороших людей дармоедов сделаем. На охоту ходить некому, за сохой ходить некому, а жрать—целое войско. А где жратву брать, если за сохой ходить некому?

— Я все это понимаю, Мамлей, но кругом посмотри,— сказал Санька.— Полк распустить легко, а кто нас от Мамича защитит? Он в Чалыме, совсем рядом.

— Ты слышал, что Топейка сказал? Он со своими воевать не хочет. А другие, ты думаешь, хотят?

— Где там,— сказал Топейка.— Война всем надоела. Никто воевать не хочет.

— А луговые?

— Им тоже опротивело, на коне сидя, жить.

— Луговые тоже хорошо понимают, — сказал Акпарс, — если будет ханство, войны не миновать. Не будет Мамич-Берды — ста­нет мир. Их только страх в войске держит. А знаете, чего они еще боятся? Нас боятся — горного полка! Если бы они знали, что за службу хану их русские карать не будут, они давно бы ушли от Мамич-Берды. Он на этом страхе, как на цепи, их держит.

— Ах, пропади он пропадом! — притопнув ногой, сказал Ешка.— Так надо же луговым сказать, что кары им не будет. Слу­шай, Сань, давай по старой памяти на лодке по Кокшаге махнем. Эх, было времечко — вспомнить приятно!

— Сидел бы уж на месте, пень, — сказала Палата.— Без тебя не скажут.

— Ешка верно говорит, — заметил Топейка. — Надо к луговым людей послать, и я знаю кого. Ты помнишь, Саня, Алтыша?

— Чего ж не помнить. В плен взят вместе с сотней. Я повелел их отпустить еще позавчера.

— А они не ушли.

— Как не ушли?

— Выздоровления Акпарса ждут. Говорить с ним хотят. Мамич- Берды больно сильно ругают.

— Пусть ждут меня, — сказал Акпарс. — Завтра мы с Саней поедем в Свияжск. Приеду — с ними поговорю.

— Это кто поедет в Свияжск? — раздался голос Палати, на этот раз с печки.

— Мы, — простодушно ответил Санька.

— Ты поезжай хоть в тартарары, а князь будет сидеть дома до первых морозов. Разве для того я его выходила, чтобы он сызнова простыл да и умер?! Да с такой раной, да в такой дальний путь — мыслимо ли дело?

— Ты, старая, не забывай, — Ешка погрозил пальцем в сторо­ну печки. — У князя на плечах вся земля горная, ему около твоего сарафана сидеть негоже.

— С этими мужиками одно горе, — ворчала Палата, слезая с печки. — Ну чево расселся, рыжая сатана? В дорогу собирайся!

— Да я-то куда?

— Неужто ты думаешь, что хворого без своего догляду отпу­щу? Вместе со всеми поедем!

Свияжский воевода Петр Шуйский (племянник Александра Горбатого-Шуйского) как узнал, что Мамич-Берды стал ханом, сразу забеспокоился. Он помнил, что воевода Салтыков погиб из-за Мамич-Берды, и потому этого лесного разбойника сильно по­баивался. Он сразу запросил из Казани два полка и передал на­каз горному полку, чтобы быть настороже. Гонец из Елае привез неутешительную весть: воевода Акпарс тяжело ранен и болен, может и умереть. Не успел Шуйский отправить второго гонца, а Акпарс — неожиданно сам на дворе. Шуйский с Акпарсом встре­чался не часто, но уже успел полюбить его за простоту, за муд­рость и справедливость. Из всех инородцев, перешедших на служ­бу к русским, он верил только одному Акпарсу.

После ласковой встречи и разговоров о том, о сем приступили к деловой беседе.

— Что про самозваного хана скажешь? — спросил князь.— Я, грешным делом, Акрама не боялся, а этого Бердея зело опаса­юсь. Чалым он взял, того и гляди на Еласы ударит. А там, гля­дишь,—и на Свияжск. Может, сего ждать не следует, а нам самим еще раз на Чалым?..—Князь трахнул кулаком по столу.

— Прости, князь, но ты забываешь, что горный полк не про­стой полк. Там воины—черемисы. Против своих они воевать не пойдут. Я их собрал только для того, чтобы помочь царю Казань повоевать, и теперь они по домам просятся. Война всем надоела.

— Что же делать, по-твоему?

— Распустить полк.

— Да ты в своем ли уме, воевода?! Совсем не о том стал го­ворить, как в руках у Мамича побывал.

— Не обижай меня, князь, а выслушай. Сперва наши люди так понимали: вот черемисин, вот русский, вот татарин. Русские по­шли на татар войной, наши люди сказали: «Давайте поможем русским!» Нам татары много зла сделали. Теперь война кончи­лась, ханов и мурз прогнали, пришли сюда русские. Ничего не изменилось — горные хоть ясак не платят, а луговые что при ха­нах платили, то и сейчас. Вдруг появилось черемисское ханство. Ты думаешь, почему к нему много людей прикачнулось? Каждый думает: при татарах тяжело, при русских не легче — может, у Мамич-Берды будет хорошо? Все-таки свой человек—черемисин. Под пятой Али-Акрама пожили—еще хуже, чем при татарах и русских. Теперь, князь, простой черемисин выберет тот путь, где нет войны. А с Мамичем пойти—непременно воевать. И поэтому люди к Мамичу в войско не идут, и он уже начал сгонять их силой. А эго гибель для него. Он сейчас пугает луговых и арских людей на­шим полком. Если мы пойдем на Чалым, Мамичу поверят, и снова начнут люди собираться под его руку. А распусти мы полк — войско Мамича разбежиться в неделю.

— Истина в твоих словах есть,— сказал князь, подумав,— од­нако риск — дело большое.

— Вспомни, князь, воеводу Салтыкова. Ежели бы он не лю­товал на левом берегу, может, ханства Али-Акрама и совсем не было. Будь мудрее Салтыкова, князь.

Шуйский долго ходил молча по горнице, раздумывая, присел к столу, хлопнул ладонью по камчатой скатерти, сказал:

— Ладно, воевода. Послушаю тебя. Только смотри,— князь по­грозил Акпарсу пальцем.— В случае чего — головы на плаху по­несем вместе.

— Все будет хорошо, князь. По первому снегу приезжай ко мне в Нуженал. На зайца такую охоту устроим!

В день покрова святой богородицы Акпарс распустил воинов горного полка по домам. Полковой стяг водрузили в церковный притвор к отцу Симеону, в алтаре на вечное хранение поставил Акпарс серебряную чарку, подаренную царем на свадьбе Янгина. Часть оружия раздали людям, часть отвезли в Свияжск, в вое­водскую сбройницу.

Алтыш со своими друзьями после беседы с Акпарсом ушел на Луговую сторону.

Отарский илем—большой илем. Поэтому здесь Ахмачек наде­ялся взять в войско нового хана не меньше сотни человек. Он приехал с десятью джигитами, велел всем отарцам собраться у моста. А когда люди собрались, он, не слезая с коня, начал гово­рить:

— Эй, мужчины, слушайте слово хана Мамич-Берды. Стало нам известно, что русский царь Иван велел горному полку идти на Луговую сторону и воевать наши илемы. Всю землю по эту сторону Волги хотят отдать нечестивому Акпарсу, а вас выгнать в глухие леса на Пижму и Юронгу. Тех, кто служил хану Акраму, хотят покарать. Я и мой брат Мамич-Берды защитим вас от тех, кто продался русским. Вы должны дать в наше войско сто чело­век. Время у нас мало—завтра утром самые сильные мужчины пусть будут готовы: я поведу вас в Чалым.

Вздыбив коня, Ахмачек помчался в сторону илема Юксары, оставив в Отарах пятерых джигитов. А вечером в илем вернулся Алтыш, а с ним тридцать человек, отпущенных из плена. Верные извечным обычаям гостеприимства, отарцы разобрали усталых и вымокших путников по домам, накормили и обсушили.

Весть, которую принесли друзья Алтыша, взволновала всех жителей илема. Оказывается, горный полк распущен, Акпарс снял с себя звание воеводы и готовится к зимней охоте. Зачем же тогда Ахмачек собирает войско?

Отец Алтыша — давний карт в илеме Отары. Он и самый муд­рый. К нему собрались за советом.

— Скажи нам, как быть?—спросили.

Старый карт мотнул головой в сторону сына.

— Алтыш, мой сын, был сотником у Мамич-Берды. Везде бы­вал, больше меня знает—его спросите.

— Меня спрашивать не надо, вы сами все знаете,—сказал Ал­тыш.—Под ханом Гиреем нам было плохо, под ханом Али-Акрамом еще хуже. Мамича я тоже хорошо знаю: ему до нас дела нет, ему нужны свои земли, что русские отобрали, свое богатство, что в Казани осталось, защитить. Русский царь тоже другом нам не будет, но если мы уплатим честно ясак и все налоги, русские нас не тронут. А хану Мамич-Берды не меньше давать придется, да жизни в войне класть. Я так думаю: не идти в его войско.

— А ты про Юксары слышал?—спросил кто-то.

— А что в Юксарах?

— Тех, кто в войско идти отказался, саблями джигиты Ахмачека посекли.

Долго судили-рядили, так ничего путного и не придумали. Тогда старый карт, молчавший во время всего разговора, сказал вдруг:

— Разойдитесь все по домам. Всех людей, что с Алтышем при­шли, посылайте сейчас же сюда. А людей для Ахмачека готовить надо—у них сила.

Когда старики разошлись, карт спросил сына:

— Твои друзья так же думают, как и ты?

— Им Чалымское ханство не нужно, они войной сыты по горло.

— Если им все, что я придумал, сказать—не выдадут?

— А что ты им скажешь?

— Я вот что, сын, надумал: пока жив Мамич-Берды и его брат Ахмачек, покоя нам не будет. У них—сила, мы—безоружны. По слухам я знаю: нет такого илема, где бы желали воевать за бо­гатство Мамич-Берды. Пусть твои друзья идут по своим илемам и, не дожидаясь Ахмачека и Мамич-Берды, собирают под свою руку людей. А собравши, пусть шлют гонцов с подарками к тебе. А там я скажу, что делать дальше...

Неделю спустя к Чалыму подъехало двенадцать всадников. Их переметные сумы были набиты туго. На переднем коне ехат Алтыш. У дома, где жил новоявленный хан, его остановила ох­рана.

— Кто такие?

— Передай высокочтимому хану, что к нему сотник Алтыш по большому делу.

Когда Алтыш вошел в просторную избу, Мамич-Берды сидел на троне, вывезенном из Кокшамар. На хане были халат с плеча Али-Акрама, меховая шапка с золотой цепочкой наискосок.

Алтыш упал на ковер, поцеловал подножие трона и поднялся:

— Велика моя вина перед ханом. Я пришел просить у тебя милости и прощения.

— Ты, Алтыш, трус, и тебе пощады не будет. Ты со всей сотней сдался в плен удиравшим воинам Акпарса, вместо того чтобы драться за ханство.

— Поверь, великий хан, нас отсекли от Чалыма воины русской сотни, а ногайцы, видя это, не помогли нам ничем.

— А где твоя сотня?

— Все мои воины вернулись из плена вместе со мной, они то­же, как и я, принесли тебе большие дары и просят милости. На двенадцати лошадях привезли эти дары.

— И это все, что ты хотел мне сказать?

— Нет, не все. Твои верные воины возвратились в свои илемы, собрали каждый по сотне самых сильных и самых смелых парней и теперь ждут твоего повеления. Скажи, куда им идти?

— Вот это подарок достойный!—воскликнул Мамич-Берды.— В каких илемах эти воины?

— Все они живут в лесах по ту сторону озера Таир.

— Я прощаю всех вас и милую. Поезжай к твоим воинам и скажи им, чтобы вели людей к озеру. Через два дня я буду там и поведу их в Кокшамары. Я хочу посмотреть на них...

Минуло два дня. Мамич-Берды переправился на левый берег и встретил Ахмачека. Тот рассказал ему, что сбор войска идет плохо, люди из илемов уходить не хотят, а тех, кого удается увес­ти, трудно укараулить—разбегаются в дороге.

— Ты молод и потому глуп,—сказал Мамич-Берды,—Я знаю, сколько людей искрошил ты своей саблей. Ты распугаешь всех черемис. Кто тогда поддержит ханство? Учись у сотника Алтыша—он привел к озеру Таир около трех тысяч. Сейчас же поез­жай в Кокшамары и приготовь им место—я приведу их туда. Мне вдогонку пошли сотню джигитов на всякий случай.

— Хорошо,—хмуро ответил Ахмачек и, огрев коня плеткой, по­скакал по грязной дороге...

На песчаной косе около озера Таир людей полным полно. Да­леко по берегу меж кустов построены шалаши, горят костры, ви­сят котлы. На вертелах жарится мясо, от него—во все стороны приятный запах. Люди веселы—звенят гусли, рокочут тюмыры, пляска идет на песчаной косе.

Вдруг подскакал к озеру всадник, осадил резко коня и, взмах­нув плеткой в сторону леса, крикнул:

— Великий хан черемисский Мамич-Берды!

Не прошло и пяти минут, на лесной дороге показался хан со своей сотней джигитов. Мамич сидит в седле гордо, конь под ним вороной, сбруя золотая—ногайского хана наследство.

Алтыш вышел вперед, взял коня под уздцы, помог хану сойти на землю. Сказал приветственные слова. Люди встретили появ­ление хана радостными криками. Алтыш показал на высокий на­вес под тремя деревьями—там стоял стол и скамьи.

Мамич-Берды хотел было отказаться—кто знает, что там под закрытым со всех сторон навесом? Но потом сам устыдился своей боязни. С ним сотня вооруженных до зубов джигитов, а тут со­всем почти безоружные люди, которые сами пришли проситься под его высокую руку.

И он шагнул к навесу.

Только Мамич вошел под навес, грянула музыка, зазвенела песня, пляски снова начались. Видит хан, что люди хмельные, веселые, пришли к нему по своей воле, о зле не помышляют.

А под навесом сидят знакомые ему люди—вместе когда-то Ча­лым брали. И уж совсем успокоился Мамич, когда увидел, что все они безоружные, даже ножа на поясе ни у кого нет.

Алтыш поднес хану чашу с пивом.

— Великому гостю—великий почет,—сказал и сам отпил не­сколько глотков из чаши.

После первой чаши заходили в голове хана какие-то странные мысли. «Для чего ночи не сплю, для чего сам себя в кулак сжал? Сперва ханство создавал—не позволял себе никаких вольностей, ни на одном пиру не был. Потом появился Али-Акрам—тот начал на пирах гулять, ему, Мамичу, пришлось дела ханства вершить— не до пиров. Теперь он сам хан, но опять со страхом за гостевой стол садится. Да сколько же себя в узде держать?!»

— А ну, Алтыш, налей еще! Пить хочу, гулять хочу. Вы ра­дость большую мне принесли, ханство мое укрепили.

И выпили гости по второй чаше.

А за навесом тоже не дремлют — тянут джигитов в пляску, угощают пивом: благо, у каждого по большому берестяному бу­раку припасено. Под навесом пир идет без передышки. Всем но­вый хан надавал звания сотников, обещал после того, как ханство укрепится, около своего двора держать. Сотники хану в верности клянутся, славят его мудрость, силу и смелость. А пиво на столе вроде и не убывает, сколько его ни пьют. Мамич-Берды доволен, что он на пиру сильнее других—многие уж попадали под стол, иные спят на скамейках или храпят, уронив голову на стол.

Только он да Алтыш на ногах.

Потом и Алгыш взмолился:

— Отпусти, великий хан, на покой. Все люди давно спят. Зав­тра дорога предстоит дальняя.

Мамич-Берды махнул рукой: «Иди, спи», а сам вышел на бе­рег. Тихо у озера, все расползлись по своим шалашам, только его джигиты бродят вокруг навеса. Хоть тоже пьяны, но спать боятся.

Хан подошел к одному, сказал:

— Пусть все спят.

А сам, оперевшись на стремянного, пошел к ханскому шатру, на приготовленную для него постель.

Утром проснулся поздно. Огляделся, сначала не понял, где он. В душу закралась тревога—рядом с ним не было ни сабли, ни стремянного. Быстро одевшись, выскочил из шатра—два незнако­мых человека с копьями загородили выход.

— Выпускать не велено.

— Кто?—заорал Мамич-Берды.

— Алтыш не велел.

Хан вложил два пальца в рот, пронзительно свистнул.

— Свисти не свисти, никто не придет. Джигиты твои связаны все до одного,— услышал он голос Алтыша сзади.

— О шайтан!—застонал Мамич-Берды.— Это Седого барса дело. Это он тебя научил. Ты, видно, не зря убегал к Акпарсу!

— Не кричи зря,—спокойно ответил Алтыш.—Акпарс даже и не знает об этом.—Люди меня научили, земля научила, лес на­учил. Без тебя спокойнее всем будет.

— Рано ты меня хоронишь. Вот прискачет сюда Ахмачек, при­ведет все войско, и мы смешаем вас с грязью.

— Весь народ с грязью не смешаешь. Свяжите его,— приказал Алтыш,— сегодня в Свияжск повезем.

Свияжский воевода принять Мамич-Берды отказался, а при­казал Алтышу везти скороспелого хана в Москву.

— Пусть государь знает, что со злодеями вы расправляетесь сами. Сам все там и расскажешь.

Мамич-Берды в Москве пытался вымолить себе прощение, всю вину по ханству свалил на Сююмбике, ставил себе в заслугу убийство Али-Акрама.

Но больно много зла принес Мамич-Берды и русскому, и чере­мисскому народам — жизнь ему дарована не была.

Сююмбике Иван сослал в монастырь, где она вскоре умерла, так и не приняв христианства.

Сын Мамича, Ике, принял присягу на верность царю. Черемис­ское ханство перестало существовать...

Сгорел в Кокшамарах дворец Али-Акрама. На дрова изрубили трон, на котором сидел хан чалымский Мамич-Берды. О ханстве стали понемногу забывать. Только нет-нет да и напомнит о нем неуловимый Ахмачек—брат Мамич-Берды. Знал он, что Москва не простит ему, и потому метался он по лесам, собирая под свою руку недовольных.

И правды ради надо сказать—недовольных становилось все больше и больше. Воеводы да князья да стряпчие царские про­стой черемисский люд не щадили ни от поборов, ни от насилья, ни от обид.

Акпарс два раза ездил к Петру Шуйскому, но толку не до­бился.

— Послушай-ка, князь,—сказал Шуйский назидательно. — На кого ты жалобишься? На стряпчих? Да они-то при чем? Ты ду­маешь, они нашего русского мужика больше жалуют, чем твоего черемисского? По одному указу живут.

— Так ведь люди к Ахмачеку бегут.

— А ты Ахмачека слови, чтобы им не к кому бежать было.

Акпарс решил Ахмачека выследить, благо, тот до того обнаг­лел, что стал и в Горную сторону с грабежами захаживать. В каждом илеме Акпарс наказал: как только Ахмачек поблизости появится, пусть о нем сообщат. А тот долго ждать себя не заста­вил—под носом у князя ограбил один илем. Ночью Акпарсу сообщили о налете. Не медля ни минуты, он велел оседлать коней и с тремя слугами бросился в погоню. У Ахмачека кони были усталые, у Акпарса—свежие. Догнал Акпарс разбойника...

Сообщники Ахмачека, побросав награбленное, скрылись в лесу за поляной, а сам он замешкался. Акпарс, взмахнул саблей и уда­рил изо всей силы. Ахмачек упал с коня. Подъехали слуги, огля­дели разбойника—удар оказался смертельным. Акпарс велел им забрать труп и ехать в Нуженал и сам тоже туда поехал.

На другой день, провожая Саньку в Сюрбиял, Акпарс прошел с ним около десяти верст. Простившись, медленно побрел обратно и вышел на знакомую поляну, где много лет назад он встретил первый раз Эрви. Сел на сваленное ветром дерево, на котором пел он когда-то свою первую песню любви. Всю жизнь шла рядом с ним эта песня, хоть и тяжела была его жизнь. А правильно ли прожил он ее?—на этот вопрос Акпарс не находил ответа. Чего добился он за свою трудную, полную борьбы жизнь? Богатства? Нет. По-прежнему живет он в Нуженале, в том же доме, с теми же достатками. Может, он добился счастья? Тоже нет.

Да и добивался ли он всего этого? Не о себе думал он, идя по тернистой дороге жизни. О своем народе думал Акпарс все время и только ему хотел счастья. Поймут ли его люди, останутся ли в памяти народа его дела?

Пройдет время, уйдут в мир иной и они, и его сверстники, по­явится новое поколение, и, может быть, НІИКТО не вспомнит, что жил на земле Аказ, сын Тугаев.

Тяжелые думы теснятся в его голове! Кто скажет ему—пра­вильно ли прожил он жизнь? Может быть, эти два слепых старца, что идут по дороге за маленьким поводырем? Спросить разве? Они ходят много по земле, они знают.

Акпарс вышел на дорогу, оглядел слепцов. У одного за спиной маленькие, всего в шесть струн, гусли. Под мышкой у второго— шювыр.

— Доброго пути вам, деды,—сказал Акпарс.

— Здравствуй, добрый человек.

— Далеко ли идете?

— По земле ходим, песни носим, сами себя кормим.

— Песни? Может, мне подарите одну. Я уплачу.

— Ты, верно, богач? А богатым песни счастья не приносят. Мы за деньги не поем.

— У меня большое горе, отцы. Мне хорошая песня больно нужна. Спойте, я прошу вас.

— Какую песню спеть тебе? У нас много всяких.

— Ту, которую вы для несчастных поете, ту, которая утешает.

Старцы сели у дороги, один снял гусли, положил на колени.

Первые же звуки струн заставили вздрогнуть Акпарса. Гусляр на­чал играть его мелодию, ту самую, которая родилась на этой по­ляне и вылетела из его сердца.

Второй слепец стал тихо подыгрывать гусляру. Голосом ровным, чуть хрипловатым гусляр запел:

Волга-матушка наша Далёко течет.

На ее берегах Обездолен народ.

Со слезами да стонами Плыли века,

И соленою стала бы Наша река.

На крутом берегу

Есть илем Нуженал.

Он Акпарса народу Несчастному дал.

Торжественно рокочут струны, тихим звоном ведсм мелодию шювыр, и разносится над лесом песня. И рассказывает она об Акпарсе, о его любви к народу, о его жизни, отданной за счастье и лучшую долю людей...

Умолкла песня. Молчат слепцы. Молчит Акпарс. Нет, недаром прожил он свою жизнь.

Осторожно притронувшись к руке певца, Акпарс взял его гус­ли, переложил на свои колени и снова повел слышанную только что мелодию, такую близкую для него и родную. Слепец удив­ленно слушал игру, потом встал и подошел к Акпарсу. Легким, почти незаметным прикосновением пальцев он тронул его волосы, лицо, бороду, плечи.

— Чем наградить тебя за хорошую песню, отец?—спросил Ак­парс.

— Это наша лучшая песня, сын мой,—ответил старец.—И я не спрашиваю, кто ты, потому что узнал тебя сразу, как взял ты мои гусли. Я прикоснулся к твоему лицу, и есть ли награда большая, чем эта! Я пойду по земле и всем скажу, что гусли мои были на коленях Акпарса. Ты слышишь, Той,—слепец положил руку на плечо маленького поводыря,—придет время, и я передам эти гус­ли тебе. Сделай так, чтобы они до конца твоих дней пели славу Акпарсу, пусть дети наши, внуки и правнуки знают о человеке, который сейчас стоит перед нами.

И маленький Той просто ответил деду:

— Так будет, кочай.