Марш Акпарса

Для Сююмбике настали радостные дни. Снова смеется она, сно­ва песни ногайские поет, пляски смотрит. Алима из своих покоев ни на шаг не отпускает. Натосковалась без любимого — насла­диться не может.

Им надо бы джигитов мурзы Кучака, разбросанных по ханст­ву, собрать, за казанцами б следить, да разве до этого влюблен­ным! Сына своего, Утямыша, и то забыла великая царица. Как унесли к мамке, так и не появлялся юный хан во дворце. Иногда закрадется в душу царицы тревога, но вспомнит, что вот-вот три тысячи воинов отца будут тут — успокоится.

Ночь сменяет день, день сменяет ночь. Луна сменяет солнце, солнце — луну. У царицы объятия сменяются песнями, песни — объятиями; время бежит незаметно.

Только за любовь всегда расплачиваться надо. Настал такой час и для Сююмбике. Вечером вошел к ней князь Муралей без спроса, без стука и как всегда спокойно сказал:

— Отныне Утямыш-Гирей не хан. Вся казанская земля Ивану поклон отдала. Отныне ханом в Казани будет Шах-Али. Утром готова будь — поедешь в Свияжск к хану,— сказал и вышел.

Царица кинулась искать Алима. Только он один защитит ее!

Алима еще раньше поймали, привели к Кудугулу.

— Блуд грязный творишь на ложе великих ханов! — зло крик­нул Кудугул.— С ногайской сукой Казань позорите! Сейчас же вон из города! Я не хочу марать руки о тебя, презреннейший из презренных. Беги к ногайцам — только там ты можешь спасти свою вонючую шкуру. Если ты появишься в Крыму, хану станет известно, кто убил Сафу-Гирея. Ну а к Шигалею ты сам не пойдешь, убийца его брата.

Напрасно ищет Алима Сююмбике. Нет его в Казани. Уска­кал он вместе с Пакманом на Луговую сторону во владения мурзы Япанчи.

К утру царица была готова в путь. Все свое золото и драго­ценности зарыла в тайном месте: верила, что придет еще ее время —и снова взойдет ее звезда на небосклоне Казани. Она будет покорной женой Шах-Али до тех пор, пока не придут ее верные ногайские воины. А тогда...

И снова без зова и стука вошли в покои царицы Энбарс, Ку­дугул да Алимерден Азей. И сказал Кудугул:

— Выслушай русского воеводу. Царь Иван к тебе его послал.

В покои вошел князь Петр Семенович Серебряный, снял шап­ку, поклонился царице слегка и начал говорить, передавать то, что царь в письме написал.

— Что он говорит? — спросила Сююмбике у Алимердена, знающего по-русски.

А тот и сам мало чего понял из витиеватой речи князя и ска­зал царице просто:

— Собирайся. В Москву к царю в плен поедешь!

И сразу потемнело в глазах у Сююмбике. Значит, не заму­жество с Шах-Али, а плен. Значит, всем надеждам конец. Она поднялась, чтобы бросить в лицо ее обидчикам гневные слова, но впервые силы оставили её, ноги подкосились, и если бы слу­жанки не подхватили ее под руки, упала бы на ковер.

И, может быть, аллах воскресил в памяти Сююмбике недавно слышанные слова: «Выиграть время».

Да, надо смириться, надо любой ценой остаться в Казани и выждать время. Никто не знает, что случится завтра.

Сююмбике подняла опущенную голову, сказала тихо:

— Пусть будет на то воля аллаха и царя московского,— и зарыдала.

Вечером Сююмбике позвала воеводу. Она была бледна, одета в траур. Было ясно, что разговор с князем уже обдуман.

— Может, я не знаю русских обычаев, пусть князь меня прос­тит за это, но во всех войнах в плен берут тех, кто воюет. За что же пленил меня, слабую, беззащитную женщину с малым дитятей, русский царь? Переведи ему это, Алимерден.

— Не надо,—по-татарски ответил князь.— Сколько Алимер­ден знает по-русски, столько я знаю по-вашему. Утром Алимер­ден тебе неправильно перевел. Я про плен слов не говорил. И государь мой не пленить тебя повелел, а жизнь твою спасти. Люди казанские на престол просили Шигалея, государь мой им сие пожаловал и велел хану в жены тебя взять. А Шигалей в жены взять тебя отказался. Помыслили мы: тебе от него жизни не будет. И повелел государь привезти тебя в Москву.

— Как рабу, как злодейку негодную?

— Нет, как царицу. Ты выйди на берег — посмотри. Три ты­сячи лучших мечников будут служить твоей почетной охраной, тысяча стрелков будет приветствовать огнем твое вступление ка царский струг. И Москва тебя встретит по-царски.

— Князь, верно, знает, что недавно умер мой муж, хан Сафа- Гирей. Каждое утро и вечер шариат велит мне ходить на его гробницу и плакать. Я еще сорок дней должна ходить.

— Я бы тебя, царица, и год ждал, но ведь я не один. Со мной рати четыре тысячи. Корму взято на десять дён. Если остатные тридцать дён рать мою кормить будешь — ходи на мо­гилу по полному обычаю.

— Спасибо тебе, князь. Через десять дней я в твоей власти.

Святой сеит был неожиданно удивлен, когда в дворцовой

мечети около ханских надгробий появилась царица Сююмбике.

С тех пор, как похоронили Сафу-Гирея, она на могиле мужа не была, а сейчас, видно, покаяться хочет перед отъездом из Казани.

Оставив охрану за дверью мечети, царица тихим шагом про­шла к надгробию, упала на него и запричитала громко и про­тяжно:

— О Сафа, царь мой возлюбленный! Посмотри на свою по­кинутую горлицу, в слезах на могилу твою упавшую. Ты любил меня больше всех жен прекраснейших, посмотри на свою царицу: она теперь пленница, раба несчастная, вместе с сыном твоим уведут ее в землю чужую, иноязычную.

Сеит подошел к царице, притронулся к ее плечу.

— О аллах, я думала ты совсем не придешь, святой сеит,— заметила Сююмбике.— Меня ни на шаг не оставляют русские, я ем и сплю с охраной, только здесь позволили мне быть одной.

— Что угодно тебе, царица?

— Найди Алима Кучакова, приведи сюда тайно...

— Побойся всевышнего! — воскликнул сеит.

— Не ради греха зову его я сюда, а спасения Казани ради.

— Алим далеко отсюда. Говори, что ему передать.

— Казань не должна погибнуть, святой сеит! Город много­люден и силен, и верно сказал Кудугул: рознь съедает его. Скажи Алиму, что в час великой опасности пусть он будет в Ка­зани, объединит всех людей на ее защиту

— Аллах не может унять рознь казанцев, как же Алиму...

— Только одно может объединить людей города — страх. Если Казань падет, погибнешь и ты, святой сеит, пойми это. И потому вселяй в души правоверных страх перед жестокостью русских. Я из Москвы помогу вам. Пошлю человека, который расскажет о замыслах московского царя, Алима же...

— Сюда идут,— шепнул сеит и скрылся за гробницами.

Через пять дней Сююмбике снова позвала князя. Смиренно сказала:

— Пять дней, пять ночей я не пила и не ела. Одетая в черное, я лежала на могиле мужа, проливая горькие слезы, призывая к себе смерть. Мой Сафа отпустил меня, явившись сегодня ночью во сне. Я готова следовать за тобой, князь.

— Завтра поедем,— ответил Серебряный.

Там, где река Казанка подходит к Муралеевым воротам, стоит сотня лодок. На каждой — десяток стрельцов с пищалями. По­среди лодок возвышается царский струг. На струге, будто фо­нарик, высокий теремок, внутри теремка — ковры, кресло в се­ребре.

В полдень из дворца тихо выехала колымага. В ней сидела

царица Казани с маленьким ханом на коленях. Утямыш-Гирей ничего не понимал и радовался, глядя на блестящие доспехи князя, ехавшего сзади, на множество русских воинов, окружавших колымагу.

Царице позволили взять с собой тридцать ее прислужниц и всех ногайских танцовщиц. Они тесной кучкой жались к колы­маге, испуганно поглядывая по сторонам.

Сююмбике, подъезжая к берегу, заполненному народом, вста­ла, поклонилась сначала в одну, потом в другую сторону. Глаза ее опухли от слез.

Она попросила остановиться.

Стрельцы по знаку князя отошли в сторону, колымагу сразу обступила плотная толпа казанцев.

— Люди земли казанской! — Сююмбике передала сына слу­жанке и начала говорить. Все думали — начнет царица с жалобы, но только зло услышали в ее голосе.— Горе ждет вас, кровавое горе. Трепещите, казанцы! Напрасно вы возноситесь своей гор­достью — никогда больше не будет Казань величественной, на­всегда уйдет от нее слава. Господами вы были доныне, тысячи иноземных рабов, пресмыкаясь, служили вам. Придет время, и вы, казанцы, рабами будете лежать у ног бывших слуг. Запом­ните мои слова, казанцы: никто вам не поможет, кроме вас самих. Запомните мои слова!..

Хорошо умела говорить мудрая Сююмбике.

— Милый мой город, город поверженный,— царица простерла руки к стоящему на горе дворцу и зарыдала,— плачь вместе со мною над своим унижением. Вспомни, город мой, минувшую славу свою, веселые праздники, вольную жизнь. У тебя были мужественные и мудрые ханы, богатство, слава и сила. Где все это? О город мой! —Плач царицы разносился по берегу,— Страшный удар ждет тебя! Отныне не радостью и весельем бу­дешь наполнен ты, а слезами и стонами. Реки крови прольются на твоих улицах. О, горе тебе, град несчастный!

Князь Серебряный недовольно морщился, слушал царицу, но прерывать ее не решался.

— Дайте, о люди, мне птицу быстролетную, я пошлю ее в мои родные степи к моему отцу и матери, пусть она расскажет о страшном горе их дочери, пусть она поведает, как везут ее на поругание и позор к русскому царю...

Князь не вытерпел, махнул рукой — и колымага тронулась. Сююмбике, плача, выкрикивала еще что-то, но слова тонули в шуме колес и копыт.

На берегу царицу взяли под руки и, рыдающую, перевели на струг. Прошло полчаса, воины расселись по лодкам, раздался

пищальный залп, и Сююмбике в последний раз взглянула в сто­рону Казани.

Через две недели она была в Москве...

Сеит хорошо понял Сююмбике. Во всех мечетях города изо дня в день муллы молились о спасении Казани. В часы утренних и вечерних молитв святители говорили народу об ужасных смер­тях, которые принесут русские, если возьмут город.

Страх расползался из мечетей по узким улицам, переулкам и скоро заполнил не только Казань, но и все улусы, расположен­ные вокруг.

В город собирались все, кто боялся жестокости русских. За­быты рознь и распри. Страх сковывал казанцев в один могучий кулак.

И в это время появился в Казани ногайский царевич Эддин- Г ирей.

СЕДОЙ БАРС

Служивого зовут на войну.

Испокон веков сборы были просты и недолги. Брал служи­вый мешок с просом, несколько фунтов соленой свинины, соль, смешанную с перцем, лук с чесноком. За пояс затыкал топорик, за голенище — ложку, в кисет клал трут с огнивом, брал медную посудину, рогатину — и к походу готов.

Не было у рати кашеваров, общих кормов — каждый питался сам. Коль кончатся запасы — переходи на подножный корм. Потому и походы были недолги, на пустое брюхо много-то не навоюешь.

Сколь Андрюшка Булаев ни помнит — все походы приурочи­вались к осени. Не успеет рать прийти на место, ан, глядишь, зачинает примораживать. Городишко вражий в осаде попридер­жать бы лишний месяц, глядишь, и победа. Но у воинов корма кончились, скоро земля под снег ляжет, лошаденок кормить будет нечем. Да и какая зимой война? И топают рати назад не солоно хлебавши.

И в огненном деле тоже ладу долго не было. Пушки таскались за полками каждая сама по себе, пушкари обучались как попало, а иной раз и вовсе неучи попадались в наряд. А в бою, бывало, убьет пушкаря, заменить некем. И суют к пушчонке какого-то ратника, а он, бедный, ладу дать не может, только зелье даром, жжет. А от этого ратным делам урон.

Но пришла пора, и стал государь новые порядки заводить. Стал старых, опытных воинов выспрашивать, что в ратном дело годится, что не годится.

Повелел царь всех пушкарей, кузнецов, плотников и воротни­ков свести вместе и тоже, как и стрельцов, учить огненному делу, чтобы у наряда свой воевода был и пушками кто не попади не командовал бы.

А пушек-то к тому времени царь прикопил немало — сто пять­десят стенобитных долгих да полуторных было сорок штук, а пи­щалей так и не счесть.

Андрюшка Булаев около пушек так стрельбе наловчился, что сделали его головою над всем осадным нарядом и приемщиком всех пушек с литейных дворов.

А с нынешней весны в Москве Андрюшка не живет. Послал его царь с большим наказом: как можно тише и безгласнее увезти туда сотню пушек, прибрать их в хорошее место и построить склады, где зелье можно запасать.

Видно, по-серьезному задумал вести войну молодой государь. Только пороху одного в Свияжск привезли двести бочек. А в каждой бочке по три сотни фунтов.

В Свияжске встретил Андрейка старого дружка Аказа, с ко­торым вместе Васильсурск рубили. Вспомнили прошлое. Разо­шлись поздно вечером.

А наутро примчался из Москвы гонец с тайным царским наказом: спешно быть в стольном граде пушкарю Андрею Булае­ву, тысяцкому воеводе черемисского полка со своими воинами и также от чувашей быть в Москве Магмету Бузубову.

Подумал-подумал Аказ — кроме Ковяжа послать некого. А с ним послал Топейку, Саньку и Янгина.

Москва послов встретила, как и в первый раз, звоном коло­колов, блеском церковных золоченых маковок, несмолкаемым шумом и суетой. На папертях храмов толкутся, как и раньше, нищие, калеки, слепцы с поводырями.

На посольском подворье снова встретил их Алексей Адашев. Он все так же был деловит, говорил мало. Сразу же сдал Топей­ку и всех простых послов дьяку Приказа, а Ковяжа, Магметку и Саньку отвел в сторону.

— Вам троим отдыхать не дам, не взыщите. Умойтесь, прибе­ритесь— и к царю на совет.

— На какой совет?

— Поход на Казань начинаем. Государь о многом вас спро­сить хочет. Говорите подумавши.

Спустя час Адашев ввел Ковяжа, Саньку и Магметку в Грано­витую палату. Совет еще не начался, царское кресло пустовало. Под сводами палаты раздавались приглушенные голоса. Бояре, воеводы, князья — все были в сборе. Расселись вдоль стен.

Адашев подвел послов в передний угол, показал на лавку.

Места на лавке было мало — дородные бояре сидели на ней, не стесняя себя. Сначала сели Ковяж и Магметка, а для Саньки места совсем не осталось.

— Садись, садись,— улыбнувшись, сказал Адашев.— Боярин Даниил Петрович, потеснись малость,— и отошел.

— Ну куда ты лезешь? Ну куда? — ворчал тучный боярин, сдвигая разбросанные колени.— Мелочь безродная, а туда же. Охо-хо, до чего дожили!

Вдруг гул сразу стих. В Святых сенях показался царь Иван. В палате все как один поднялись, поклонились царю. Санька глянул на царя и сразу заметил — Иван Васильевич сильно из­менился. И времени вроде бы прошло немного с тех пор, как Санька видел его, а совсем другим стал царь. Сильно похудел, лицо осунулось, стало какое-то жесткое, неподвижное, глаза ко­лючие, пронзительные. Длинный с горбинкой нос походил на ор­линый клюв. Царь оглядел палату, сел в кресло. Шумно сели вслед за царем и бояре. Когда все утихло, Иван начал говорить:

— Собрал я всех вас: и тебя, брат мой Юрий, и тебя, брат Володимир, и вас, бояре, воеводы и советники, для великого решения. По совету отца нашего митрополита всея Руси и по вашему слову давно решено было — воевать Казань. Сколько терпели обид мы от нее — одному богу известно. Теперь эта пора прошла, приспело время наказать неверных агарян, гонителей веры христианской! Не о славе воинской, не о прибытках казне государевой помышляю я, токмо о защите народа православного думаю. Прямые злодеи и враги Христа — бога нашего — казанцы на всей окраине московской, которая к Казани глядит, льют кровь наших людей, в полон берут, земли грабежу предают. Клят­вы дают за всяко просто и тут же их нарушают, правды не знают и знать не хотят. Посему дале терпеть вероломства казанского не можно. И удумали мы с владыкой в день святого Тихона выступить на Казань, дабы град сей покорить и сделать его христианским на веки веков. И на сие великое и многотрудное дело я совета вашего прошу. Кто у нас ноне старший по летам? Ты, Андрей Петрович? Говори, твое слово.

Почтенный Андрей Вельяминов поднялся не спеша, поглядел зачем-то на свои пухлые руки, осторожно начал:

— Все мы молим господа бога нашего об одолении неверных казанцев. Но великую войну державе вести — не шутка!—Боярин поднял перст над головой.— В поход трогаться не рано ли? Лю­дишки наши к тому времени все в поле будут. А оторвем мы их от земли, глядишь, без хлеба, голодом уморим их. Дома-то и на пареной брюкве перебиться можно, а чем силу-рать кормить в далеком походе, ежели с собой не брать? Ежели не посеем да не соберем, то рать в походе мы не прокормим. И посему поход сле­дует починать с осени. Вот и казанский мурза Чапкун то же гово­рит...

— У мурзы свой язык есть,— недовольно перебил царь Велья­минова.— Скажи, Чапкун, твой совет.

— Казань возьмить мужно только зимой,— ответил Чапкун, переминаясь с ноги на ногу.— Всю лето, всю осень вокруг Казани гирязь, балот, пока не замырзнет, войска не пройдет. Я всю сказал.

—Ты, боярин, что сказать хочешь? Говори.

— Хоть наш совет и тайный, государь,— молвил, вставая, вое­вода Иван Шереметьев,— одначе в таком деле шила в мешке не утаишь. Я чаю, в Крыму о нашем походе вскорости будет известно. И в тихое время как весна со двора, так татарин на двор, а коль узнают, что нашей рати в Москве нет—налетят не­медля. А зимой крымцы на нашу землю не ходят. Я думаю то же: осенью на Казань надо идти. Способнее и безопаснее.

— Как вы, послы Горной стороны, думаете? — спросил Иван, в упор глядя на Ковяжа.

Ковяж встал, поправил пояс и, как советовал ему Санька, не торопясь, начал:

— Наши люди говорят: тот рыбак дурак, который рыбу ловит и пить домой ходит. Зачем ему пить домой ходить, если под ним целая река воды. И зачем, великий царь, твоему войску голода бояться, если перед Казанью целая земля с народом моим — твои друзья. Иди, государь, смело в наш край — людей твоих прокормим. Мы, марийцы, такой народ: если ты наш враг — мы тебя убьем, если ты наш друг — рубашку последнюю отдадим. Мы, как змея, изгибаться не умеем. Мы — прямые люди. И я говорю тебе: иди в поход в любое время, только не зимой. Зимой леса мертвые, земля худая — пропасть не долго, а летом и зверь в лесу мясо даст, и травы для лошадей сколь хочешь, и рыба в реке, и люди летом добрее.

— Позволь и мне, государь, слово молвить,— сказал Санька.

— Говори.

— Ведомо тебе, государь, что я всю черемисскую землю исходил вдоль и поперек, и болот и лесов там видимо-невидимо. Грязь и болота для войны не помеха. И мой совет — на Казань надо идти немедля, потому как время-то больно удобное — там неурядица сейчас. А ежели к зиме, то они успеют укрепиться.

— Пусть за болота у тебя, государь, душа не болит,— сказал Магмет Бузубов, вставая.— Наши люди где надо мосты сделают, гати насыплют. Мы сами впереди твоего войска пойдем — прове­дем по самым лучшим дорогам.

Грановитая палата загудела. Царь, посветлевший лицом, го­рящим взглядом оглядывал бояр. Все читали в его глазах укоризну.

— Позволь, государь!— рывком поднялся с места Воротын­ский.— По взгляду вижу — плохо думаешь о нас. Вот, думаешь, иноземцы, язычники в деле нашем о пользе державы больше ра­деют, чем бояре да воеводы. Сие не так. Вельяминов да Шереме­тьев— люди старые, они больше о земских делах заботятся, а о походе ты нас, воевод, спроси. Вестимо, надо сейчас войну начи­нать, потом будет поздно. И коль черемисские люди нам помогут, то и куда добро! Мой совет таков: идти в поход всему войску.

— А Москву без защиты оставить?— выкрикнул кто-то из бояр.

— Дозволь, государь, совет высказать. Многожды мы ходим на Казань и все по одному пути — через Владимир, Нижний Новго­род на Васильсурск. А теперь надо иной путь выбрать—вести рати через Коломну, на Рязань и далее к Алатырю. Тогда более поло­вины пути нашей рати будет во близости к тем дорогам, по кото­рым крымцы на нас ходят. В случае чего можно быстро вернуться.

— Спасибо тебе, воевода, за мудрый совет.— Иван развернул свиток-карту, долго водил по ней пальцем. Бояре и воеводы при­тихли.

— Размыслили мы с воеводами сей поход вести двумя путя­ми,— начал говорить Иван,— а князь Воротынский посоветовал еще и третий путь. Коль будем живы и здоровы, то июня 16 дня тронемся с богом. Главным воеводой ставлю брата моего Воло­димира, а в нашем царском полку воеводами станут Володимир Воротынский да Иван Шереметьев. В сторожевом полку воевода­ми быть Василию Серебряному да Семену Шереметьеву. Полку правой руки идти под воеводством Андрея Курбского да Петра Щенятьева. Большому полку даю в воеводы князя Мстиславского да Семена Воротынского. Левой руки полк пойдет с Дмитрием Плещеевым да князем Микулинским. Хан Шигалей поведет свой полк, а полки чувашский да черемисский, что пребывают сейчас на Свияге, свести в один полк и звать тот полк горным. А воеводы пусть там будут Акубей Тугаев да Магмет Бузубов.— Царь огля­дел палату, разыскивая кого-то, потом спросил:

— Андрюшка Булаев здесь?

— Тута я, государь!

— Сколько лодок потребно для пушечного наряда?

— Триста больших да сотни полторы малых.

— Завтра же беги в Муром, и чтобы к нашему приходу на ок­ском берегу сии лодки стояли бы.

— Будет сполнено, государь.

— Наряд большой, пушки стенобитные, зелье и все прочие припасы мы по воде пошлем. Тут уже тебе, князь Морозов, послу­жить придется. И клюшники мои с казной и со всеми припасами с тобой тоже пойдут. А мы, как бог часу даст, пойдем вторым пу­тем через Владимир да Муром. А князь Курбский поведет полки третьим путем, через Колычев на Рязань и Мещеру. В Алатыре сойдемся, а там буде видно. Может, я неладно размыслил? Мо­жет, у бояр иные мысли есть?

В палате — молчание.

— По-доброму размыслил, государь,— за всех ответил Горба- тый-Шуйский.

Еще по дороге в Москву Сююмбике обдумала все. Алим Кучаков хоть и мил сердцу царицы, но это не тот конь, на котором можно снова въехать в Казань. Казанцы его ненавидят. Сейчас в подручные надо и смелого, и умного, и честолюбивого. Хорошо бы из московских доброхотов. И вышло, что мурза Чапкун — самый подходящий человек.

Как только в Москву приехала царица, сразу Чапкуну дала знать.

Через неделю очутился мурза в Казани, поговорил о чем-то с кулшериф-муллой, побывал у хана Эддин-Гирея, а на другой день на большом молении в мечети перед всем народом сказал:

— Простите меня, правоверные, за то, что служил я москов­скому царю. Видит аллах, больше нет сил моих обманывать свой народ. Недавно царь Иван позвал меня вместе со всеми на совет, и я своими ушами слышал, как на том совете собрались урусы по­губить Казань. Жестокий и кровожадный царь — да покарает меня пророк, если я лгу — повелел воеводам истребить весь род: муж­чин убить, молодых женщин взять в наложницы, а старух, стари­ков утопить в реке. Берегитесь, казанцы. Если жить хотите — все от старого до малого беритесь за мечи.

Если прежде слухам об истреблении верили и не верили, то те­перь сомневаться было нельзя — о том, что Чапкун-мурза был на совете у царя, знали многие.

Стали ковать мечи, делать копья, готовить стрелы. Сплошным ополчением ощетинивалась Казань.

16 июня после молебна в Успенском соборе русская рать тор­жественно выступила из Москвы. Топейка с полусотней черемисов еще раньше ускакал вперед, чтобы поднять людей, устроить до­роги, починить мосты.

Ковяж и с ним полторы сотни черемисских воинов присоеди­нились к полку правой руки, Магмет Бузубов с таким же числом черемисов и чувашей прошел с ертаульным полком. Санька и Янгин остались в большом полку.

До Коломны войска должны были дойти все вместе, а там уж разойтись по трем дорогам. Но этому не суждено было сбыться.

Вот что узнали мы из Шигонькиных записей:

«...И пришла Государю весть на пути, пригонил из Путимля станичник Ивашко и сказал, что идут люди крымские во множестве к Украине государевой и уж Донец Северской перелезли. Государь, слава богу, не устрашился, а спокойненько повелел Большому пол­ку остановиться под Колычевым, а Передовому под Ростиславлем, а Левой руке под Голутвином, и коли царь крымский придет, по­велел делати с ним прямое дело.

Месяце июне 21 дня противу среды пригонил гонец с Тулы и сказывает, пришли крымцы к Туле и град обложили.

Государь тотчас посылает полк Правой руки да Ертаул-полк да Большой полк в Тулу, а сам повелел свой царский полк наго­тове держать. Вечером в четверток приволокли государю крым­ского языка, и говорит тот нехристь, что хан крымской Давлет-Гирей и с ним 30 тысяч воинов пошли на Русь, чтобы Москву и иные города пограбить и паче всего помеху казанскому походу учинить. Одначе Тулу взять хан не смог, а узнавши, что вся русская рать к Туле идет, в страхе побежал обратно.

Государь языку тому веры не дал. А в пятницу рано приехал от воевод сотник Глебов и сказал, что на реке Шиврони воеводы Щенятьев да Курбский хана догнали, людей его многих побили и многих живых поймали и полонили. Хан побежал и телеги свои пометал и вельблуды многие порезал и живых побросал.

Порадовавшись победе и поблагодарив бога, Государь повелел воеводам возвращаться в Коломну, а на Свиягу послал Федьку Черемисинова, дабы возвестить там своим воеводам о погублений крымцев и о своем шествии ко Казани».

В Коломне снова был совет. Воодушевленные победой над крымским ханом, войска, несмотря на усталость, готовы были про­должать путь на Казань.

Воеводы, проверив полки, доложили царю, что потери в бою малы, люди к походу готовы.

В понедельник 26 июня русская рать тремя путями двинулась на Казань.

Полк правой руки пошел по новому нехоженому пути. До Рязани шли совсем хорошо. В деревнях покупали хлеб, мясо, лук, толокно. Лошадей было совсем мало — все ратники шли пешком, и потому коней довольствовали подножным кормом.

Довольно благополучно добрались до Мещеры. А после Ме­щеры и началось. В первый же день чуть не погубили половину людей. Ертаульная сотня, шедшая впереди полка, встретила боло­то. Ратники покачались на зыбкой, будто ременной, затравине, не проваливались. Всей сотней прошли версты две с половиной.

Дальше бровка болота кончилась. Дали сигнал воєводам. Надо было идти постепенно, через промежутки, но об этом никто не подумал, и вся многотысячная громада людей ступила на зыбкую землю. На середине болота затравь вдруг разорвалась и на поверх­ность вырвалась коричневая жижа. Передние ратники сразу по шею ушли в болото. Другие, увидев опасность, ринулись назад. Но затравь, порвавшись в одном месте, стала расходиться всюду, и скоро почти половина людей погрузилась в болотную грязь.

Оставшиеся на сухом месте растерялись, толпились около болота, не зная, что предпринять.

Ковяж бросился к повозке, стоявшей невдалеке, и схватил моток веревки.

— Веревки тащи!—крикнул он и первым бросил конец ве­ревки утопающим.

Скоро в болото полетело еще несколько мотков.

Ратники держались, помогая друг другу, ловили концы ве­ревок и мало-помалу выбрались на сухое место.

Пришлось разбить стан и сушиться, а ертаульная сотня до самого вечера искала брод.

На другое утро снова наткнулись на болото и снова обходили его до самого вечера.

За неделю болота вымотали у ратников все силы. Сухари кончились у всех, и сочные ягели, которых на болотах росло мно­го, были единственной пищей измученных людей. Что говорить о ратниках, если князья-воеводы и те хватили голода. Запасов-то не было никаких.

Воины проклинали болота и думали: вот выйдем на сухие места, начнутся деревни, и тогда, даст бог, будет легче. Об этом же думал и князь Курбский.

На десятый день пути рати вышли на сухое место. Заросшая лесная дорога шла в гору,— стало быть, болот больше не будет.

Люди вздохнули с облегчением. Около небольшого озерца полк отдохнул, ратники перемыли белье и всю одежду, а попо­лудни двинулись в путь. Князь рассчитывал к вечеру достичь какого-нибудь людного места, устроить там ночлег и запастись едой.

Рать шла, а людей все не встречалось. Уж сумерки упали на заросшую мелким кустарником дорогу, вот и ночь окутала лес, а жилья нет как нет.

Идут люди, еле переставляют ноги, но не останавливаются, у каждого теплится искорка надежды: а вдруг там, за поворотом, люди.

Около полуночи впереди блеснул огонек. С какой радостью бросились навстречу ему! Словно не было усталости, будто не мучил целую неделю голод.

Но растерянно молчали ертаульные ратники. Да и что они могли сказать, если нашли старую лесную зимовку, а в ней охотника-мордвина, который сам заблудился в лесу.

Воеводы велели полку остановиться. Собрали сотенных и ты­сяцких и приказали резать лошадей и кормить войско. Дальше обессиленные и голодные люди идти не могли.

Охотник-мордвин рассказал, что людей здесь нет до самой реки Суры, а до Суры еще без малого двести верст.

Утром от полковых лошадей остались одни кости. Воеводам- князьям пришлось тоже спешиться.

Андрей Курбский выстроил полк, сказал:

— Воины мои, братья мои милые! Тяжелый, страшный путь прошли мы, и еще трудней дорога предстоит. Не стану кривить душой — перед нами двести верст пути. А еды у нас нет ни крошки. Лошадей мы ноне съели, и боле есть нечего. А идти надо, ибо назад в эти страшные болота ходу нет. Всю ночь мы с воеводой Петром Михайловым думали — и нет у нас иного выхода, как позволить вам охоту из пищалей на птиц и зверя. За зелье истраченное как-нибудь ответим.

— Далеко от дороги не уходите,— добавил князь Щенятьев,— не дай бог, разбредетесь да заплутаетесь. Не забывайте, что под Свияжском государь нас ждет.

Подкрепившись кониной, ратники снова зашагали вперед. Полк растворился в лесах, вокруг гулко ухали выстрелы. Только ертаульная сотня двигалась, не рассыпаясь, по ней равнялись отошедшие в сторону ратники. Медленно, но упорно полк продви­гался вперед.

От Свияжска до Алатыря дорога и неблизкая, и нелегкая. Семь больших речек надо перейти, а сколько ручьев лесных, так и не счесть. Поэтому, как только Топейка из Москвы приехал и сказал Аказу, что рать русская к Свияжску через Алатырь пойдет, сразу Аказ собрал весь свой полк и пошел дорогу устраивать, мосты чинить. Вышли помогать Аказу и женщины, и дети, и ста­рики. Старики мосты устраивают, Аказовы воины бревна носят, дети хворостом ямы забрасывают, женщины обед мужчинам варят, на охоту ходят.

За неделю подошли к Алатырю, всю дорогу починили, мосты возвели.

Топейка всех людей уверил: не сегодня-завтра русские войска подойдут. Больно охота всем царя увидеть — решили черемисы пойти в илем старого Сарвая и там русским хорошую встречу сделать.

Вперед послали Топейку с полусотней воинов. Целый день жда­ли — нет от Топейки гонца.

Решил Аказ вести людей, не дожидаясь Топейкиного знака. Видно, пришел на место и песни поет. А поет — забывает про все.

Так оно и вышло. Пришли к илему Сарвая—Топейка местных парней ратному делу учит, сторожевых не послал.

— Мы будем тут сложа руки сидеть, а русские пройдут где-ни­будь мимо!—ругал Топейку Аказ.— Когда в Москве был, тебе что сказали?

— Велели дороги чинить, мосты. Встречать на этом месте ве­лели, потом дорогу указывать.

— А ты песни поешь?

— А что мне, плакать? Русская рать—это тебе не дюжина зайцев — мимо не проскочит. Придут — все леса затрещат, на двадцать верст кругом слышно будет.

— Эй-вай!— крикнул вдруг кто-то из парней.— Смотрите, чу­жие люди!

На противоположной стороне поляны, где были поставлены меты для стрельбы, появились два худых и оборванных человека. Они шли, поддерживая друг друга. Увидев людей, остановились, один упал на траву.

— Это русские!— крикнул Аказ и первый бросился им на­встречу.

Подняв упавшего, спросил:

— Ты ранен?

— Голоден он,— тихо ответил второй.— Шесть дён маковой росинки во рту не было.

— Эй, женщины! Еду сюда,— приказал Аказ.

Пока бегали за едой, Аказ спросил:

— Откуда вы?

— Мы ратники князя Курбского.

— Где же остальные?

— В лесу. Разбрелись кто куда. Искать надо. Сарваева земля далеко ли?

— Вы уже тут. Вот хлеб держите, вот творог, мед. Ешьте.

Аказ позвал Топейку, приказал:

— Сейчас же пошли людей в лес во все стороны. Пусть рус­ских собирают, ведут сюда. Найти всех, до одного. А вы, жен­щины, скорее котлы вешайте, горячую еду готовьте.

Сарвай подошел к Аказу, дотронулся до плеча, сказал:

— Скажи мне, что это за люди из лесу выходят? Я русскую речь не понимаю, но вижу, что у них беда. Голод, видать...

— Да.

— Может, и мне людей в илем послать, чтобы еды больше принесли? Но все равно на всех не хватит. Надо по всем илемам весть дать. Как людям в беде не помочь?

После полудня половина полка с князем Курбским во главе собралась около Сарваева илема. Вторую половину с воеводой Щенятьевым вел Ковяж и, видимо, вывел на Алатырь.

Аказовы воины, вышедшие встречать русских ратников, сразу же сумы свои открыли. Хоть и невелики с собой запасы имели, однако каждому еды понемногу дали. Ратники ели с жадностью. Даже сам князь, забыв о достоинстве, схватил поданную Топейкой лепешку. Топейке смешно. Он вспомнил, как Андрей Курбский ел на царском пиру: взяв крылышко лебедя, отводил мизинец в сторону и, почти не касаясь крылышка губами, откусывал мясо но малюсенькому кусочку. Сейчас князь, ухватившись обеими руками за коман мелна, скорее отрывал, чем откусывал, большие куски. С бороды его текло масло, на усах застряли крошки.

— Может, еще эгерче попробуешь?— предложил Топейка.

У воеводы полон рот — ответить не может. Взял эгерче, по­ложил на колено.

А Топейка знай угощает:

— Ешь, князь, эгерче на сметане деланы. Может, тебе не нра­вится наш хлеб?

— Што ты, што ты!—машет руками князь.— Ты и сам, верно, не знаешь, насколько сладок ваш хлеб! Пожалуй, драгоценных калачей лучше будет! Как ты сказал — эгерче?

— Да, овсяные лепешки на сметане.

Наелся воевода, повеселел. Шагают они с Топейкой по лесу — то там, то тут видят ратников с черемисскими воинами. Кормеж­ка идет вовсю.

— Зубами сильно стучат,— не утерпев, шутит Топейка.

— Тебя бы две недели не покормить, еще не так стучал бы,— тоже весело отвечает князь.

— Как же в такую дальнюю дорогу без хлеба пошли?— Во взгляде Топейки недоуменье.

— Как да как! Думали по деревенькам покупать. А как мину­ли Мещеру да как вошли в дебри лесные — ни единой живой души не встретили. Думали, все перемрем, дорогой идучи.

— Ну, теперь не умрешь. К илему пойдем, там, наверно, мясо уже сварилось.

Когда пришли на поляну, там было уже много ратников. Во­ины сидели на траве. Перед ними прямо на земле стояли берес­тяные бураки с медом, молоком, хлебы, соленое мясо, творог.

Курбский сердечно поздоровался с Аказом, сказал:

— Ну, друг мой, не чаял до тебя добраться. Народу твоему скажи от всех нас великое спасибо. Скажи: мы их не объедим. Уплатим за все.

Аказ перевел слова князя подошедшим черемисам. За всех ответил Сарвай:

— Деньги будешь давать — обидишь. С гостя денег не берут.

Князь, выслушав перевод, низко поклонился, сказал:

— За столь великое гостеприимство поклон вам земной.

Наевшись, ратники свалились кто где, уснули. Воевода тре­вожить их не стал. Он и сам еле держался на ногах. Шутка сказать, последнюю неделю шли, почти не спавши.

Нуженал опустел.

Почти все черемисы ушли в Аказово войско, их работа легла на женские плечи.

Женщины дома почти не живут: то работают в поле, то ходят добывать бортяной мед, то зверя промышлять. Иные на реке рыбачат.

В Аказовом дому тишина, запустение. Живет здесь Эрви в одиночестве — муж из Свияжска вестей не шлет. Видно, и вправду разлюбил ее Аказ. И стала Эрви собираться к старой колдунье.

Шемкува целыми днями ищет травы, вечерами сидит в ста­ром кудо у костра и варит приворотное зелье. А кому его пить? Мужики все на войну ушли, бабы — в лесу, на охоте. И киснут зелья в глиняных горшочках на самой дальней полке.

Работать Шемкува не хочет. Бедная сиротка Айвика теперь у нее живет, еду готовит и побои терпит. Намучится за день, ве­чером забьется под нары на тряпье и спит.

Сегодня для Айвики день был особенно труден. Заставила ее старуха молоть на ручном жернове муку, два раза била за то, что не вовремя подала еду. Вечером Айвика юркнула под нары и только начала засыпать, как вдруг человек в кудо вошел. Ай­вика по голосу узнала — Эрви.

Шемкува удивленно смотрит на гостью, думает. Знает, что Эрви ненавидит ее, и только великая нужда привела сюда эту гордячку. Эрви присела на край лавки, не знает, с чего начать разговор. Зато Шемкува знает:

— От мужа вестей долго нет?

— Нет,— тихо отвечает Эрви.

— А другим женам есть?

— Другим есть.

— Может, Аказ полюбил другую?

— Наверно.

— Колдовать надо?

— Если можешь.

Шемкува, кряхтя, встала на лавку и взяла с верхней полки горшочки со снадобьями. Один из них поставила на горячие угли и, когда снадобье разогрелось, бросила туда щепоть растертых сухих трав. Потом долго шептала над горшочком.

Отдавая снадобье Эрви, сказала:

— Поезжай к мужу и после захода солнца, когда будет ужи­нать, вливай по две ложки в еду. Через неделю он не сможет без тебя жить и дня.

— Спасибо тебе, проси чего хочешь. Может, шкурку лисы, может, мяса, может, зерна?

— Это все у меня есть. Ты отдай мне сиротку Айвику. Насов­сем отдай.

— Она и так у тебя живет.

— Бежать хочет.

— Скажи: пусть тебе служит.

Эрви шагнула к выходу, но дверь распахнулась — и навстречу ей вошел высокий мужчина.

— Салям алейкум, женщины!

— Входи с миром, садись,— Шемкува угодливо расстелила на нары лучшие шкуры, усадила гостя. Человек глянул на Эрви, сказал:

— Это жена Акубея?

— Да, почтенный. Это— Эрви.

— Сам пророк послал ее сюда. Она мне нужна. Я буду говорить устами Сююмбике.

— Как поживает царица?—спросила Эрви.

— Великое горе постигло ее. Она в Москве, в плену у русского царя Ивана.

— О-ей!—воскликнула Эрви.—За что аллах покарал ее? Несчастная!

— Не говори так. Где бы ни была мудрейшая Сююмбике — она всюду царица! Она рождена повелевать, и до самой смерти ее слова будут священны для всех, кто верит в аллаха. И для тебя — тоже.

— Слушаю тебя, почтенный.

— Зови меня мурза Чалкун.— Мурза поглядел на Эрви и нео­жиданно сказал:—А твой муж напрасно бросил тебя. Ты кра­сива, как луна в девятый день рождения.

— Он не бросил. Он вернется...

— Не криви душой, Эрви. Я все знаю. Твой муж скоро женит­ся на нечестивой русской женщине и не приедет к тебе.— Мурза подвинулся ближе к Эрви, заговорил тише:— Знаешь, кто винов­ник твоего горя? Русский царь Иван.

— Царь... Иван?

— Пусть покарает меня аллах, если я лгу. Эта русская девка жила здесь, и Аказ не женился на ней. Он об этом и не думал даже. Но когда он ходил с посольством в Москву, царь приказал ему, чтобы он взял в жены русскую, а свою жену бросил. И Аказ не ослушается царя. Сидишь ты в своем кудо и ничего не знаешь. Сююмбике послала меня помочь тебе.

— Мне... помочь?..

— Она велела передать тебе этот перстень. В нем яд.

— Надо отравить эту русскую?

— Какая польза? Отравишь одну — царь заставит жениться на другой. Надо отравить царя!

— Но царь в Москве!

— Стало известно, что Иван со своей ратью скоро будет в Свияжске и заедет в гости к Аказу. Никто, кроме тебя, не смо­жет сделать это. Если царь Иван умрет, его войско не пойдет на Казань, Сююмбике вернется из плена и сделает все, чтобы Аказ был только твоим. Ну?

— Нет, мурза. Я не возьму яд. Моя любовь к Аказу велика, но мой народ я люблю больше. Если царь умрет от яда, русские затопят кровью мою землю. Разве я могу послать на гибель лю­дей моей земли?

— Тогда Аказ узнает все,— взвизгнула Шемкува,— узнает про Коран, про Булата, про клятву!

— И народ, который ты так любишь, выгонит тебя из родных мест,— мрачно сказал мурза.

— Так же, как они когда-то выгнали меня.

— Пусть!— твердо произнесла Эрви.— Только свой яд спрячь подальше.

— Ты долго жила рядом с Сююмбике и не научилась бороться за свое счастье. На, бери!

— Зачем ее уговаривать?—подняв вверх костлявые руки, кричала Шемкува.— Давай яд мне! Я сумею сделать все, что на­до, без нее. А ей все равно конец!— Шемкува выхватила у мурзы перстень и, подскочив к Эрви, крикнула:— Знай, несчастная: я иду к людям, я иду к Аказу! Я всем расскажу про твои грехи, и горе тебе, клятвопреступница! — Шемкува бросилась к выходу, но Эрви схватила ее за руку и, разжав ладонь старухи, взяла перстень.

— Дай сюда.

— Давно бы так!

— От своей судьбы не уйти. Иди, мурза, к Сююмбике и скажи ей, что она не сможет упрекнуть Эрви. Я сделаю все как надо.

— У русских обычай есть: жена хозяина подносит гостю пер­вую чарку. Ты брось яд в вино и подай царю, ведь ты хозяйка. Через неделю он умрет, и никто не узнает про твою вину.— Мурза похлопал Эрви по спине.

Помолчали все немного.

— Я сделаю все как надо,— не глядя на мурзу, спокойно от­ветила Эрви.— Я решила.

— Да поможет тебе аллах,— бросил мурза вслед уходящей Эрви.

— Я ей не верю, мурза,— буркнула Шемкува, когда Эрви вышла.

— Я тоже,— сказал Чапкун.— Ты следи за ней.

— Ты и мне яду дай. Если она побоится, это сделаю я.

— Ты сама и все твои люди тайно говорите каждому череми- сину, что русские хотят вырубить все священные их рощи и зас­тавить всех вас поклоняться матери русского бога. И еще скажи, что новый хан Казани Эддин-Гирей, Да будет священно его имя, обещал каждому, кто уйдет от русского войска, двадцать золотых монет и коня. Кто придет в Казань с ружьем, полученным от русских, тот получит еще десять золотых монет, а ружье оста­нется ему для охоты. И десять лет никто не будет брать ясак с того, кто будет служить Эддин-Гирею. И еще говорите черемисам: Казань сильна. Напомните им, что русские много раз приходили сюда и всегда уходили обратно. Так будет и теперь. И тогда горе тем, кто предаст нас! Я сам приведу сюда своих воинов и не ос­тавлю здесь и праха изменников.

— Скажи великой царице, что она шлет ко мне только угрозы. Что я могу сделать, если бедна?

Чапкун вынул из-за пояса кисет и положил на нары.

— Возьми и давай каждому по монете. Остальное потом. Дер­жи отраву. Помни: меня здесь не было,— сказал Чапкун и, не прощаясь, вышел...

Айвика ничего не знала про русского царя и не могла понять, хорошо ли, плохо ли будет, если он умрет в гостях у Аказа, кото­рого она очень уважала.

Разгромив крымцев, русская рать двинулась на Казань без­боязненно. От Коломны до реки Суры сторожевой, царский и полк левой руки сделали всего пятнадцать переходов. Войска шли неслыханно быстро.

Впереди для разведывания пути шел легкоконный ертаул-полк с посошной ратью, которая смотрела за исправностью мостов, гатей и дорог. Ертаулом командовали князья Юрий Шемякин да Федор Проскуров. Посошная рать отдана под руку Терешки Ендагурова. Пришло на старости лет Терешке повышение, хоть какой ни есть, а все-таки воевода.

Думали ертаульцы первыми прийти на место встречи. Но их около Сарваева городища уже ждал князь Курбский с полком пра­вой руки, Иван Мстиславский с большим полком да Иван Пронский с передовым...

Воины князя Курбского уже отдохнули.

На другой день к вечеру подошли полки царский, сторожевой и левой руки. Все луга и лес в развилке Суры и Иксы заполнили

войска. Никогда люди рода Сарвая не видели столько воинов. Вышли на большую поляну, надеясь увидеть царя, но им сказали, что царь утомился в пути и сейчас в шатре...

Когда царь проснулся, солнце было уже высоко. Он сбросил с себя одеяло, встал со скрипучей походной кровати.

Вскочил и Адашев, стал спешно одеваться.

— Сходи, позови большого воеводу, погляди, что в полках делается. Иди, иди — я оденусь сам.

Царь сунул ноги в теплые, обшитые сафьяном туфли, зашел за занавеску, умылся над медным тазом и тихо стал одеваться. Пойдя в поход, царь, по совету Сильвестра, уподоблялся простому ратнику: слуг около себя близко не держал, все делал сам или с помощью Алексея Адашева. Питался так же скудно, как и рат­ники, порой прямо из общего котла.

Войско знало об этом, царя всюду хвалили, это льстило Ивану, но он сам не знал, долго ли выдержит эту постную скудную жизнь.

В шатер вошел Владимир Андреевич Старицкий. В этом по­ходе он шел за большого воеводу.

— По-доброму ли спалось, великий государь?—спросил Вла­димир Андреевич, кланяясь.

— Сколь раз говорю тебе: теперь я не великий государь, теперь я твой полковой воевода. И на твоем месте меня наказывать дол­жно за лежебокость. А отчего бы мне не по-доброму спалось? Забот ноне нет никаких, все заботы на тебе. Полк мой дошел до места в справности...

Старицкий за время похода привык к таким разговорам с царем. Каждый раз начиналось так: «Я теперь в твоей власти, повелевай — буду повиноваться», а потом сразу забывал об этом. Так и сейчас.

— А другие полки скоро ли придут, како мыслишь, большой воевода?

— Да наперед нас уже здесь. Полку правой руки тяжко дос­талось— вся дорога была безлюдна, гладу натерпелись. Добро хоть черемиса ласково встретила и напоила, и накормила, и обо­грела.

Радость хлынула в сердце Ивана. Народ земли, через которую ранее русские воины проходили осторожно, с оружием наготове, сейчас ласкает и обогревает московских ратников. Значит, не­даром отдано столько внимания черемисскому краю, значит, забо­ты о дружбе не были напрасными.

В шатер вошел Алексей Адашев и объявил:

— Воеводы собрались, великий государь. Может, сюда по­звать? Черемисский князь Акубей со своими людьми челом тебе бьет.

— Зови его, Алеша, зови

— А воеводы, великий государь?—воскликнул Старицкий.

— Брат мой, Володимир Андреич, я только что говорил тебе: я полковой воевода. С какой стати ко мне все воинство звать? Ты иди и думай. А потом мне расскажешь.

Большой воевода вышел из шатра и про себя выругался.

Аказ, Янгин, Магметка Бузубов и Сарвай с десятью стари­ками вошли в шатер. Сарвай по наставлению Аказа держал на протянутых руках полотенце. На белом, как снег, полотне стояла деревянная тарелка с высокой горкой блинов — коман мелна. Ста­рик подошел к царю и начал говорить:

— От нашем земля... От нашем люди возьми этот...— Сарвай замялся и по-черемисски сказал Аказу:—Эй, Аказ, как сказать по- русски «душевно сделанный хлеб», я совсем забыл.

— Он говорит, великий государь,—перевел Аказ,—что этот хлеб народ наш дарит тебе от души и благодарит за милости, которые ты дал людям.

Иван подошел к Сарваю отщипнул от блина небольшой ку­сочек, съел. Адашев принял дар, отнес в сторону.

— Скажи, Аказ, спасибо твоим людям за доброходство ко мне и ласку.— Царь снова сел в кресло и спросил:—А кто сей старец?

— Это Сарвай, старший над людьми, которые на этой реке живут.

— Скажи, дед, одолеем мы Казань?—спросил Иван, обра­щаясь к Сарваю.

Старик выслушал, склонил голову сперва в одну сторону, по­том в другую, сказал неторопливо:

— Не зря старые люди говорили: народ плюнет — озеро будет. Вся сила в народе. Ты своими людьми больно силен — видели мы, как велика твоя рать. Но теперь станешь вдвое сильнее, потому как и наш народ, и чувашские люди, и мордва к тебе на подмогу пришли. Иди смело — Казань у твоих ног будет.

— Алеша,— сказал царь, обращаясь к Адашеву.— Одари этого старца золотом.

— Нет, нет, не возьму.— Сарвай замахал руками, когда Адашев поднес ему деньги.— Я не за деньги хлеб тебе давал. От души.

— Я не за хлеб, я тоже от души,— сказал Иван. Повелев одарить людей Сарвая одеждой и деньгами, царь отпустил их, Адашеву сказал:

— Володимиру Андреичу передай: семнадцатый стан делать на Цивили.

Около полудня рать двинулась в дальний поход от берегов Суры к берегам Свияги. В главной колонне шли ертаул-полк, полки царский, передовой, большой и сторожевой. На одной ли­нии с царским полком версты по четыре в стороны шли полка правой и левой руки.

Шестнадцатый стан на реке Якле был короток. Зато когда рать достигла Цивили, было указано осесть накрепко.

Топейке Аказ велел ехать в илем Янгина, найти в лесу са­мое красивое место и готовить большой пир. На пир звать всех черемисов, чувашей и мордву с подарками. Велено Топейке де­нег, мяса, муки и пива не жалеть, запасти столько, чтобы хва­тило всем.

Топейка разогнал своих помощников по всем ближним и даль­ним илемам с вестью: русский царь придет, чтобы шли все лю­ди в илем Янгина и чтобы несли с собой богатое угощение.

Пока те носились по илемам, Топейка такое место нашел, будто нарочно для пира созданное. Поляна ровная, как стол, длин­ная, как черемисская песня. С левой стороны чистый березовый лес, с правой — река с ивняком да орешником по берегам. Впе­реди дубняк, сзади поляны овраг, там костры можно жечь — мясо жарить. Топейка сам сделал длинные столы на поляне и стал ждать гостей.

Сегодня рано утром повел на реку поить коня. Спустился к воде, видит: девушка стоит по колени в воде, набок склонилась — волосы мокрые отжимает. Залюбовался Топейка — уж больно стройна. Чья такая, хотелось бы знать? Утреннее солнце своим светом озолотило девичье тело. Крутые бедра сверкающими блесками усыпаны. От воды искры по коже так и мечутся. Вдруг повернулась девушка в его сторону — да это же сиротка Айвика, воспитанница Аказова. Все время грязной малышкой была, когда выросла?

— Это ты, Айвика?—крикнул Топейка.

Девчонка ойкнула, прикрыла грудь скрещенными руками, выскочила на берег, замелькала в кустах ее белая рубашка.

— Как ты сюда попала?— спросил Топейка, подходя, когда Айвика оделась.

— С Шемкувой пришла,— смущенно ответила та и спрятала лицо в платок.

— Эта старая карга здесь?

— Она в илем пошла,— ответила Айвика и взглянула на Топейку ласково-ласково.

Пьет конь воду, от морды идут по реке круги, а Топейка не может взгляда от девушки оторвать. «Старый вонючий хорек,— думает он про себя,— сколько раз рядом проходил, не замечал, ка­кие добрые и приветливые глаза у нее».

— Ты знаешь, у Янгина свадьба завтра.

— Знаю,— ответила Айвика.— Какая Овати счастливая.— Девушка сразу погрустнела.

— Я все думал, кого на пиру мне рядом посадить?— Топейка перекинул повод на спину коня.— Может, ты со мной сядешь?

Айвика метнула взгляд на Топейку и радостно улыбнулась.

— Прямо ко мне пойдешь, женой моей будешь?

— Буду,— шепнула Айвика и осторожно взяла коня под уздцы. Топейка вскочил на спину лошади и радостно ударил пятками в тугие лошадиные бока...

Всю ночь Айвика не могла уснуть. Ей не верилось, что завтра придет счастье, в которое она никогда не верила. Могла ли она, горькая сиротка, не имеющая ничего, кроме доброго и большого сердца да крепких умелых рук, думать о замужестве? Смела ли она даже в мечтах представить своим мужем веселого патыра Топейку, который самому Аказу друг?

Не идет сон к Айвйке. Мучилась-мучилась, тихо вышла на реку, на то место, где говорила с Топейкой. На берегу тихо-тихо. Утро вот-вот придет, а пока все кругом спнг.

Айвика села у воды, стала ждать рассвета.

Раньше всех поднялось над лесом солнце. Оно разбудило хлопотливые ветры, и те прохладными струйками зашумели в вер­шинах берез. Деревья проснулись, разбудили лес и реку. Река зашевелилась и давай сбрасывать с себя туманное одеяло. Пер­вые лучи солнца озолотили листья берез, вырвались на поляну

Наступило утро веселого и шумного дня.

Первым в илеме появился Янгин. Он привез невесту Овати и всю ее родню. Айвика хорошо знала Овати и подошла сказать слова поздравления. Не утерпела и похвалилась:

— Я тоже скоро женой буду. Топейка позвал меня.

— Когда же ваша свадьба?—спросила Овати.

— Не знаю еще.

— Ты, Янгин, скажи Топейке, пусть с нами вместе женится.— Овати наклонилась к жениху, зашептала:— Я подружке моей больно счастья хочу...

Леса вокруг праздничной поляны гудят. Под каждым деревом примостились гости, под каждым кустиком спят утомленные пут­ники. В дубняке ржут кони — там стоит царский шатер и рас­положились ратники царского полка.

Полк Аказа на другой стороне реки.

Никогда эти леса не видели такого великого скопления людей

Гости расселись и в березняке, и в дубняке, и по берегу реки.

Аказ дал строгий наказ: до приезда паря ни крошки не есть, ни капли не пить. Люди понимают: так лучше. Поэтому ходят по по­ляне трезвые, сидят около еды голодные.

Три стола, локтей по триста длины, растянуты вдоль поляны. Один поставлен на невысоком помосте для царя, воевод и князей другой, пониже, для жениха с невестой, их родни и старейшин Третий, совсем низкий, для прочих гостей. Кто за столы не умес­тится—на траве места много.

Для Ивана Выродкова и Андрюшки Булаева место припасено за первым столом среди больших воевод. Они хоть и безродные людишки, но царь поднимает их высоко: первый всеми осадными делами управлять будет, второй — всем нарядом пушечным.

Однако друзья-товарищи на те места садиться и не думают. Сразу нашли среди черемисов приятелей, легли на животы прямо под березами. Беседу ведут и потихоньку, несмотря на запрет, потягивают из туесков пиво. Им с простыми-то людьми и при­вычнее и вольготнее, да и интересу больше: народ ведь больно любопытный, мало знаемый.

Около полудня на дороге, идущей из дубового леса, показался царь. Он обеими руками натягивал поводья; конь, изогнув лебе­дем шею, рвался вперед. Сбруя, усыпанная золотыми бляхами и драгоценными камнями, сверкала на солнце. Да и сам царь был одет в ослепительные, расшитые золотом одежды. Все это горело, сверкало и переливалось в солнечных лучах.

За царем ехал большой воевода Владимир Старицкий, по сто­ронам, нога в ногу,— Алексей Адашев да стольный боярин Сал­тыков.

За ними во всю ширину дороги в ряд — воеводы Курбский, Воротынский, Мстиславский, Пронский, Серебряный. В следую­щем ряду — Щенятьев, Шереметьев, Плещеев, Хилков и Шемя­кин. Чуть поодаль пешим строем шли воины царского полка.

Около столов Иван остановился Аказ подошел, взял коня под уздцы, протянул царю правую руку. Иван оперся на нее, легко спрыгнул на землю. К нему подошли Янгин и Топейка, поклони­лись низко.

— Сегодня я и друг мой Топейка свадьбы играем,— сказал Янгин,— просим тебя великим и дорогим гостем на нашей свадь­бе быть...

— Не мы одни тебя за стол зовем.— добавил Топейка,— весь народ угощать тебя хочет.

— Благодарствую, Янгин. И тебе спасибо. С радостью выпью за ваше счастье. Воеводы, князья и бояре, прошу за стол-

Царь подошел к своему месту, отстегнул саблю, передал Сал­тыкову, тот положил ее на вытянутые руки оруженосца. Сняли свои сабли и передали стоявшим сзади воинам и другие воеводы.

— Аказ,— произнес царь,— бери супружницу да садись ря­дом со мной.

Аказ взял Эрви за руку, подвел к царю:

— Вот моя жена.

Иван с любопытством оглядел Эрви с головы до ног. потом перевел взгляд на левую руку хозяйки и задержал его там на мгновение. Эрви, как от огня, отдернула руку и побледнела. В предпраздничной суете Эрви совсем забыла о поручении мурзы и даже не успела снять перстень с руки. Теперь она вспомнила о нем, и страшный испуг овладел ею. Она задрожала и спрята­лась за мужа.

— Да ты не бойся,— добродушно сказал Иван,— я не куса­юсь. Садись рядом со мной.

Эрви села на скамью рядом с креслом царя, спрятала руки под стол, сдернула перстень и, бросив его на влажную землю, сильно вдавила носком сапога.

Янгин, Овати, Топейка и Айвика сидели против царя за вто­рым столом. Вокруг по всей поляне прямо на траве расселись воины царского и горного полков, черемисы и чуваши, прибывшие на праздник. По знаку Аказа все стали наливать пиво, вино, брагу. Заплясали чтрки, туесочки, ушаты, деревянные ковши.

Воевода Старицкий по праву старшего поднялся первым, взял чарку, сказал:

— Первую чашу — за государя.

— Князь, погоди.— Иван тоже встал, поднял свою золотую чарку.—Обычаев русских забывать не след. Сперва поздравить надо женихов с невестами, гостей — потом.

Подняв чарку над головой, Иван громко сказал:

— Воины! Люди! Давайте выпьем за счастье Янгина с его молодой женой, за счастье Топейки и за счастье всех моих друзей!

— Да будут счастливы!

— Пусть радостно живут!

Иван выпил чарку, опрокинул ее вверх дном, и все воеводы по примеру царя выпили до дна.

Иван подозвал пальцем Салтыкова и шепнул ему:

— Пошли на те столы вин и хлебов всяких да марципанов побольше.

Салтыков согласно кивнул головой и отошел. Скоро стеклян­ные фляги с винами, большие серебряные кувшины появились на всех столах и на поляне. Слуги разносили гостям царские хле­бы, перепечи, калачи и расписные пряники.

Чуть захмелевшая поляна сдержанно гудела.

— За славу государя великого выпьем! — крикнул князь Курбский.

— Не торопись, Андрюша,— тихо сказал царь,— меня в ином

прославишь месте, не ради этого мы здесь, пойми. Пусть чарки все нальют-

— Еще одну поднимем чашу! — Иван слегка захмелел, и го­лос его стал торжественнее и громче.— Прославим хозяина сей земли. Давайте выпьем за здоровье князя Аказа!

Воеводы попридержали чарки, недоуменно поглядывая друг

на друга.

— Нет, я не оговорился, воеводы! Милостью, данной мне от бога, дарую тебе, Аказ, титул князя! Так будь здоров, князь! Выпьем!

Над поляной взметнулись голоса приветствий, поздравлений.

Иван глянул на стольника, сказал:

— Ты что, обычая не знаешь? Где сабля?

— Нежданно, государь... Но я сей миг...

— Не суетись. Подай мою.

Салтыков взял у оруженосца царскую саблю, передал Ивану.

— Прими, князь, оружие — знак княжеского звания—и с. честью носи! — сказал он, передавая саблю Аказу.

Тот принял оружие, поцеловал холодную сталь.

— Многая» лета князю!

— Слава Аказу!

— Сла-а-ва-а!!! — кричали все.

Аказ поднял руку, призывая к тишине.

-- Народ моей земли! От вас от всех хочу я клятву дать ве­ликому царю, хочу сказать, что никогда эта сабля не подни­мется на друга и будет разить только общих наших врагов. Она придаст нам силу и отвагу.

— Отваги у тебя и так немало. Хан Шигалей рассказывал мне о битве под Казанью. Ты там сражался храбро, бросался на врагов, как молодой барс.

— Спасибо за похвалу, великий царь. Только хан немного ошибся. Сказал, как молодой барс, а у меня уж виски седые.

— Ты седины не бойся», князь,— сказал Иван,— то признак мудрости.

И тут вмешался в речь князь Курбский. Он подошел к Аказу с кубком и весело произнес:

-- Позволь нам, князь, за смелость и за мудрость звать тебя

Седым барсом. Как это будет по-вашему?

— Ак парс, наверно,— чуть помедлив, ответил Аказ

— Так выпьем за князя Акпарса! — воскликнул Курбский.

Аказ поднял над головой руки, и люди утихли. Он перевел

слова царя, и снова поляна радостно загудела.

— Я чаю, вам ведомо,— продолжал царь,— что Казань ноне переметнулась к извечному врагу нашему крымскому хану. И от­того не только нашей державе горе, но и вам лихо. Стонет рус­ский народ на рубежах земли нашей от деяний их злочинных. И дале это терпеть нельзя! И вот задумали мы большое дело — царство Казанское от крымнев отнять и преклонить под нашу державу. Я мыслю, бог нам поможет, и мы вместе с вами одоле­ем злочинников!

Когда Аказ перевел слова Ивана, по поляне прокатилась вол­на выкриков.

— О чем они? — спросил царь.

— Веди нас, кричат. Поможем, кричат. Возьмем Казань, кри­чат,— ответил Аказ.

— Вестимо, возьмем Казань! — Иван подошел к Старицкому, положил руку ему на плечо.— В венце короны русской, как кам­ни-самоцветы, сверкают воеводы князь Володимир Старицкий, князь Андрей Курбский, князья Шереметьевы Семен да Иван, князья Воротынские Михаил да Володимир, князья Серебряный да Мстиславский. Теперь,— царь приблизился к Аказу,— еще один алмаз в короне царской прибыл — отважный князь Акпарс со своим народом.— Иван поднял чарку и закончил: —Я смело пью теперь за победу над Казанью!

Громом восторженных возгласов встретил повеселевший люд слова царя. Все, кто еще твердо стоял на ногах, спешно наполня­ли чарки, ковшики, черпаки и пили за победное окончание по­хода

Терешка Ендагуров тоже пил и за царя, и за победный конец, и за Акпарса и потому был дюже навеселе. Подружился он на празднике со старым Сарваем, и они всюду ходили в обнимку.

— Ты царю больно рукой не маши,— говорил он Сарваю,— царь он есть царь. Вот возьмет Казань, про вас забудет. Ты на меня больше надежу держи! На Терешку. Я тебя не Казани взя­тия ради люблю, а как брата. И в любую пору приходь ко мне, и я все брошу, а тебе на помощь пойду. Понял?

— Как же, все как есть понял. Пасибе тебе,— говорил Сарвай.

Кое-где из общего гула вырывалась песня. Она взлетала над

поляной, но, не успев расправить крылья, тонула в шуме голосов.

Услышав песню, Аказ подозвал Топейку и шепнул ему на ухо.

Скоро появилось десятка полтора барабанов, дюжина пузыр­чатых шювыров, кто-то принес гусли.

— Теперь позволь, великий царь, потешить тебя пляской.

— Давно пора! — сказал Иван.— Заговорились, а про веселье забыли.

Перед столами освободили место — грянула музыка. Словно ковром белых цветов покрылся свадебный луг. Сорок девушек, а впереди Айвика и Овати, выбежали в круг. Все в полотняных белых платьях, с наплечниками из лент и кружев. Фартуки густо расписаны невиданными узорами по груди и по подолу. Широкие длинные пояски с кистями закреплены на спину чуть пониже ло паток и заколоты на правом боку. У каждой по два цветных платка, связанных за концы и накинутых на плечи. Свободные концы платков держат в руках.

Пляшут легко и грациозно, идут по кругу, помахивают волно­образно руками — радостно глядеть. Широкие платки вьются за раскинутыми руками, и кажется, что летят над лугом невиданные волшебные птицы.

Кончилась плавная мелодия, ударили барабаны, встрепену­лись девушки, враз взмахнули платками-крыльями, сбежались по четверо, и десять ярких звезд пылают на поляне. И снова льется .звонкая гусельная струя, и снова кружатся плясуньи, вьется во­круг них цветной платочный вихрь; разбегаются во все стороны, потом сбегаются опять, и что ни миг, то новая картина.

Только успокоилась Эрви, глядя на пляску, вдруг кто-то тро­нул ее за рукав. Оглянулась — стоит незнакомая женщина, зна­ками просит ближе подойти.

— Шемкува велела тебе па поляну в кленовой роще прий­ти,— зашептала женщина.

Когда пляска кончилась, Иван взял со стола две серебряные вызолоченные внутри чарки, сам налил вино и поднес Овати и Айвике.

— Ну, невестушки, плясали вы хорошо! Выпейте на счастье от меня, а чарки в дар примите — на память.

Айвика и Овати пригубили чарки и передали их подругам. И пошли чарки гулять по девичьим рукам. Каждая прикасалась к чарке губами, чуть-чуть отпивала не пробованного ни разу в жизни напитка и передавала вино дальше...

Эрви хорошо знала, зачем зовет ее Шемкува. Еще в прош­лый раз, согласившись взять яд, она надумала предотвратить злодейство. Эрви хотела затянуть время, сделать так, чтобы Шем­кува, надеясь на нее, не подсыпала отраву сама. А потом, когда царь уедет, будь что будет. И сейчас, когда к ней подошла не­знакомая женщина и велела идти к колдунье, Эрви сразу согла­силась все с той же мыслью — оттянуть время. Выйдя из-за стола, она осторожно подошла к кленовой роще и спряталась в кустах. Шемкува и женщина (это была чувашка, которую нака­нуне мурза послал в помощь Шемкуве) сидели на маленькой по­лянке, и Эрви не только хорошо видела их, но и слышала, что они говорят.

— Ну, Топейка, ну, шайтан, этого я тебе не прощу! — руга­лась старуха, прикладывая к голове мокрый платок.— Чуть не убил меня, презренный! Ну, где Эрви? Почему не идет?

— На Эрви надежду не держи. Это из-за нее тебя чуть не задавил этот глупый медведь. Если бы не я„.

— Эта пустоголовая трусиха испортит нам все дело! Почему ее до сих пор нет? Сходи еще раз.

Чувашка ушла и вернулась нескоро. Это радовало Эрви: вре­мя праздника шло к концу.

— Я нигде не нашла ее.

— Пусть ее заломает керемет! — Шемкува поднялась, схвати­ла клюку.— Я сама пойду на праздник!

Эрви быстро отбежала в сторону и глухо в кулак крикнула:

— Кува-ай, где ты-ы?!

Шемкува тряхнула головой в сторону выкрика, и чувашка по­бежала искать Эрви. Долго, перебегая с места на место, Эрви водила женщину по лесу.

Когда Шемкува совсем потеряла терпение и дальше обманы­вать стало ее невозможно, Эрви вышла на полянку.

— Почему так долго не приходила? Предать меня вздумала?

— Я боялась...

— Чего боялась?

-- Я потеряла яд... я всюду его искала...

-- Надо было сразу бежать ко мне,— Шемкува вытащила из

кармана синеватую склянку и сунула Эрви в руку.— Беги, еще есть время.

Эрви взяла яд, покачала головой.

— Теперь уж поздно. Царь уехал в свой шатер —спит, навер­но,— и улыбнулась.

Тут Шемкува выхватила из-под лохмотьев мешочек с грамо­той и, потрясая им над головой, закричала:

-- Здесь сидит твоя смерть, несчастная. Сейчас я пойду к

Аказу и выпущу ее! Горе тебе, предательница и обманщица.— И, упираясь на клюку, заковыляла по тропинке. Чувашка, глянув на Эрви с явным сожалением, пошла вслед за старухой.

Эрви готовилась к этому. Она знала, что Шемкува не простит ей обмана и выдаст все тайны Аказу. И решение уйти от позора и презрения, решение уйти из жизни, которая полна мучений и унижений, окончательно окрепло в сознании Эрви. «Они и тебя сломают, вот увидишь»,— вспомнила она слова черной старухи. Так оно и случилось.

«Пусть так,— подумала Эрви,— пусть они сломили меня, но не согнули. Нет, не согнули!»

Эрви села на холмик, огляделась кругом: лес в осеннем на­ряде был удивительно красив и великолепен. «Сейчас я уйду из этого мира,— подумала Эрви,— и никогда больше не увижу ни одетого в золото леса, ни глубокого синего неба. Как хотелось бы прижать в последний раз к груди моего родного Аказа!»

Боль в груди разрасталась, на глаза навернулись слезы. И песня, тихая и грустная, непрошеная пришла в сердце Эрви:

Льет, как из ведра,

Но закончится дождь А слезы мои

не кончаются, люди!

Жжет пламя души —

Раскаленная печь —

Не вырваться

из того пламени, люди!

Когда б родилась я На день или два —

Не видела

столько бы горя я, люди!

Я стать одуванчиком Легким хочу —

Г1усть ветер развеет

тоску мою, люди!

Окончилась песня, старый ворон пролетел над поляной и кар­кнул протяжно и зловеще. Эрви вздрогнула, вытерла слезу, уви­дела зажатую в ладони склянку. Пути назад не было, и она, за­крыв глаза, поднесла склямку к губам. Жидкость оказалась сов­сем не горькой, а чуть прохладной и приятной. Эрви подошла к одинокой березке на краю поляны, обняла ее, прижалась щекой к молодой, нежной коре и заплакала. Она верила, что березка видела все и понимает ее.

— Я знаю, березка, сюда придет мой патыр, ты увидишь его. Скажи ему, что я умерла с любовью к нему в сердце.

Эрви сняла платок с головы, повесила на нижний сук березки. Деревце дрогнуло и зашумело всеми листочками. А может, это зашумело в голове Эрви?

— Если сюда придет мой милый Аказ, ты все ему расскажи, березка, ведь ты видела, что я не сделала ничего плохого. Прими мой последний поклон и ты, священная роща.— Эрви повернулась в сторону кюсото и склонила голову.— Ты знаешь, роща, я не предала веру своих отцов, я всю жизнь молилась богам, живу­щим в твоих ветвях. Скажи, роща, людям моего илема, моим родным и близким, что я ухожу из жизни чистой и безгрешной.

Эрви раскинула руки в стороны, подняла их и стала прощать­ся с лесом.

— Слушайте меня, мой лес, моя родная земля! Я не хочу, чтобы вы умылись кровыо моих людей. Скажи, земля, моему на­роду, что я не могла сделать ему зла. Прощайте все и не думайте обо мне плохо.

Кровь колотилась в висках Эрви, лес шумел все сильнее. Ка­залось, листья, касаясь друг друга, звенят, и звон этот заглуша­ет все другие привычные звуки. В груди, будто свечка, вспыхнул

огонек, и язычок его пламени коснулся сердца. Вот оно вспыхну­ло, окинулось пламенем.

— О, как жжет в груди, трудно дышать! — простонала Эрви и, шатаясь, побрела по поляне. Дунул ветерок, и березка качнула приспущенные ветви в сторону Эрви, как будто послала ей свое прощение. А лес звенел множеством звуков, и все они входили в тело Эрви, заполняя, распирали его. Огонь полыхал в груди, го­товый вот-вот вырваться наружу. Эрви разжала ладонь, выронила на траву склянку. Вспомнила Шемкуву и не то сказала, не то подумала: — Ты, злая старуха, говорила неправду. Я не покори­лась мурзе... Нет! Я не стала рабой Сююмбике, я умираю свобод­ной. Нет, нет — я не предала... Нет... Ой, во мне все горит! Огнем горит! — Эрви повернулась к березке и увидела свой платок. Шагнула к нему, но упала и, не в силах подняться, протянула дрожащие руки.

— Я умираю, березка. Скажи Аказу... скажи ему...

Дальше Эрви не могла ничего сказать. Мгновенно погас огонь в груди, смолк лес. Сразу за тишиной в лес медленно стала вхо­дить темнота, и все покрылось мраком. Только светлел в глазах развеваемый ветром платок, потом погас и этот последний луч, который связывал Эрви с миром.

А пир на поляне в самом разгаре. Хмельное пьют, песни поют.

— А теперь, государь, пляску черемисских воинов посмотри,— сказал Топейка и взял у Аказа гусли.

Какая это была пляска!

Аказ вышел на полянку, взмахнул саблей — и выскочили с двух сторон, обнявшись за плечи и чуть склонившись, две сотни воинов. Аказ красивым и легким движением бросил саблю в нож­ны, раскинул руки, воины рванулись к нему слева и справа и по­шли по кругу. За пляской трудно было уследить. Это был ураган движений: воины то изображали в пляске охоту на зверя, то, вы­хватив сабли, набегали друг на друга, будто в схватке.

Сыпалась дробь барабанов, над поляной взвивалась пыль от этой огненной пляски.

Царь распотешился донельзя, даже бояре, вначале погляды­вавшие на хозяев с брезгливыми ужимками, теперь смотрели, ра­зинув рты. Иные притопывали ногами, а Курбский-князь так увлекся, что, забыв все на свете, бил в ладоши и приговаривал:

— Ай-жги! Ай-жги! Ай-жги!

— Ну, князюшка-батюшка, удивил ты меня! — смеясь, говорил Иван Акпарсу после пляски.— Вот тебе и Седой барс. Да ты лю­бого молодого за пояс заткнешь, если так плясать можешь. Ей богу. подобного не видывал.—Посмотрев на Ирину, Иван про­изнес: — А ты, сиротинушка, гостю, видно, не рада?

— Прости, великий государь,— плясать не умею. И негде было

учиться. В монастыре не больно-то напляшешься. Позволь, спою

тебе?

— Спой, Ириница, песни наши я зело люблю.

Ирина поглядела на Аказа, тот присел с нею рядом, приго­товился играть.

Голосом тихим, чуть-чуть грудным, Ирина запела:

У водного отца-батюшки,

У моей голубки-матушки Я чесала свои волосы У окна светлицы-горницы.

Аказ быстро уловил мелодию — и гусли зазвенели, как бы жалуясь:

Промывала свои волосы Ключевой водою чистою,

Я сушила свои волосы На крыльце, на красном солнышке

А у свекора угрюмого Чесать буду я кудерушки Во углу, за занавескою...

Мочить буду я кудерушки Да слезами да горючими,

А сушить свои кудерушки Буду я тоской-кручинушкой.

А кругом веселье. Немногие слушают песню грустную. Микеня вспомнил минулое — разбойничьи песни поет, сотня ему подпевает;

Не рабы мы и не служки!

Выпьем разом все по кружке...

Ни кола и ни двора,

Ни подушки, ни пера.

Дом наш — темный батька-лес,

Друг наш — сам антихрист бес.

Поскорей молитесь богу —

И бегом на небеса:

Мы выходим на дорогу...

Поднимаем паруса...

Терешка Ендагуров ухарски под черемисскую песню пляшет и сам же подпевает:

Не подумайте, что скоро Родниковый ключ устанет,

Для такого ухажера Не одна невеста вянет...

И когда что, пройдоха, по-черемисски петь научился?

Веселье идет вовсю. И только в сторонке женщины-вдовы свою песню затянули:

Почему вода соленая —

Наши слезы в ней замешаны.

Шигонька трезвости придерживается. Ходит повсюду, следит, как бы драки либо другого какого похабства не было. Увидел Микеню, с укоризной сказал:

В сумерки царь с князьями уехали к себе в шатер. Среди го­стей оставил Шигоньку.

— Ы-эх, уж и нализался!

— Кто нализался? Я? Ан врешь. Это стольник может нали­заться, чеботарь настукаться, швальник настегаться, приказной нахлестаться, дьяк нахрюкаться, а такой ратник, как я, он может только подгулять!

Шигонька плюнул, отошел подальше.

Среди берез дьяк Иванка Выродков и Андрюшка Булаев разго­воры ведут:

— Вот идем мы на войну и убьют нас татаре, а? — спраши­вает Выродков.— И попадем мы на небеси...

— Дьякам и на том свете хорошо,— вполне серьезно отвеча­ет пушкарь Булаев,— дьяк умрет — и сразу в дьяволы.

— Я вот тебя ляпну по шее.

— Ну-ну, не злобись...

Ну а Ешке опять не повезло. Узнал о свадьбе отец Иохим поздно. Пока лошаденку оседлал да пока одолел неблизкую до­рогу, глядь — свадьбе конец. Приехал только под утро, гости все уже спали. Кое-как разыскал Саньку, тот повел его в хозяйский погреб да и оставил там одного.

во все горло:

Через час Ешка вышел из погреба, сильно шатаясь, и запел

Коло города Казани, Чернец пьет,

Чернец гуляет,

Э-э-эх, чернец Гуляет. Молодайку выбирает.

Ну а здеся не найду —

Во Казань искать пойду...

Э-э-эх, искать пойду, Ежли здеся не найду

Потом остановился около дома Яшина, погрозил кулаком, крикнул:

— У, ироды, без попа окрутились. Вот я ужо вас, язычников, в геенну огненную!..

Тело Эрви Аказ похоронил и долго один сидел у свежей моги­лы. О чем он думал? Кого винил в смерти жены? Судьбу? Та­тар? А может быть, самого себя?

ОСАДА

Н

ад Казанью встало солнце в тройном венце: в красном, жел­том и оранжевом. Поднялось над городом, утонуло в сером дыму, осветило тусклым светом тревожные улицы.

Горят в Казани костры, звенят наковальни. Чуть не каждый мужчина и воин, и кузнец. Всякая железка, какая нашлась в го­роде, перекована то на пику, то на саблю, а если мала — на на­конечник стрелы.

За городом между Булаком и Казанкой тоже поднимаются в небо дымы от сотен костров. Там стоит русская рать. Идет пос­леднее мирное утро.

Во дворце хана, в зале совета и суда, крики и ругань. Собра­лись тут знатные горожане, разделились на две половины, спор идет с раннего утра.

Одна половина — сторонники Крыма У них главный — Чапкун-мурза. Когда убежал из города Кучак, казанцы думали, что теперь крымцы голову больше не поднимут. Но не прошло и месяца, набралось их в Казани полным-полно. Взяли силу и власть, хана Эддин-Гирея на престол привели.

Другая часть — коренные казанцы. Когда покойный Сафа- Гирей Чуру с Булатом уничтожил, думали крымцы, что остались доброхоты Москвы без головы. Ошиблись, однако. Сторонники русских сплотились, встал над ними мурза Камай. И вот теперь сошлись на совет и крымцы, и казанцы. Хан Эддин-Гирей сидит на троне бледный, испуганный. Попал он на престол казанский не вовремя. В душе клянет сам себя за то, что согласился ханом стать. Слушает, как бранятся мурзы.

— Стыд и позор вам, презренные! — кричал Чапкун в сторону, где сидели приверженцы Камая.— Какие вы мусульмане? Вы хуже гяуров, веру нашу предать хотите, Казань нечестивым отдать хотите. Да покарает вас аллах!

— Ты сам презренный пес! — Мурза Камай вскочил с сиденья, подбежал к Чапкуну,— Ты сам в Москву бегал и веру предавал, свиное мясо жрал. Ты Казань погубишь, людей в ненужной войне положишь. Москва не раз в Казани была и вреда большого пароду не делала. Всегда татарского хана ставила, веру нашу не трогала, людей не убивала. Много ханов было на Казани, и мудрые были ханы, однако Москве всегда уступку делали и лю­дей сберегали. Зато когда с русскими дружба есть, город наш всегда процветает, потому как торговля идет хорошо, люди делом

заняты, а не войной. Пока нашей руки ханы были, Казань строи­лась. А крымцы только разрушали наш город. Мы все за то, чтобы дружбы у царя Ивана просить, клятву ему дать. Тогда уйдут русские, и войны не будет. Великий хан! — мурза обратился к Эддин-Гирею.— Проси у русского царя мира, и да продлится благоденствие твое на троне Казани. А если война... не быть тебе ханом, беда ждет всех нас. Если мы допустим войну, тогда русские сделают Казань своим городом, и мы навсегда потеряем власть. Разумно ли...

— Замолчи, безумец!—выкрикнул кто-то.

Мурза Чапкун встал рядом с троном и гневно заговорил:

— Какое дело нам до того, что вы, ленивые и грязные вер­блюды, отдавали свой трон изменникам и предателям. Сейчас на престоле сидит потомок великих Гиреев, а Гиреи не склоняли головы ни перед кем. И не склонят! Верно ли я сказал, великий хан Эддин-Гирей?

— Ты сказал верно, Чапкун. Корона Гиреев сверкает наравне с солнцем. Но и в словах Камая есть зерно разума.

— Неужели ты опустишь перед врагом корону Гиреев?! — воскликнул Чапкун.

— Ты забыл, мурза, на мне казанская корона.

— Но ты Гирей!

— Да, я помню это. И первым мира просить не буду. Если царь Иван предложит мне его...

И, словно в ответ на слова хана, в дверях Дивана раздался голос диван-эфенди:

— Посол от русского царя, великий хан. Просит позволения войти.

— Пусть войдет.— Хан выпрямился, положил руки на подло­котники кресла.

Раскрылись двери — и в них показался Санька с двумя воина­ми. Он шел твердым шагом и остановился перед троном.

— Хану Эддин-Гирею московского государя Ивана Василье- вича слово,— произнес Санька и передал хану грамоту.

Эддин-Гирей принял свиток и, не разворачивая его, отдал Саньке обратно.

— Читай сам. Мурза Чапкун мне перетолмачит.— Санька I развернул грамоту и начал читать:

— «Царю казанскому Эддин-Гирею я, Государь Руси Иван Васильевич, глаголю: помилуй себя, убойся губления многих лю­дей своих, служи мне верно, яко и прочие цари мои служат, и будь мне яко брат и яко друг верен, а не яко раб и слуга; и царствовать будеши на Казани отныне и до смерти своей. Так и вы, все люди казанские, пощадите животы свои, предайте мне град добровольно, без брани, без пролития крови вашей и нашей. Присягните мне, как и прежде, страха от меня иметь не будете, и прощу я вам все бывшие мне от вас злобы и напасти и честь от меня приемлете и смерти горькия избавитеся. Будете мне друзьями и верными слугами и дам вам льготу велику. Будете жить как вам любо, обычаев ваших, законов ваших, веры вашей не отыму и земли ваши никуды по моим землям не разведу, а сам прочь уйду...»

— Подожди, посол,— сказал Чапкун.—Дальше читать не на­до, и так понятно все.

— Читай дальше! — закричал Камай.

— Прочь уйди!

— Посла речь не перебивать!

Эддин-Гирей поднял руку, крики утихли. Хан спросил:

— В городе есть много людей, которые власти Москвы не хотят. Если город мы откроем, тех людей Иван погубит?

— Государь наш повелел мне сказать: те, кто ему повино­ваться не желают, пусть идут на все четыре стороны и без боязни, ни един волосок не упадет с их головы.

— Иди, посол, и жди. У нас совет будет. Потом ответ дадим.

Когда Санька вышел, Эддин-Гирей сказал:

— Слово московского царя и грозно, и сладостно. И надо принять его. Я тоже пролития крови народа моего не хочу.

— Велик и мудр хан Эддин-Гирей! — закричали сторонники Камая.— Зовите посла, мы скажем свое слово.

— Стойте! — Мурза Чапкун встал перед троном, загородил собой хана,— Хан один не волен решать такие дела. На то и со­вет собран. Если Эддин-Гирей против совета пойдет, не быть ему властелином. Да будет тебе известно,— Чапкун повернулся к ха­ну,— турецкий султан и хан Крыма запретили нам думать о Мос­кве. Пусть Ивану служат такие вонючие шакалы, как Шах-Али. Ни один государь правоверных под нечестивым царем не стоял и стоять не будет. И если ты стреножен страхом —уйди с трона!

Загудел совет, все думали, что Эддин-Гирей за саблю схва­тится, резня у трона начнется. Но хан спокойно встал с кресла н сказал:

— Править городом, где люди рвут друг другу глотки, не ве­лика честь. А воевать при такой розни согласится только глупый. Я ухожу от вас.— И хан начал спускаться со ступенек.

Мурза Чапкун кивнул головой своим друзьям и крикнул:

— Взять его!

Не успели крымцы и подбежать к хану, как мурза Камай выхватил саблю и загородил Эддин-Гирея. Туг же перед ним очутился Чапкун и тоже обнажил оружие. Раздался звон стали, брызнули искрами кривые сабли.

Засверкали ножи, вой и крики взметнулись под сводами Ди­вана. Крымцы и казанцы бросились друг на друга. Упали под ноги первые жертвы драки, кровью окрасились ковры перед троном И тогда кулшериф-мулла вбежал на верхнюю ступеньку и крикнул:

— Именем пророка — остановитесь!..

Снова Санька стоит перед ханом. Сразу понял: совет был го­ряч Скользнул глазами по кровавым пятнам на полу, по изо­дранным одеждам князей татарских, по царапинам и синякам на лицах. Перевел взгляд на Эддин-Гирея. Хан сидит на троне, вобрав голову в плечи, на посла не смотрит. Вокруг него — люди с обнаженными саблями. Тех, кто кричал давеча за то, чтобы дальше грамоту читать, в зале нет вовсе.

Мурза Чапкун вышел вперед, заговорил зло:

— Скажи своему царю: слово хана и всех казанцев непре­клонно. Мы лучше помрем все вместе до единого с женами на­шими и детьми нашими за законы и веру, за обычаи отцов своих, а под пяту царя московского не ляжем. И пусть он не надеется ни лестью, ни угрозой царства нашего взять, мы лукавство его знаем, и не быть тому, чтобы русские ваши люди, свиноядцы поганые населяли Казань. Да поможет нам аллах. Так все и скажи. А те­перь иди.

Санька молча оглядел всех татар и, резко повернувшись вышел.

Ночыо мурза Камай тайно вылез на Арскую башню, чтобы посмотреть, что делается за стенами Казани. После драки в Ди­ване стало ясно, что крымцы взяли верх, на сторону Чапкуна встал кулшериф-мулла, а он в Казани большая сила. Все служи­тели аллаха пойдут за кулшериф-муллой, а их слово для право­верных свято и законно.

И сделать теперь ничего нельзя — русские послы, наверно, давно принесли ответ хана, и быть горю. Остается одно: оста­вить семью и друзей и как-нибудь бежать к царю Ивану.

С Арской башни далеко видать. Куда ни кинь взгляд — всюду горят костры. Русские полки обложили город кругом. Всюду слыш­ны крики, шум. В отблесках костров видно, как ратники перетяги­вают с места на место пушки, роют окопы, забивают загинные колья.

Мурза взглянул на небо. На восточной его стороне загорелась кровавая звезда войны.

Пока русские рати переправлялись на левый берег Волги, Аказ (да будем и мы далее называть его Акпарсом) наводил должные порядки в Свияжске. Царь поручил ему выделить из горного полка воинов и оставить их безопасности города ради, чтобы недруги, не дай бог, не ударили в спину да не отняли бы все запасы и зелье, хранимое в Свияжске. Потом, когда рати обло­жат Казань, велено вместе со своим полком идти к царю

Пока разводили полки, пока плели из ивняка туры да ставили тыны — бабьему лету конец. Началась осень, дождливая, надоед­ливая. Словно серой овчиной затянуто и без того тусклое небо. Ветер гонит сырость, одежда на ратниках насквозь мокрая.

От царя пришел указ: каждый десяток ратников должен вы­ставить один тур, набитый землей, вырубить по одному бревну для тына, для завалов и для мостов.

Широким сплошным кольцом рвов, затинов и тарасных забо­ров обложили русские Казань. И велено каждодневно кольцо это сжимать, тарасы передвигать все ближе и ближе к крепости.

Полк Акпарса поставлен в осаду с ертаульским и большим полками как раз супротив Арской башни. Черемисские воины несут тяготы осады наравне со всеми. Акпарс, Янгин и Ковяж вместе с ратниками роют канавы, ставят щиты, ободряют людей. Со стен города с утра до вечера несутся тучи стрел, казанцы частенько выскакивают из ворот и вырубают в рядах осаждающих замет­ные прорехи.

Как-то вечером в расположении Акпарсова полка появился молодой человек. Первым его увидел Топейка, сразу понял, что не из своих.

— Кого надо?

— Акубея надо,— ответил тот.

— Зачем?

— Я от Япанчи убег. Веди скорее к Акубею Тайное слово сказать надо.

— Говори мне. Я Акубея помощник.

— Тайное слово — пойми.

Молодой человек в землянке пробыл недолго. Вышел он вме­сте с Акпарсом, тот велел накормить его получше, а сам сразу же пошел в сторону Булака.

Там, где речонка Нижняя Ичка растекается на несколько рукавов, около озерца раскинулись царские шатры. В самом большом только что начался очередной военный совет. Акпарса встретил Алексей Адашев и сразу провел в шатер. Около входа доложил:

— Великий государь, князь Акпарс просится по делу.

— Входи, князь, входи!— крикнул Иван Васильевич.—Посиди с нами, послушай, потом свое дело скажешь.

Акпарс сел, осмотрелся. Царь сидел посреди шатра на низком стуле, широко расставив колени. Меж ног на полу стоял медный таз, в котором лежали горячие уголья. Иван грел над тазом руки, поворачивая ладони вверх и вниз. Вокруг сидели воеводы Курб­ский, Воротынские, Шереметьевы, Серебряный, Щенятьев с Ше­мякиным, Ромодановским и Шигалеем. Около входа стояли Иван- ка Выродков, Андрюшка Булаев с Шигонькой. Иноземен роз­мысл — мастер минных дел — стоял за спиной царя

— Позвал я вас, воеводы, поразмыслить над делом, о коем мне рассказали пушечный голова Андрюшка Булаев да дьяк Иванкэ Выродков. Ну, кто из вас о сем деле воеводам скажет?

Царь вопросительно оглядел воевод.

— Да хош я скажу,— вставая, произнес Андрюшка.— Нужда велика заставила меня к государю пойти. Пока сидим мы за Тарасами, за тыном да за турами, все слава богу идет. А как приходит пора ближе к стенам передвигаться, вот тут настает беда Казанцы, яко диаволы, в нас стрелы да ядры мечут, и при­крыться нам нечем. И тают наши пушкарики, как снег весной, и ратников мы теряем великое множество, а продвинуться иной раз и на шаг не можем. Коли так дале воевать, я всех мастеров ог­ненного дела растеряю—с кем пушками управлять-то будем? И вот, поразмыслив с Иваном Выродковым, мы удумали по-иному осаду вести. Надобно не одним кольцом город сжимать, а двумя. Сдвоить надо обручи-то

— Как это сдвоить? — спросил Воротынский.

— А просто. Ратникам и пушкарям порознь надо на новые ме­ста переходить. Пока ратники туры да тарасы к стене приближа­ют, пусть пушкари на месте стоят да огоньком со стен казанцев сметают. Чтобы не мешали басурмане ратникам вперед идти и новые затины ставить. А уж как они на новом месте укрепятся да из ручных пищалей начнут пригибать недругу головы, я тогда с пущенками безопасно к ним перемахну. А потом все сызнова.

— А ведь он дело говорит,— сказал Горбатый-Шуйский

— Язык без костей,— недовольно заметил Курбский.— На сло­вах, как на гуслях, а на деле срам может произойти.— Князь Курбский не любил Булаева и Выродкова. Особенно неприятны они были ему сейчас за то, что лезут вперед.— Я мыслю так, го­сударь,—воевать надо по той науке, которая в сражениях испы­тана, бывалыми воеводами найдена, а не по указке дьяков да плотников. Сколь мне ведомо, подобного ни у римского кесаря в войсках, ни у круля польского не было. А они крепостей взя­ли — дай бог нам столько взять. Раз не было у них, стало быть, подобное не пригодно.

— Что ж, Андрюшенька,— сказал Иван,— по-твоему, пока римский кесарь того не испробует, нам и начинать нельзя? А еже­ли он еще и двадцать лет до подобного не додумается — нам ждать прикажешь?

— Приказывать — дело не мое. У меня совета спросили, я сказал.

— А как иные воеводы думают?

— Нам римский кесарь не указ,— произнес Шереметьев,— нам Казань взять надо.

— Совет гож,— согласился главный воевода Старицкий.

— А раз гож, стало быть, завтра же все как следует переина­чить. Ты, Андрюшка, и ты, Иванка, в полки идите и все как следует растолкуйте. Да и глядите мне! А то у нас все тюк на крюк делают. За людьми нужен глаз да глаз.

— Доглядим, государь,— ответил дьяк Выродков.

— А теперь князя Акпарса послушаем. Что у тебя за дело?

— Только что прибежал ко мне от мурзы Япанчи переметчик, сказывает он, что собрали татары луговых и арских людей под ру­кой Япанчи да Евуша числом тридцать тысяч за Казанью и хотят нам в спину бить. Больно плохо, если так будет. Я пришел сказать.

Царь поглядел на Старицкого, спросил строго:

— Как главный воевода о сем мыслит?

— Кто бы мог подумать?

— Как это кто? Что у тебя, доглядчиков мало? Да ты допреж чем к главному делу приступать, на сто верст окрест должен был все разведать.

— Може, брешет твой переметчик? — спросил Акпарса воевода Ромодановский.— Може, пакости ради он врать прибежал?

— Я ему верю, князь,— ответил Акпарс.— Япанча на такие дела мастак. Большой урон может сделать.

— Плохо воюем, князья, плохо,— вздохнув, произнес царь,— так до зимы у города протопчемся, заживо тут сгнием. Давно по­велел я реку Казанку, что в крепость заходит, загородить и воду у казанцев отнять. Перебежчики баяли, что боле воды в крепости взять неоткуда. Время прошло немалое, теперь пора бы осаж­денным от жажды всем передохнуть, а они, по-моему, и в ус не дуют. Видно, еще где-то воду нашли? Разведали о том? Знаю— не разведали.

— Позволь слово сказать, государь?

— Говори, Адашев, говори.

— Вчерась прибежал к нам из Казани мурза Камай. Сказы­вал, что есть у казанцев тайник у Муралеевых ворот, и ходят они по подземелью к тайному ключу и воду там берут и нужды в

ней не знают. Мы с князем Серебряным начали рыть под тот ключ подкоп и думаем воду взрывом отнять.

— Скоро ли подкоп будет готов?

— Неделю, может, чуть боле придется подождать.

— Торопитесь! А ты, Выродков, хвастался башней высочен­ной, с колесами. Готова ли та башня?

— Готова была, государь, да бог нам не помог. Удумали мы на ту башню не токмо воев с пищалями сажать, но втянуть на нее пушки. И башня, не выдержав, рухнула, да людишек кое-ка­ких поуродовала. Теперь мы иную башню строим в четыре ряда, на каждом по две пушки поставим и тогда уж подкатим к кре­пости беспрепятственно. Днями готова буде, а потом...

Вдруг за шатром поднялся какой-то шум В шатер вбежал князь Мстиславский, за ним ворвался ветер, потушил все свечи.

— Беда, государь мой!—крикнул в темноте воевода.— Вороги налетели на обозы наши, телеги все разметали, слуг поубивали да в полон взяли, добро все с собой увезли. Наскочили, ироды, нежданно, мы даже погоню послать не успели.

— Это Япанчи дело!—воскликнул Акпарс.— Значит, засеки они уже укрепили.

Иван рывком поднялся со стула, скинул шубу, отбросил ногой газ так, что уголья разлетелись по шатру.

— Князь Александр Борисович!

— Тут я, государь,— отозвался Горбатый-Шуйский.

— Бери от большого да от царского полков по две тысячи, в товарищи возьми князя Акпарса с его полком, отыщи на засе­ках того Япанчу, истреби его.

— Исполню, государь. Только позволь моих конников взять.

— Бери.

— Пойдем, князь Акпарс.

Идет десятый день подкопа под Муралеев родник. Санька со своей тысячей десять дней не видел свету. Копаются в земле ратники, будто кроты, ведут нору все ближе и ближе к цели. На коленях в специальных мешках вытягивают откопанную глину, по цепочке передают наверх. Подпоры ставят через каждые три са­жени.

Вечером десятого дня Саньке донесли, что над проходом слышны голоса. Он немедля пробежал к забойщикам, прислу­шался, и верно: над головой раздаются глухие разговоры, звон кувшинов, плеск воды. Повелев дальше не копать, а только рас­ширить место для зелья, Санька побежал к воеводе Василию Се­ребряному. Быстро позвали розмысла, дали знать государю. Мин­ных дел мастер немедля же осмотрел горно и проход и сказал,

что для взрыва надо заложить одиннадцать бочек пороху. Но­чью привезли бочки, вкатили их в горно. Минный мастер велел сначала открыть две бочки и порох высыпать на пол горна, уст­ланного сеном. Потом велел открыть восемь бочек и перевернуть их открытой частью вниз, расположить на рассыпанном порохе. Порох последней бочки рассыпали дорожкой по всему проходу до выхода, закрыв выход соломой (не дай бог, порох до утра от­сыреет), доложили царю, что мина готова. Ночью все беспокои­лись—дело-то новое, необычное.

На рассвете Иван Васильевич с воеводами осторожно подошел к подземной галерее и велел начинать.

Розмысл вынул изо рта трубку, открыл дверцу прохода и, при­сев на корточки, вытряхнул на пороховую дорожку комочек го­рящего табака. Зелье вспыхнуло — и оранжевый огонек, припля­сывая, побежал по пороховой дорожке.

— Мы путем считайт до пятдесат и токта путет срыф!—ска­зал минный мастер, набивая трубку новой порцией табака.

Все напряженно стали глядеть в сторону Муралеевой башни. Но что это? Розмысл довел счет до семидесяти, до восьмидесяти, а взрыва все нет.

— Не надо потрефошится,— успокаивал царя минный мас­тер,— порох пот семля корит плохо. Сейчас путет срыф.

Когда счет дошел до ста пятидесяти, он сокрушенно сказал:

— Я стелал все верно. Мошет пыть, обвались галерей?

— Кто вел подкоп?—крикнул сердито царь.— Кто?!

Санька взглянул на перекошенное от злобы лицо государя и,

ничего не ответив, бросился в проход. Он бежал, склонившись, по темной галерее, изредка ощупывая рукой теплую дорожку от сго­ревшего зелья. Вдруг его ладонь почувствовала что-то сырое и холодное. Под рукой лежал ком влажной глины. «За ночь про­сочилась вода,—догадался Санька,—и глина, размокнув упала на дорожку. Что делать?» Возвращаться назад было опасно. Кто знает, что придет в голову разгневанному царю?

Санька шагнул вперед и вдруг почувствовал под ногой что-то твердое. Это была оставленная здесь кем-то кирка. И решение пришло мгновенно. Санька схватил кирку и принялся выдалбли­вать в боку прохода нишу. Мягкая глина поддавалась легко, и скоро была готова выемка, достаточная для того, чтобы спря­таться в ней. Санька вытер о штаны руки, достал кресало и вы­бил искру. Потом перекрестился и бросил дымящийся трут на пороховую дорожку.

Собрав свое тело в комок, он сидел в выемке и ждал взрыва. Вдруг дрогнула земля, Саньку ударило чем-то свистящим и упру­гим, вырвало из ниши, бросило назад в проход.

Когда рядом с башней поднялся высоченный столб земли и черного дыма, когда страшный грохот взрыва разнесся над кре­постью, царь топнул ногой и крикнул:

— Вот вам водица, поганые!

Алексей Адашев перекрестился и про себя тихонько сказал:

—- Душу раба божьего Александра, господи, прими...

Санька очнулся вскоре после взрыва. Он никак не мог понять вначале, где он. Едкий дым застилал глаза. Впереди светилось какое-то мутное пятно. Не раздумывая, он пошел на свет. Вышел, осмотрелся. Взрывом разнесло весь родник, завалило подземный проход, по которому казанцы выходили к воде. Всюду лежали забросанные землей и каменьями трупы. На самом краю обрыва лежал медный кувшин. Из него тонкой струйкой бежала вода. Вдруг рядом кто-то застонал. Санька наклонился и увидел девуш­ку. Она, словно подбитая птица, лежала на боку, подобрав под себя ноги и руки. Санька опустился перед ней на колени, прило­жил ухо к груди. Девушка была жива. Осторожно взяв на руки, он перенес ее в проход, прикрыл кафтаном, сходил за кувшином, в котором осталось немного воды, намочил конец пояса, поло­жил девушке на грудь и стал ждать.

Девушка очнулась нескоро. Она открыла глаза и взглянула на Саньку. Он больше всего боялся, что бедняжка, увидев его, умрет от страха. Но девушка, облизнув пересохшие губы, шепнула:

— Су.

Санька приподнял ее и поднес кувшин к губам. Девушка жад­но начала пить, изредка поворачивая в сторону Саньки черные, как смородины, глаза.

— Как тебя зовут?—тихо и нежно спросил Санька, когда вода была вся выпита.

— Бельмим.

— А-а, не понимаешь.— Санька ткнул себя в грудь,— Саня. А ты?

— Мин?

— Да, да — син.

— Гази...

— Ты меня не бойся, Гази.

Девушка кивнула головой в знак того, что поняла и закрыла глаза.

— Что же мне делать с тобой, Гази, не скажешь ли?—как бы про себя произнес Санька, когда девушка вновь поглядела на него.— В Казань я тебя отправить не могу.

Гази испуганно встрепенулась и закричала:

— Казанга кирякмы! Не нада Казань!

Она что-то заговорила быстро и умоляюще, но видя, что Санька не понимает ее, показала на нож, висевший у пояса, по­том на свою грудь.

— Ты что, девка, очумела? Разве рука у меня поднимется убить тебя? Со мной пойдем. Отпущу тебя на все четыре стороны.

Гази поднялась, оперлась на Санькино плечо, и они тихо по­шли по подкопу.

Взглянув на девушку при дневном свете, Санька увидел, как красива Гази. Над черными задумчивыми глазами брови враз­лет. Лицо круглое, смугловатое, через маленький, чуть приоткры­тый рот виднеется цепочка белых зубов. А на подбородке -- ямочка. Взмахнув ресницами, Гази внимательно поглядела на Саньку, как бы тревожно спрашивая: «А дальше что?»

— Ну, — вздохнув, промолвил Санька, — пора. Иди куда глаза глядят. Держать тебя я не волен.

Гази по голосу поняла Саньку, заплакала и, выкрикивая неведо­мые ему слова, подбежала, уцепилась за плечи, приникла к груди.

Санька гладил ее по голове и говорил:

— Ну, куда я с тобой? Разве тебе на войне место? И опять же как отпустить тебя одну? Людишки тут кругом озверелые, испа­костят, разорвут. Эх, горемышная.

С превеликими осторожностями привел Санька девушку в свою землянку, накормил, напоил и уложил спать.

Через час в землянку спустился князь Серебряный.

— Мы за упокой о нем молились, а он живой вернулся да и трофей с собой приволок, — улыбнулся воевода. — Государь Иван Васильевич о подвиге твоем узнал, а узнавши, повелел тебя награ­дить. Вот тебе золото из царской казны,— воевода положил на стол фунтовый кошель.

Князь подошел к девушке и долго глядел на нее. Потом сказал:

— Да... жалко, что басурманка. А то бы хорошей женой была тебе, тысяцкий воевода.

— Только куда я с ней-то?

— Завтра посылаем людей во Свияжск за кормами — поезжай и ты. Там пристроишь ее где-нибудь...

Снова потянулись многотрудные дни войны. Только стал заме­чать Санька, что Гази у него из ума не идет. Днем ли, ночью ли — все о ней думы. В иные дни так защемит сердце, что взял бы и умчался во Свияжск.

Над Муралеевой башней взметнулся оранжево-красный шел­ковый плат. Ближним к стене ратникам было видно, как татарин махал длинным шестом, на котором привязан был цветной шелк, и что-то закричал по-своему. Со стен перестали стрелять, ратники, разинув рты, смотрели на яркое пятно, плясавшее на утреннем небе, и думали: «Уж не сдаваться ли казанцы хотят?».

Но открылись сразу все ворота города, выплюнули по полу-

тысяче воинов — и конных, и пеших, и бросились татары на осаж­дающих.

И за спиной у русских вог:к— тревожные крики. Отражают ратники татарские вылазки, посматривают назад. Во втором кольце тоже бой идет: налетел сзади Япанча со своими наездни­ками, сечет наших ратников нещадно.

Не прошло и четверти часа, как все многотысячное войско на ноги поднялось, и уж все опьянены боем. Затрубили трубы, взды­мая тучи пыли, носились по полю боя конники, шумели знамена. И пошла сила на силу, броня на броню, сабля на меч, пешии на конного. Все смешалось в водовороте страшной сечи.

Только к вечеру утихло поле вокруг Казани. Убежали за воро­та озлобленные казанцы, ускакали в леса всадники Япанчи. Бо­гатый урожай на этот раз сняла смерть с поля боя. Усталые во­ины хоронили товарищей, лечили свои раны.

С этого дня пошло. Чуть не каждый день полощется над баш­ней багряно-красное знамя. Стоит только появиться ему над кре­постью — сейчас же начнется вылазка из города, налетят со сто­роны Арского поля воины Япанчи, а от галичской дороги наезд­ники Евуша. И снова закипит сеча.

Ратники Акпарса и воины Горбатого-Шуйского напрасно рыс­кали по лесам. Япанча встречи с ними избегал. Пока они гоня­лись за одним отрядом, два других налетали на осаждающих в самом неожиданном месте.

Войска каждый день несли от этих налетов большой урон. Полку правой руки и большому полку доставалось больнее всех. За короткий срок одной трети ратников как не бывало.

Государь спокою не дает главному воеводе Старицкому, воево­да грызет Горбатого-Шуйского, а тот Акпарсу твердит все время:

— Думай, думай, как Япанчу изловить. Он твоего племени, ты повадки его должен знать, слабинку у него выискивай. Помни: государь гневается, да и рать на глазах тает.

Стал Акпарс вспоминать все погони за Япанчой, все его улов­ки. И один случай пришел на ум: как-то догоняя Япанчу, Акпар- совы всадники растянулись, но, почуяв слабину, решили спешно выскочить из леса. И тогда Япанча сразу повернул назад.

Хорошая думка пришла в голову Акпарсу. Поделился он ею с воеводой, тот мыслишку похвалил, и стали они готовить Япанче западню. Выбрали поляну, Акпарс спрятал перед поляной в лесу свой полк, войско князя Горбатого-Шуйского встало в стороне около озера. Топейке дали под начало сотню всадников.

Засека Япанчи расположена в лесу подковой. Перед ней лес вырублен и сложен высокими валками. Пока до валка через вы­рубленное место бежишь, сразят тебя стрелой. Дорога одна, а кру­гом густой непролазный лес, и выбить Япанчу из засеки нельзя.

ЗЛІ

Топейка добрался до выруба, расставил всадников за деревья и давай про Япанчу и его людей обидные песни петь. Слушает Япанча, зубами от злости скрежещет. И люди его от обиды зеле­неют. Всадники Топейковы тоже не молчат—разные нехорошие слова про Япанчу выкрикивают.

Терпели-терпели засечники насмешки, не вынесли — выскочи­ли на валки, бросились через выруб на обидчиков. Топейка мах­нул рукой, запели стрелы — и остались смельчаки лежать на от­крытом месте мертвыми. Тут уж сам Япанча от злобы голову по­терял — вскочил на коня, поднял своих людей и вынесся через проход впереди войска с поднятой саблей.

Топейкины всадники повернули лошадей и — удирать.

— Стой, вонючий козел!—кричит Япанча, размахивая саб­лей. Скачут насмешники что есть духу, за ними с гиком и завыва­нием— джигиты Япанчи. Сам Япанча на сивом жеребце впереди. Еще немного — и захлестнет Топейкову сотню лавина япанчинцев. «Вот на поляне я тебя и прикончу»,— думает Япанча и выно­сится из леса на простор.

Но что это? Круто свернули Топейкины всадники вправо, и нет их на поляне, а прямо из леса мчится на Япанчу с копьем напе­ревес сам Акпарс. Не успел Япанча повернуть коня, ударилось копье прямо в грудь, выгнулось и снова распрямилось. Вылетел Япанча из седла, его же всадники промчались по изувеченному телу своего мурзы.

Выскочил полк Акпарса на поляну — и зашумел в лесу ветер битвы. Дрожит земля, звенят сабли, ржут кони. Стон, крики, во­пли разносятся по поляне.

Весть о гибели Япанчи разнеслась по засекам. Его люди ска­чут на поляну тысяча за тысячей — теперь Акпарсовым воинам несдобровать.

Дрогнул полк Акпарса, тесно стало на поляне от засечных во­инов. И уже хотели они насладиться жаждой мщения за смерть своего предводителя, хотели петь песню победы, как вдруг уви­дели: мчатся от озера русские конные ряд за рядом и не видно им конца. Повернули коней, но нет пути назад — вся дорога още­тинилась русскими мечами, копьями, застлан лес дымом пищаль­ных выстрелов. И сами засеки заняты русскими.

Остался один путь: бросить коней и разбежаться по лесам в разные стороны, чтобы больше никогда не поднимать на моско­витов оружие. ’! не стало войска Япанчи, опустели близкие к Казани засеки.

Евуш, узнав о гибели друга, испугался так сильно, что бежал до арского острога со своими войсками без оглядки, там укрылся за бревенчатым частоколом крепко-накрепко и стал в тревоге ждать, что будет.

На второй день одумался. Вывел своих воинов ночью в лес и велел умереть, но русских к Арску не допускать.

Узнав о разгроме Япанчи, царь похвалил Акпарса, но гут же спросил:

— А Евуш где?

— В арском остроге сидит. Теперь сюда нос не сунет.

— Так ему татары сидеть и позволят! Силенку подкопит — опять на нас пойдет. Надобно его оттуда выкурить. Передай вое­воде Александру Борисовичу, чтобы он в осаду не вставал, а снова вместе с твоими воинами шел бы и дело бы вершил полностью.

— Так будет, государь,—ответил Акпарс, и уже на следующее утро его полк выступил в сторону Арска.

От Казани до Арска около пятидесяти верст, кругом Арска леса, сам острог стоит на холме. Воины вступили в приострожные леса, когда начало смеркаться. Впереди полка версты на три шла ертаульная тысяча Янгина. Акпарс строго-настрого приказал ертаульцам при встрече с недругом в бой не вступать, а сразу, известив полк, отступать, как положено всегда делать ертаулу.

Но Янгин всегда и все делал по-своему. Так и тут. Наткнув­шись на засеку, он навалился всей своей силой на препятствие, встреченное в пути. Частично перебив, а частично рассеяв защит­ников засеки, Янгин принялся ловить разбежавшихся стрелков.

Пакмана он заметил случайно. Стараясь убежать к острогу, тот сам выскочил навстречу Янгину

— А-а, это ты, собачья нога! — крикнул Янгин и пустил коня за убегавшим.— Подожди, я тебя не трону,— кричал он, подхле­стывая коня.— Пойди, повинись перед Аказом — и он простит.