Мартиролог. Дневники

12

27 августа 1983

«Il Tempo» у 26 августа 1983 года (перевод с итал.):

От нашего специального корреспондента

Римини, 25 августа

…В какой-то момент повисла пауза, свободная от свиста и признаков неудовольствия. И пока публика лишь аплодирует, были открыты прения, выявившие способность к критике молодых и не очень молодых участников Встречи, которые составляли толпы, заполнившие большие открытые пространства и закрытые помещения манифестации в Римини. Мы находимся в Италии, в Романье, и градус Встречи соответствует восемнадцати годам от роду ее участников, <… >

Не верилось, что участники Встречи могут быть способны на массовый протест. Но вчера тысяча ребят восстала и освистала докладчика, который был представлен как очень авторитетный лаканианский психоаналитик Джакомо Контри.

Профессор Контри, по правде говоря, сам спровоцировал публику на свист, став, в какой-то мере, зачинщиком этого протеста. Он передал эстафетную палочку куда более симпатичным и живым лицам последователей Народного Движения и других ассоциаций, которые и организовали эту Встречу, далекую, скажем, от новой американской религиозности. <…>

Высокий и худой, лысый, с выбритым по восточным правилам черепом психоаналитик предлагал огромной и молчаливой аудитории отрывки своих умозаключений, некоторые из которых были вполне законченными. Тема была той же, что объединила участников Встречи этого года, задавая тон всем дискуссиям и выставкам: «Что будет, если человек перестанет спрашивать?» Рядом с этим трудным оратором сидел французский писатель Андре Фроссар, наблюдавший за происходящим с тенью улыбки на губах, сосредоточенный русский режиссер Андрей Тарковский и католический философ Рокко Буттильоне, мозг Встречи. Контри сначала бросается в астматический анализ семантики термина вопрос, потом ударяется в неожиданную апологию постмодерна и заканчивает неожиданной полемикой с Мандзони, не лишенной, впрочем, некоторых интересных мыслей. Большая часть среди двенадцати тысяч слушателей не так давно прочла Мандзони и в особенности хорошо знает образ обретшего христианскую веру дона Лизандера. Короче, публика знает Мандзони как католического автора.

И что из этого следует? А следует то, что полемика психоаналитика с автором нарастает, в большей степени базируясь на выводах без доказательств. Сигарета за сигаретой — оратор дымит как паровоз. А между сигаретами еще несколько затяжек трубкой. «Мандзони? Истина заключается в том, что он был просветителем от капитализма, иначе он бы не отказался от ненужых книг, которые стояли в библиотеке дона Ферранте. Его суждения были отравлены утилитаризмом. Поэтому он и был, по сути, капиталистом». Шорохи в зале, но удар все же рассосался. Многим в зале знаком подобный критический подход к Мандзони, но, даже не разделяя, принимают его как возможный.

Но Контри продолжает. Он оставляет Мандзони и выбирает себе другие мишени. Кажется, что он хочет настроить публику против себя. <…> Первые свистки начинаются после того, как Контри, напоминающий теперь потную говорящую лысину в облаках сизого дыма, заявляет: «Бог, это вопрос вкуса». Тут-то и поднимается гвалт. Грохот, крики, свист. Один журналист замечает: «Видно, что все в зале хорошо поняли тему дискуссии. Они-то не утратили способность ставить вопросы. Они спросили себя, кто такой этот психоаналитик и дали свой звучный ответ».

Затем сдачи Контри, который с трубкой в зубах выглядит вполне довольным, дает Андре Фроссар. «Знаете, как это у меня произошло? Я обрел веру совершенно неожиданно. Как в автомобильной катастрофе. Зашел в церковь и обрел. Мой отец, первый секретарь французских коммунистов, сказал: „Андре сошел с ума“. И позвал психоаналитика из своей партии, который в разговоре с моей матерью о моей болезни назвал ее „благодатью“. „Вот увидите, мадам, за два года он вылечится. И особо не беспокойтесь: причины этой болезни неизвестны, но результаты будут налицо“. Как видите, дорогие друзья, я состарился, но благодать не оставила меня». Зал снова аплодирует — и после его протеста это уже не выглядит ритуалом, — и внимательно слушает продолжение дискуссии, в которой отражены вопросы предыдущих дней Встречи. Искушенный Западом русский режиссер Андрей Тарковский, сохранивший в душе любовь к своей земле, — человек большой известности, но небольшого роста. Ему лет под пятьдесят, у него оливковая кожа и вороного цвета волосы. Он опрокидывает на разномастный зал, реплику, которая леденит публику, подобно ветру, что гнет березы поздней осенью: «Друзья, на самом деле человек уже давно перестал спрашивать. Уже давно перестал». В спор вступает Рокко Бутильоне, пытаясь понять, продиктованы ли слова режиссера одной лишь меланхолией или за ними стоит безнадежность: «Но, Тарковский, во всех ваших произведениях герои только и делают, что задаются вопросами. А все эти молодые люди? Не убедили ли они Вас, что вопросы по-прежнему существуют?» И режиссер ему отвечал: «Да, если смотреть на них и на нас с Вами, то перспектива не так уж и пессимистична. Но сколько нас?» Снова Фроссар: «Вопрос, друзья, всегда заключен внутри нас самих. Помните слова Христа? „Петр, любишь ли ты меня?..“ Мы спрашиваем, кто есть Бог. Бог это то, внутри нас, что заставляет спрашивать самих себя, что есть Бог».

Тропическая жара в огромном, как площадь, зале. Но градус накала впрямую зависит и от тематики проходящей дискуссии. Участники Встречи — это странный конгломерат людей, интересующихся философией, теологией, самыми сложными вопросами науки. Сколько из десятка зрителей останутся завтра у телеэкранов, когда вечером на всю Италию будут передавать идейное ристалище между Рокко Бутильоне и философом-коммунистом Каччари? По статистике, немного. Здесь же молодежь боролась за место в первых рядах этого единоборства, чтобы услышать суждения о технике и о взаимоотношениях между нею и природой. Для Бутильоне техника — это инструмент. В какой-то смысле, это бревно, вонзенное храбрым Одиссеем в глаз Циклопу. «Одиссей не боится, он слушает собственное сердце, его ведут высокие инстинкты, и, в конце концов, он выбирается из пещеры. Его же товарищи уступают страху, низменным инстинктам и дрожат перед Полифемом, который в результате их убивает». Для Массимо Каччари нынешняя техника не может быть втиснута в подобные рамки. Она более значима, чем бревно Одиссея. Она заключает в себе культуру и язык. И Бога? «Бог — не идол», — отвечает Каччари. Каччари остается Каччари, но увлекает католическую аудиторию своими словами: «Я хочу создать внутри себя пустоту, тишину, чтобы уйти от болтовни в ожидании обретения невероятного, невозможного, истинного слова».

Джино Аньезе